Владимир Павлов : Хвост Дракона

– Я – Распутин, – уверяет Васильев.
Но темных убийц не переубедить. Как, однако, ужасно пахнет в машине. Пахнет его собственным страхом. Когда кишки в ожидании удара приучаются заранее выпускать газы.
– Это Распутин, поняли! – выпучивает мертвые глаза верзила. – А где твоя борода?
Тлеющие огоньки заглядывают, выпытывают. Проносятся за окнами в сырой холодной тьме.
– А чего ты, Распутин, царю голову заморочил? – рыдающе хохочет широкий. – Россию мы из-за тебя потеряли.
– Сейчас тебя вытащим и убьем за тем кустом, – толкает в бок верзила. – Останови здесь, Серега. Похороним его в сугробе.
Нельзя допустить, чтобы их бесы проникли в его сознание. Тогда можно выжить.
– Вылезай.
Машина останавливается. Если он не уйдет – просто и без капли страха – наступит конец.
– Куда, сука?! – Кувалда кулака вонзается в ребра. – Держите его. Мы поехали.
Фары прорастают в темноту соснового парка. Фонарь над подъездом могильно-серого здания озаряет восковые лица. Дракон закусил свой хвост.
Иван, как сторонний наблюдатель, видел, как ему разорвали куртку, как его тащили по облупленному коридору. Зомби знали свое дело. Так как они были уже мертвы, луч на них не действовал.
Пожилая женщина со сморщенным лицом, похожая на нянечку из старых фильмов, заступается:
– Отпустите его, он сам пойдет. Вот сюда, сыночек, в кабинет.
Двое в белых халатах – полная женщина и худощавый седой мужчина – похожи на жрецов-авестийцев. Стол цвета каменистой пустыни. Кипа листов. Зачем он лихорадочно все это запоминает, зачем?
– Присаживайтесь, – монотонно бормочет жрец. – Нина Петровна, принесите ему пижаму. Как вас зовут?
– Иван.
– Сколько вам лет?
– Двадцать.
– Где вы учитесь?
– В Медицинском университете.
– Какое сегодня число?
– Двадцать пятое января… Слушайте, к чему все эти вопросы?
– Ну, хорошо. – Он откидывается на спинку стула, прищуривается. – Иваном Грозным себя считаете?
– Нет.
– Так что все-таки случилось? Рассказывайте.
Им можно доверять. В их глазах – огни святилищ.
– Миру угрожает опасность. А знаете, почему так происходит? Потому что вы больны – весь социум, все человечество. Вирус активно завоевывает ваш мозг, ломая нейронные связи, перестраивая их под свою самость!
Он говорил много, горячо, искренне. Авестиец записывает каждое слово.
– Понятно. Достаточно. Подпишите, пожалуйста.
«Не подписывай»
– Не буду.
Свинцовая плита их недовольства. Плита зиккурата – на нем возведут храм Мучителя.
– Подпиши, – вкрадчиво улыбается авестийка. – Это просто бумага, она ничего не значит.
– Дайте, я прочитаю.
– Нет, у нас документы больным не дают.

– А! За что вы меня бьете?! Отпустите меня!
Это он кричит. Странно – будто тело чье-то чужое и голосом кто-то управляет. Даже боли не чувствуется.
– Сука, не дергайся! Держи его!
Боль приходит потом. Ребро наверняка сломали.
– Ааааааааааа!!!
Вот так выплескивается черная энергия. Пусть знают!
– У, вампирище! – негодует огромная, как доисторическая Венера, бабища в кресле. – Ну, помогите мальчикам! Панарин – марш в кровать! И ты уйди отсюда!
Их легион. Его привязывают, потом колют. Нет, наоборот: сначала шприц, потом бинты. И он плывет – вместе с другими кроватями-лодками – вместе с черной комнатой – куда-то в недостижимое далеко, к фонарю над подъездом…

– Узлы ослабьте. У него аж руки посинели, ампутировать придется.
Таня кладет руку ему на голову, вытягивая из мозга бесконечную стальную проволоку.
– Танюша, давай мы помоем! – вырывают из руки швабру влюбленные трупы.
Таня грубовато улыбается и продолжает мыть. Тугие округлости ног красиво напрягаются. Она и сама знает, что красиво. Ей нравится смотреть на себя в зеркало. Часы перед собственным отражением, исступленная жажда себя – это все для нее, для других она легкомысленная хохотушка. Жить двумя жизнями и ужасно, и сладостно.
Васильев – жертвенно бесстрашный, несгибаемо правдивый, сильный духом, но что-то в нем есть жалкое, может, юношеская угловатость и стеснительность, она не знает, и от этого хочется с ним поговорить.
– Когда ты ушел из дома, не тянуло вернуться домой? Не скучал по родителям?
– На пути я встретил человека, заменившего мне отца и мать. Это был мой Учитель. Когда не ешь больше суток и окоченевшими от мороза пальцами не можешь расстегнуть ширинку, постучишься, не рассуждая, в первый попавшийся дом. Мне повезло: тепло, еда, горячий чай. Хозяин был неумолим и хотел отвезти меня домой. После моего твердого отказа он сказал, что я выдержал испытание, что он – мой учитель Чакрасамвара, и что именно его зов я слышал в голове. Нагрузившись рюкзаками, мы отправились дальше.
– А почему пешком, ведь у него была машина?
– Потому что путь внутри. На машине не добраться до своей души.

В палату блатных Васильев зашел случайно. Мучительно путешествие по коридору, напоминавшему ущелье, населенное фантастическими существами – карликами с детскими личиками, роботами, вампирами, сжигающими Москву Наполеонами. Впереди одна цель. «Меня не убьют, Учитель? – Забудь о себе, тогда спасешься» Жала неусидчивости. Из-за напичканных ядом свинцовых заноз в мозгу любое движение – подвиг. Но лежать еще труднее. Скатываешься с кровати в такую бездну, откуда нет возврата. Молодая пухлозадая медсестричка делала утром перевязку одному красавчику, изуродовавшему себя насколько возможно, и забыла ножницы. Рука нащупала в кармане пижамы упоительно-холодную сталь. Скоро рубеж. На обходе ему сообщили, что суд все равно вынесет решение в пользу больницы и позволили выходить из надзорки. Врач, молодая татарка, очень стройная и энергичная, не поддавалась ни на какие уговоры. «Когда глаза у тебя не будут, как у бешенного таракана, тогда выпишу» Вонючий холл с толпой оборванцев. Мистерия в самом разгаре.
– Он режет, режет меня! – заорал тощий слюнтяй, схватив Ивана за руку. – Братцы, помогайте!
Телевизор сросся с их мозгом невидимыми щупальцами, поэтому обрезать провод – значило перерезать им горло.
Толпа тащила его в ванную. Вырываться бесполезно. Но тут произошло неожиданное: щуплый старичок с просветленным взглядом снял штаны, опорожнился на пол и стал рисовать тем, что на полу, загадочные буквы на экране. Гнев изменил направление. Про Ивана забыли: просто отобрали ножницы и всадили пинка. Злобные мертвецы кинулись истязать такого же мертвого: прищемляли гениталии стульями, макали лицом в говно, разрывали ноздри, – пока не прибежали с истошными криками санитарки. Несчастный сделал это специально, чтобы его спасти. «Учитель, скоро меня заберут? – Скоро» Нет, что угодно – но только не это надгробие подушки! Стараясь пройти мимо своей палаты, он дошел до последней, где и обитали блатные. По-другому, работники. Те, кто вкалывал на кухне или за пачку сигарет мыл кабинеты.
– Разворот на право, шагом марш! – заорал беззубый дед в наколках. – Я тебе кишки через ноздри вытащу, чухарь попутавший!
Расписной подскочил с кровати, но тут вмешался парень в выцветшем спортивном костюме:
– Да ладно, Степанович, пусть зайдет. Будешь чай с печеньем?
– Только Коля, – трясся дед, – вот он заходит, и чтобы держался от моей койки на расстоянии двух метров. Понял, фуцен?!

