Владислав Ремешев : Дорога домой

Что есть дом для каждого из нас? Пентхаус на 62-м этаже башни "Меркурий" делового центра "Москва-Сити"? Или ветхая избушка, чуть ли не землянка, у которой течет крыша, где-нибудь в безкрайней Сибири, в деревушке, далекой от нашей цивилизации? Есть и такие дома. Конечно, для кого-то дом - однушка или двушка в блочном доме на окраине Пензы или Перми, Новосибирска или той же самой Москвы? А может, для кого-то, и вовсе помойка, и помойка во дворе тоже может быть кому-то родной.
Кто-то находится на бизнес-встрече в Китае, далеко от своего пентхауса за пять миллионов триста сорок шесть тысяч долларов США. Кто-то, не менее далеко живущий, приехал в Москву на заработки, а дом ждет его там, на родной южной земле, в Узбекистане, скажем, или Осетии. И все скучают по дому. Однако ирония в том, что почти никто зачастую не осознает, насколько рядом этот самый "дом", по которому все так скучают.

Транспортная система города Москва перегружена пассажирами. Несколько миллионов людей ежедневно встречаются друг с другом лицом к лицу, не придавая этому, естественно, ни капли значения. Так и я, ожидая автобус у входа на станцию метро Тушинская, стоя в очереди, не придавал значения тому, кто стоит передо мной и кто смотрит на мой затылок.
В автобус номер два, который идет прямо по Волоколамскому, а потом и по Пятницкому шоссе, зашло на этот раз мало народу. Туда заходили женщины, дети, молодые парни и девушки, довольно взрослые мужики, несколько пенсионеров. Прямо передо мной стоял старик, ощущение было такое, что прожил он лет двести, не меньше, судя по его внешнему виду. Он долго ковырялся в карманах своей видавшей виды куртки в поисках проездного билета. Я стоял и ждал, разумеется, немного раздраженный, но интерес к старику заставил меня промолчать и терпеливо ждать, пока он найдет билет. Это была зеленая, тускло зеленая куртка с кучей карманов. Карманов там было достаточно для того, чтобы переехать на другую квартиру, положив туда все свои вещи. На спине куртки, снизу, виднелись капли то ли грязи, то ли слякоти, то ли еще чего-то. Карманы были прошиты, с железными пуговицами, которые издавали щелкающий звук при закрытии. Была и пара карманов на молнии, прямо на груди. Расстегнув один из них, старику удалось обнаружить свой проездной, полученный, видимо, по социальной программе для пенсионеров.
Мне удалось мельком взглянуть на его фотографию на этой карточке. Темно-синий пиджак, голубая рубашка, полосатый галстук. Да, старик достаточно долго пытался правильным образом приложить билет к аппарату, чтобы я успел рассмотреть фото. У него на ней были уложены волосы набок, мягкая, ухоженная борода, ясный и твердый взгляд. Наконец-то он смог пройти внутрь автобуса.
Я иду за ним и вижу, как он садится на сиденье напротив женщины с ребенком. Скажу откровенно, вид у старика был не самый вдохновляющий. Мать, за пару секунд оценив мужчину, увела своего ребенка на другое место, в другой конец автобуса. Я же сам сел напротив него, руководствуясь каким-то неясным чувством. Автобус двинулся. Я со скрытым любопытством стал рассматривать этого старца. Неуложенные, разбросанные и запутанные волосы, брежневские брови, потерянный взгляд, ищущий что-то в окне автобуса, и длинная, кудрявая борода, густая и неухоженная. Казалось бы, ничего общего с человеком на карточке, которого я видел пару минут назад. Однако я был уверен, что это он.
Из одного из карманов он достает фотографию. Она сложена два раза. И уже, видимо, много лет на ней есть складки, портящие вид, а может наоборот, вызывающие искусственное чувство ностальгии. Я не вижу, что изображено на той фотокарточке, но старик видит это явно слишком хорошо. Его глаза немного краснеют, становятся мокрыми и слеза, выкатившаяся из уголка глаза, что ближе к переносице, спускается вниз, и по морщинистому лицу, через скулу, застревает в его бороде, будто утопая там, высыхая, как вода в пустыне далекой отсюда Африки.
Он сворачивает свое старое фото и кладет обратно, в тот же кармашек. С глазами, все еще мокрыми, отворачивается к окну и продолжает смотреть на здания, которые будто мчатся мимо нас, оставляя лишь унылые, как их цвет, мысли. Я все также любопытно рассматриваю этого старца, пару раз он это уже заметил. На третий раз, как наши взгляды столкнулись, он заговорил. Голос его першил, сам старик покашливал:
- Куда едешь, молодежь? Кхе-кхе
- Яяяя,- удивленно протягивая слова, я понимал, что старик с первой же фразы расположил себя ко мне,- я к себе еду.
- Поздно ж уже. Домой едешь?
- Да, домой,- ответил я ему с улыбкой. И действительно. Было поздно. Часов одиннадцать или пол одиннадцатого вечера. Ночь уже окутала весь город, казалось, лишь этот автобус был источником света, пусть и холодного. И мы были там.
- Далеко дом-то, сынок?
- Ну, пока что да. А Вы сами куда едете?
- Домой еду. Помирать еду,- послышалось ли мне? Помирать? Я решил не уточнять.
- А Ваш дом далеко?- продолжил наш разговор его же вопросами.
- Машка из третьего подъезда,- он, похоже, не услышал мой вопрос, а лишь начал рассказывать свою историю. Что же, это много интереснее, нежели сидеть без дела. И я начал слушать,- Машка из третьего. Так я и звал ее сначала. Представляешь, с восьми лет знакомы, а тут такое. А через одиннадцать лет, когда по восемнадцать или девятнадцать нам было, расписались. Как вчера помню: "Берете ли Вы, Петров Василий Иванович, в жены Уварову Марию Семеновну?" Я тогда опешил еще. Кхе-кхе. Для меня-то это всю жизнь была Машка из третьего подъезда. И в пятьдесят, и в семьдесят, и дальше.... Машка из третьего... Кхе-кхе. А тут такое. На радостях забылся... Мария Семеновна? Какая Семеновна? Это ж Машка из третьего подъезда. Так и сказал, прямо на свадьбе. Говорю: "Вы чего, люди, это ж Машка из третьего подъезда". А через пару секунд за голову схватился!
Старик смеется. А я смотрю на него и начинаю понимать. А он продолжает:
- Ну, расписались, посмеялись. Конечно, за столько лет не без ссор. И сильно ругались. И несколько дней ни слова друг другу. А потом придут ко мне друзья, а я им: "Да на меня Машка из третьего обиделась". Она и расплывается в улыбке. Кхе-кхе. Так и была она для меня маленькой восьмилетней девчушкой из соседнего подъезда, всю жизнь была такой. На Митинском она сейчас. А какое число-то нынче?
- 5 декабря утром было,- отвечаю я. На Митинском...
- Ну, вот самое время,- говорит мой собеседник и выходит на следующей же остановке.
Я вижу, как он идет вдоль Пятницкого шоссе по направлению автобуса. Решил пешком пойти. Далеко пойти. А я продолжаю рассматривать все, что происходит за окном. В домах загораются окна, люди заходят в подъезды, поднимаясь к себе на лифте, в свои маленькие дома. Мимо едут редкие автомобили, а в них люди, спешащие домой. Спешащие на свои диваны. Спешащие к столу, на ужин. Спешащие к телеэкранам. И лишь редкие люди едут в лифтах, автомобилях, на метро или автобусе, лишь редкие люди спешат к семье. И я не редкий.

