: Передачи запрещены (продолжение)

“Лерка, котенок!
Люблю, целую, очень скучаю. Выйду, обниму крепко.
Не верь никому. Целуй Машку. Привет всем кто нас знает».
И рожица смешная. Подмигивающий смайлик.

Первая записка. Лера с ней не расставалась. Просыпалась среди ночи и снова, и снова перечитывала.

31-ое декабря. Наконец-то к нему допустили адвоката. Две недели менты прятали его по РОВД, возили из одной мусарни в другую. Две недели они выбивали из него признание. Не вышло. Раскрыть преступление по горячим следам не получилось, и они сдали его на ИВС и допустили адвоката.

Адвокат. Жалкий старик в заправленной в штаны байковой рубашке. Ногу приволакивает и левая рука обездвижена. После инсульта, видать. Влад сказал, что он не мусорской и, что это главное. Толстые линзы и невнятная речь. В девяностые Старому удалось вытащить на свободу какого-то вора или бизнесмена и заработать на этом репутацию. Он так давно не практиковал, что и милиция и прокуратура забыли о его существовании.

Все что он мог сделать, так это составить апелляцию и передавать шоколадки и письма.

« Сегодня у тебя был адвокат. Мне казалось, что сегодня случится чудо. Я ждала, что вот-вот, сейчас, с минуты на минуту раздастся звонок в дверь, и ты вернешься домой. Я верила, что надо только еще немножко подождать, и ты вернешься. Ты приедешь и я умру, разлечусь от счастья на эти долбаные частицы Бога.

Я не могу поверить, что ты в тюрьме. Я не могу себе даже представить, как ты там находишься, как ты двигаешься, ешь, разговариваешь в этой жуткой, крошечной камере. Тебе всегда было мало пространства. Ты носишься, как ветер и предметы рушатся от твоего приближения.
Они лишили тебя всего- воздуха, движения, книг, кино, женщин, детей, друзей. Даже твоих любимых уличных собак и кошек. Они запрещают тебе жить. Я ненавижу, ненавижу систему, ненавижу каждого человека к ней причастного, ментов, адвокатов, судей. Твоих трусливых, благоразумных друзей. Они не могут так с тобой поступать. Я их ненавижу.

Помнишь, мы читали у Ерофеева « Ты пришел ко мне, как счастье и уходишь, как наказание. Но если ты пришел, как счастье и уходишь, как счастье, значит я любимец богов и бессмертен».

Я хочу, чтобы ты ушел. Я не хочу тебя больше видеть. Я отказываюсь от тебя. Уйди, как счастье. Пожалуйста. Если для того чтобы ты вышел на свободу, нужно расстаться. Я отрекаюсь от тебя.

Ерофеев, миленький, пусть они его отпустят. Скажи, что для этого нужно сделать? Что???!!!
Я очень тебя люблю. Очень»

Следователь продлевал санкцию сам. Без суда и адвоката. Придумывал хулиганство, подделку документов. Запрещал передачи и не переводил на СИЗО. Им было так удобно. В любой момент они вывозили его в райотдел и били. Надеялись еще что сломают, что подпишет.

У него было алиби. Стопроцентное алиби. В тот день, когда произошло убийство, около двадцати человек свидетельствовали о его присутствии на работе, в кафе, на автомобильной стоянке. В момент убийства он находился в офисе на совещании и пять сотрудников могли это подтвердить. Могли, но не хотели. Боялись. Трое сослуживцев слили его сразу. Расплывчатые «кажется» и «возможно». Операм этого было достаточно.

Леру допрашивали три дня подряд. Добрый следователь и плохой. Как в кино. Она была главным свидетелем его алиби. Они не расставались в тот день ни на минуту.

Было страшно. Очень страшно. Все время казалось, что вот-вот у них закончится терпение, и они сорвутся и выполнят свои угрозы. Отведут в подвал и изуродуют, изнасилуют, будут пытать. Она боялась физической боли до одури. Боялась, что не выдержит и подпишет все нужные им показания.

Бог миловал. Плакала, оправдывалась за что-то, манипулировала ребенком и любовью и не подписывала. Ничего. Ни одной бумажки. Это единственное, что она могла сделать.

Передачи не принимали. Ей все время казалось, что он голодный, что мерзнет. Она купила ему лыжные штаны и теплые ботинки и уговаривала приемщика передать хотя бы одежду.
- Вашему мужу передачи запрещены.
Иногда ей казалось, что они смотрят на нее с жалостью. Казалось.

