Владимир Павлов : Тотальный театр

Они познакомились в студенческом театре. Алексею всегда давали играть героев, что не удивительно. Он сильно отличался от тех бледных, вечно замученных созданий мужского пола, которые обычно посещают подобные кружки. «У него такие широкие плечи!» – восхищалась ее подруга. Или: «У него такое лицо – как у римского воина!» Восхищение всегда окружает подобных людей. Она бы ни за что не заговорила с ним, – такая обычная, серая, никакая, с простым забывающимся именем, – если бы не случай. Ее дядя, экстравагантный, непредсказуемый чудак, подарил ей большой дом на краю города. На краю вселенной. И она решила на время отдать его театру. Когда перевозили реквизиты, Алексей, как и все остальные, помогал разгружать машину и, чрезмерно много взяв, задел керамическую вазу в прихожей. Вазу невозможно было склеить, но он был одержим совершенством и не мог допустить, что в жизни случается некрасивое. Уже под вечер, когда все ушли, он в бессилии бросил покалеченный сосуд и рассмеялся, увидев свою промокшую от пота одежду.

Алексей слишком занят собой. Это тревожит ее. Вот он проходит в свою комнату и даже ее не замечает. Возможно, это какая-то психическая болезнь. Хотя она так не считает.

Скоро театр прекратил свое существование: руководитель уехала на Запад, и коллектив разбежался. Они переехали в этот дом на побережье, подальше от суетливого многолюдства. Большие комнаты наполнены едкой пустотой, особенно по вечерам. Все пошло совсем не так, как она себе представляла. Иногда возникает ощущение, что она предмет, который не видят живые люди. Хочется порезать себе вены и проверить, кровь там течет или брусничный кисель. Есть ли разница между жизнью и смертью, если она все равно, – делая то, что делает, не зная при этом, что именно она делает и зачем, – не будет знать, действительно ли она существует? Возможно, она слишком много требовала от себя, разрываясь между желанием жить и желанием быть идеальной женой. Вряд ли кто-то догадывается, что за борьбу ей приходилось вести непрерывно, когда серая мертвенность внутри вдруг оборачивалась яростной пустотой. Ужин – единственный праздник, которого ждешь весь день. Он похож на тот, первый ужин вдвоем. Время тогда магически застыло. И сейчас, глядя на замерзшее окно, разбивающее свет абажура на тысячи филигранных подвесок, кажется, что с тех пор пролетели только минуты.
– Вот возьму и сброшусь с многоэтажного дома, – самодовольно улыбается Алексей, дуя на чай. – Просто потому, что мне слишком хорошо. Есть много причин, почему мне слишком хорошо. К примеру, я тебя безумно люблю.
– Ну, не шути так, пожалуйста! – роняет она от волнения кубик сахара, разбивающийся о белый кафель. – Я не могу переносить такие шутки, ты же знаешь.
И шутки прекращаются. Это очень легко – не приносить другим страдания, когда сам счастлив. А у него все есть, чтобы чувствовать себя на высоте. Любящая, счастливая жена, проверенные друзья, успех в избранном деле. А дом – с его торжественной тишиной полутемных комнат с вечно зашторенными большими окнами, где в верхних квадратах рам прячется упоительно-густая синева – разве это не идиллия? Чего стоит один вид из окна: снежная равнина убегает к сиреневому горизонту, огибая хмурые перелески, где уже скопились вечерние тени… Впрочем, по-другому жить и невозможно, исходя из выбранного амплуа. Он изображает тонкого, умного, насмешливого, благородного юношу. Собственно, это маска, которую носят всегда, – у каждого она своя, усвоенная с детства, – а что за маской, неизвестно. Алексей часто думал, что мог бы безжалостно убивать.
– Ты не боишься оставаться со мной наедине? – спросил он однажды совершенно искренно.
– Что за глупости? Решил меня попугать?
– Знаешь, я не такой добрый, каким кажусь окружающим. Я совершенно спокойно отношусь к мысли об убийстве, если она приходит мне в голову. Ничто во мне не против. Я просто держусь умом. То есть, меня не тянет делать зло, но и противится ему не тянет. Я совершенно мертв внутри.
– Более доброго человека я не видела...
– Правда?
– Да.

