Вивиан Дамор-Блок : 1

Вчера в подземном переходе у Храма умер бездомный.
Умер как жил - сидя на грязном полу, привалившись к стене. Рядом валялся пластиковый стаканчик из-под кока-колы, в который бомж собирал подаяние. Пригоршня монет рассыпалась по полу. Вокруг желтых ламп вились несколько мух.
Как и все, я чуть замедлил шаг, проходя мимо, и скосил глаза; и так же, как и все, сделал вид, что ничего особенно не заметил. На секунду пришла мысль вызвать скорую; но я опаздывал на работу, и у меня совершенно не было времени возиться со спившемся стариком. К тому же от него попахивало.
Вскоре я добрался до офиса. Налил в пластиковый стаканчик черный кофе из автомата, перекинулся парой улыбок с секретаршей и засел за документы. В пятницу работать не хочется. С понедельника по четверг, конечно, тоже, но в пятницу особенно. Поэтому я то и дело выходил покурить и поболтать с ребятами. Им работать тоже не хотелось. Трепались, как обычно, о футболе, о новой пивной неподалеку, о погоде, наконец, о политике. Иванов из отдела бухгалтерии – полный, чахоточного вида молодой парень – рассказал анекдот о старом еврее. Я в ответ поделился историей о двух неграх. Время до обеда пролетело быстро.
Рабочий день вчера заканчивался на полчаса раньше, чем обычно; впрочем, я уже часов с четырех только и делал, что раскачивался на стуле, да рисовал висельников на полях каких-то ненужных документов.
По дороге домой я заметил, что тело из перехода уже убрали. Мелочи на полу тоже не было. Я представил как это было: накрытый белой простыней труп, носилки, пара эскулапов, беспечно курящих неподалеку, и жирный полицай с опухшей от постоянной пьянки рожей, ползающий по полу в поисках потемневших от времени монет. Дурдом на выезде, алло, 202-ая?
Жил я примерно в километре от Храма, в одном из бесчисленных проулков между Гоголевским и Арбатом. Мой балкон на втором этаже, четвертый слева, в пятиэтажке №7. Я снимал убогую, похожую на гроб клетушку на пару с одним студентом, Пероцким. Он мнил себя фотографом и, как и все, читал Керуака и Томпсона, но, в общем, был неплохим парнем. По утрам он ел овсянку, иногда с вареньем, иногда без; на обед предпочитал щи или борщ, обычно со сметаной, той, что по 38р. упаковка; на ужин мог с одинаковым аппетитом съесть гречку с котлетами либо плов. Мы с ним достигли известного взаимопонимания: по пятницам он одалживал у меня на бутылку «Журавлей» в целях, по его словам, "исключительно лечебных", за что я мог в случае надобности брать его разбитый "Фиат" 93 года. Про себя он рассказывал, что ему случалось пить не только из пластиковых стаканчиков или там футляра для очков, но даже из собственных ладоней, - чем он, похоже, ужасно гордился.
В тот же вечер я пошел на вечеринку к знакомым. Они устраивали небольшую пьянку у себя в Староконюшенном. Хозяева квартиры были евреи, так что и публика подобралась соответствующая; впрочем, я был давно знаком с большею частью гостей. Атмосфера была поистине диссидентской. Как и сорок лет назад, все собирались на кухне, пили дешевую водку, ругали политику и хвалили Бродского.
Приблизительно между пятой и восьмой рюмкой мгновенно вспыхнула и тут же улеглась ссора на национальной почве между потомками немецких и прибалтийских евреев. Горбольский спорил с Никольским о литературе, оккупировав диван и стряхивая пепел прямо на ковер. Сережа заканчивал филологический, и потому в ответ на длинные монологи собеседника он лишь с апломбом заявлял: "Хлестаковщина!". Или: "Полозковщина!". После девятой рюмки он выдал даже: "Чарльзбуковщина!".
В это время Шапиро, с сигаретой в одной руке и бокалом красного в другой, рассказывала про свою этнографическую практику в какой-то глубинке:
- …Я, честно говоря, сначала не поверила. Сама она хроническая алкоголичка, сын – наркоман. Так она умудрилась на этом построить избирательную компанию! И ее выбрали в горсовет. И когда на заседаниях обсуждались животрепещущие вопросы, навроде запрета продажи водки после определенного времени, она прорывалась к трибуне и кричала в микрофон: «Я вам, товарищи, как действительный алкоголик заявляю, что этот путь неправильный! Мы с вами, товарищи, должны пойти другим путем!»…
В другой комнате ругались. На этот раз насчет нашумевшего закона, который обязывал воспитателей вешать в детских садах портреты президента и премьер-министра, для «воспитания патриотического духа и сознательности у подрастающего поколения». Точку в споре поставил Цукерман, убежденный диссидент, насидевшийся в тюрьмах при всех режимах за твердую позицию, противную какому бы то ни было правительству:
- У меня в детском саду, например, портрет Ленина висел. И ничего, скорее - наоборот. Как-то упал этот портрет мне на голову. С тех пор я Ленина как-то не очень…
Впрочем, темы возникавших во всех углах бесед этим не ограничивались. Часто слышались упоминания Холокоста; также периодически кто-то начинал рассказывать о своих планах выучить иврит.
Меня от всего этого тщательно культивируемого еврейства подташнивало, и потому я попытался завести разговор с Зябликовым, - одним из немногих, чья фамилия не вызывала у меня подозрений.
- Так что там у Зоди было на прошлой неделе?