Коля без особого удовольствия выслушивал откровения о конце времен и последней возможности спастись. Что нового способны выдумать недалекие сектанты? Этот фанатик напоминал ему друга отрочества, вдохновенного взломщика бомбоубежищ и заброшенных строек. Моральная неустойчивость и некоторая примитивность Васильева, кончено, раздражали, но физическое сходство все искупало. Внешне поддерживая довольно тусклый разговор о себе: да, у него эпилепсия, да, ему здесь лучше, чем дома, да, таких проституток, как родители, и родителями не назовешь, – он вспыхивал воспоминаниями отроческой слоняющейся праздности. Новенькие дома, ракетно устремленные ввысь, зеркально блестящие восходящими рядами окон, вызывали восхищенное слюноотделение. Нет, это была не зависть к богатству, не желание роскоши. Обладать этим блеском, этой вертикалью, тем, чем нельзя обладать – примерно так крайне упрощенно выражалось то непобедимо зовущее, что переполняло сердце. Насмотревшись, он хоронил плевки. Вырывал глубокую ямку и ронял туда частицу себя. Потом нужно было тщательно закопать мертвеца. Это помогало овеществить схему всеобщего круговорота. Если продолжать рассуждать в том же духе, придется признать, что не только вода, воздух и твердые соединения непременно возвращаются вновь и вновь, но такую манеру имеют и вещи абстрактные, например, привычки, расстановка вещей в тумбочке и т.д. Кто-то когда-то вот так же угощался его печеньями и рассказывал басни о вселенской гармонии. Потом хищной птицей обрушивалась ночь и уносила сознание. Салфеточно-серое, измятое утро, тяжелые и острые, как кайло, крики Семеновны и Наташи.
– На завтрак! Встаем, умываемся, заправляем постели!
– Ты куда хлеб несешь? Уже порастоптали…
– Наташа, а я ему пижаму давала, малому? Малой, а ты чью фуфайку надел?
Формы вечны. Лишь наполнение меняется.
– Юра, ты Ливенцу забыл хлеб положить… – суетится широкозадая Семеновна. – Денис, вот этому ложку, он в ведро свою уронил, падла!
Семеновна, конечно, постарела. Иначе бы не допустила этих малолетних проституток накрывать на столы. Впрочем, парочка дебилов Денис+Юра тоже когда-то была, просто их звали по-другому, Семен и Илья, кажется, он не помнит, но это не важно. Один – жеманный, ломкий, вроде Юры, другой – сперматозоид с большими кулаками, ну копия Денис. Как-то они быстро тогда стали вытеснять старичков, прорвались на кухню, но с ними, кажется, сурово обошлись.
А Васильев, оказывается, не такой уж праведник. Ему дали покормить лежачих больных, а он сам ест их ужин.
Васильев, стараясь делать все идеально, дул на кашу и, прежде чем поднести ложку ко рту высохшего мужчины с неподвижным взглядом, пробовал.
– Привет, Николай, – обрадовался он Дорофееву. – Я тут подумал, что психиатры искусственно разъединяют связь между душой и телом…
– А ты не подумал, что этот человек умрет, если ты его сегодня не покормишь?
– Он сказал, что хочет умереть.
Пришлось оттолкнуть этого лже-боговерующего и кормить самому.
– Коля, я просто хотел…
Увидев выражение гадливости, Иван осекся. Наверное, все чувствуют в нем эту самовлюбленную рептилию, которую он с каким-то сладострастным отвращением недавно в себе ощутил.
Откуда берется внутренняя боль? Наверное, это дым сигарет, мстящий за свою ненужность. Или ошпаренная крепким чаем пустота. А, может, гнев уставших искалеченных коек. Вместо ответа Коля видел все новые и новые вопросы, проступавшие трещинами в штукатурке. Перила на этой служебной лестнице совсем скоро сломаются.
– Перила совсем скоро сломаются, – повторяет он, как бессмысленное эхо своих рассуждений.
– Пошли к окну, – со сладкой одышкой шепчет Семеновна.
По ночам пыльные стеклоблоки блестят гранеными самоцветами. Нагрянет с ревизией утро и все обесценит. А сейчас, в едком полумраке лестничной площадки, даже пожилая Семеновна выгибает спину как исступленная вакханка.

– Скажи, это обман зрения или я схожу с ума? – Таня увлеченно показывает Васильеву гештальт-картинку в журнале. – Почему неподвижные лица на картинке приближаются?
– Может, тебе хочется, чтобы они поцеловались?
– Ну, вот, я мысленно доделала это за них. И теперь здесь нет никакого движения. Они замерли. Бери вафли, не стесняйся. Что там дальше было, когда вы, ночуя зимой у костра, добрались до города? Рассказывай, я уснуть не могла и все ночи об этом думала.
– Помню неприятный трактир, искажающий перспективу. Почему-то всегда казалось, что стоящие вокруг уркаганы ниже нас ростом, хотя мы сидели. Учитель играет в карты – забыл, как называется игра – с матерым зеком. Запах немытых глоток, запах вина и смерти. С помощью своей феноменальной интуиции Учитель выигрывает одну партию за другой. Я-то вижу по их наглым рожам, к чему все клонится. Когда мы выходим с полными карманами денег, нас уже поджидают. Нет, не буду. Так я никогда не окончу.
– Ну, пожалуйста, пожалуйста!
– Скажу лишь, что было много приключений, и всякий раз мистическое чутье Чакрасамвары нас спасало.
– Еще что-нибудь, молю!
– Хорошо. Однажды…

… Чакрасамвара снял свой потертый френч и стал ходить по морозу в одной майке, размахивая френчем и крича: «Мерзну душой!» Трудно передать чувство неловкости, но я терпеливо ходил с ним по всем подворотням и закоулкам, встречаясь с неприязненным любопытством уличных ребят. Попытка – из солидарности – снять свой пуховик провалилась: мороз жег невыносимо. Что же давало ему – худому, астеничному – такую силу? Пару раз пришлось уносить ноги от взбешенных гопников, принявших нас за сектантов. Когда человек идет по улице, видит что-то необычное и начинает оскорблять – это обычное дело. Иногда вслед летели камни. Учителю как-то пробили голову, но он даже не вскрикнул и не обернулся. Некоторые прохожие необъяснимо притягивались, подходили и разговаривали, причем среди них были довольно солидные. Так образовалась группа. Один состоятельный книготорговец предоставил для собраний, а потом и вовсе пожертвовал свой коттедж Обществу.

У него все было: горящие глаза последователей, нескончаемая река пожертвований, привилегии от городских властей. Всем ведь нравятся милые проповеди о добре и зле на сытый желудок, когда такой блестящий оратор показывает вам, что ваш духовный компас в порядке. Но в один прекрасный вечер Учитель всего этого себя лишил.
«Мир должен быть уничтожен, – остро звенел его голос. – Ядерным оружием, мировым катаклизмом – неважно. Господь не творил материи. Вещественность создана адскими исчадиями, якобы ради духовной эволюции. Но союз не оправдал себя. Бог хочет уничтожить проявленный мир. Земля – благодаря своей заселенности разумными существами – один из оплотов тьмы. Взорвать ее – наш долг»
Зал покинули почти все. Остались вернейшие – будущий костяк Ашрама.
Нам пришлось срочно бежать из города. Ближайшая ученица – сотрудница полиции – предупредила о готовящемся аресте. Двенадцать учеников вместе с Учителем вышли на рассвете. Куда мы направлялись? Трудно сказать. Может быть, где-то среди девственных равнин и первозданных холмов таился Город Неземной? Но Чакрасамвара был спокойнее этих холмов. Он говорил, что так нужно, что голод и холод – часть испытаний. Я уже привык, что могу обнять свой живот двумя кистями, что ветер – пища моя и влага, а боязливо карабкающееся по небосклону зимнее солнце – источник тепла. Больница для бедных, ночлежка – таков итог. Но не для всех. Умственно-отсталый, коренастый, как неандерталец, Игорь и я – мы продолжили путь. Осталось последнее испытание – научится не дышать. «Задержи воздух и представляй Свет, – обращался к каждому Чакрасамвара. – Когда вместо вселенной простиралась огненная пустота, пожирающая саму себя – ты был. Когда великий дракон еще не укусил себя за хвост, и эпохи и времена не вылетели из его разъяренной пасти – ты был. Ты и есть Ясный Свет, откуда все произошло и куда все уйдет когда-нибудь» В какой-то момент я почувствовал толчок в спину. Мне показалось, что нечто перевернуло меня и закружило в горячем вихре. На раскаленном небе вспыхнули давно угасшие созвездия. Рядом с нашей пещерой вознеслись культовые сооружения, похожие на пирамиды. Неслыханный город простирался, сколько хватало глаз. В загорелых орлиных лицах и бронзовых доспехах – мощь древнего солнца, отлившего из кучки обезьян подобия богов. На меня мчалась целая армия, меня топтали, убивали, я был в каждом бородатом дикаре, в каждом солнечном воине, в каждом крике ужаса и восторга. Состарился и ушел в песок город, на его месте вырос и расправил плечи другой. Менялся климат, реки текли вспять. Пронеслись тысячелетия, прежде чем я понял, что вновь сижу на камнях рядом с Учителем. «Ты достиг, и теперь ты готов, – кивнул он головой. – Десять минут – это почти мое время» – «А что с Игорем? Почему он смотрит в одну точку и что-то бормочет?» – «Он не выдержал и сошел с ума. Смирись»

