евгений борзенков : Так тессен круг твой, любимая ( к празднику Валентинова дня )

Ну вот, на этот фривольно-лапидарный вымпел можно бы и без удовольствия кончить, коль уж вы обо всём догадались. И, доверяя читательской эрудиции, я и рта не раскрою о том, что в тот злополучный день свод над головой дал ощутимый крен, солнце скатилось по нему и с мерзким шипением булькнулось в чернило. Вдруг случилась ночь, неряшливо расплескалась горизонтом, пропитала купоросным ядом небо, являя во всей наготе фурункулы звёзд. Небу было больно и тяжко, будто надулся фингал под немигающим чудовищным глазом; того и гляди порвётся зыбкая пелена и вся эта фиолетово-гематомная вонь хлынет за шиворот. Где-то там впереди, месяц спустя, безобразно застывший город, с потоками беловатой лавы по тротуарам, и ноги как копыта, неловко гребут подковами, отбитые копчики, сломанные рёбра, снеговики с морковно- фаллическими носами, приторный новогодний развод, заученные улыбки на слащавых заточках, травести в красно-белых тулупах на голое тело – всё это ещё там, а пока осень настоятельно алкала жертв, и я в этот вечер волен был подчиниться. Взвесив на ладони предстоящий вояж, я втянул носом лёгкий морозец – колкий серебристый кокс, щедро сдобренный дымом, матом подворотного быдла, огнём и смертью, которой дышала земля. Вокруг, до самого океана, костры из листьев и жёлтый свет фонарей. Первые заморозки.
Я отправился к Пупку, который в общем-то умер, но лет-надцать назад об этом не догадывался и выглядел на удивление живо. Живое животное. Перед этим состоялся любопытный диалог по телефону:
- Ну, так ты шо?
- Та хоть бы шо. А шо?
- Есть шо-нибуть?
- Ну.
- Так тода шо?
- Сел на шо...
- Взять шо-нибуть?
- Ну, возьми замолоди к чаю.
- Через час.
- Ну, давай.
Совершенно никакой разницы, кто спрашивал, а кто отвечал. Так дятлы меланхолично перестукиваются посредством азбуки морзе, когда стемнеет. Так ночная сова поедает мышь и они друг друга понимают без слов – между ними контакт вампира и донора. Два ботинка с кляпами вонючих носков, забитых по самое горло, смиренно пасут одну на двоих мысль в унизительной темноте коридора – их сковывает общая задача. Я щелчком подтолкнул часы к рубежу стола, прошёлся по комнате, собирая неряшливо разбросанные члены, подобрал самый главный, пристроил на место.
- Ну, что, брат? – Без особого энтузиазма спросил я у члена, просто чтобы спросить, - пофехтуем сегодня, как думаешь? – «Но старик ничего не ответил». Я смахнул с него пыль муаровой бархоткой и бережно, чтобы не затупить остриё, утрамбовал в помятые ножны брюк.
Кроссовки. Двери. Ключи.