Прошла пара недель, как я вспомнил Василия Ивановича снова. Митинское... Возможно, даже скорее всего он подразумевал Митинское кладбище. И я пошел туда, тешась невероятными надеждами найти могилу Марии Семеновны.
И вот я там. Искать мне долго не пришлось. Оказалось, ее могила была на самом краю. Издалека я увидел крупные буквы, на каменном надгробии было выгравировано ее имя: Петрова Мария Семеновна. Я подошел ближе. На плите было выгравировано и ее лицо. Молодое. Этой женщине было лет 30-35. Волосы,связанные в косичку, живая улыбка, горящие счастьем глаза. Можно сразу было сказать, что Мария Семеновна любила эту жизнь. Или человека, который был рядом с ней и делал эту жизнь счастливой. Даты на ее надгробии были следующие: 30.01.1937-06.11.2012. Это невероятно. Эта женщина умерла буквально за месяц до моей встречи с тем стариком, пятого декабря того же года.
Я так увлекся мыслями о ней, о ее жизни, как я это представлял, что вовсе не замечал могилу рядом с ней. Однако лай собак неподалеку отвлек меня от размышлений. Я пришел в себя и взгляд мой обратился на соседнее захоронение.Там стоял лишь деревянный крест, который ставят недавно умершим. В рамке стояла фотография немолодого мужчины. Темно-синий пиджак, голубая рубашка, полосатый галстук... У мужчины на ней были уложены волосы набок, мягкая, ухоженная борода, ясный и твердый взгляд... "Домой еду. Помирать еду",- эта фраза гудела в моем сознании. Василий Иванович. Мое сердце замерло, потом забилось гораздо чаще. Я взглянул на табличку с именем. Петров Василий Иванович. 03.10.1936-06.12.2012. 6 декабря 2012 года. Дата смерти этого старика. И я был последним, с кем он разговаривал, кому мог рассказать свою печальную историю.
Между могилами стояла еще одна фотография в рамке. Это фото портил крест, образованный следами о складок фотографии. Портил, а быть может и вызывал некую ностальгию. Я взял рамку в руки и начал рассматривать фотографию. На лавочке сидели два ребенка, лет восьми-десяти, резво смеющихся. Слева - девочка с темными волосами и косичкой, в светлой юбочке и белых босоножках. Справа - крепкий мальчик, блондин, в шортах и полосатой рубашке, в военных сапогах. Слева - Машка из третьего подъезда. Справа - Васька, ее вечный друг.
Я ставлю рамку на место, из нее вываливается какая потрепанная бумажка, сложенная множество раз за свю жизнь. Желтая от времени. На ней черной ручкой написано стихотворение:

Домой я иду, домой я лечу,
К тебе я, родная моя, хочу.
А где же мой дом? Скажи мне, ответь!
Не там ли, где буду всю жизнь я стареть?

Иль там, где родился на свет?
А может, где прожил я множество лет?
А может быть там, где смотрел на опавшие листья?
А может и там, где вдохновение шло прямо за кистью?

Но все это было в столь разных домах...
Ведь дом не бывает в столь многих местах.
С тобой лишь одной я не знал суеты...
Скажу тебе честно: мой дом - это ты.