Ирма : Прекрасное далеко

За время отпуска писатель Савин не написал ни одной приличной строчки, не придумал нового сюжета. Пытаясь спасти давнишний и, наверняка, уже никому ненужный роман, превратил его в нечто унылое и бесформенное. Герой романа – человек левых взглядов, (в сущности, вылитый Савин, только вдвое моложе и фамилии неблагородной), ввязался в сомнительную историю и теперь скрывался от властей в тихой европейской стране под чужим именем. На чужбине он встречает старую любовь, с невиданной прытью пускается во все тяжкие: погони-перестрелки, предательство друзей, новые покровители, жизнь под прицелом, люди с двойным дном. Сюжет изящно вальсировал в межэпохах, пестрел философскими и лирическими отступлениями. Концовка предполагалась трагической. В середине роман провисал, из него нужно было выкинуть все лишнее, а еще лучше переписать наново четыреста страниц рукописного текста. Почерк у Савина был мелкий и аккуратный.

Вторую неделю Савин изводил себя и кота унынием, питался анемичными овощами и соевым мясом. Баловался спотыкливыми стишками и глупыми анаграммами. Выдувал литра два-три запасенного женой впрок цикория. Непристойно поглядывал на юных дев, мелькавших в телевизоре, разгуливавших под окнами, скучавших на соседних балконах. У дев были равнодушные глаза и прохладные улыбки, стройные тела, уверенные движения городских хищниц. Девы похожие друг на друга как сестры влекли, манили, но не пьянили.

Жена звонила, чтобы спросить о лысых кактусах и чахоточных альстромериях. Грозила в трубку кулаком: «Ты у меня смотри!». Влажно чмокала удушливо-розовой помадой. Потом за Савина принимались его гиперактивные дети: близнецы требовали подарков, один хотел управляемый экскаватор, второй – летающую тарелку. Дочка, вступившая в опасный возраст, интересовалась, не приходил ли тот самый Миша, Коля, Даня. Получив отрицательный ответ, сникала. Теща была завершающим звеном со своими дачами-огородами-артритами-подаграми-кончинами-свадьбами-именинами бесчисленных родственников.
Засидевшись до сумерек, Савин понял, что сегодня из себя и слова не выдавит.
- Пойти что ли за водкой? Не продадут же суки! – выругался Савин, да так и уснул трезвый в пропаленном свитере, лазоревых трусах и купленных женой клетчатых тапочках. Ночью Савину явилась Алиса Селезнёва. Взрослая Алиса сидела на трескучей тахте, курила крепкие сигареты, пила принесенную с собой водку. Закуски у Савина, кроме жареных кабачков и острого кетчупа, не было. Чистых простыней тоже. Два дня Савин не принимал душ, не менял белья, еще дольше не брился. А оттого имел вид несчастный и запущенный. Алиса долго и со вкусом целовала Савина в несвежий рот, кололась о пепельный ежик, удивительно легко лишалась одежды, ласково и нараспев называла его П-а-ш-е-н-ь-к-а.

Женщины Савина обращались к нему исключительно по фамилии, молодые стрекозы давали прозвища из мира зверей, искали схожесть с киношными героями, те, что начитанней – с Ремарком. Барышни всех возрастов, но с одинаково нетрезвыми лицами после быстрого забега и короткого перекура, никогда не требовали взамен ни уважения, ни обожания, ни любви. Встречались в жизни Савина и роковые любови, от которых сводило скулы и яйца. Но Савин был человек осторожный, а потому, посягнув на чужое, очень редко получал по оным. После сорока и вовсе пришел к выводу, что вся эта любовная чехарда слишком утомительна.

- Не хочу быть с тобой пьяной, а то такой меня и запомнишь, – говорит Алиса, наливая себе половину, ему полный. За неимением сока выдавливает в стакан кетчуп. Пьет маленькими осторожными глотками. Целует взасос острыми и пряными губами. Совершенно обыденно спрашивает про душ и чистые полотенца. А он к своему стыду может ей предложить лишь бумажные салфетки. Горячей воды, конечно, нет.
- Какой ты медведь! – смотрит на него, голого и лохматого, то ли с нежностью, то ли с издевкой.
Ошалевший Савин рычит, делает смешную стойку, загребает лапой: «Ну-ка садись, на пенек!» А она из рук выскальзывает. Словно спастись пытается. «От кого? От чего? Ведь сама пришла в мой зловещий лес» От Савина пахнет нагретой солнцем берлогой, от нее – тоже чем-то темным, сладким, звериным. И падают они не в пропасть, а с тахты. И бьется ночная бабочка об окна, как сердце в его плюшевой груди.
« Говоришь: у нас нет будущего?! Мы все умрем?! Ха-ха! Я буду плясать под дудку либералов как тот ярмарочный мишка? У меня выйдет пять книг и за все мне будет стыдно? Ну и пусть! Пусть!»

- А жена твоя где? – все же спросила Алиса.
- К матери уехала, - буркнул Савин. – Надеюсь, надолго.
- Давай еще. А то мне улетать скоро.
- Улетать? Куда?
- Вот, глупый, забыл что ли, где я живу! - расхохоталась Алиса Селезнёва и увлекла его на подоконник.

После затяжного прыжка Савин бессильно отвалился на спину, большое тело его было потно и липко, хмельная голова свисала с подушки, изо рта на пол тянулась длинная нить слюны. В сумрачной квартире кто-то травил клопов холодом. Раскачивал пузатый абажур. Гремел кастрюлями. Подпаливал чью-то плоть. Переключал кнопки музыкального центра. Говорил мужскими и женскими голосами. Голоса были знакомыми. Инопланетяне, воры или черти щипали Савина за пятки, царапали когтями ребра, чесали за ухом, тянули за самое сокровенное, будто игрались в репку. Савин отмахивался от чертей трусами, называл их говном, а себя Че Геварой. Черти, гаденько хихикая, щекотали косой шрам аппендицита. Это был запрещенный прием: Савин человек необидчивый и неревнивый, до смерти боялся щекотки. Только жена, знавшая о такой его особенности, будила его столь бестактно.
- Просыпайся, имянильник! – нетерпеливо сказала жена и нагло полезла за поцелуями.
Разозлившись, Савин дал жене в зубы. В ответ жена запустила в него тощим Вейнингером. Разыгрывая или всерьез, по-детски расплакалась. Савин тот час пришел в себя и даже извинился. Вышел к гостям. Раскланялся перед тещей. Ему налили штрафную. Потом еще и еще. К ночи Савин был щедро одарен ненужным, прощен и пьян. Он балагурил, гримасничал, стоял на голове, танцевал гопака. Открывал пивные бутылки глазом. Когда гости ушли, возлюбил жену сильнее ближнего своего, к северу лицом, сердцем на восток. Та, кажется, осталась довольна и безмятежно уснула. Высунувшись в форточку, Савин нестройно и весело-разухабисто запел:

«Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь!»