евгений борзенков : Фантом

А зачем? Себе я уже давно всё доказал.
Утро начинается в четыре, почти всегда. На открытой голой террасе, высоко над городом, лицом строго на восток в течении часа я выполняю ежедневную аскезу. Сурья-намаскара – цикл из двенадцати асан, плавно перетекающих одна в другую. Приветствие солнцу. Привет, о солнце. Потом душ, кофе, сигарета. Час медитации. Час акклиматизации. Час потехе.
Мне некому ничего доказывать. Всё это тошно и скучно. До икоты. Каждый день утром выхожу из дома. Любое движение мужчины – так уж издавна – непременно сопровождает мелодичный голос металла. Это может быть звон наручников ( тьфу, тьфу, тьфу – 3 раза ), звон монет ( гораздо значительней ), позвякивание ключей, брелоков, в подплечной кобуре молчальный звон увесистого ствола - у кого есть; металлический остаточно-вечерний набат в ушах, звон пули ( но это редко ). Металл в голосе, металл в отношениях. Человек и металл. Квадратный подбородок, двубортный пиджак, хорошие туфли. Сложить буквы в некое подобие рассказа мешают внешние толчки, ветер, поднимаемый лопастями воздушных мельниц:
- Эй, Джо? Дай два.
- Забыл добавить «охуеть». Пятнашка.
- Ойро?
- Нет, блять, мардо. Конечно, ойро.
- Ступу не видел?
- Ступа стал на лыжи.
- Снега не знаешь, где нарыть?
- Позвони завтра, где-то после двух.
- И сколько, примерно?
- Ну, пару бумаг, как минимум.
- На, пятихатку, сразу. Я перезвоню.
- Смотри, там Майлз в доле, так чтоб не было канители.
- Орлайт, Джо, мы огородами.

То вдруг звонок: едва включив, слышу: «Я знала…. Ты так исчез… думала, вечером… меня Ленка предупреждала, тебя видели… скотина….и забери своё…»
Мне нет дел. Я в делах. На том поле, где у других посеяны дивные благоухающие цветы детских грёз, у меня пустырь. Каким бывает пустырь, знаете, чертополох, камни, остатки строительного мусора, осколки бутылок. Розочки. Из стекла. Бетонные блоки. Розочка из стекла. В руке из плоти и крови. Крови.
- Алло, Джо? Ты сейчас можешь подъехать? Мне двухсотого.
- Сколько?
- Давай на два с половиной, короче, там может ещё будет вариант.
-Нет, телитесь сразу, ты знаешь.
- Ладно, короче, три. Где тебя ждать?
- Ну, давай возле «Свиньи» через пятнадцать минут.
- Да я могу не успеть…
- Твои проблемы. Ладно, жду две минуты.

Серое. Серый лунный плацдарм с серыми коробками домов. Под серым небом. Чёрно-белый воздух. Люди, серые внутри, до самой сердцевины. Хуже всего, что они это отлично понимали, они были дети одной матери с мужским лицом. С мужским именем. Социализм на Луне. В слове «социализм» - соль и цемент, оно скрипит на зубах, словно зубами по стеклу, битое стекло, розочка в горло, сквозь его бетонные цветы пробирается мальчик с портфелем, в очках, на ватных ногах. Каждый поход в школу – подвиг. Каждый день – битва с собой. Щенка швырнули к крысам, прямо в каменную трёхэтажную бочку. Крысы мелкие, но их много. Они начинают покусывать с ног, с рук, игриво тяпают за мочки ушей, норовят зайти со спины. Эй, новенький, дай позырить… А чо там? Ты чо, деловой? Ты куда меня послал? Пацаны, прекращайте. Чо прекращайте? Чо прекращайте?! Пробный удар в плечо, очки хрустят под чьим-то хохочущим башмаком. Портфель летит веером, рассеивая свои потроха. Всё тот же пустырь, пустырь – там, где пусто, нет помощи, нет бога и мамы, мусор, бетон и розочки. Под ногами. Пацаны…

- Хэй, Джо!
- Хэй, Стас!
- Помнишь эту тему у Хендрикса?
- Это моя тема, Стас.
- Джо, я в умат.
- Бывает, брателло.
-Дай мне, Джо.
- Ты и так мне торчишь. Прости, чувак.
- Тебя завалят, бродяга, верь мне. Когда-нибудь. Просто высадят вот эти вот мозги через ухо. Будь у меня волына…
- Стас, не гони. Я сказал нет.

Однажды я подобрал кошку, которую долго убивал цыган, а я наблюдал это издалека и не мог ничего сделать. Мне было девять лет. А ему лет на пять больше. Я просто выглядывал из-за угла и ждал, когда все закончится. Он топтал кошку ногами, раскручивал за хвост и бил об столб головой. Когда он ушёл, я подбежал, кошка ещё дышала. Я знал, что отец не разрешит держать её дома, и спрятал за сараем, сделал ей шалаш, наложил шины на поломанные лапы, отпаивал молоком. Через пару недель она уже ходила. А потом её нашёл отец, и я получил по шее. От кошки избавились. Отец её увёз куда-то. Через полгода она снова вернулась. Я увидел её возле ворот. Узнал, посмотрел на неё. Она смотрела на меня, не мяукала, не крутила хвостом. Просто сидела и смотрела в глаза. Я зашёл и закрыл за собой ворота.
Мне уже было не нужно. Все эти сопли, это лишнее.