«Лерка, привет!
Очень скучаю! Люблю. Тут нормально. Если сможешь, пришли какие-то книги. Желательно весёлые «Двенадцать стульев» , « Уловку 22» и т.д.
Представь себе, что я с тобой сделаю, когда выйду. Сны снятся просто дикие и очень яркие.
Тяжело писать вот так, наскоком. Когда в камере придумываю много. В общем, ладно. Очень, очень тебя люблю. Целуй Машку, маму, сестру.
Никому не верь. Денег никому не плати. Они меня не сломают.
П.С. Передай с адвокатом Кемел без фильтра и носки. Пожалуйста, не забудь носки.
И смайлик, улыбающийся смайлик»

Эти носки ее сразили. Гладила пальцами клочок бумаги с запиской и боялась, что слезы размоют родной почерк.

«Если сможешь»…

Она смогла. Сначала пыталась подкупить охранников в ИВС. Строила из себя «залихватскую бабёнку». Хихикала над их тупыми анекдотами, пыталась кокетничать и всучить деньги.
Господи, как это было жалко. Она краснела, заикалась, смущалась. Лера никогда не умела давать взяток. Совать конверты и сохранять при этом достоинство. Даже охранники над ней смеялись, и передачи не принимали.

«Добрый» следователь дал ей номер телефона милиционера, через которого можно было решить вопрос. Сто долларов передача. Пятьдесят баксов душ. За каждую переданную книгу - пятьдесят.

Пошел второй месяц. Суд опять продлил санкцию. Второй месяц в изоляторе временного содержания. Второй месяц в крохотных камерах без еды, душа и прогулок. Они кидали его из хаты в хату. Возили на допросы, когда заблагорассудится. Днем, ночью. Прятали от проверяющих и не переводили на СИЗО. На что они надеялись? Просто брали на измор.

«Я каждый день пишу тебе письма. Я с тобой ссорюсь, ругаюсь, выясняю отношения. Перечитываю, и не отправляю. Я пишу эти письма от собственной истерики и бессилия. Хоть бы тебя уже перевели на СИЗО, хоть бы какие-то перемены произошли. Уже два месяца, как я тебя не вижу.

Вдруг вспомнила самые первые наши встречи. Когда я тебя еще не любила, когда ты за мной ухаживал и мне это льстило. Мне казалось, что я еще могу управлять ситуацией, что могу полюбить, а могу уйти. Мне казалось, что все в моих руках, что я контролирую свои чувства. Я капризничала, командовала и вела себя как избалованная дура.

Ты улыбался, соглашался и просто смеялся надо мной.

- Как скажешь, малыш. Как хочешь, котенок. Что ты будешь пить, а где бы хотела поужинать? Все будет так, как ты захочешь.

Глаза смеялись.Ты все уже знал. Еще тогда.

Риторические вопросы. Почему? За что? Сколько можно? Я не выдержу?

Я не сильная. Я хочу, чтобы ты был рядом, а я была слабой и глупой.

Не письмо, а дрянь какая-то! Я, я, я. Ну, и пусть. Ну, и читай. Не умею я рисовать заборы. Я вообще не умею рисовать.

Я хочу счастья, « как у всех советских трудящихся»,- помнишь, нашу соседку, которая так говорила. А мы смеялись.

Что ты молчишь? Прекрати кокетничать! Разговаривай со мной! Не молчи! Я тебя обожаю»

По понедельникам в шесть часов вечера Лера стояла возле поворота на ИВС и ждала «своего» милиционера. Мент не выходя из автомобиля, ждал, когда Лера загрузит на заднее сидение неподъемную сумку с продуктами и быстро прятал в карман сто долларов. Они не разговаривали, даже не здоровались. Но Лера знала, что передачи доходят. Мусор выполнял свои обещания.

Мужу она так и не сказала, какой ценой доходят до него передачи. Ей так хотелось каждый день что-нибудь для него делать. Она раздавала деньги милиционерам, охранникам, операм. Платила, только чтобы узнать, что он живой, что одет, что не голодает. Лера покупала ему футболки, трусы и носки. Брызгала своим любимым, неизменным Кензо и хоть таким образом прикасалась к его телу.

Стало яростно не хватать денег. Они ускользали в карманы мусоров и тюремщиков. И с каждым днем их требовалось все больше.

