Вита-ра : Белый ворон (на конкурс сказки)

Это было время, когда наряды были одинаковы, а мысли у каждого свои.
На безлюдье и собака заговорит, только, кто её поймёт? Друг друга-то понимать разучились.

В этот год селяне ждали снега как чуда. Как же было не ждать, когда земля вскопана давно, и время чеснок высаживать, и время быть ему укрытому тёплым сугробом. А снега нет и не предвидится.
Осень повержена была всухую. Так, всплакнула пару раз скромно и ушла, потому, как зима явилась в срок, и продолжала являться везде, и везде со скучным морозным видом.
И эта промозглая скука придавала ей вид гордости и неприступности, как всякой городской крале, заехавшей по нужде к нечесаным родственникам. Того и гляди, начнёт раздать индульгенции или похоронные свидетельства в виде подарков.
Солнце светило лучами бедными, слабыми, лужи не таяли, а их всего то было штук пять на всю деревню. Где детворе кататься?
Радовали лишь оконные узоры; каждый день, и каждый день разные. Нате вам, детки, забавляйтесь! Хоть любуйтесь, хоть облизывайте, дышите – не дышите; трите кулачками, ловите момент истины в один глаз, пока не слизало солнце кружевные росписи.

Нюша любуется; водит пальчиком по стеклу, повторяет застывший полёт диковинных птиц. Она их согревает; окоченевшие птицы тают и вновь появляются на том же месте. А между ними расцветают перистые растения, рождаются гордые духи, лунные человечки, парящие не во мраке ночи – при свете дня, который безлюднее самого безлюдья.
Сегодня Нюша видит белого ворона. «От него веет тишиной и спокойствием почти младенческим. Дремлет», – обронила бабушка, мельком взглянув на зимнее утро сквозь замёрзшее окно.
Утро увиденное снизу.

От горячего Нюшеного дыхания узор оживает.
Ворон не орёл, но тоже гордо расправил крылья, задрал голову и готов взлететь застывшим, без кровинки жизни; молча взлететь. Ему бы крылья запасные и не белые, а синего цвета. Но может быть, и тогда бы молчал, не каркал. Оно и понятно, заявлять во всеуслышание: я – принц ночи – непристойно. Девочка тоже в глубине души надеялась, что недурна собой, но утверждать не решилась бы, даже перед бабкой, а говорить о красоте деду и вовсе бесполезно. «Красиво то, что правдиво», – любил повторять дед, складываясь при этом в три погибели, чтоб поцеловать бабкин подол, да тут же прижаться губами к её толстой заднице. За что получая очередной подзатыльник, гыгыкал с нескрываемым удовольствием.
– Ба, а чего дед смеётся, когда обзываешь его вшой бараковской?
– Тому и смеётся, Нюшка, что вша в бараках неистребима.
Дед отшучивался:
– В глубине всякого худого слова есть своя капля ядовитой сладости.

Утро остаётся бессолнечным, молочно-прокисшим. Простокваша, не прикрытая инеем – нечто человеческое. Отсутствие запаха – отличный запах! Надолго ли?

Ворон не спешил таять. Они подружились сразу.
Окно – вороний ночлег. Четыре обледеневших угла, залитые стеклянным сиянием электрической лампочки, искрились.
В глазах Нюши нескрываемый интерес. В полынье морозной росписи, образовавшейся от её горячего дыхания, видна улица. Двигается удивительное шествие. Идут цыгане. Медленно бредёт лошадка; ни белая, ни серая – голая; тащит лениво бричку, почти стоит на одном месте. Цок, цок. Скрип и опять цок, цок. Кобыла сама по себе, цыгане в стороне от неё. Как будто знает она, что её время ушло.
Селяне подходят, уходят, опять возвращаются. Идёт обмен. Говорливые бродяжки отдают крышки для закаток и воздушные шарики взамен на старые шмотки.
Скупщики воспоминаний.
Черно-белый сон в рукавах засаленной фуфайки.

Гордая птица смотрит на цыганок невесело, рассуждая вслух голосом деда: «Интересно, они знают, что находятся на улице, которую зовут Мира? Улица Мира. Ди-ка-ри крутят планету, одним словом – самки, но вино у них ничего так, густое, не иначе касторку подмешивают».
– Ты пил?
– Не-е, внуча, не пил. Кислое молоко в детстве пил. Говорят, там тоже градус есть.
– Ворон, я буду звать тебя Ка-а.
– Ну, какой из меня червяк?! Лучше зови Бонифацием, как льва. Он тоже бабушку любил.
Девочка почувствовала в интонации дедовского голоса горечь, обиду. Хотела спросить отчего, но промолчала. Она далеко не всё умела высказать, и тут бабка всегда приходила ей на помощь: «Ой, чуяло моё сердце. Потерянный рай»
– Потерянный пай, – передразнил старик.
– Чего ты, как дитя малое, всё балуешься. Помажь лучше глотку Нюшке керосином. Слышь, как хрипит. И где умудрилась подцепить ангину?
* * *
– Я белый, потому что старый, потому что лететь мне некуда. Я достаточно впитал солнца. Ещё один лучик увижу и растаю.

Час пролетел незаметно.
Холодно светит солнце. Какой-то потусторонний свет излучает.
Люди идут, поглядывая на небо, качаются. Люди не отбрасывают тени; небу не мешают.

Крылья истекают каплями; перья расплываются на глазах, исчезает. Ворон умирает. Капли впадают в ручейки. Эти ручейки тоже умрут, как всякий ручей, попадая в полноводную реку.
Нюшины глаза слезятся. Окно – вороний приют – тоже плачет. Улица плывёт.

– Вытри окно, Нюшка. Да не носовым. На-ка, возьми вафельное, – голос бабушка из глубины дома.
Девочка не слышит или пропускает мимо ушей бабкин голос. Ей ужасно хочется пить.
Четыре угла всё так же остаются мокрыми. Нюша собирает влагу в ладошку, прижав её ребром к стеклу.
Потом она выпьет ручейки – воду с чуть уловимым запахом падали.
Но этот запах ей ещё не знаком.
В деревне нет грязи.
К вечеру горло болеть перестанет.


За окном снежинки. Падают и тут же тают.
Утро уже не совсем утро.

Пройдёт двадцать лет и Нюша однажды расскажет дочери о своём чудесном исцелении, объяснив не без сожаления, почему в их городской квартире окна не потеют.
Вот только о том, что ворон тот ей истину открыл, умолчит. Оно и понятно.
Знать, не нашла слова дабы её прокаркать.