Под ногами хрустела прозрачная карамель луж. Я шёл налегке. Я размышлял о женщинах, о чём же ещё, о боже. В женщинах ведь что-то есть, не так ли? Пусть исполняю сейчас хет-трик, пускай упрекнут в эскалации навязчивого сексизма, но в тот день я был абсолютно уверен, что женщину нужно читать с конца. Её рекламно-глянцевый фасад, содержимое мусорного контейнера в черепной коробке, репродуктивная привлекательность и открытое для капиталовложений устье – всё это ворох упаковочной бумаги. Обдерите с неё эту кукурузную кожуру слой за слоем, доберитесь до сути, поверните спиной, нагните женщину. Ну? И где тут про любовь? Что вы так смотрите? Только не надо кричать, что вас обманули, я в курсе. Возьмите новую книгу – обложка привлекает и манит, автор знаменит и успешен, страницы интимно пахнут ещё свежей типографской краской, - у вас впереди роман, роман с книгой, но в конце кого-нибудь убьют, вы это знаете. Настанет неизбежное разочарование, вы захлопнете последнюю страницу, и швырнёте книгу в угол. И когда встретитесь с ней снова, невзначай коснётесь взглядом – останется горький привкус, досказанность, исчерпанность, пустое, выпитый бокал и дно с каплей застывшего вермута. Если вы не пнёте книгу ногой, то это сделаю я. Женщин нужно читать с конца. Там, и только-то возможно их настоящее, как сказанное задом наперёд не искажает, а открывает совершенно иное звучание: абырвалг, мах и йядоген…. Читая женщину с конца, вдруг обнаружишь, что тебе на нефритовую полуось, таинственно шурша перепончатыми крыльями, опустилось невозможное существо, невиданный шмель. Вы тронулись в путь, взявшись за руки с прелестной, белокурой бестией, не той, что сейчас поворачивает лицо выбритой до синевы гиены, пожирая тебя мутными от ненависти глазами, - с плачущим тявканьем она тянется, пытается откусить от тебя кусок, лязгает акульими зубищами; не дотянувшись, в бессильном бешенстве хватает себя за предплечье и рвёт и слизывает кровь и глотает кровавые ошмётки собственной плоти, а ты? А что же ты?! А ты ебёшь как царь… Так, что её копытца роют каменистый грунт, она визжит и сыпет чудовищными проклятиями, в бесподобном накале потеряв магнетизм земли, рвётся в небо, чтобы там рассеяться на атомы в молниях, и ты крепко сидишь у неё на хвосте. Ведущая и ведомый. В попу ас. Невозможно, чтобы кучер, всю жизнь глядящий в аппетитный кобылий зад, ни разу не испытал постыдный, но такой пленительный соблазн. «А чем кобыла не невеста?» - сказал кто-то начитанный, и был тысячу раз прав. Как и истина в том, что любая невеста – прежде всего кобыла.
Вот так, следуя примитивной пульсации воображения, не сбавляя раздумчивого шага, я сотворил умелыми пассами рук в немом от мороза воздухе причудливую мыслеформу: богатырь древнееврейского эпоса, какой-нибудь Женя Беркович содОмит в срамное главную героиню из кинофильма «Чужой». Нет, не Сигурни Уивер. Привлекательный монстр, космический межпланетный странник. Из-под панцирного хвоста нежное розоватое начало блеснёт интимным О, лаковая агатовая чешуя, с клыков срывается жгучий яд и прожигает мне майку… Созданную только что аппликацию я прилепил себе, на свою чёрную грудь. В таком виде и пришёл к Пупку. На минуту застыв у двери и прежде чем нажать на кнопку звонка, кое-что добавлю для ясности; в детстве мне посчастливилось прочесть несколько правильных книг. Среди них помню две главных: толстую медицинскую энциклопедию и серенькое увесистое издание «Судебная медицина». Они сформировали меня. В два этих драгоценных сосуда стёк и затвердел, приняв окончательную форму, коричневый пластилин моей психики. Там были картинки. Забравшись с ногами в душную глубину родительского кресла, я провёл детство, с деланным безразличием листая сочные описания неизлечимых отклонений, фото с мест преступлений, обрубки чьих-то жизней, исковерканные суицидальные отверстия, богатую палитру трупных пятен, гниющей плоти... Переворачивая страницы, я удивлялся странной дрожи в руках, прислушивался к биению сердца. Даже сейчас, смотри, вот