Бабанин : За стеклом.

Василий Лукич Плотников проснулся не в настроении пятьдесят третий раз по счету. Он ненавидел этот день и решительно не хотел в нем просыпаться, но просыпаться приходилось по разным причинам. Во-первых, именно к восьми тридцати семи утра ему всегда очень хотелось мочиться, а это – веский аргумент. Ну а потом – хлопоты, делишки по дому и заботы по приготовлению хоть какого-нибудь стола (он избегал, даже в мыслях, называть его «праздничным»).

Сегодня Лукичу исполнилось пятьдесят три… Все бы ничего, если бы именно в День его рождения в свое время не умер Вождь. А вождь умер именно 21 января, в День рождения Лукича. Кстати, отчество Василия Лукича совпало с прозвищем, которое получил Вождь после смерти. Вождя Лукич невзлюбил после первого привода в милицию «за организацию молодежной попойки в День траура». Как ни размахивал Лукич (тогда еще совсем безусый Васек) своим свеженьким, пахнущим типографской краской, «серпастым молоткастым советским паспортом» перед носом участкового, как зачинщик и инициатор «бытовой пьянки» в День смерти Вождя до утра он просидел в КПЗ. Словом, невзлюбил он Вождя и, начиная с 1985 года, стал праздновать в пику скорбящему мировому пролетариату.

«Пятьдесят три…» - успел подумать Лукич прежде, чем расслабились оба сфинктера и моча вперемешку с «песочком» вяло заструилась в желтый треснувший унитаз. «Мистика, но именно в пятьдесят три Вождь помочился в последний раз за всю свою жизнь. Не исключено, что и под себя» - нарочито гневно добавил про себя Лукич и стряхнул.

Но жизнь продолжается даже после смерти. Даже Лукича. Нет, не нашего, а того, из Мавзолея. И наш Лукич решил праздновать назло тому, тем самым поправ жизней смерть! В связи с тем, что Лукич жил один, то и накрывать он собрался на одного себя. С женами у него не сложилось: обе чахли на глазах сразу после росписи и уходили вслед за Вождем одна за другой. Итого – три. Остальные из-за предрассудков и верой в приметы сближаться с Лукичем не стали, тем самым сохранив себе пять-шесть лет жизни. Да, собственно, Лукич не страдал. Единственное, что его огорчало – прозвище, которым его называли за глаза. А называли его – Синяя Борода. Лукич сначала недоумевал, а потом… Стыдно вспомнить.

Нелишне заметить, что портрет Вождя все-таки стоял в однокомнатной квартире Лукича. Стоял на единственной книжной полке, доставшейся Василию в наследство от второй умершей жены. И раз в год, 21 января, Лукич ставил портрет на… (он не любил говорить «праздничный»!) стол и с удовольствием чокался со стеклом, из-за которого на него, хитро и настороженно прищурясь, смотрел Вождь. В Этот день от Василия можно было ожидать чего угодно…

«Любопытно: Вождь везде под стеклом! У меня под стеклом, и у себя тоже под стеклом, но только бронированным! Ой, как любопытно… Надо подумать об этом детально» - подумал Лукич, чокнулся с Вождем, целясь ему в лоб – традиция! – и выпил полный стакан самогона, закусив редисом с яйцом под майонезом.

«Итак, пятьдесят три» - подытожил про себя Лукич. – «Возраст серьезный. Даже в Горках со спецобслуживанием и кремлевскими пайками люди мрут, а я – вона как – жив! И кто из нас «живее всех живых»?» - Ухмыльнулся про себя Лукич и налил из штофа чистейший прозрачный первак.

Следует отметить, что Лукич, в отличие от своего злополучного тезки, был здоров, как сибиряк, хотя родился в Казахстане пятьдесят три года назад – это очень важно. У него не было тех болячек, на которые жаловались все его ровесники, включая Вождя. Василий курил от нечего делать полторы пачки в день. Причем, крепких сигарет. Он ежедневно выпивал от трехсот до семиста миллилитров первака, правда, закусывал. Он не занимался гимнастикой, да и физический труд не одобрял (Лукич работал учетчиком на овощебазе, откуда, кстати, мешками таскал свеклу для первака). По всему выходило, что Лукич был полной противоположностью своего тезки, но, повторимся, он был жив! И гораздо живее, чем тот, который «и сейчас жалеет всех живых». Это Лукич оговорился, и тут же про себя исправился на «живее». К чему ерничать, тем болеен, в такой День, когда у человека – горе (имеется в виду Вождь, а не Василий. У Василия, напротив, все слишком хорошо, чтобы быть похожим на правду). И тогда Василий произнес традиционный «третий тост». Он произносил его раз в год, когда, по традиции, заведенной Маяковским, у Лукича в комнате было «…двое в комнате: я и Ленин – фотографией на столе». И этот третий тост не «За тех, кто в МУРЕ», не за усопших (хотя, рикошетом от портрета – и за них отчасти), не за родителей, не «За нашу победу» - нет! Тост Василия звучал как вопрос из одного фильма: «В чем сила, брат?». И Вождь ни разу ему в этот день вразумительно не ответил. Тогда в Василия вселялось непонятное блаженство от осознания собственной правоты. Тогда Василий наливал себе еще первака, затем еще и подводил промежуточные итоги… А вот это – интересно!

Несмотря на то, что соседи-алкоголики призывали Василия не пить в одиночку, а поочередно приглашать их к себе «для компании», Лукич стоял на своем – пил один и каждый день. Женщины поначалу тоже что-то бормотали насчет «стакана воды», но после похорон третьей жены угомонились, почуяв неладное. Правда, заскакивали иногда «по-соседски». В такие редкие, как правило, зимние вечера Василий щедро угощал их перваком и (ему всегда было стыдно вспоминать об этом, даже про себя)… Да, он их сношал! Ему было совестно (настолько, что даже портрет Вождя отворачивал лицом к стенке, да и сам порой глаза жмурил), но он их сношал. Он не понимал сути происходящего, но сношать не переставал. Несмотря на то, что вечером, после их шатающегося ухода, и утром, когда писал вперемешку с «песком», ему было невыносимо стыдно, но сношать случайных соседок Лукич не переставал. А их мужья-алкоголики, узнав об очередном сношении Лукича требовали «откупную» - литр первака. Но Лукич давал не более двухсот пятидесяти миллилитров, да и то – не каждому, а на всех. Лукич не был жлобом, просто других банок у него не было. Да и удовольствие от сношения после сношения казалось ему сомнительным. Все, больше ни одного слова о сношениях Лукича. Стыдобища!

И вот в День, когда он стал взрослее Вождя, Лукич решил взяться за голову! Решил – сделал! Выпил еще пару стаканчиков первака и… взялся за голову. «Как жить дальше?! Рон-н-ролл мертв, а я еще нет! Нет, Вождь мертв, а я еще да! Нет. Я еще нет, а Вождь и рок-н-ролл – уже да. А я – нет!».

Вот как тяжело жить Василию Лукичу Плотникову в День своего пятидесятитрехлетия и одновременно в День смерти пятидесятитрехлетнего Вождя девяностолетней давности. Одним словом: «За стеклом».