Игорь Бекетов : Прости

Прости

Память... бедная моя... подтравленная алкоголем, прокуренная, избитая.

Пока иду на кухню забываю, зачем шел. Поесть? Нет. Попить? Нет. Налить кошке молока? Да у меня и кошки-то нет, и сроду не было. Минуту стою столбом, шепчу дрянные слова. Возвращаюсь к продавленному дивану и на полпути вспоминаю: шел в туалет, не на кухню. Вот ведь как... А бывало, в большую перемену на спор выучивал бездарную Песню о соколе и получал отлично за домашнее задание, которое не думал выполнять. Впрочем, теперь всегда так - бреду вначале на кухню.

О, проклятая, провонявшая табаком и жареными яйцами кухмистерская! Ты не отпустишь меня, знаю; крепко держишь, приковывая очи мои к выбоине на стене. Туда я метнул чайник. Посыпалась эмаль, крашеная штукатурка и отборный мат. Ты снесла это молча, и руки твои - плети - были опущены так, что никакое иконописное, никакое крестообразное положение их на груди не выразило бы большего смирения. И я ударил тебя. То был первый и, знаю, последний раз, когда я поднял руку на женщину. Теперь я почти примирился с ложью себе, что кровь в уголке губ твоих - следствие сковырнутого прыщика. А тогда... тогда я готов был псом зализывать алое, шкурой стелиться под твоими ногами - на, вытирай их о чудовище; решился (и даже потянулся к ножу) отхватить себе окаянные пальцы за то, что сложились в кулак. Но не сделал ни того, ни другого, ни третьего. В сборище бесов, хороводивших тот раз мною, затесался бес противоречия. И как толкает он боящегося высоты человека балансировать на козырьке небоскреба, так и меня вынудил убраться без покаяния.

Ты пыталась остановить меня, сулила (безропотная моя, святая!) напечь пирожков, лепетала что-то еще... но струйка крови, но твои руки-плети, но кроткий твой взгляд, а в особенности - пирожки (мне!), это меня уничтожило, уничтожило... и я, как холодец из фарфоровой чашки, вывалился вон из квартиры.

Не мигают, слезятся от ветра
Безнадежные карие вишни.
Возвращаться плохая примета,
Я тебя никогда не увижу.

Всё, даже ветер, предвозвестил поэт.

Сорок минут на автобусе, четверть часа пешком к Оби с заходом в лавку, и вот: четверть свиной полукопченой головы, семь флаконов агдама и я - грузимся в "Сюзи" - мою моторную лодку, нареченную прежним владельцем в честь кожаной рок-вокалистки.

Семь пузырей и свинячье мясо я не думал оприходовать, просто потратил те деньги, что имел при себе. На то, чтобы разогнать "Сюзи" и влететь под ближайшую баржу, я положил четыре бутылки и ноль граммов закуски.

Что потом... Потом - два опорожненных флакона полетели друг за другом в прибрежные кусты, еще один - за корму, на полном ходу; потом - страшный удар об опору моста им. Гарина-Михайловского (до барж не дотянул), следом - провал... помню, несколько раз менялись местами вода и небо... брызги вдоль бортов искореженной "Сюзи"... несусь, хрен знает куда, вместо руля удерживая руками бутылку над запрокинутой головой. Опять провал и сразу - тьма. И я в ней. Соображаю: это ад, что ж мне еще полагается. Но почему в преисподней так холодно и воняет рыбой? Шлёп, шлёп ладонями вокруг, приподнял голову: нет, не ад. Окутанный бреднем (как бредом), валяюсь в "Сюзи" на неведомом берегу. Недалече костер, голоса, музыка, гипертрофированные мятущиеся тени...