на блюде услужливая память преподносит серое, бесстрастное лицо мужчины; голая грудь на пожелтевшем листе, крепкие нервы, вокруг левого сосца тридцать три узких штриха вразброс – он никак не мог сойти с поезда и всё тыкал себе в мотор с тупым детским упрямством, снова и снова, нащупывая финкой нужную пружинку, кнопку, выключатель. Познайте скрытое, бытовое мужество, когда не на миру, когда один. Или женщина с разъеденным кислотой лицом, но отличной фигурой, раскинув тяжёлые бедра, напоминая месиво с полотен Сутина, что-то шептала под белой приспущенной простынёй, оголив когтистую, чёрно-белую кисть; при виде её, из недр кресла сквозь меня поднималась волна тошноты, по пути задевая тонкие, едва наметившиеся ворсинки сладострастья вдоль позвоночника, и, зажав рот, я ломился в ванную, корчился над унитазом от изнурительной рвоты и – оргазма… Из детских сказок помню те, где была баба Яга. В косом луче, отражённом в стекле серванта, ловлю свою отвисшую в немом обожании челюсть, когда на экране мелькают сучковатые руки, творящие зелье, - Иванушка будет наказан – морщины, страшная старость и – как главный элемент колдовства – бессовестно молодые, порочно-белые очи из-под козырька бровей, прожигающие насквозь вырубленное из гнилого дерева, растрескавшееся лицо. Что делать страшной красоте? – мучился поэт, не находя ответа. Что делать, когда страшное - красиво? - сжимался под гнётом распадающейся надвое правды мой детский мозг, поджаривался на медленном огне советской пропаганды; из мозга с шипением капала смола, догорая, на остывающий пепел солнечного сплетения, воспламеняя адовым свечением мои молоденькие семенные железы. Надо ли говорить, кто был любимый герой в гоголевском «Вие»? Конечно, она. С таким громоздким багажом патологий прорвавшись сквозь прыщавые годы юношества, нетрудно было попасть под магию пластмассовых ос; они искусали меня и моих друзей сплошь и рядом, избирательно жаля в области паха и централок. Их сладкий, губительный рой… В последнее время лично я предпочитал укусы под язык – иллюзия чистоты, избежать назойливого интереса, говорить на языке ос. Пупок и осы.
Но сегодня вечер обещал быть разгрузочным. Только сушёная конопель и алкоголь.

Олег приготовил свежий чифир и накрыл чайник полотенцем. Мы слегка припустились в путь, добив первый косяк, когда звякнул звонок. Пупок вышел и вернулся с незнакомкой. Опасная обоюдоострая бритва, открытая и готовая к употреблению, которой так бредит кадык, запястья… Вот какой была эта тёлка. Она с порога ткнула пальцем мне в грудь.
- Классная футболка. Кто это? – Прошла мимо, звеня цепями, и села у окна, поджав под себя ноги. Вылитый врубелевский демон. Рыжая неформалка, боевой грим, дикая грива застыла под порывом штормового ветра, клёпки, чёрная кожа, вздёрнутый нос, настороженный взгляд недолюбленного сорванца, яркий рот, плавающий в дерзкой полуулыбке, и – веснушки. Она была щедро обсыпана веснушками. Вся такая в шипах, колючая словно ёж – с ней в комнату ворвался уличный хаос, у меня стал поперёк горла глоток чифира.
- Это? Это я и Чужой, - сказал я.
- Ебёшь его? – Она достала сигареты, взяла одну, швырнула пачку на стол и чиркнула зажигалкой. Глубоко затянулась и выпустила дым мне в лицо.
- Её, - поправил я, - это она. Мать.
- Ты еврей? – Бесцеремонно приблизив лицо, она всё разглядывала мою футболку.
- Ну да… почти. Цыган.
- А пейсы зачем?
- Ну так еврей же почти, ебать! – Я повысил голос. Это уже стало доставать. – А хули ты мне тут допрос устроила? Ты кто? Олег, што это такое?
- Это Алима бикса бывшая, - Олег сделал неопределённое движение рукой. – Познакомьтесь.
- Бикса. – Без улыбки зыркнула на меня бикса.
Я молча кивнул, откровенно сканируя её снизу вверх, и прихлёбывая чай. Олег колдовал с приворотным зельем, заряжал его в папиросу. Прошла минута.
- А тебя как зовут? – не выдержала она.
- По разному.
- Как хочешь, - она повела плечами, сбросив балласт ненужного этикета. С едва уловимым треском между нами мелькнула искра отчуждения.