Коля перестал за него заступаться, и плечистому Денису теперь можно издеваться сколько влезет.
– У, дебил! – рычит он в ухо и изо всей силы толкает, роняет на пол, когда Вилиевна отворачивается.
– Ну, ты чего падаешь, Васильев, припадочный, что ли! – Она поднимает его, как куклу, и трет пластмассовые волосы полотенцем. – Ну, хоть откормился у нас. А то поступил какой дистрофик-то, помнишь?
Все обжигает: резкий свет окон, кислород с улицы, выпуклые крики моющихся чудовищ. Учитель сказал не отвечать злом на зло, хаосом на хаос. На обратном пути, когда поворачивали на лестничный марш, Денис пнул его так, что хрустнул копчик.
В столовой он и его детдомовский друг Юра придумали новое развлечение: бросали ему в тарелку объедки. Но еда здесь важнее гордости: это духовная субстанция, а не просто поддержка сил.
– Он сожрал, прикинь, урод! – хохочет Денис.
Хоть кому-то весело.
– Васильев, танцуй! – кричит Юра, худощавый женственный метис, потирая от удовольствия свои холеные ладони.
И он танцует. Потому что сопротивляться нет сил. Лекарства убивают даже не тело – душу.

Придя домой с прошлой смены, Таня не легла спать. Как одержимая, она снова и снова касается носом бумажного цветка, который ей подарил Ваня. Словно можно почувствовать его благоухание. Надо спрятать эту хрупкую красоту в дневник. Последняя запись годичной давности. Стоит возобновить пленение ускользающих мгновений.
«Мне кажется, я никогда не смогу найти золотую середину. Приходится выбирать крайность: быть единым целым с другим человеком, или быть одной, всегда. В том-то и дело, что плата – свобода. В такие моменты я, человек не курящий, очень хочу закурить. Или разбавить кровь горечью. Да, давненько этого не происходило… Вот, как только добьюсь своей ближайшей цели, напьюсь в хлам. Шучу. Нет, правда – как только, так сразу выпью. Вот стимул у человека. Это напоминает сдачу сессии в институте. Только лучше сдать десять экзаменов, чем заниматься той ерундой, которой занимаешься сейчас. Наверное, я наступаю на те же самые грабли. Вот человек, которого якобы «любишь» И ты думаешь: ура! Можно быть естественным. Плакать и смеяться, когда захочешь. И становишься слабым. Но потом наступает момент прозрения: такая, какая ты есть, ты не нужна никому. И ты якобы становишься «сильной» Злой и сильной. Надо выплеснуть эмоции – пойдешь в ванную, включишь воду и наплачешься вдоволь. Стоит ли исправлять ошибки, если они все равно совершаются? Два дня мне понадобилось для того, чтобы осознать наступление нового этапа. Я люблю Ивана и готова измениться ради него. И вот я сделала, что хотела. Обозначила начало и конец. Выбросила старые подарки, письма, признания, фотографии. На душе сразу стало спокойнее. И тут с ужасом вспоминается, что есть еще письма. Самые дорогие и тщательно припрятанные. Где? Где вы, ау! Вот что значит неудачник. Хочу выбросить все письма, но не могу их найти. Теперь магия первозданности нарушена. Погружение в новое чувство будет неизменно отравляться примесями старого. Открываешь комод, чтобы положить его подарок, а оттуда серой жабой смотрит на тебя выцветшее письмецо. Может быть, мы на самом деле любим лишь эхо, потому что оно всегда повторяет: «Я люблю тебя» Когда я переписывала эту страницу, мне пришла мысль: неплохо бы составить инструкцию. Набрать, например, на компьютере, а потом распечатать. Каждый шаг: что я делаю утром, как выхожу из дома, сколько времени трачу на дорогу, на каком автобусе еду, каким маршрутом подхожу к больнице, в какую дверь захожу и так далее. Вот только слов, подходящих к каждой ситуации, не придумаешь. А жаль. Иногда хочется просто убить себя, чтобы начать жить заново в прямом смысле этого слова. Но надо точно знать, что ты опять родишься. Что там – неизвестно… А то со мной давно бы произошел суицид. И потом ты рождаешься на свет и проживаешь жизнь правильно, без исправлений. Сегодня я посмотрела в зеркало, и первая мысль была: какое впечатление я произвожу? Он считает меня глупой или наоборот? Красивой или ужасной? Если вдруг выяснится, что последнее, придется покончить с собой. Вновь это непреодолимое сексуальное желание к самой себе. Противоречие в том, что я не люблю себя: внешность, характер – все отвратительно. Ужас. Вообще, и сама внешность противоречит характеру. Мало кто догадывается, что эта крепкая, энергичная, смешливая особа – на самом деле мрачный параноик. Для такого характера надо бы астеничное, болезненно-нервное сложение. Итак, 10 утра. Сейчас я буду составлять план на ближайшие дни. Оптимизма – выше крыши, хоть иди и раздавай. Главное, никому этот план не показывать. Иначе неподготовленная психика может не выдержать»

– Васильев, танцуй.
– Прекратите над ним издеваться! – заслоняет его Таня своим дородным телом. – Еще раз увижу, сами у меня будете танцевать.
– Конечно, конечно, Танечка. Ладно, Васильев, прости.
Юра терпеть не мог таких святош. Все эти показные молитвы, божественные разговоры, забота о стариках могут обмануть Таню, но не его. Денис прав, это трус. Он просто решил проверить, насколько же он труслив. Взрыв мозга: это туловище, дебильновато покачиваясь, отшагивало какой-то ритм! Притворятся набожным выгодно. Ты щеку другую подставил и тому подобные сектантские разводы. Отец говорил, что настоящее добро себя скрывает.
– Юра, а ты помнишь отца?
Таня закидывает свою полную ногу на другую. Устраивается в кресле поудобнее. Готовится вести корабль психов к межзвездным океанам и далеким планетам, где полыхают синие рассветы и меняют друг друга два светила: оранжевое и голубое.
– Плохо.
На самом деле это неправда. Отец и не умирал для него. А иногда он приходит и просто садится рядом, как сейчас. Вы не видите, но это не значит, что его нет. Родители все время ссорились. Матери казалось, ее изводят придирками. То еда невкусно сготовлена, то пыль на шкафу. Бедная, она даже вздрагивала, когда слышала звон ключа. А как-то вечером папа не пришел. Очередной «корпоратив», вздохнула мама. В последнее время участились задержки после работы, и она подозревала мужа в неверности. Но в этот раз никаких корпоративов не было. Врачи что-то говорили про оторвавшийся тромб, попавший в сердце. Мгновенная смерть. Возможно, это лучше, чем коптящее угасание. Уйти в расцвете сил, добившись важной должности, уважения коллег и друзей, обеспечив жену и сына. Но Юра почему-то воспринял это как конец всего: детства, солнечной безмятежности, звенящего монетами в кармане завтрашнего дня. Так и случилось. У мамы словно какие-то клапаны открылись, и она понеслась в омут сладостной неизведанности. Накупила платьев, стала следить за фигурой. Записалась на курсы массажа. Поменяла работу – и в новом коллективе нашла новую любовь. Да, все, что подавлялось годами домашней тирании, вырвалось наружу. Отчим… О нем можно сказать вкратце: пил. Раз как-то мать уехала ночевать к подруге, и он спросил у Юры школьный дневник. Почему двойка? Как он смеет дерзить? Бил долго, по-взрослому. Потом, как всегда, друзья-собутыльники и ночная гулянка. А утром Юра спокойно взял на кухне нож и, как в масло, погрузил в бок спящего отчима. Тот выжил. И не стал заявлять. Правда, выставил условие: сына – в детдом. Мать часто забирала его на выходные первый год. Но женское сердце быстро ко всему привыкает.
– Таня, а Васильев случайно не твоя сестра-трансвестит?
– Иди ты в баню, дурачок. У меня нет сестры, и брата тоже нет, я у родителей одна.
Таня рассказывает про свое детство. Совсем другое, но чем-то похожее.
– Была такая игра: в ведьму. И вот роль ведьмы выпала мне – самой популярной девочке во дворе. Я сидела, запертая в подвале, и никак не могла вспомнить заклинание. Мои крики, плач и мольбы никого не тронули. Таковы правила, и я сама их составляла. Один мальчик, с которым мы хотели пожениться, когда вырастем, часто обещал мне, что никогда меня не бросит. Он робко попытался уговорить ребят, но на него так презрительно посмотрели, что он сразу замолчал. Целый день я сидела в сырой темноте, пока остальные носились на свободе. «Правила нельзя нарушать» Мне носили еду – тайком друг от друга – но никто не открывал засов. Жизнью людей управляют самые смешные, детские страхи. Невероятным образом через решетку прилетела записочка с заветным паролем. Но я продолжала молчать. Страшный подвал стал казаться угрюмым, но добрым старичком, который сможет защитить от несправедливости. К концу дня ко мне подошел мой кавалер и с виноватой сердитостью спросил: почему я не выхожу, вот же в моей руке это слово? А я ответила: не хочу.
– Как тонко, – оживает Васильев.
Он хочет встать, поднять стебель души, расцвести героическим усилием, преодолеть чудовищный магнетизм кровати ради Нее, но Денис подрезает грубым передразниванием:
– Лежи там, картонка.
Мысли из головы будто смрадным ветром выдуло. Чьи-то слова оседают там и медленно разлагаются. Картонка. Картинка. Карточка. Точка. Многоточие. Много таблеток. Бесконечный ряд воинственных нулей. Когда же детдомовцы отлипнут от Тани и пойдут смотреть свой идиотский сериал… Вдруг во всем этом нескончаемом мучении вспыхнул свет.
– Васильев! – орала из холла Вилиевна. – Иди, мама пришла!