Явилась нимфа. Валя... или Галя?.. Спортивный костюм... Да, вот это-то точно: она была высокая и сильная, это я хорошо помню. А я - расслабленный. Настолько, что не было сил выпростать себя из бредового бредня, не доставало мочи отодрать пробку с последней бутылки агдама. Это сделала Валя-Галя; распутала меня, откупорила флакон, и я, как сосунок, припал к ее рукам. Вылакав пойло, чуть ожил, захотел есть. Ягодицами нашарил пакет, вынул из него сплюснутый харч, а он оказалась с тухлетцой. Что ж вы хотите за полтораста рублей? Кусанул было за пятачок (он не пах), но послышался поросячий взвизг, и я отшвырнул ожившую голову. Ах, как Валя-Галя смеялась! Она всё поняла, всё! А меня трясло от воспоминаний и горя. Костер бы... И когда нимфа неосторожно повернулась спиною к лодке, я с борта вскочил к ней на спину. Она не удивилась, спросила только:

- Куда?

- В лес, по дрова.

Фея обхватила мои ноги, встряхнула, приладила к спине ловчее, и с фантастической скоростью дунула в чащу.

"Тыг, тыгы-дыг, тыгы-дыг, тыгы-дыг!.." - вот как неслись мы!

То, что она поняла меня превратно, я сообразил тогда только, когда мы прискакали на залитую лунным светом поляну (а до того луны не было, клянусь), и я, покинув крупный круп, принялся кое-как собирать хворост. Валя-Галя, чуть обождав, подошла и влепила мне пощечину.

- Я думала, ты пошутил, с дровами-то.

Я сел на траву и заплакал. Она опустилась на колени подле меня.

-Ты импотент?

- Нет... Не знаю... У меня душа расшиблена. О, как болит!

- Бедный... - погладила меня по голове.

- И еще геморрой...

- Миленький, такие муки... Ты не похож на других. Я будто много лет тебя знала. Хочешь меня? Получится, я помогу.

- Помоги. Я хочу умереть. Я тварь. Дай мне яду.

- Ты его весь выпил.

- Тогда придуши, ты сильная. Я хотел в лодке убиться, но не вышло.

- У тебя горе?

- О-у-а-яй!..

- И меня из Рижского ТТТ выперли, тренера отвергла, - тут нимфа-баскетболистка тоже всплакнула. - Давай я тебя к нам упру. У нас тепло, костер, магнитофон...

- О-у-а-яй!..

Она взяла меня в охапку и уволокла к костру.

Две палатки, штук семь парней, двухкассетный магнитофон.

"За магнитофон меня непременно прикончат".

- Эй, леший, ты кто ж будешь?

В ответ я раззявил рот и полил вонючим агдамом голову того, кто спрашивал. Потом всадил пятку в серёдку магнитофона, погасил зеленый светофор Леонтьева и запнул аппарат в огонь.

- Не смейте его бить! Прочь руки! Гады вы! Уроды! Он же болен! Не пинайте его!..

Но фея могла только кричать, не в силах вырваться из лап трех бульдогов. Остальные рвали меня. Ах, как они избивали! И убили бы, точно, да вот угораздило же меня на грани сознания подлезть с советом:

- Камнем, камнем по башке.

- Хорош. Он и впрямь ненормальный. И так уходили - голова, что студень.

***

Без малого год был угрохан на то, чтобы помочь мне вспомнить, кто я. Двести девяносто три дня канителились со мною врачи. И зачем? Чтобы вживить в череп титановую пластину и впихнуть в жизнь где нет тебя? А где ты? О, этого я никому не открою. Никогда. Впрочем, я и сам не знаю наверно, в каких ты теперь обитаешь приделах, только догадываюсь. Поведаю лишь, что единственной твоей привязанностью, той, что доводит человека до полного самоотречения, был я. Ты растворилась во мне - не стоящем волоска твоего - и тем себя погубила.

Но я надеюсь, и жив надеждой. Каждую ночь я выпускаю с балкона в седьмом этаже бумажного голубя. И всякий раз он летит не туда, куда отправился его предшественник. Это добрый знак: какая-нибудь из птиц, да отыщет. Ты простишь, знаю. Ты скоро откликнешься на белоснежную весть. И когда это случится, вместо голубя полечу к тебе я.