Адольфик Гари : Роман. Первые две главы...

Роман. Песдосия.


Прелюдия.

Однако, когда по месту работы, я встречал Сергея К., созерцание зеркального отражения моей собственной судьбы, доводило меня до паники. Его серые глаза, в которых я очень даже видел себя, свои вольности и библейскую оскорбительную любовь к человеческим слабостям, лишали меня всякого морального содержания, которое до сих пор, только и давала мне возможность, где ни будь возле алтаря заявить о своих претензиях Богу.
Я выпивал, выказывал себя в зрелых годах не умным, забубенным, возвышался гадким чувством своего превосходства, но предчувствовал, что не я больше являюсь хозяином ситуации, а он, толстый, скромный, добрый человек.
Конечно, могло случиться, что где-нибудь перед телевизором, я мечтал о строгом одиночестве, где последствия моих поступков были бы прямо противоположными желанию выпендриться перед кем бы то ни было. Тем не менее, как-то хотелось определить свою собственную силу, а может попросту понять себя. Другой ведь во всех случаях хранитель моего бытия.
Чаще всего, присутствие Сергея К., вызывало во мне раздражение, и свистящее слово «Здрсьте», которое я шептал своими устами, как-то необоснованно, по-школьничьи, задирало, лишая, как мне казалось его превосходства. Именно подобное, когда-то я вычитал у Жида, удачно назвавшего такое состояние «участием дьявола». И именно эту непредвиденность я стремился создать; - что-то вроде ускользающего смысла, который никто из нас никогда не будет знать. Сергею К., несомненно, было известно это чувство, покоящееся во всяком человеке, а у меня, оно выросло из желания стать его другом, хотя и вызвало нечто схожее с муками совести.
Все же, эта мучительная и туманная атмосфера вскоре оказался чудом. И не то было дивно, что как всякий житель мегаполиса Сергей К., стремился к деньгам и зарабатывал много, а то, что он сумел сохранить пиетет собственной души, сочиняя нравственные стихи, мня себя культурным провинциалом.
Тут и открылась беспринципность моей души, а частые пьяные выходки, закрепились во мне, став отличительной чертой собственного я.
Я паразит, думалось мне, человек абсолютно лишенный традиций, растворивший себя в бесформенной массе фактов, без религии, интеллигентный, бесплодный, исполненный глубокого отвращения к провинции. Вся моя мораль это яркие картинки мировой литературы, а Бог мой, литературный фетиш.
Потрясенный, я хотел бежать, но куда?
Начиная с этого момента, я впал в состояние лихорадочного поиска личного мировоззрения. Но все, чтобы я не мыслил, все, чтобы я не делал благородного, все становилось опять же вопросом денег, или спекулятивною игрой финансовых корпораций. Утром, по дороге на работу, я уже не видел народа, я видел массу, лихорадочно соревнующуюся за заработную плату.

- Душа у тебя слезливая, ребячья еще. Но Бог милостив, друг мой. – говорил мне Сергей К., выслушав сумбурную мою исповедь...
- Выпей рюмочку портвейна и выкури маленькую сигарку. – улыбаясь предложил он.
- Отчего же маленькую? – покраснел я.
Мы закуривали под ароматный портвейн, и принимались вспоминать армейское прошлое. Ушедшее, милое армейское прошлое, для каждого свое, не замечая, как шаг за шагом погружали себя во вселенскую тоску, и тогда опять хотелось выпить, и мы выпивали еще, вспоминая уже Двирного.
Дымили белым облаком сигары...
- По пивку? – спрашивал меня уставший, но всегда готовый Сергей К.
И я боялся отказать ему, боялся в этом "нет" почувствовать как ничтожиться жизнь какой-то химерической обязанностью, придти трезвым домой, шпокнуть Корину на ночь, посидеть у телевизора, посмотреть «Хочу в Виагру», а еще у меня дети, вечно требовательные, вечно им чего-то не хватает, вечно дай им...
Я смотрел на Сергея К., и казалось, просил у него прощения...
Вспоминали Двирного. Сколько довелось пережить этому замечательному человеку. Во время Афганской войны, был он танкист, горел, попал в плен к моджахедам, и как поговаривали, пытали его.
Вернулся в 90-е... Новая жизнь, разбрелась по вокзалам, киоскам, и стала непрошено вторгаться в его сложный, пересыщенный страданиями внутренний мир. Кругом все продавалось, вертелось, ни чести, ни достоинства. По пяьне вступился он как-то за писаря Валеру, ефрейтора, из 22 особого. Покалечил пару-тройку наглых юнцов. Повязали его. Перед следователем не юлил, все взял на себя, обсказал как было… Но и на крытой не гнулся, куму правду-матку резал, били его и мусора и блатные...
Я думал о Двирном, а Сергей К. нежно трепал ладонью мою небритую щеку:
- Адольфик, нам ли быть в печали.
От его тихого, ели слышного смешка, теплело на душе. Не успевал я оглянуться, ан, он прежде себя, уже мне огурчик тычет, закусывай, мол, милый...
Послал Бог друга...