На сцене возникло вино, по комнате поплыл дым, накапливаясь сизыми слоями под потолком, густел, набирал вес, и всей своей толщей оседал вниз, ложился на плечи. В дыму голова покачивалась на плечах особенно удобно, комфортно: я чувствовал свою шею, как тонкую нить, что держала надутый гелием шарик. Если бы не шея – лететь сейчас моей голове в небесах… Наши голоса петляли среди клочьев ватного дыма, слова выпадали из ртов сухим и мелким горохом – я чувствовал губами каждую буковку, её форму и цвет, шероховатые грани. Как всегда, приоткрылась некая дверь из оттуда, и неодушевлённое заиграло скрытой жизнью. Предметы молчали многозначительно, застыв в ожидании сигнала. Ложки, вилки, чашки едва сдерживались, чтобы не начать выяснять отношения. Пристальное внимание, таящееся в каждой полутени, присутствие непознанного ощущалось телом, кожей, кончиком языка. Кто-то невидимый сидел между нами, тянул из нас побеги тонких энергий, связывал их в один общий узелок, сгребал наши мысли в малопонятную кучу. Свет падал с недостижимого поднебесья потолка, проникал сиреневое сито дыма, становился пылью, тускло оседал на руках. Я поднимал ладони, подносил к лицу, смотрел на новую знакомую сквозь пальцы, делая её то маленькой, то большой, ненастоящей, рисованной, придуманной. Вино подходило к концу, и ружьё, висящее на стене в первом акте вот-вот должно выстрелить закономерным – что дальше? Кто пойдёт?
- Пойду я, - она хлопнула ладонью по столу.
- И я! – вдруг прорезался я и изумлённо прикусил язык. Олег благословил нас.
Ночь приняла на поруки. Доверчиво лизала ладони. Вино, пропитанное дымом травы, плавно растекалось по артериям, сообщая нервным окончаниям нужную силу, каждая клетка раскрывала рот и пела, сливая голоса в общий хор – и он гремел в ушах так, что я схватил эту чувиху за руку, чтобы унять дрожь. Она не убрала руки. Смелая, глупая девочка…
В той временной петле алкоголь не продавали ночью. Мы купили вино в кабаке. Для этого пришлось на час раствориться в мутном и густом гуляше из потных рукопожатий, полузнакомых лиц – эй, Жека! Кто это с тобой? – нелепо прыгающих тел, бликов на стенах, грохота эстрады, барабанного боя, - бой у стойки, - эй, бой! ещё парочку! – в загнанных полупьяных официантках, тыкающих бабло жменями себе в обвисшее декольте, пол, скользкий от плевков, вонь из туалета, где беззастенчиво мочились бок о бок мальчики с девочками.
Шалман. У стойки мы с ней выпили по стакану.
- Как зовут? – Прокричал ей на ухо.
- Анжела!
- Нет! Так не пойдёт. Слишком много Анжел. Давай ты будешь… Скажем, Бети. Как тебе?
- Да говно. А ты знаешь как? Давай ты будешь Джуниор?
- Почему Джуниор?
- Ты похож на Джуниора.
- Мне никто не говорил, что я похож на Джуниора.
- Ты вылитый Джуниор.
- Не пизди.
- Блядь буду.
- Давай ещё буханём.
- Давай.
Бети и Джуниор в обнимку вышли из корчмы, печатая шаг, держа курс на юго-восток. А может, на север. Троллейбусы один за одним отходили ко сну в караван-сарай. Наши карманы оттягивали две бутылки вина. Нам было о чём говорить. Впереди стелилась странная ночь, в конце которой меня ждал будильник, заведённый на пять. К нему ещё нужно попасть.
Пупок долго не открывал. Он просто не слышал – дверь сотрясалась от низких частот. Пупок любил Kiss. Когда глубоко за полночь, состояние соседей Пупка можно выразить кратко – болезненное оцепенение мозга. Дождавшись паузы, мы позвонили. Он боком выплыл в жёлтый квадрат света и с минуту нас узнавал, покачиваясь на невидимых волнах.