В пустой столовой пахнет хлоркой. Стулья непривычно опрокинуты на столы.
– Мама, забери меня отсюда! Я умираю!
– Хорошо… Как… можно его забрать?
– Сейчас к вам Леонид Юрьевич подойдет.
– Мама, только не верь им!
– Я тебя не оставлю! Что они с тобой сделали! Ты весь избитый…
Рыдания, страх – против холодных аргументов заведующего отделением. «Вы даже не представляете, какой вы ему вред нанесете. Эти препараты нельзя резко бросать» Страх загнали в другую лузу. «Сынок, прости» Один-ноль в пользу тьмы.
– Пойдемте со мной, – сказал Леонид Юрьевич, когда мама ушла. – Вы больше так не расстраивайте свою маму. Ведите себя, как мужчина.

Леонид Юрьевич отличался немногословность. «Навязчивый» – мог сказать он атаковавшему его просьбами пациенту, и этого было достаточно, чтобы тот уважительно замолчал. И сам тон: бесстрастно-доброжелательный, твердый… Без сомнения, Леонид Юрьевич был великим человеком. В медицине. О его личной жизни знали немного: разведен, имеет дочь. Замкнутый индивидуум, не одержимый никакими страстями. Идеальный психиатр.

Это внешне.

Никто не знал, какая тонкая, сострадающая, замученная душа жила в этом внушительном грубом теле. Например, убедившись, что никто не видит, он давал нищему тяжелую горсть монет, буквально опустошая свои карманы. Тайком подбрасывал больным принесенные на обед бутерброды. И тому подобное. Такая скрытность добрых порывов была связана, прежде всего, с ранимой чувствительностью, даже, если хотите, с бескожестью нервной системы. Проще ведь напялить на себя грубую, суровую маску, чем постоянно жертвовать оголенными нервами.


– Таня, а чего этот дебил делал у врача?
– Он не дебил. Перестаньте его обижать.
– Танечка, не будем, – клянется Юра. – Ты только нам чай запаришь?
– Слы, Васильев, сюда иди, – приказывает Денис. – Рассказывай, о чем там с Леонидом Юрьевичем тер.
Иван послушно встает и плетется к креслам, где сидят санитарки в окружении крутых.
– Объяснял ему свою теорию нарушения работы дофаминовых рецепторов при шизофрении.
– Ну, ты, бля, умный чувак, я посмотрю.
Денис раскачивает корпус, упираясь руками в стены проема. Ему не терпится кому-нибудь врезать.
– А скажи, Васильев, почему тогда, если механизм нарушен, человек продолжает думать? – хитро улыбается Юра.
– Он не думает нормально, – вступается Таня. – Вот вы даже школу не можете закончить, а человек три курса проучился, на медаль шел.
– А он просто дебил, – зевает Денис и сразу теряет интерес к разговору. – Лучше бы качался. А то его любой дурак сделает.
– Васильев, вы не готовы к бою? – издевательски-вежливо спрашивает Юра. – Сегодня будет драться Пекелис. Я лично на него ставлю.
– Я первый хотел! – психует Денис. – Ты и в прошлый раз тоже на другого ставил!
– Мальчики, ну-ка перестаньте, – разомлев, говорит Вилиевна, которой Юра разминает плечи. – Никаких боев. Всех привяжем и аминазина восемь кубиков вкатааааем. Зеваю весь день.
Но Васильев знает, что бой состоится. Сейчас. В ванной. Его опять приволокут драться с каким-нибудь психом, таким же запуганным и бесправным. Обжигающий дым. Невыносимо громкий смех. Плевки, затрещины.
– Давай, Васильев! – орет Денис. – Если опять проиграешь, я тебя, сука, так переломаю, что ты ходить не сможешь!
Напрячься. Если бы не таблетки, поставившие невидимую заслонку между телом и душой… Лучше просто не дышать.
– Ты смотри, ты смотри! – захлебывается пеной Денис. – Он его с места сдвинуть не может! Вмажь ему, Васильев, вмажь!
Что-то случилось. Его кулак сам работает, вышибая гнилые зубы как семечки. Проклятые семечки, прорастите в этой гнилой глотке кровавым фонтаном!
– Ништяк, Васильев, ты молодец! – жмет руку Денис.
– Красавчик, Ваня! – хлопает по плечу Юра. – Будешь с нами чифир пить?
Иван механически следует в темную холодную палату и трясущимися руками хватает кружку.
– Вот моя кровать, под плакатом, – с грубоватой дружелюбностью показывает Денис. – Падай. Печенья будешь?
В это время возле тумбочки материализуется оборванный человечек с наполненными влагой глазами и умоляет:
– Дайте, пожалуйста! Ну, дайте!
– Иди отсюда! – протяжно рычит Денис.
Но голодранец не отстает. Чувствуется, что ради лишнего куска он готов терпеть и побои.
– Ну, пожалуйста! Ну, дайте крошечку!
– Слышь! Я тебе сейчас дам!
Иван хочет спасти несчастного:
– Покормите его.
Юра пожимает плечами:
– Ну, можешь свое отдать.
– Вот. Возьми.
– Держи, Васильев. – Денис подносит ему пакет. – И больше не давай никому. Всех не накормишь. Сейчас чайки налетят, вот они уже. Ну-ка, идите отсюда!
Юра пошарил по карманам новенькой рубашки:
– Шилин сигаретами поделился? У меня подсос.
– Слушай, Васильев, как ты это делаешь? Ну, когда ты как врос в землю. Да, поделился, поделился, только сам об этом пока не знает.
Денис – живая душа, Он жадно слушает рассказы о Чакрасамваре.
– И что, он раскидал всю толпу? В одного?
– Он заземлился, и его не могли сдвинуть с места. Будто стал весить тонну. Потом – его рука, его удар ломал кости черепа. Двое сразу погибли, остальные разбежались.
– Круто! Я бы так тоже хотел.
– Зачем? Учитель всячески старался избегать конфликтов. Те люди сами себя убили. Таков закон. Трудно объяснить…

«Мой принц стал учить Юру и Дениса задерживать дыхание. Невероятный прогресс получается. Юра уже читает, а Денис обыграл Женю Кочкарева в шахматы. Они невольно ему подражают. Пресекли воровство в столовой, – поймали на краже продуктов двух рабочих, – и теперь питание стало полноценнее. Ходят по палатам и помогают больным. А я… Я все сделаю, чтобы стать достойной Его. Попытка жить по расписанию с треском провалилась. Просто, когда пытаешься… Неважно. Может, я такая мнительная, но мне кажется, все против меня. Конечно, это заслуженно, не спорю. Очень бы хотелось, чтобы на меня накричали или избили. Насмерть. Ногами. Наверное, так проявляется врожденный мазохизм. Ведь я получаю от всего этого огромное удовольствие. Вот уже двое суток – ни минуты сна, ни чашки кофе, еда – один раз (хотя аппетит зверский, но – некогда), и при этом – энергии хоть отбавляй! Я кручусь, как белка в колесе! Батарейка энерджайзер! Откуда силы? Бессонница, а мне весело! Я тут поспрашивала, как всегда, у всяких. Мне сказали, что это – ЛЮБОВЬ»

Палата № 1.
– Деду нужен новый матрас. Он постоянно ссытся.
– А этот что?
– С сердцем плохо, мальчики. А сказать не может: язык откусил.

Палата № 2.
– Чего с твоим глазом? Почему вытек?
– Меня брат постоянно избивает. И сдает сюда. Грозит, что если я от доли в квартире не откажусь, лишит дееспособности.
– Ничего не подписывай. Денис, у тебя же есть кореша в том районе? Какой у тебя адрес? Брат завтра придет прощения у тебя просить.