Но грянул Майдан. Представление о том, что Майдан, наконец, по-настоящему, перед каждым, поставит вопрос о степени его патриотизма, и выведет всех на чистую воду, вызвал во мне восторг, но затем, однако, начались затруднения.
Осмысливая данный вопрос, я, впрочем, искал ответ в основании и своего собственного себялюбия. Меня заинтересовали мельчайшие подробности, и вот, так получилось, что в отдельные мои рефлексии, непрошено начала вторгаться русская классика, осветилась фантастической полнотой собственных ссылок, непонятых взаимоотношений, связавших меня с героями прошлого, и я ощутил дыхание собственной судьбы. И тогда опять, в который уже раз, я пошел на Майдан, где застал певшую Руслану, и мне показалось, что «дівчина без сраки – як село без церкви».
Там была полная свобода. Ничто не было повелительным, никакому мнению не придавали силу требований.
Но слово «ты должен» стало императивом, после «Водохрещення». Вера стала столь непоколебимой, и столь веской, что приказы и требования, стали называть моралью.
Приближающаяся война с властью, теперь, представилась мне в совершенно ином свете.

Раньше наши беды не казались нам привычными, скорее исторически естественными. Для большинства они есть и поныне. Люди часто не предают страданию значение, страдать и жить, кажется им в порядке вещей. Христос терпел и нам велел. Но чтобы что-то сделать страдание необходимо преодолеть. Но как? «Дух есть отрицание», говорил Гегель. Гм. Но чтобы оно, это отрицание, смогло стать объектом размышления, нужно совершить отрыв от себя и мира, который меня окружает. Поясняя детальнее, я понял, что движущая сила Майдана может пониматься только через несуществующее. Только лишь потому, что я убегаю в себя, к своим фантазиям исчезает настоящее, и мне не остается ничего иного, как осмысливать будущее, т.е. бороться за него…
Мне стало сцыкотно.
Конечно, как романтик я не побоялся заглянуть в лицо и этой строгой реальности, но эта реальность уже была не похожа на то, чему меня учили в университете. Все метафизики остались в пренебрежении.
Воображая все на разные лады, внезапно я почувствовал как тотально, и без стимулирующих моск средств, становлюсь новым человеком. Только вот, сохраню ли я за собой хоть чуточку себя прежнего. Оставлю ли, где ни будь, тот отдаленной, и уже забываемый нами мир, который по-прежнему, так ярко рисует, мое проникновенное ко всему лучшему, воображение. На каком-то этапе, фиксируя исчезнувшие детали минувших дней, я почувствовал, как любовь меня не отпускает, или наоборот поощряет… боюсь я потерял себя навсегда?..



Глава первая.

Анна девушка другой реальности и ничего иного, кроме, например человека идущего по улице, ей не чудится. С этой женщиной я хотел бы встретить будущее, но пока мы встречаемся лишь на окраине, в маленькой, тихой, беспечной светелке, где чисто совокупляемся. Она говорит мне Empfindung, что на ее языке значит «ощущение», другими словами она хочет рассмотреть мою проблему.
- С какой точки зрения. – спрашиваю я ее.
- С точки зрения предвечной гармонии. – улыбается Анна и раздвигает ноги указывая на вещь, отдаленно напоминающую песду.
«Нужно лизать» - говорит она, будто бы приглашая скользить по льду.
Я касаюсь ее языком. Воображение фонтанирует мгновенно.