Когда за спиной стена, что-то происходит. Когда один перед толпой крыс, а за спиной стена – в тебе что-то срабатывает. Включается новое. Никто не знает, откуда оно приходит, но ты наклоняешься, поднимешь горлышко бутылки с острыми краями и тыкаешь в ближайший кадык. Потом в живот. Потом косишь широкими кругами из стороны в сторону, лохматя щёки, предплечья, куртки, уши, ладони. И крысы понимают каждое твоё движение, они быстро учатся. Маленькие крысята с мелкими зубками, серые внутри.
И с того дня все идет уже по другой спирали. То, что вылезло из тебя в таких обстоятельствах, щелчком пальцев назад не загонишь.

Моё имя полощется на четырёх углах. Продуваемое розой ветров. Поднятый флаг над баррикадой, изначально белый флаг капитуляции, на котором я от нечего делать угольком намалевал рожицу Весёлого Роджера. На перекрёстке улиц Ильича и Павших. На теле топографически точная карта мест случайных встреч – это штык, это нож, этот пьяный дебош. Сдерите с меня битую шкуру – под ней обычные рёбра, скудное, постное мясо, удивительно живучая печень, лёгкие и сердце, напичканное разрывными пулями. Копилка для пуль – моё сердце. Поднятый воротник пальто, руки в пустых карманах, козырёк над лицом без лица, без глаз, согнутая в колене нога упирается в стену каблуком.
Тучи над городом.
Мой дом на каждом углу.
- Аллё? Джон, ты? Ты где? Не дома? Ой, насилу дозвонилась. Как ты, малыш?
- Привет, мам. Да нормально всё. Занят был немного. Как ты? Из лекарств ничего не надо? Я завезу.
- Да ты сам хоть приедь. Я блинчиков напекла. Как ты любишь.
- Блинчики, да... Блинчики, мама.
- Да, блинчики, сынок. С маслицем и сахарком, как ты любишь.
- Да, мама. Я очень люблю твои блинчики. Я заеду… завтра, наверное.

Я выйду из машины и просто пройдусь. Могу себе это позволить. Без спешки, без пристальных глаз. Постою на мосту, покормлю голубей. Полные высокомерного снобизма, крылатые твари угощаются прямо из рук, будто делают мне одолжение. Покормлю тех птиц внизу, как их… Кажется это лебеди. Да, лебеди. Серые, как и город. Господи… как там учила бабушка; «Живый в помощи вышнего, в крови бога небесного….» Надо ли тебе, господи?... Может, ты и не знаешь… а может – забыл… «На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовёт ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое...»

-… Ну что ж, молодой человек, вы прошли обследование. Вот заключение. В двух словах: диагноз не совсем утешительный.
- Что-то серьёзное? Не пугайте меня, доктор.
- Да, к сожалению. Как бы вам сказать… Вам ничего не говорит такая форма 7Б?
- Ммм… не-а. А что, эта форма умеет разговаривать?
- Конечно. В частности вам эта форма говорит, что к строевой службе вы не годны.
- Да что вы говорите? Я не могу в это поверить.
- Да уж поверьте. У вас раздвоение личности.
- Но ведь это позор… Как мне жить с таким клеймом?
- Я отлично понимаю ваш сарказм, молодой человек. Не вы первый, не вы последний. Против нормальной советской армии стоит армия таких отбросов, как вы…
- Довольно обидные ваши слова.
- … и ничего с этим нельзя поделать. Все ваши уловки мы знаем, но закон, к сожалению, на вашей стороне. Так что, хочу вас поздравить.
- Но за меня же ни одна девчонка замуж не пойдёт… боже, какой стыд… Когда уже можно забрать военный билет?

В наушниках вдруг зазвучало «закрой за мной дверь, я ухожу…». Я усмехнулся и вспомнил, что было на этом же мосту, под эту же песню когда-то; когда-то так же стоял у перил, мял за спиной букет, наблюдая, как издалека приближается та, которая, девочка с бархатным голосом, с крошечными ступнями, с куском холодной серой глины внутри. Во всю грудь. Она ходила, полная серой глины, жила, улыбалась, трахалась, и ей ничуть не мешало. А с виду и не скажешь совсем. Девочка-кукла. Девочка с вирусом фантома. Моя беда в том, что я был слишком жив. Я ещё воспринимал некоторые краски, ощущал их температуру, их тембр, и даже верил в то, что они написаны на моём личном холсте.
Но девочка была с вирусом.
Мы стояли, обнявшись, под переплетёнными пальцами металлических арок моста через С, под перемигивание разноцветных глаз города, под проплывающе-тревожное вау-вау милицейских и медицинских сирен, под одуряющий ор тысяч речных лягушек – и это был пик, высшая точка накала, что только и сохранила память из того мусора. Девочка в платьице белом, с душой манекена.

Я пройду дальше по улице, поднимусь немного вверх, сверну вправо, опущу в подставленную ладонь милостыню, в другую, зайду в ворота. Сниму головной убор, пройду по ступеням собора, войду в храм. Непривычное чувство, когда всё это давит, - «бремя моё – благо» - одновременно приподнимая вверх. Строгие, осуждающие, любящие лики икон. И я под ними, под их перекрёстным огнём, голый, будто только родился. Запах ладана, жар свечей, шевелящийся волос на спине. От холодного жара стягивает кожу. Купол уводит меня вверх, туда, где оживают нарисованные ангелы, колени влечёт к земле.
- Простите… подскажите, куда здесь нужно ставить свечку?
- Да куда хочешь, сынок. Вон, и Богородице можно, и Пантелимону… А тебе для чего? Во здравие? Сорокоуст? Помянуть кого, за упокой?
- За жизнь, мать. За жизнь.
- Ну, пройди к алтарю тогда. Возьми две и поставь по краям. И к иконке приложись, не забудь.
- А можно вас попросить? Вот, возьмите, пожалуйста. И вот ещё… а я в другой раз. Завтра, наверное.