Палата № 3.
– Он сейчас задохнется! Давай быстрее!
– Этот придурок себе целый апельсин в рот засунул! Открывай, открывай пасть шире! Слушай, подержи ему голову.
– Сейчас. Анна Альбертовна уже идет.

Палата № 4.
– Дай, гнида, сюда, а то кончу.
– Нет… мне мама дала…
– Я не слышу, что ты сказала, чушка? Ты кто по жизни?
– Ну…человек.
– Пидор тоже человек. Ты часом не пидор?
– Нет…
– Очко ставишь, что не пидор?
– Эй, слышишь! Чего трогаешь малого?!
– Освобождаю его от беса жадности.
– Еще раз тронешь – освободишься от своих тупых мозгов.

И так далее.

«Леонид Юрьевич общается с Принцем, как с равным. Они часто беседуют в кабинете. Наверное, скоро его отпустят в пробный отпуск»

Палата № 15.
Точнее, пещера в каменистой пустыне. Они – трое апостолов, идущие за распятым Богом. Мучительно ползущие, попавшие в реальность, где нет времени. Распятые между кружкой чифира и угольком сигареты.
– Покурить оставишь? – уже не так робко просит меланхоличный парень, сидящий на валуне кровати.
– На. – Денис дает почти все.
– Хотите пить? – спрашивает он очень просто и дружелюбно, протягивая лимонад. – Ко мне сегодня отец приходил. У меня, вот, только сушки остались, остальное растащили чайки.
– А чай торкает, – произносит магическую фразу Иван. – Я помолюсь.
Пока он стоит на коленях, режась о битые стекла собственной стеснительности, меланхоличный рассказывает свою историю.
– Тебя зовут-то как? – перебивает Денис.
– Леха. Леха Алексеев.
– Чифиру наливай.
Как-то утром к Алексееву пришли мужчины в черных куртках. Очень вежливые. Поговорили с отцом, спросили у Алексея, не видел ли он чего-нибудь подозрительного ночью. Записали его телефон. Попрощались и ушли. Вроде бы все. Но нет. Уже в ванной, когда зазвонил телефон, Алексеев понял, что это не все. Звонил неизвестный. Алексеева успокоили: это те люди, которые пять минут назад ушли. Его просят всего лишь выйти, кое-что уточнить. Поэтому он и не стал одеваться, так и вышел – в тапочках. Ну, куртку накинул. Возле подъезда стоял уазик. В высунувшемся из окна Алесей узнал одного из недавних гостей. Тот поманил его рукой: проедем с нами, опознаешь подозреваемого по фотографиям. Тысячу раз потом Алексеев жалел, что сел в злосчастный уазик. Тусклый кабинет, напоминающий свинцовый ящик. Свинцовые кулаки. Бутылка с водой, завернутая в тряпку. Наручники. Не сразу стало понятно, что от него требуется. А требовалось, ни много, ни мало, написать на себя признание в поджоге пятнадцати домов. С общим ущербом более двадцати миллионов. Короче, все висяки по подъездным хулиганствам как-то же нужно раскрыть. Ему дали адвоката. Лучший вариант – особая форма, сказал адвокат. И пояснил: это когда сразу со всем соглашаешься.
– Нормально! – усмехнулся Юра. – Хороший адвокат, просто замечательный!
– Адвокат тоже теперь очень популярен, у него куча клиентов. Везде в интернете у него объявления.
– В общем, тебя отправили сюда.
– Нет, я еще два года отсидел в лагере. Мне тут помогли оказаться. Из лагеря меня отправили в кожно-венерическое – лечиться от сифилиса. Это подруга меня заразила, когда еще на воле был. Я ей потом звонил, говорю, ты чего. Она: нет, нет, это не я, ничего не знаю. Ну, а кому еще? Так вот, в этом кожно-венерическом один парень – а он – студент медунивеситета – посоветовал мне закосить, чтобы три года еще не сидеть и не платить штраф. На меня еще штраф управляющая компания повесила в пять миллионов. Хотели двадцать, но у них не получилось доказать. Принес мне историю болезни какого-то шизофреника – Семенов, его фамилия, кажется, – чтобы я это все выучил. В больнице я стал косить, все делал, как он мне говорил.
– Сколько ты уже здесь?
– Год с небольшим. Говорят, скоро домой отправят. Инвалидность дадут, а это мне сейчас очень кстати. Хоть пенсия будет.

И снова палата № 15.
– А это что? – Иван с неприязнью смотрел на облупившуюся вентиляционную трубу под потолком.
– Это хлипкая конструкция, – сразу нахмурившись, пробурчал Леха. – Не надо трогать…
– Почему это не надо? – прищурился Денис. – Ну-ка, отойди.
– Не трогай! Мне за нее кердык придет!
– Пошел! – Денис легко, как тряпичную куклу, отбросил Алексеева и шагнул на кровать. – Мама, роди меня обратно… Да здесь тайник!
– Пожалуйста, не надо!
– Заткнись! Таблетки какие-то, шприцы… Нож… Здесь целый арсенал, гляньте!
Васильев с непонятным омерзением поднялся к трубе.
– А это что… Чьи-то зубы золотые… Тьфу!


В тот же день зав. отделения, как обычно, пригласил его на чашку кофе. На этот раз говорили о мозговой ткани больных шизофренией, о ее коварной редукции, мощным ударом вырубающей левую височную долю и буквально пинками отправляющую в нокаут лобные извилины. Нет, нет, это сущее безобразие. Может быть, и белое вещество столь же активно вымирает, как серое? Вот тут вы не правы: отрицательная динамика белого вещества менее выражена. Да всюду разные банки, где оно хранится, – «височный», «лобный», «хвостатое ядро» – объявляют о своем банкротстве и начинают продаваться за бесценок теневым корпорациям «слуховых обманов» и «иллюзий». Стоп, стоп, а почему же некоторые структуры мозга ведут себя честно и даже увеличивают запасы белой валюты? Не иначе, они в руках оппозиции, просто правительство об этом пока не догадывается.

Васильев пересел поближе к столику. Он решился отступить от темы.
– Послушайте, Леонид Юрьевич… Мы сегодня нашли в вентиляции тайник. Там куча таблеток, шприцов и всякого такого.
Попытка нарисовать картинку не произвела должного впечатления. Заведующий лишь спросил ради приличия:
– Чей тайник?
– Полагаю, не секрет, кто его устроил. Кто может украсть таблетки и ножи? Ваши работники. Нельзя ли как-то обезопасить одного больного?
– Что вы хотите?
– Ну…перевести его в другое отделение.
Леонид Юрьевич покраснел и кротко нахмурился.
– Нет. Никак не выйдет. Я могу сделать все, что в моих силах. Но это другое отделение…и…
– Но вы можете его выписать.
– А о ком, позвольте узнать, речь?
– Об Алексееве. Он совершенно здоров.
Заведующий потупился и возразил с тем же кротким спокойствием:
– Нет, не здоров.
– Он совершенно адекватен! Закосил ваш больной, чтобы в тюрьме не сидеть. Это жертва вашего хваленого правосудия – ни в чем не повинный человек, отсидевший три года!
– Успокойтесь. Вам нужно отдохнуть.
– Вы держите совершенно нормального, здорового субъекта…
– Да не здоров он. Я вам говорю…
Васильев видел, что все катится по наклонной, но, раз начав рушить с трудом построенное, не мог остановиться.
– Ему угрожает опаааасность! Выпустите его, он здоров!
– Он не здоров, он болен, – нетерпеливо дергает головой Леонид Юрьевич. – Пройдите в отделение.
– Здоров! Здоров! Здоров! Здоров!
– Пошел отсюда. Быстро.
Сильный толчок сбивает его с ног. От неожиданности не получается вовремя выставить руки, и голова разбивается о косяк. И снова доктор успокаивающе беседует, как с другом, провожая по коридору:
– Ничего. Полежите пару месяцев, потом, если все будет хорошо, мы вас выпишем.
– А побывка? Леонид Юрьевич, извините меня, прошу! Отпустите на побывку!
– Побывку вы свою потеряли.
– Я очень сожалею о том, что сказал… Леонид Юрьевич…
– Так надо сначала думать, а потом говорить. Света, отведи его в отсек.