Полная луна струила яркий свет, который бывает только зимою. Удивительно, что в ту ночь все было безмолвным, хотя не было мороза, тем не менее, Майдан чернел неизъяснимой, тихой печалью, словно бы надвигалась ненастная погода. На кануне Голубченко отключил электричество, и костры вместе с луной, отбрасывали зловещие тени людей оставшихся дежурить возле баррикад. Прижимая руки к груди, я пристально вглядывался в лица, разыскивая Корину. В тот вечер на душе было невыносимо тоскливо, наверное, оттого, что днем я слушал Andante Малера.
Посреди Майдана, на голом асфальте, в грубом освещении костра сидела на корточках девушка, и задумчиво глядела на огонь. Я окинул ее беглым взглядом и отвел глаза. Но яркий платок, укутывавший ей голову и плечи, темный полушубок, и высокие сапоги, смутили меня. После короткого колебания, я решительно пересек Майдан и подошел к ней. Подойдя совсем близко, я вдруг остановился. Под ногами валялась кроличья шапка ушанка, а мой порыв внезапно прервали часы на доме профсоюзов (ныне сгоревшего), резко отчеканив одиннадцать электронных ударов. Более пятнадцати минут, я простоял недвижимо, беспрерывно глядя в спину девушки, без тайной надежды своим душевным напряжением заставить ее оглянуться. Я стоял и думал о том, как бы было хорошо, если бы я все еще был молод, крепок, имел чувственный рот и нежную кожу лица, выделялся своей характерной не похожей на других красотой: резким широким подбородком, особой рельефностью скул, продолговатым арийским черепом и белокурыми волосами. Нос мой мог быть даже орлиным, а лет мне восемнадцать, нет, лучше бы было девятнадцать.
Но широкая кость, форма рук и ног, неуклюжая фигура изобличали во мне близкого к старости человека. В блеске моих умных глаз, виделся глухой протест против бездушной власти, отупляющей душу работы, усиливающегося сомнения в ценности: знания, брака, смысл искусства. Мои мысли были до глупости, до атавизма банальны, тем не менее, темными, неопределенными, необъяснимыми стезями, на Майдане, они принимали осязательный образ будущего. Будущее, правда, выглядело прозаичным. Зато судьба моего поколения, - лечь костьми за свободу, - стала особенно близка к исполнению. Но что такое точно свобода, я пока не знал.
Придавленный страданиями, бессознательно стыдясь своих чувств, мне безотчетно хотел стать героем. Такая вроде бы мелочь, зиждущаяся в крови с детства, вдруг зажглась и наполнилась потерянным смыслом жизни, с полным сознанием всей исторической важности развертывающихся событий.
В тот вечер я был одет в вельветовые брюки купленные в Мюнхене, подтяжки Chevalier, куртку темно синего оттенка и поношенные ботинки Timberland на красных шнурках. Притаившееся среди морщин беспокойство, свойственное человеку переживающему искушение, в лунном отблеске света, придало моему лицу оттенок красно-рубинового цвета, глаза хоть и были наполнены мечтой, но уже на выкате, хотя и не суетные, но, сообщающие свою правду, что мол, пошли де все нахуй, да и море по колено. Стараясь остаться на почве действительного, я все больше и больше осознавал происходящее, как мучительную реальность.
Когда часы на доме профсоюзов показали половину, я очнулся и заметил, что девушка пошевелилась.
- Корина. Ты здесь? – спросил я.
Она удивленно оглянулась.
Я присел и взял ее за руку.
- Пусти! – тихо попросила она. – Да пусти же…- и вырвав руку, красными варежками вытерла сопли.
- Ты давно здесь, я искал тебя по всему городу и даже задохнулся?
Корина не ответила. Она грустно и молча глядела, зелеными слегка выцветшими глазами, за которыми, казалось, скрывается глупая пустота, но впечатление было обманчивым.
- Мне нужно было с тобой увидеться. Завтра на рассвете я ухожу.
Чистый гладкий лоб Корины, покрылся морщинами.
- Значит все решено?
- Ночью мы идем на правительственный квартал. Решено идти всеми силами туда. Из многих городов движутся колоны. Мы воссоединяемся с нашими братьями.
- Ты говоришь так слово мальчик, и тебе двадцать лет…
Я смутился.
- Знаешь, борьба стала неизбежной, но правда за нами.
Помолчав, она задумчиво сказала.
- Ты не вернешься?
- А зачем Корина. Моя жизнь кончена, вряд ли я смогу жить прежней жизнью. Прошлое отобрало у меня все, а будущее не принимает. Мне только и осталось, что умереть героем.
- Слишком пафосное…
- Да так было два месяца назад, сейчас пафос это истины…- я остановился, заметив, как от волнения брызжет слюна.
Наши фигуры в свете луны, казались неподвижными. В тени Корины, я увидел, было что-то уродливо-воображаемое, или наоборот, была сила, схожая с обнаженными фигурами Родена.
Корина вздрогнула.
- Ты хочешь меня? – тихо, опустив глаза спросила она.
Этот вопрос был отговоркой. Я знал это и оглянулся.
- Пойдем в мэрию. – сказал я, взяв ее за руку. Мы поднялись, и молча двинулись к главному входу Киевской мери. На втором этаже в зале было темно, многие спали. В дальнем углу горел желтый свет, и мы смогли за рядом стульев, отыскать чистый матрац, который тихо перенести к батарее. Мягким тлом покрыла нас темнота. В нашем глухом закоулке стало печально и тихо. Только изредка по потолку бродили тени приходивших юношей и девушек, кто-то храпел, кто-то пердел, но в этой, казалось бы, совсем мирной обстановке, живой дух напряжения, витал готовый к войне.

