Алексей Медведев : Ира

11:40  13-01-2014
Париж не изменился. Плас де Вож
по-прежнему, скажу тебе, квадратна.
Река не потекла еще обратно.
Бульвар Распай по-прежнему пригож.


Иосиф Бродский

Мелко, но густо сыпал снег. Он уже завалил гранит тротуаров и грузными шапками свешивался с крыш, с наличников окон. Весь Петербург скоро должен был превратиться в сплошной пышный сугроб. Одни за другими переставали моргать светофоры – пришёл декабрь.
Отсюда, у парапета, с высоты, которой иноземные суда боятся, город казался мировым портом – покрытой исполинской белизной Антарктидой. Переверни его, кажется, и весь мир перевернётся вместе с ним, да наизнанку.
Чернота будоражащего, что сводит челюсть – ледяного языка, который замер Невой, своей немотой не принимала белый снег. Этот белоснежный саванн расстилался по всей реке, равномерно, с геометрической точностью, ложился на мрамор города-героя и совсем не собирался таять.
- Холодно, - заметила Ира.
Из пенковой, вовсе не зажжённой трубки, которую она придерживала уголком своих пухлых мясисто-красных губ, вышли, словно дым, плотные клубы пара. Они пышным строем плыли по воздуху так, что я чувствовал ирин запах; и, отчего-то, он в тот момент показался мне ароматом её ядерной помады, который нужно немедленно присвоить себе.
Я подвинулся к Ире поближе, чтобы помочь ей забить табачную камеру табаком. И, когда приблизился к ней, только тогда я заметил, как нелепо, как плохо, она справилась с тюбиком помады.
- Ты не знаешь границ, - сказал я, было, тянувшись к её лицевому беспорядку большим ластиком-пальцем.
Она резко отвернулась и, слегка поскользнувшись на хрупком каблуке сапог, отступила назад.
- Ты тоже. - сказала Ира. – Ты тоже не знаешь границ, старик.
Вероятно, завидев на моём лице лёгкое разочарование, которое я всеми силами, что остались во мне, пытался скрыть, она укоризненно кивнула.
- Старик? – вопросил я.
- Старик. И трубка у тебя старая, пальто это, виски… виски, наверное, старше всего вместе взятого. Мысли твои тоже седые. Одним словом – старик.
«И баста» - подумал я.
Снег засыпал сильнее. Его стена из крупных хлопьев в быстром темпе начала скрывать следы не только отпечатков двух ириных подошв, что возле меня, но и черты её лица, в тот день казавшееся мне до предела молочно-чистыми, предельно не эмоциональными и девственно гладкими.
Зимняя стихия уносила мою любовь с каждым миллиметром на земле, казалось, на километры от меня. И я вновь сделал усилие приблизиться к ней, чтобы преодолеть такое глупое расстояние.
- Помоги мне, - засмеялась она.
Трубка упала и закрутилась по гибкой мостовой. Я ногой прижал горло её муштука, поднял, и забил в камеру душистый, как сладкая халва Ширазы, иранский табак. Не с первого раза подкурил, а после – раскурил его и отдал Ирочке.
Ира, подумал я. Как язык игристо ненадолго замирает, прижавшись к нижнему ряду зубов; так быстро, что однажды не замечаешь, как он поднимается, барабанной дрожью уже ударяется по нёбу верхнему; и после в воздухе, в полёте даёт свободу отчаянному звуку а!
Ира набрала полные лёгкие дыма и с кашлем выронила один за одним его скупые клочки.
- Постарайся не втягивать, а почувствовать вкус. В трубке это самое главное.
Она надула свои, слегка порозовевши щёки и, выдыхая дым из носа, снова поперхнулась.
- Не нужен мне такой подарок, - сказала она. – Обойдусь.
Я взял трубку и хорошенько втянул в себя сладкий дым.
- За тобой можно завтра заехать? – спросил я.
Приторность табака начинала сдавливать лёгкие, и я ощутил лёгкий пожар в затылке. Но не отпустил аромат.
- Дай мне ещё попробовать, - сказал она, - и тогда я скажу.
- Мне кажется, тебе лучше не начинать.
- Но это ведь мой подарок, идиотина ты этакая!
Она театрально скрестила руки у себя на груди, - так, что её норковая шубка оголила колени; по-королевски задрала нос к серому небу, - так, что линии невинного образа её стали острее и сексуальнее, и нацелила на меня свой обидчивый, даже полный укора взгляд.
Мне ничего не оставалось, как выдохнуть и дать ей покурить.
На сей раз она справилась с задачей – чуть причмокивая губами, пыталась уцепить уходящий с уст вкус иранского курева. Ирины щёчки слегка набрались красного оттенка, а глаза – блеском слёз, и образ вновь вернулся.
- Родители забирают меня в Париж, - ответила она.
Я не сдержался и поцеловал её. Она, почувствовав мою жажду, снова отступила. Кажется, улыбнулась проплывающей по льду реки метели. И ушла.
Ушла почему-то навсегда.