- Ааа… - Наконец протянул он, - что вы так долго? Я устал…
Мы вошли. С балкона слышался взволнованный мужской голос.
- Кто там у тебя? – спросил я.
- Та… - Олег махнул рукой, - этот, сверху. Заебал.
Я выглянул наверх. Угрожающе перегнувшись через перила, мужик балансировал на волоске, чудом удерживаясь носками за какой-то зыбкий якорь. Его лиловое лицо перекосилось от прилива крови, воспалённые глаза мерцали больными огоньками, редкие жирные пряди тянулись с головы соплями, к земле.
-.. я ещё раз повторяю, - с натугой сипел интеллигент, - пожалуйста, Олег, не заставляйте меня применять ответные меры. Я не хотел бы портить с вами тёплые, добрососедские отношения, но поймите и вы – так дальше нельзя. Это бессердечно, это контркультурно, в конце концов. Буквально каждую ночь вы…
Я закрыл дверь, так и не дослушав, что там у них каждую ночь. Олег уже открыл вино, Бети водрузила ноги на стол. Kiss, кое-как промочив глотки, снова принялись за работу.
Теперь, чтобы обозначить остаток ночи, на языке тает от нервного накала нужный глагол, мои пальцы хрустят в суставах в ужасе перед невозможностью выразить мысль. Ничего не было. Эта ночь так и не оправдала надежд. Слишком тяжек груз, слишком много мы хотим от тёмного, из отсыревших тайников ночи не всегда выползает то, на что надеемся.
После выпитого вина я до двух прождал и курил на кухне, прислушиваясь к монотонному бубнёжу Пупка и Бети. Откинувшись на диване в гостиной, они с непонятным жаром обсуждали пороки и достоинства некоторых знакомых.
- Я с ним не могла, пойми! – перекрикивая Kiss, Бети рубила воздух ладошкой, - я отдавала ему последний децл, а он, сука, когда меня кумарило третий день..
- Я Алима знаю не первый год, - Олег с трудом фокусировал взгляд на лампочке, - несколько раз он меня весьма недурно подо…гревал...
- А я смотрю, приходит убитый в слюни день-у-день. Спрашиваю – есть? Та ты чо, пасочка, отвечает, вот тока Бэцилу с типами встретил, угостили джефом…

Было ли мне интересно? Должен ли я выть с этими волками по ихнему, по-волчьи? К чему эта игра? Зачем непременно ставить точку там, где приспичило задрать ногу, на подходящий столб? Мне было интересно, кто из нас будет сегодня с Бети. Расстановка фигур на доске говорила о том, что Пупок заранее настроен на мат. Он таял свечой, его мерцающий фитилёк вот-вот сделает последний «пых». Бети же, наоборот, остервенело лупила в пустые ворота, рвалась в ферзи, хотя на доске ей не было препятствий. А как же я? Я был брошенный король. Моя королева гордо гуляла по полю, горячо спорила сама с собой, и боялась оглянуться назад, туда, где в одиночестве топтался на месте её приунывший монарх. Она намеренно тянула партию, оттягивая финал до бесконечности. Что-то в этих шахматах было вне моего ума. Я глянул на часы – до подъёма оставалось две склянки, как сказал бы моряк – и сделал простую рокировку, сразу изменившую соотношение сил. Короче, взял её за руку и молча потащил в спальню. Бети в последнем спазме отчаяния пыталась зацепиться взглядом за Олега, но тот благополучно испустил дух, съехав с мягких подушек и бухнувшись лбом в пол.