Глава. Вторая.


В отличие от Анны, экстатически срывающей угрозу моей жизни, Корина, тонкое, интеллигентное существо, ничего не смыслящее в жизни. Почти до самого прихода януковича к власти, она стеснялась показаться мне голой, и мы молча, без стонов, передавали свои чувства друг другу, во тьме кромешной. Боже, как памятны мне эти тихие и грустные вечера поздней осени. Мы сидим в напряженной тишине и сумраке, и чего-то ждем. Кроме нас, только несколько темных фигур: стул, стол, шкаф в углу. Ни шелеста, ни звука; ее возбужденное дыхание, и то появляющаяся, то пропадающая моя эрекция. Блеклый свет уличного фонаря.
- Задерни шторы. - просит Корина.
Я встаю. Возле окна беспорядочно навалены коробки. Когда-то в этом доме жили евреи, но их дух, словно сам по себе вызывает хаотическое расположение вещей, все валиться на пол.
Но все это и волнует меня! Кажется, я родился с чувством этого волнения, столько раз испытанного уже ожидания, в этой предваряющей любовь напряженной тишине. Столько раз мне чудились стон и возгласы, которые я помнил из семейной жизни дядя Вити, проживавшего за стенкой с тетей Марьяной, и его хриплое "аминь", в конце. Все это давно стало как бы частью моей души, и, теперь уже заранее, я угадываю каждое ее слово. Слышу знакомый милый голос, слабо долетающий до меня, и по всему моему телу проходит сладостный трепет.
Было ли, на самом деле, что-то хорошее в наших отношениях. Наши встречи, мое первое легкое прикосновение к половым губам, и поцелуй. Как сухая вишня или чуть нежнее показался мне тогда ее шепот "не надо туда", Бог ты мой, "куда", именно туда я и стремлюсь. Корина умолкала, а я работал пальцами, своими грубыми толстыми пальцами, по утверждению дяди Вити не созданными для игры на скрипке. Эта архаика неприкаянных воспоминаний, блуждает во мне по сей день, будто бы в поиске тихой заводи, возле плеса которой, кажется, что все будет хорошо. Вода или точнее летний пруд, грезящийся мне время от времени, успокаивает мою душу, и я перестаю бояться смерти.

Мои счастливые дни с Кориной, ее внутренним мучением, неразрешенными вопросами, быстро надоели. Но шок встречи другой, мог быть для меня, все равно как открытие в пустоте. Шок был тем назойливее, что, раз объявившись в мысли, я его сразу почувствовал. А с другой стороны, если я не мог понять Корину в ее реальности, что могла дать мне другая. Я не знал альтернативы. Липли ко мне и педерасты, окружали своими запахами, создавая напряжение, но я был чужд им, это был не мой мир, вот и сейчас он не мой, и я пытаюсь прожить великую жизнь, со своей правой натруженной рукой, на старом диване, в отсутствии Корины.
Я никогда не умел толком разговаривать с женщиной, даже разговоры с Кориной у меня не клеились. Я постоянно чувствовал себя покрасневшим, а затем и вспотевшим. Расставаясь поздно вечером с ней, вся выдуманная мною сладость близости к ее телу, и вспыхивавшая надежда на немедленное совокупление улетучивалась от бесконечного прощания. Придя, домой, я немедля минуты дрочил, и засыпал мертвым сном с мыслью о завтрашнем свидании. Утром, нетерпеливо наблюдая возню на работе, ожидая удобной минуты, когда можно будет сбежать к Корине, и увести ее хоть куда-нибудь, без ее назойливых не красивых подружек, мешавших нам кануть друг в друга камнем. После, когда Корина уже была моей, и я мог беспрепятственно владеть ею, я мучил ее своими пальцами, натирая внутреннее влагалище, чуть ли не до раны. Она жаловалась на боль, а я же не понимал ее.
От поспешности и боязни, что она вот-вот откажет мне, я так выбивался из сил, что утром просыпался с согнутой, изломанной спиной, мышечной болью ног и ягодиц, с непонятной горечью во рту и обожженным членом. Едва втягиваясь в работу, я тешил себя блаженной мыслью:
- Сегодня опять.
А вечером мы начинали снова. Все трудней и трудней. До боли в животе, вскидывал я её над собой, и она садилась на меня, словно на острие, вскрикивая, а затем нас окутывал тяжко-зыбкий запах, душно колышущий воздух пахнущий вареными раками, и мы со всех сил туго захлестывались друг с другом, и уже не понимали ничего до момента, когда приходил оргазм. Нам удавалось кончать вместе, браться за плечи и на все лады, на скрипящей под грузом кровати, стонать, кричать и рваться, внутренне тужиться, и глядеть безумными глазами друг другу в лицо...