Наэлектризовано-синие окна постепенно обугливаются окурками фонарей. Спящие больные в наступившем оцепенении кажутся уставшими актерами. Денис храпит и ворочается, будто с кем-то борясь. Юра иногда разговаривает во сне, и кажется, с какой-то девушкой. Дед периодически подскакивает, яростно взбивает подушку и вновь падает замертво. Словно дожидаясь этого момента, олигофрен на крайней слева койке тут же начинает клацать зубами. Нет, он лишь раз поклацал, а так дрыхнет беспробудно. Препараты давно уже вырубили очкарика. Лишь у него не получается быстро отключиться. От неусидки невыносимо хочется встать, походить. Иван научился обманывать этот зуд. Если мысленно описывать все, что чувствуешь и видишь, боль замирает бесконечно далекой черной звездой. Начать с проема. Тусклый коридорный свет порой мелькает, почти гаснет. Несказанно выводит сверлящее пение лампочки, которую никому не придет в голову заменить. Если вслушаться, можно различить другой шум, похожий на далекий однообразный гул, который перекрывает все остальные. Это дыхание земли, освежающее сердце, даже когда оно вот-вот лопнет от напряжения. В проеме мелькнул силуэт с треугольной головой. Показалось. Завтра опять ничего интересного по ящику, надо поспать до обеда. Нет, в палате какой-то посторонний запах. Пуганая ворона куста боится. Причем здесь ворона, казалось бы. Никакого телевизора (что это за «ящик»: он деградирует?), заменить все сериалы на дыхательные упражнения. Да, дыхание. В палате чье-то лишнее дыхание. Скорее всего, опять крыса. То есть, вор. Хотя, что тут тащить: тапочки, пачку чая? Опять это «тащить» С деградации слова начинается деградация личности. Кстати, почему это? Может быть, личность, как и все остальное, существует лишь в словах, а за стройными рядами слов прячется угрожающая бесформенность? Полоса света, в которую попал воришка, озарила одетую на его голову наволочку с прорезями для глаз. В руках – какой-то предмет, завернутый в газету, наверное, украденные соломки. Внезапно в голове проносятся горящие буквы: НОЖ.
– Нож! – пытается крикнуть Иван, но горло с непривычки издает негромкое бульканье. – Эй, просыпайтесь! У него нож!
Существо стремительно убегает.
– Твою мать, что это было? – вскакивает взъерошенный Денис. – Я чуть в штаны не наделал. Нельзя же так пугать.
– Я сначала думал, меня глючит. Он еще двигается как-то…бесшумно.
– Это уже прямой наезд с их стороны. Ну, уроды, держитесь! Завтра будет ответный удар.
– А, может, поймать его сейчас?
– Да никого ты уже не поймаешь. Выставим часового. Каждую ночь дежурить по очереди. Меняться через каждые три часа.
– Получается, кто посередине, толком не поспит, – присоединяется к беседе Юра, тщетно ища зажигалку. – Надо по ночи дежурить.
– Мне оставишь докурить. Лучше так, ты прав. А днем отсыпаешься. Делать все равно нефиг. Ванька, как думаешь?

Можно ли изгнать дух погибели из этих мест? Даже если подарить всем по тысяче блоков «Парламента», все равно произойдет драка из-за бычка «Астры». Именно бычком «Астры» Юра прожигал плакат Бейонсе над кроватью Дорофеева. Он уже вытер ноги о простыню, позаботился о корюшке, пустив ее поплавать в сок, усовершенствовал спортивную куртку (пришлось оторвать рукава по последней моде). Теперь его гнев отдыхал. Бейонсе, лишившаяся глаза, невозвратимо теряла роскошную ногу, но, надо отдать ей должное, продолжала заманчиво улыбаться. Скоро вернутся блатные, и все пойдет по плану. По слухам, в «шестерке» освободились места, и наша больница ввиду перегруженности хочет перевести туда самых буйных. А там далеко не сахар.
– Ах ты, сука! Уууубью!
Терпеть, терпеть. Не отвечать злом на зло, как говорит Васильев. Главное, санитарки видели.
– Дорофеев, еще раз его ударишь, поедешь в «шестерку»! Понял! Уже есть первый кандидат.

– Я сегодня захожу в ванную, – кричит на всю столовую Денис, – а там Степанович очко бреет.
– Потом поговорим, слышишь! Подойдешь после завтрака!
Но Денис прибавляет громкости:
– Рассказывает, что на зоне чем блатнее, тем голубее.
Сильный удар. Но не очень.
– Ну-ка перестань драться! Еще один на перевод.

Так. Переложить сигареты из кармана одного в карман другого. Воровская выучка – раз плюнуть.
– Парни, есть закурить?
– Иди отсюда, пока тебе не дали. Огоньку. Хе-хе.
– Слушай, а где мои сигареты? Мой винстон, ты не видел?
– Нет. Во внутреннем кармане посмотри. Может эта малолетняя шлюха сперла?
– А ты сам не спер случайно?
– Я? Ты чего… Ты меня не знаешь что ли, Вася? Да мы с тобой Крым и рым прошли. Да я пидором буду, если я украл.
– А в кармане что? Что это отвисает… Ах ты…
– Вась… Ты чего… Ты чего…
– Ах ты… ты… крыса поганая!
А медсестра уже идет. И список расширяется.


Можно ли изгнать дух погибели из этих мест? Иван задержал дыхание. И те, и другие хороши, но никогда не примирятся. Это две разные расы, и битва их не имеет начала. В ущелье смерти – возле кухни – столкнутся они на закате. Одинокий витязь забудется, вдыхая горечь тоски. Двое подло затаятся и опрокинут кипящий котел.
– Что это за крик, слышишь?! – подскочил Денис, бросив очищенную не до конца картошку. – Ты слышишь?!
Через минуту прибежала вопящая повариха. Юра обварился кипятком, непостижимым образом опрокинув на себя котел. Визжащее, скрючившееся на полу создание с распухшим куском мяса вместо лица. Плоть, отделенная от сознания извивающейся болью. Когда крокодил размером с дом заползает под кожу. И вдруг обнаруживаешь себя посреди нескончаемой пустыни на спине таракана. Переходишь вброд трещины в известке, ставшие полноводными реками. А резкий свет за окном пульсирует вместе с артерией. Стук-стук-стук, сток-сток-сток, стык-стык-стык. Стрелочки коридорных указателей – стрелы – вонзаются в сердце. Собственная улыбка вдруг издевательски отрывается от лица. Кто это там стоит? Ангел из сигаретного дыма. Буквы слова «жизнь» бесконечно удаляются друг от друга. Зависшая песнннннння. Наконец-то приходит отец, – но не успеть пожать этой твердой исчезающей руки. И вдруг ты – ребенок в коляске, мчащейся под сто восемьдесят на красный свет. Сто восемьдесят приседаний, сто восемьдесят отжиманий, шагом – марш! – но тело не двигается. Покоряешь семитысячники кардиограммы. Белые халаты – без людей – что-то делают. Треугольная дверь. Круглая стена. Квадратные глаза. Затихает звон носилок. Горькие звезды капают в рот. Чифир сумерек. Пляшущее пламя конфорки застывает буквами в эпикризе. Холодная тяжесть пустоты. Недостижимая простота штриха сосновых верхушек на чистом вечернем небе. Хотелось бы вписать себя в эту кристальную ясность, но не получается.
Денис с нарочитой грубостью прекратил разговор о Юре:
– Пойду покормлю Чиндарева. Этот придурок по ночам всем спать не дает своими криками, за что и получает от всех.
– Кого? Что-то впервые слышу эту фамилию…
Из притворно кротких попрошаек Саша Чиндарев выделялся наглостью и дистрофической худобой, и Денис стал его подкармливать.
– Нга, нга, нга! – орало похожее на инопланетянина существо с пронзающим взглядом.
– Он и двух слов не может связать, – словно извинялся Денис, заваривая крепкий чай.
За окном послышался протяжный гудок. Казалось, это заслонявший горизонт корпус-двойник готовится отправиться в иллюзорное плавание и раствориться в намагниченных холодом сумерках. Сквозь черные пагоды сосен засияли огни его палуб, и Чиндарев принялся восхищенно раскачиваться. Возможно, он думал, что здание швыряет о волны мрака. Хотя его способность к мышлению не доказана.
– Меня Иваном зовут, а тебя?
– Чаразавара! – гортанно выкрикнул пришелец.
– Чакрасамвара?!
– Чаю заварить просит, – усмехнулся Денис. – Его зовут Саша. Эй, давай кружку.
Пришелец гордо, как бы нехотя, протянул свою пластмассовую посудину и вновь строго посмотрел на Ивана, словно чего-то от него ожидая.
– Знаешь, Вань, мне кажется, он все понимает. Посмотри, какие у него глаза. Сколько тебе лет?
– Нга. Нга.
– Вот дебил. Ты кроме «га-га-га» что-нибудь знаешь?
– Нга! Нга! Нга!
– Заткнись! Заладил…
– Что он делает?
Иван мучительно наблюдал, как Саша сел на кровать в позу лотоса, закатил глаза и стал биться головой о стену.
– Это его любимое развлечение. Наверное, корректирует форму черепа.
Но Ивана мучило не это. Он всячески пытался доказать себе, что такое невозможно, но… Его резкие черты, Его взгляд… Кто бы теперь узнал Учителя в этом слюнявом дебиле? А, может, ничтожество – это продолжение величия, и они так и живут вместе в человеке, как два полюса одной батарейки…
Если сказать Денису, что это и есть героический Чакрасамвара, ради которого он изменил свою жизнь, лучше ли это будет сладкой иллюзии?
– Я старался сделать все, как лучше! – Денис вдруг резко повернулся, хрустнув костями, словно в нем сломалась какая-то пружина. – А что получилось, что? Юра… Нас тоже хотят пришить. Ради чего все это? Стало лучше? Ну, скажи: стало лучше? Нет. Только хуже!
– Денис…
– Нет, ты послушай! Вроде мирно, тихо. Но все друг друга ненавидят. Не могут избить дистрофика – пнут исподтишка. Их не бить – они еще больше тупеют.
– Денис…
– Ладно, питание улучшилось. А почему-то хроники чаще умирают. Им без страха и соль пресная. То есть, выходит, Добро породило еще большее Зло?
Иван аж вскочил от пронзившей его мысли:
– Нет: мы не того противника выбрали. Нужно драться с Богом!
Возле входа кашлянули. По коридору зашаркали чьи-то удаляющиеся шаги. Денис рванул к проему, но тут же вернулся:
– Надо отсюда уходить. Иначе нам крышка. Завтра же смываемся.