Но мысль, один раз не получившая отпора, придет снова и снова. Сначала Алексей просто это выдумывал, искусственно ставил себе дилемму. Потом механическое ожило. Мысль стала сама приходить. Это не было что-то однозначное, – скорее, прообраз целого ряда хищных исчадий. Возмущенный ум сражался с легионом тьмы за охладевшее сердце. Именно так. За охладевшее сердце… Звучит театрально, но все же… Кто управляет телом? Мысли. Ум, их направляющий. А если в сердце гнездятся гады, они подчинят и сознание. И тогда тело станет творить зло. Не так ли начинали все маньяки?
– Уйди прочь, – начинается внутренний монолог, стоит оказаться одному. – Просто уйди. Ты – не я. Я – не ты. Так понятней?
Однако тупая настойчивая сила не желает уходить. Если есть герой, то должен быть и дракон. И дракон нашел своего героя.
Надо решиться на финальную битву и поразить дракона в сердце. Поставить на карту все. Иначе он станет рабом иллюзий.

В день, назначенный для битвы, Алексей долго бродил изрезанному скалами побережью, пока совсем не стемнело. Если вперед подумать, а потом решиться на что-то, теряется энергия поступка, так что лучше не рассуждать. Темный громадный конус ели вплотную загораживал окна ее комнаты. Над острой вершиной лампадно дрожала бесконечно далекая звезда. Пустая поляна перед домом голубовато мерцала, – казалось, от собственного внутреннего света.
Тишина давит своей чрезмерностью. Кровать, темнеющая сквозь тонкий сумрак комнаты, напоминает полукруглым резным изголовьем колесницу. Она дышит так тихо, что приходится останавливать легкие, чтобы ее услышать. Вдруг к нему метнулась острая тень. Алексей не мог пошевелиться от страха, пока не понял, что тень отбрасывает он. Немыслимым напряжением воля сдерживала натиск этого черного пятна, лезшего в его душу. Тень заносит нож, уродливо выгибает спину, дрожит в напряжении перед ударом. Пускать все в ход: воспоминания, образы, обрывки молитв, – лишь бы предотвратить чудовищное…
Что решило исход: раскаленная усталость, стеклянно-хрупкая нервность? Может быть, умирающая красота цветка, который он по сценарию, когда она открыла изумленные глаза, подрезал и вернул в вазу…
Исступленные рыдания уронили его на колени.
– Что с тобой? – Она покрывала его голову частыми поцелуями. – Мой милый, мой родной, мой светлый… Как похоже! Как ты бесподобно играешь!
«Давай сделаем сценку, совсем простую, – предложил он час назад, преодолевая горловую судорогу и резиново улыбаясь. – Я хочу посмотреть, насколько мы отвыкли от театра» Бедная, она даже не знает, что нож, занесенный над ней, мог вонзиться в ее грудь по-настоящему, и что его рыдания были не сыгранными…
Мы постоянно кого-то изображаем, а зрители смотрят в сторону.
Праздник победы над драконом был бурным, – полеты на санках вдвоем с неровного склона, аромат духов, подаренных без повода, наивное мерцание свечей на столе, накрытом только для двоих, – но недолгим. На место погибшего пришла едкая никотиновая пустота. Особенно много ее стало на работе, в бесконечных коридорах и праздных курилках. Иногда возникало ощущение, что он что-то оставил там, где никогда не был, – для чего еще брать потихоньку ключ на вахте и лезть на чердак?
Лестница из чердака к небу. Глаза щурятся от ослепительной безоблачности. Он смахнет сейчас сахарную снежную накипь на козырьке и приблизится к синему ничто. Головокружительно маленькие люди сводят с ума своей пестрой суетой. Куда они так спешат и для кого наряжаются? Явно не для голубя, который только что сел на выгоревшую жесть крыши и вновь окунулся в синеву. Вот он, полет. Камнем влечет вниз не вес, а мысль, что это конец. Не успев ничего понять, он проваливается под землю, оставаясь лежать на снегу. Действительно, горячо в аду. В нестерпимом огне рука, которой он пытался пошевелить. А над кем-то склоняются из тумана лица, слышатся расслаивающиеся голоса: "Он просто в окно выпал", "Какой красивый мальчик, как жалко!", "Осторожно, носилки перевернете" Это он. Странно, ведь он еще летит.