К счастью, началась предвыборная кампания. Лера работала. Много. На власть и на оппозицию. На партии и на мажоритарщиков. Каждую неделю она проводила акции, организовывала концерты и устраивала встречи с избирателями. Ей было все равно на кого работать. Она не дрейфовала. Для этого у нее не было ни ума, ни времени. Она двигалась прямо, как ледокол. Тупо зарабатывала деньги и относила их в тюрьму и в милицию.

« Привет, котён. Понедельник, утро, может, сегодня придет адвокат и принесет весточку от тебя.

Только проснулся. Сейчас, наверное, часов шесть.

Вчера гуляли, и шел мелкий дождик. Захотелось к тебе на балкон. Деревья, наверное, уже зеленеют. Из наших бойниц ничего не видно.

Да, слушай, сегодня мне приснилось, что у нас родился ребенок, кажется, мальчик. Родился и сразу встал на ножки и пошел. К чему бы это?

Я бросил читать «Живаго». Прочел до половины и бросил. Бред. Жалею о потерянном времени, хотя здесь его, хоть завались.

Спасибо за Аверченко. Мы читаем его вслух и ржем.

Стогофф, мне не понравился, Кафка великолепен, а Курицына я вряд ли стал бы читать не в тюрьме.

Вот, послушай. « Один хуй ебал девку в парадной, а потом они въебались в скалу»,- это краткое содержание фильма «Титаник», рассказанное в ИВС.

Читаю сейчас Ерофеева. Знаю, что ты его тоже читала, пробегала глазами те же строки.

Правило, что надежда умирает последней в тюрьме работать не должно. Надежда должна умирать первой и тогда хоть что-нибудь изменяется.

Ты где-то все время рядом. А я все равно о тебе ничего не знаю. Не знаю дома ты или на улице, говоришь с кем-то или куришь одна…

Здесь четыре времени суток - утро, день, вечер, ночь.

Я тоскую. Хочу на море, сидеть вдвоем на пустынном пляже, пить водку из горлышка, кормить объедками глупого щенка с добрыми глазами…

-Ну, не было у меня старшего брата! Не-Бы-Ло!
Не было, когда я, маленький мальчик с забинтованным глазом, стоял возле своей больничной койки и рассматривал следы своих первых поллюций на черных сатиновых трусах. Я испугался, я даже не понял, как это случилось. А вокруг меня ржали пятеро взрослых мужиков. Трое из них были уже слепыми и ржали только ртами, уставившись в потолок, своими пустыми и белыми, как моя сперма, глазами.

- Не было у меня старшей сестры!
«В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.
Я разобью тебе ебло. Сказала мне сестра.»

- Вот сука! Но даже этого у меня не не было. Я почти всегда был один. Дружил с кошками и собаками. Бегал с ними по стадиону рядом с домом. Приносил им пожрать, вникал в мелкие собачьи споры и разговаривал с котами. А они благодарно терлись о мои ноги.
С людьми сложно. Им все надо объяснять, показывать, а еще лучше говорить. Они смеются и плачут, как слепые, по рассказам.

Лерочка, купи мне трусы, черные, баксерс. Они продаются на Севастопольской площади. В маленьком магазинчике рядом с баром «Наполеон». Это не обязательно. Если будет возможность, купи»…

Каждый понедельник Лера стояла на Подоле, неподалеку от ИВС и ждала своего милиционера. Каждый понедельник она возвращалась в Киев из Донецка, Днепропетровска, Ялты, Тернополя или Черкасс. Ночью, после очередной акции или концерта она бросала всё и мчалась в Киев, чтобы передать передачу. Она как будто сошла с ума в своем стремлении что-нибудь для него сделать.
Лера осунулась, похудела. У нее появилась привычка разговаривать сама с собой. Вечерами она сидела на балконе, курила и вела диалог с невидимыми собеседниками. Лицо ее дергалось и изображало, то улыбку, то недоумение, то восторг, то озабоченность. Однажды, сестра ей сказала, что они боятся на нее смотреть. К Лере не подходил даже ребенок.

Несколько раз адвокат ей сообщал, что назначен суд. Лера ехала в здание суда и договаривалась с милиционерами, о свидании в камере для привезенных на суд. Каждый раз суд откладывали.

Она выглядывала автозак, топталась на детской площадке рядом с судом, дожидалась зарешеченную машину. Лера старательно вглядывалась в выпрыгивающих из тюремной машины заключенных и боялась пропустить силуэт своего, единственного.

Его не привозили. Было такое ощущение, о нем забыли. Уже месяц, как Парамонова не возили в РОВД, не вызывали на допросы, не проводили следственных мероприятий. Даже на суд они его не привозили...

Продолжение следует