План.
1. Достать побольше простыней и пододеяльников.
2. Связать лестницу.
3. Открыть решетку.
4.Наказать суку Дорофеева.
5. Ночью бежать.

Реальность.
1. С простынями вышла проблема. Саша Чиндарев решил облегчиться, а заодно и позавтракать своим говном. И вытереться о простыни.
2. Так что лестницы не получилось. Хватило на жидкую веревку. Безопаснее привязать груз и закинуть один конец на ближайшую сосну, а другой фиксировать к решетке. По сосне очень просто спуститься.
3. Таня наотрез отказалась открывать решетку, не поверив в басню о свежем воздухе.


– Придется ее трахнуть.
Васильев неприлично хохотнул:
– Думаешь, она даст? Столько уже людей пыталось…
– Мне даст.

Таня вчетверо сложила вырванную страницу и легким движением выбросила в корзину. Надо еще – в четвертый – раз переписать, чтобы было идеально.
«Чакрасамвара прав. Жизнь изначально порочна. И смысл ее – только в страданиях, ибо она ими питается. Самопожирание. Дракон кусает свой хвост. В последнее время мне все чаще кажется, что все происходящее уже было. Но раньше это пугало: представьте, если вам таким образом постоянно указывали бы на ваши ошибки. Сейчас – будто смотришь в оба конца из другой точки – из небытия. В сущности – так ли много отличий между адекватным и сумасшедшим? Речь не о зыбкой грани безумия. Противоположности – вот! Между сказочным принцем и грубым чудовищем? Между бомжем и солидным человеком? Как все-таки ужасающе легко одно перетекает в другое. Еще недавно я была медперсоналом, а пациенты – безумцами. А вчера пошла к психотерапевту. Ах, как мне страшно! Вы даже не представляете… Простите. Больше не сорвусь на эмоции. Я была на приеме. Врач буквально клещами вытаскивал из меня каждое слово. В итоге… В итоге мне выписали направление. Смешно: а если они узнают, где я работаю? В этот момент меня будто палкой по голове ударили. До сих пор эта боль не проходит. Вспоминаю слова психотерапевта, хмурого, нелепо траурного… Нет, не могу… Ну, зачем же сразу госпитализация? Мне сказали, что амбулаторно вылечить меня не получится. Конечно, шок. До сих пор. Хотели даже скорую вызвать. Пришлось пообещать, что не обману и доеду сама.
Я не знала, что делать. Я вышла и не знала, куда мне идти. Городские окраины. Спальные районы. Звоню, звоню, что-то у кого-то спрашиваю. Промзона. Угрюмый лес. Простите… Парк, конечно же, парк. Только к сумеркам я поняла, что голодна и что пора ехать домой»

Ночь. Ожидаемого спокойствия – даже от крепкого кофе – он не получил. Самое мучительное в этом – насмешки, ведь они наверняка смеются над ним. Иван неслышно приблизился к проему, чтобы лучше разбирать их полушепот.
– Они уже вдвоем лежат… Нет, ну ты имей уважение… Я думаю, ладно… У нас планерка – она сидит пьет колу с коньяком…
Денис говорит раз в десять меньше и довольно отчетливо.
– Я пойду сейчас…
Васильев ошпаренной крысой летит на свое место, но тревога ложная. В общем, истории про санитарок и медсестер – какие они плохие. Кстати, лишний способ презирать ее мнение о себе. Но успокоения это не приносит. Снова смех. Кажется, звучит его имя…
– … А мне наплевать.
На что Денису наплевать – на то ему тем более. Однако нет ничего мучительнее неизвестности. Этот презренный шпион, крадущийся с комичностью героя мультфильмов, – он. Голоса замолкли. И потом, откуда-то скрип. Что-то они быстро заснули – только что говорили. Повторился отскакивающий полый звук. Нет, это не колпачок помады. Сомнений никаких не было. Она дышала порой мелко и часто, со сладкой болью. Трение жертвенной борьбы, где оба – проигравшие, иногда напоминало простое ерзанье засыпающих. Но ухватишься за этот образ – и он разрушается возникающей в какофонии скрипов ритмичностью. Иван медленно, пошатываясь, вернулся и лег. Эти маленькие, парализующие сладким холодом губы… Кажется, ради них и стоит жить. А теперь умереть. Совершить побег – да это все равно, что без наркоза выдрать из сердца сросшуюся с ним опухоль! Но надо, надо… Он нужен ТАМ.

Денис опасно высунулся из окна. Связка простыней уверенно взмыла. Казалась, она летела сотни лет, вырвалась головой в открытый космос и превратилась в бесконечного змея Шешу.
– Готово! Зацепилась. Сейчас перелезешь, спустишься и жди меня там. Я скоро.
– Пять этажей, да?
Он задержал дыхание и ступил в сладкий ужас пустоты. Держись, держись, держись… Не думать.

Тебя ждет хруст ампул, приводящих к слабоумию. Слюнявые крики в затыкающую рот подушку. Холодные апельсины от матери, которая больше не хочет тебя видеть.

А пока – держись, держись!

Тебя ждут вонючие бычки в насмехающихся пастях. Тирания колченогих слабаков, которые все равно сильнее парализованного. И огонь упавшего на одеяло окурка – огонь равнодушия, чуть не сожравший твою палату, когда все спали.

А сейчас – хватайся крепче!

4. Убедившись, что Васильев слез, Денис быстрым шагом направился к блатным.
Все вымерло. Лицемерные вонючки спят сном младенца. Вот если бы существовали трудовые бригады для таких. Не трудовые, даже шире: «отряды шага» И не для «таких» – для всех. Каждый отряд шагает по-своему. У каждого определенная конфигурация чувств. Строй квадратный – мир пропускать через призму квадрата. В виде восьмерки – через восьмерку. И так далее. Эти сопляки норовят получить его жалость. Каждый так и хочет выбить слезу. Даже спящий – жалок до безумия. Возможно, когда кого-то жалеешь, уподобляешься ему. Им нужны близнецы-братья, видеть иных, но сильных для этих лицемеров невыносимо. Пусть скажут себе хоть раз: «Эй, я проспал практически все, оттого я сплю дальше. Оттого добро мне приносит еще большее зло. Эй, я не нуждаюсь в добре. Лучше сделайте мне зло»
Нож – это продолжение руки. Так же как смерть – продолжение жизни. Спят, как ягнята. А дальше все легко. Подходишь, и рука сама все делает. Раз-два, и готово. Стоп. Что-то не так, это сразу ясно было. Черные вихри сбивают его с ног, и, прежде чем он успевает сориентироваться, вяжут руки.
– Заклей ему рот. Так. Быстрей, быстрей!
Под одеялом, на месте Коли Дорофеева, оказались подушки. Чертова западня… Эх, все не так надо было делать…
Среди голосов не слышно Колиного. Зато есть один очень знакомый: безапелляционно правый, из тех, кого общество наделяет правом судить и миловать. Совесть, так сказать.
– Петлю ему на шею накидывай. И сразу на крюк подвешивай. Обрезай, обрезай руки!
Обеими руками Денис вцепился в удавку, в которую была продета его шея, и попытался подтянутся к потолку, но черные руки сразу его стащили.
– Стой, друг. Не так быстро.
Денис ощутил, как к его мошонке привязывают что-то тяжелое.
– Ай! Ссуки! Пидоры…
Невыносимая боль корнями проросла в живот.
– Это – утюг чугунный сейчас на твоих яйцах висит, – снисходительно сказал высокоморальный голос. – Я могу и потянуть…
– Ах ты, урод! – захныкал Денис. – Ах ты, урод!
– Ну, ну, успокойся. Вот так. Не болит теперь? Все будет хорошо. Не плачь.
Груз больше не давил. Но боль заострилась и просочилась серповидными лезвиями глубже. Словно что-то порвалось там.
– У тебя есть выбор, – продолжил судия. – Вот бритва. Держи. Сейчас мы вновь опустим утюг. Можешь порезать себе артерию. Показать, где она находится? Ну, полно, полно! Опять слезы. Ты уже большой мальчик. Должен знать, что все когда-нибудь умирают.
– Смотри, он в зубах зажал бритву.
– Да пусть. Отпускайте.
Одной рукой держать вес своего тела, другой – поднять груз и перерезать. Почему-то не хочется себя спасать, а хочется быть слабым. Все хотят быть слабыми, – иначе как объяснить окружающее убожество? Видимо, в слабости есть какая-то магия. А, может, он просто задыхается… Почему больно, мама, почему так больно? Ну, так-то больно почему?