- Ну, это, - крепко задумался Леша, - бухали…
Больше ничего от него не добившись, я вышел покурить. Следом за мной на балкон отправился Кантор. Это был еврей с внешностью цыгана (простигосподи), который поступил на философский единственно потому, что ему было наплевать, чем заниматься в будущем. Я передал ему зажигалку. Оказалось, что он собрался в эмиграцию, в Америку. Я его не отговаривал. Тогда он сказал, что хочет проехать до аэропорта, обмотавшись флагом "Россия для русских", и улететь. Я был не против. Он начал ругаться, что кругом одни нацисты, из-за которых ему никогда не устроиться в этой стране на нормальную работу. Я соглашался с ним. Почти переходя на крик, Даня продолжал настаивать, что нынешний режим ничуть не лучше сталинского. Я полностью его поддерживал. Он обвинил меня в фашистских взглядах. Я докурил и вернулся в комнату.
Там, между тем, назревал нешуточный конфликт поклонников творчества Маяковского с почитателями лирики Блока. Слышались обвинения в антисемитизме, марксизм-ленинизме и поэтическом конформизме. Дело явно шло к драке. Несколько человек, я в том числе, решили перебраться в ближайший бар. Начинало светать. В узких улочках ветер гонял сигаретные окурки и прозрачные пакеты, то волоча их по асфальту, то подбрасывая до слегка приоткрытых форточек второго этажа. Первые солнечные лучи ложились на скаты крыш; на несколько секунд в небе показалась вспугнутая лаем дворняги стая ворон. Занимался очередной день.
Заведение уже почти опустело. Измученные официанты вяло протирали залитые чем-то липким столы, равнодушно вытряхивали пепельницы. К нам подошли нескоро. Я заказал виски с содовой. Не то, чтобы оно мне так уж нравилось, но герои романов Хемингуэя пили именно его. Роберт Джордан пил виски с содовой, а уж он-то наверняка знал толк в таких делах.
Мне, между прочим, пришлось заплатить и за Кантора. У этой паскуды вечно не было денег. Он считал, что, как представителю народа, богом избранного, ему везде должны наливать бесплатно. Когда этого не случалось, он сильно удивлялся и клянчил мелочь.
Мы почти засыпали, сил на поддержание приличной беседы ни у кого не осталось. Изредка кто-то перебрасывался парой незначащих фраз. К несчастью, с нами был один парень, Макаров, который всерьез задумывался о судьбах российской интеллигенции. Поскольку себя он, разумеется, к ней безусловно причислял, то никогда не упускал случая об этом напомнить. Он был поверхностно начитан, и постоянно к месту и не к месту сыпал цитатами. Разговор наш поэтому звучал примерно так:
- Подхожу я, значит, к дому, а там мужик стоит - низенький, лысый, ну точь-в-точь твой Ленин,...
 - Помните у Гоголя? Что-то там он был несколько рыжеват, несколько лысоват, несколько даже на вид подслеповат и с цветом лица, что называется геморроидальным. Как сказано-то, а! 
- ...А я с похмелья был, сам знаешь, ну и послал его по матери. Вечером прихожу, смотрю - сидит у нас на кухне. И отец, мол, познакомься, твой дядя, приехал из Израиля...
- Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог,…
- Тох, заткнись, тебе заняться что ли нечем больше?
-Да, я выпил. Да, я несколько раскрепощен. И что, бля, с того?
И прочее в том же духе.

Вскоре я перестал слушать. Голова гудела, и на ум приходили почему-то картинки из детства. Качели, снежки, шарфы, санки, пирожки…
…Соседка наша, Надежда Осиповна, по воскресеньям угощала нас свежей выпечкой, сколько себя помню. От нее я с детства знал, что в Советском Союзе молоко стоило 28 копеек за литр, а американцы все толстые, потому что едят гамбургеры. Что еще сказать об этой достойной женщине? У нее была вставная челюсть, всего одна выходная блузка, три кошки, и она наизусть помнила все православные обряды и праздники. Она часто ходила на исповедь, - боялась умереть, не покаявшись. Страхи ее не сбылись – сердечный приступ подкосил старушку на выходе из церкви.
Третья квартира на нашей площадке пустовала. Баба Надя говорила, что там кто-то повесился.
Отца своего я не знал никогда. Когда мне было одиннадцать, мать повторно вышла замуж. Она и раньше говорила по большей части шепотом, а тут вконец поблекла, будто ее и вовсе не существовало. Отношения с отчимом у нас не сложились. Мешковатая, на пару размеров больше, чем нужно, расстегнутая чуть не до пупа рубашка гордо демонстрировала огромный железный крест на волосатом пивном брюхе. Брюхо это, в свою очередь, покоилось на продавленном диване, зажав в короткопалой ладони пульт от телевизора. У брюха была маленькая лысая голова: глазки сосредоточенно собраны в кучу; рот беспрерывно что-то жевал. В отрочестве я по-тихому таскал у него из кошелька; когда мне стукнуло семнадцать, с пьяных глаз угнал автомобиль. Разумеется, разбил его о первый же фонарь, не успев набрать достаточной скорости, чтобы убиться насмерть. Впрочем, башку я расшиб дай боже. Дальнейшее вспоминается урывками. Запах лекарств и табачного дыма. Стерильно-шершавые простыни. Одутловатая медсестра. Налившаяся кровью физиономия отчима, открытый в бешенстве рот, весело скачущий на скуле прыщ. Прыщ я помню особенно четко. Огромный, глянцевито-багровый, с головкой цвета небодяженого кокаина. Абсолютный отражатель.
Через месяц, по выходу из больницы, мне пришлось искать новое жилье. Так я и оказался в пятиэтажке №7, где-то в переулках между Гоголевским и Арбатом.