Ирма : Нет никакого космоса

Иван Константинович уже старик. С каждым годом он становится ближе к земле. Пахнет червями и свежевыкрашенной оградкой. Внутри у него осклизлые стенки колодца, кверху брюшками лежат корюшка и пескарики, в кустистой ежевичной бороде прячется всякая нечисть, но выпуклые рачьи глаза смотрят на мир с удивлением. На пенсию инженера можно пить целую неделю, а потом побираться. Даже если нечего жрать, были бы сны.
Ночью плешивому старику снится космическая станция. Там безлюдно, зато есть приморское кафе, журчат автоматы ситро, в бумажный стаканчик плюхается фруктовое мороженое, покрытые серебрянкой попугаи гадят на красный парик гигантского клоуна. Новенький трамвай звеня, обгоняет ракету с надписью «USA». Олимпийский Мишка подпаливает звездно-полосатый флаг. Полуголая, белобрысая, разукрашенная девка улыбается с цветного плаката. В ней теперь и не узнать малютку Габи. Дед плюет на плакат, но слюна не долетает, повисает в воздухе мутными шариками. Просыпается Иван Константинович мокрый. Нет, он не плачет, просто опять обмочился.

Ксюше четырнадцать лет. С двенадцати у нее пошли месячные. С тринадцати она может перепить деда. Подражая голосам людей или животных, заменяет собой телевизор и радио. Ксюша – беспокойный и странный ребенок. Ей кажется, что она лунатик или Лунтик. Ксюша ходит по дому с закрытыми глазами, натыкается на ветхую мебель, ищет во тьме то ли выключатель, то ли удавку, то ли нож с зубцами. Бьется в падучей. Хохочет так, что видны миндалины и розовое воспаленное от крика горло. Жует ложку кариозными зубами. Срыгивает картошкой в мундире и бочковыми огурцами.
- Бедная, бедная, – причитает Иван Константинович и заматывает ее в кокон из штопаных одеял.
- Спокойной ночи, спи до полуночи, а с полуночи – смотри на потолок, чтобы черт не уволок, – приговаривает, оставляя включенным ночник.
Все еще вздрагивая, уткнувшись в табачную вонь байки, Ксюша, наконец, засыпает.

Мосластый черт нависает над Ксюшей, у черта твердая худая грудь, кривые ноги кавалериста и верткая трехглазая голова. Обут он в шлепанцы, но при этом совершенно голый. Пахнет от черта жженой пробкой и дедовой ежевичной бородой. Распеленав Ксюшу, черт трет наждачными руками ее горячечный живот, оттопырив кумачовую губу, неспешно елозит по всем скороспелостям; раздвигает широко и свободно сбитые, с едва подсохшей кровью коленки. Дышит в горячее ухо: «Только пикни»! Выдыхает: «Да, так, хорошо, хорошо, хорошо...! Умница». Щедро посыпает пахучей и пряной пыльцой Ксюшину промежность. Ксюше кажется, что она сияет. Становится нестерпимо сладко.

В другие ночи, когда черт не приходит, Ксюшу мучает зуд. Ловко изогнувшись, Ксюша ловит ртом большой палец, облизывает грязный ноготок с поперечной трещинкой. Не думая ни о чем, мусолит его часами. Проходится языком по шероховатостям. Обсасывает выступающие косточки. Когда раздираемый короткими и некрасивыми пальцами рот полон слюны и кислой слизи, а внизу живота начинается знакомое желейное колыхание, Ксюша трется о стертую шерстку медведя Жени. Оттягивая складки кожи, засовывает внутрь плюшевую лапу.

Иногда на Ксюшу находит: глядя в никуда, девочка царапает вены поржавевшим «Спутником». Дед матерится, достает из разломанной аптечки йод, рвет на бинты рубаху, вливает в глотку внучки теплый самогон, качает ее на руках.

У Ксюши безмятежный лоб, резкие черты лица – вся в отца, и маленькое ладное тело. На беду, как и мать, Ксюша не в меру похотлива.
- Не съем, так хоть понадкусываю, – шутит дед, щипая Ксюшу за сдобный бочек.
Дед боится, что Ксюша принесет в подоле и опозорит его на весь поселок, а потому запирает внучку на замок, когда уезжает в город. Хоть и знает наперед, что местная гопота все равно заберется в окно или сорвет с петель хлипкую дверь.
Ксюша круглый год влюблена как дворовая кошка. В кого? Да пойди разбери, сколько их сюда приходило, приходит и будет еще приходить. И не поймешь, откуда берутся у нее эти силы. Кто расправляет хрупкие плечи. Кто заставляет держать головку с грязно-желтыми волосами и черным пробором так высоко, горделиво и прямо. Кто добавил в эти шальные глаза чистейшей берлинской лазури. Кто наделил эти скулы надменностью, а ямочки на щечках неиссякаемым оптимизмом. Почему ее так невыносимо жаль?

Панцирная сетка скрипит, Ксюша подвывает, прижимаясь к молодому и ебкому кавалеру, изгибаясь в нетерпеливых, животных конвульсиях, горлом хрипит: «Ну же, миленький, еще! Еще!!! Умираю!»
Искусанная, измятая, обернувшись мокрой простыней, выйдет попить водички.
- Жарко, деда, - ласково и беззаботно скажет она.
Иван Константинович замахнется кулаком, по привычке назовет внучку курвой. Ксюша улыбнется, и злость отступит.

На старые дрожжи развозит сильнее, старик говорит вроде и складно, но скучно. Ксюша прячет зевоту в кулачок, не забывая подливать себе больше, деду меньше.
«Сириус – самая яркая звезда на небосводе».
«Солнце - всего лишь желтый карлик».
«На Марсе есть ледяное озеро и гора Олимп, а по весне цветут яблони».
«Твой папка не родился еще, а Гагарин уже в Космосе был».
- Не грузи, деда. Нет никакого космоса, – беззлобно смеется Ксюша и отбирает последнюю рюмку.
- Ах, ты же, сука!
Ножи в доме всегда острые…

Утром бывший инженер строит катапульту. Шуршит старыми чертежами, достает из чулана ящик с инструментами. Дззз. Дззз. Дзи-и-и, – визжит дрель. Пиу-пиу-у-у, – сгибаясь в тисках, поет латунь. Р-р-р-реже-режь, – ворчит ржавыми зубьями пила. Тук-тук-тук, не бойся друг, – бодро выстукивает долото. На банке с лаком плывут парусники.
Усадить Ксюшу ровно не так-то просто. Она все время съезжает, клонится вперед. Вот же егоза! На Ксюше белый мотоциклетный шлем. «СССР» – под трафаретку красным. А вот одежда лишняя. Ситцевый халат, теперь весь в бурых пятнах, так и остался лежать на земле. Смахнув слезу, Иван Константинович кладет руку на рычаг.
- Ключ на старт.
Десять.
Девять.
Восемь.
Семь.
Шесть.
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.
Поехали!