Необыкновенно знакомая квартира, где он никогда не был. Какая-то дорогая ему женщина была беременна. Сейчас ее нет, и нет ребенка. В квартире лишь его мама.
– А где ребенок, мам?
– Вы такие смешные. Ему нужно питание, нужен особый уход.
– То есть, он пока в больнице?
– Он такой смышленый… Я подхожу, говорю ему: а вы у нас тут важные персоны? Ты представляешь, он машет головой.
Денис облегченно вздыхает. Почему-то жизнь этого младенца ему очень важна.
– Вы такие все смешные. А мы знаем, что нам нужно.
– То есть, он такой способный?
– Конечно, способный! Они еще сомневаются, что мы способные…
– Так где он, мам? Где?
– Я не знаю, – она с блаженной улыбкой мотает головой. – Я не знаю… Уже который день висит в ванной…
– Сгусток?
– Да…
И только теперь он замечает, что беспредельное блаженство на ее лице – на самом деле беспредельная скорбь.
– Я видел… Да… Он умер? Мама, он умер, да?
– Ну, можно и так сказать… Не говори, пожалуйста, так… Бедный ребенок.
– Он – это я? Да, мама, он – это я?
– Да, сынок.


Если перелезть через забор, будут дворы. Нет, нужно следовать по невидимым силовым линиям. Пусть даже иногда маршрут причудлив. Этот бессмысленный обход вокруг сосны – на самом деле древний ритуал солнца. Разве можно это все не любить: эти плоские, острые, будто движущиеся гаражи, эти циклопические, ритуально-жертвенные дома, этих набитых гнилыми полуфабрикатами людей, с беззубой улыбкой обыгрывающих в амбулаторные карты смерть. Ведь само соединение всего в одну реальность, то, что оно не распадается на куски – ошеломляющая загадка и непостижимая красота мира. Не думать, не мешать себе. Поступки – материя высшего порядка. Трасса ведет к пересечению реальностей. Каждая проносящаяся машина вонзает в голову невидимый штырь. Резко перейти дорогу, не боясь смерти. Пусть сигналят: так пошла силовая линия. Конечно, он похож на сумасшедшего своими зигзагами и кругами около столбов. Но иначе – прямой дорогой – не пройти. Какая теплая волна блаженства! Нуль-переход. Мир-близнец, более просветленный. На первый взгляд нет отличий, предметы и люди – двойники нашего мира.
Дайте, пожалуйста, йогурт и шоколадку. А он и не должен рассчитываться. Спросите у директора? Ах, ради Бога. Понаберут новеньких. Даже солнце здесь светит по-другому. И краски неба пастельные, без кричащей ярости. Здания и деревья в желтоватом закате мягко светятся внутренним светом.
Иван наступил на край бордюра и порезался страхом. На верхнем конце столба сидела тень. Ослепительно-черная, если можно так сказать, похожая на прорыв континуума, на дырку в реальности. Мистический ужас отшвырнул его на пять метров, и чуть не сбитая им женщина с полными ногами выругалась. А уже через пять секунд это была яростная кукла с выжженной душой. Все, что соприкоснулось с тенью, умирало, портилось, выходило из строя. Кукла преследовала: он выхватил ее сумочку. Выбора не оставалось: иначе нечто, неуклюже несущееся за ним в теле этой дамочки, настигло бы сразу.
Сумка летит за гаражи, и нечто меняет форму. Тень вторглась в охранника стоянки, который не может понять, что силовая линия идет прямо через территорию. Отныне они – спринтеры. Забег длится века, до конца изгороди.
Сетка позади – и черный сгусток вновь меняет реальность. Теперь это брат его будущей супруги, за которым Иван гонится, чтобы не дать ему убить своего еще не рожденного сына. Будущее. Дома выросли, покрылись металлическими доспехами. За спиной маленький шарик – костюм с искусственным интеллектом. Один образ в голове – и шар послушно разворачивается, расползается по телу эластичным костюмом, покрывает голову шлемом, округляется на ступнях пружинящими ботинками, вырастает в ладони интрапротонным мечом.
– Какой прыжок! – восхищается гуляющая с собакой девушка, когда он перелетает через машину.
Главное – не останавливаться. Проскочить сквозь дом в другую реальность. Но он притормозил – испугался собаки! Тень прыгнула на дерево. Замереть. Только – не шевелиться.
«Смотри на это окно непрерывно. Тогда спасешься» Главное – никуда больше не смотреть. Это окно правды, пока взгляд там, опасность не грозит. Учитель, ну, сколько же так стоять? «Придет Воительница и заберет тебя. Жди вопреки всему» Очень холодно. Тень распухает, сливаясь с мраком, и подбирается все ближе. Шея затекла. Тень уже не сидит на дереве. Когда же придет Воительница? Какой-то парень, сжалившись, предлагал подбросить до дому, и с трудом удалось от него отделаться. А вот и Она. Подошла к окну. Какие лучистые, купоросно-синие глаза, – будто солнце пробивается сквозь льдинки. И эти правильные, немного заостренные черты. Первая встреча двух бесконечных разлук, переплетение прорастающих сквозь холодные сумерки взглядов. Нет, не так: они знакомы. С незапамятных времен. Что она делает? Звонит кому-то, отходит от окна. И этот подъехавший уазик, эти люди в черных куртках…
– Вы тут стоите уже весь день, – говорит один из них – высокий, грубый. – Вот, нам женщина позвонила. Говорит, смотрит в мое окно и не отходит. Вы ее уже извели страхом.
– Это моя девушка, – филигранно лжет Васильев. – Мы поссорились, и я жду, когда она меня простит.
– А она говорит, что вас не знает.
– Наверное, обиделась.
– Назовите ее имя.
«Учитель, помоги!»
– Анна.
– Правильно. – Верзила удивленно переглядывается с другими. – А фамилия?
«Семенова. Нет, еще раз, Учитель. Смирнова»
– Смирнова.
Верзила уважительно кивает.
– Нет, фамилию не угадали. Поехали с нами.
«Господи, почему я не поверил? «Семенова» была первая мысль»
– Я – Распутин, – уверяет Васильев.
Но темных убийц не переубедить. Как, однако, ужасно пахнет в машине. Пахнет его собственным страхом. Когда кишки в ожидании удара приучаются заранее выпускать газы.
– Это Распутин, поняли! – выпучивает мертвые глаза верзила. – А где твоя борода?
Тлеющие огоньки заглядывают, выпытывают. Проносятся за окнами в сырой холодной тьме.
– А чего ты, Распутин, царю голову заморочил? – рыдающе хохочет широкий. – Россию мы из-за тебя потеряли.
– Сейчас тебя вытащим и убьем за тем кустом, – толкает в бок верзила. – Останови здесь, Серега. Похороним его в сугробе.
Нельзя допустить, чтобы их бесы проникли в его сознание. Тогда можно выжить.
– Вылезай.
Машина останавливается. Если он не уйдет – просто и без капли страха – наступит конец.
– Куда, сука?! – Кувалда кулака вонзается в ребра. – Держите его. Мы поехали.
Фары прорастают в темноту соснового парка. Фонарь над подъездом могильно-серого здания озаряет восковые лица. Дракон закусил свой хвост.