Утомительно-медленная, вялая схватка в спальне, борцовский петинг двух полусонных слизней, молчаливое выяснение отношений глухонемых – оставим подробности этой жалкой прелюдии для рубрик о сексуальных расстройствах. Она продолжала доигрывать партию, отбивая мои атаки, сражаясь за каждый клочок своего тщедушного тельца, за каждую снятую феньку и цепь, за каждый поцелуй. Я видел в её зрачках едва прикрытую ненависть кошки, с которой собираются содрать шкуру. Страх, нет – дикий ужас сковывал её пальцы, когда она цеплялась за свои кожаные джинсы, лифчик, трусы. На пол со звоном летел металлолом – я срывал с неё кандалы и ни черта не понимал в этой игре.
Наконец она затихла - ощипанный мной цыплёнок - голенькая, поджав ноги, страдальчески сложив руки на груди, зажмурив глаза, как перед смертью. Я буду казнить – и миииловать…. В темноте тусклой зеленцой маячили её дохлые рёбра. Я сбросил с себя панцирь грубости, мягко и нежно взял её колени и – рывком разодрал в стороны. Джуниор, Джуниор, я прошу тебя!…. – захлебнулась она.
Где-то уже прочищали слипшиеся клювы и вот-вот готовились заголосить петухи. Вконец охрипшие Kiss, побросав гитары, свернулись змеиным клубком в пыльном брюхе магнитофона. Соседи перестали молотить по батареям и забылись в фазе быстрого сна с разводными ключами в руках. Шёл четвёртый час нового дня.
Я бился над побеждённой Бети. Корпел как медвежатник, подбирая ключ. Что-то в эту ебучую ночь всё в корне не так. Ключ не подходил. Я плевал на него, ходил на кухню, макал в подсолнечное масло. Всё было тщетно. Ключ был с левой резьбой. Слишком велик. Бети лежала убитой куклой, безучастно отвернув лицо к стене.
- Ничего не получится, - глухо произнесла она. – Не пытайся. У меня там… это врождённое. Непроходимость. Не надо. Мне больно.
Да я уже и так начал кое-что соображать. Было чертовски жаль девчонку. Кажется, она плакала. Что я мог для неё сделать? У самого ком подкатил к горлу. Смахнув слезу, я закинул её ноги себе на плечи.
- Бети, - всхлипнул я, - Бети.
Подсолнечное масло – отличная вещь. Не пропадать же добру. Внезапно ключ подошёл, и я радостно втиснулся в Бети без стука. В аварийный торпедный шлюз. Эй, вы там, в отсеках! Как к себе домой. Она резко выдохнула – хэк! – мгновенно ожила, вскинула на меня взгляд огретой кнутом лошади и завизжала:
- Джуниорёптвоюмаааать! – Картинка на моей футболке пришла в движение. Сигурни Выгурни. Космический странник. Я двигался, набирая курьерскую скорость, поглядывая на часы. Мечты сбываются. Вдруг, повинуясь импульсу в изношенном мозгу, я встал, зажёг свет, развернул вскрытую Бети, и зачитал её с конца, теперь уже вдумчиво, стараясь не пропустить ни одной строчки, разглядывая каждую деталь.


Я видел, как опускается в пучину её узкая корма, как сходятся вместе в жгучей судороге её острые лопатки, как послушно выгибается жёлтая спина дугой, а рыжая грива, опустившись до пола, вскидывается назад одним диким рывком. Мы сплели наши пальцы, она опиралась на мои руки, приподнималась на гребне волны и, самозабвенно рыча, мчалась навстречу рассвету. Я опускал глаза вниз и наблюдал, как мощно двигается поршень, задающий темп этому кораблю, с сочным и тугим хлюпом, как с каждым фрикционным движением мои руки по локоть, мой волосатый живот, мокрый от грешной страсти, хрустящая крахмальная свежесть сатиновых простыней – всё орошается бисером остро пахнущей, вязкой буро-коричневой патоки. Воздух в спальне наполнился терпким, волнующим ароматом.
Так пахнет ободранная до кости правда, ночные кошмары первых поллюций, страх беспомощности, боль разлуки, боль отвергнутого. Так трудно пахнет победа.
Так пахнет настоящая любовь.

Бети, Бети… Плыви, девочка Бети. Лети, мой поломанный ангел.