Владимир Павлов : Однажды весной

Однажды, такой же молочно-туманной весной, бетонщик Слава Кочкарев влюбился. Нет, весна была все же другая. Ее еще распинали на числах советских календарей, рвали на перестроечные плакаты, скармливали собаками от названного дефицитом избытка. И вся она была юная, резкая, переменчивая, как девушка, которую стал вдруг замечать на своей стройке, в бригаде штукатурщиц, Слава. Такой весны уже не будет. Слава, естественно, неуклюжий, заикающийся, с вечно опущенными руками и обезьяньей челюстью, как водится, объяснился не вовремя, получил отказ и напился. Дальнейшее он уже не должен помнить, – он уже вообще не должен ничего помнить. Но вот, однако… Если вкратце, он уснул на сетке, а друзья, тоже пьяные, забетонировали его живьем. Естественно, не специально. В СССР не было жестокости, не то, что сейчас… Тут, вроде бы, прилично остановиться, поставить точку в повествовании. Можно для экспрессии воссоздать его душевное состояние, когда не можешь вздохнуть, и легкие, подобно насосу, втягивают омерзительно вязкий раствор. А потом ты понимаешь, что это не раствор, а внутренняя слизь. И так далее. Но мы не будем. Просто история Славы, как это возмутительно ни звучит, на данном эпизоде не закончилась.
Он умер: клинически достоверно, несомненно, не нарушая никаких известных науке законов, как и подобает умереть честному и добропорядочному гражданину, не оставив после себя фантома-призрака, не реинкарнировав, подло предав веру предков, не обретя вечной жизни в раю или в аду, отрекшись от своего комсомольского билета, – одним словом, все как надо.
Испустив дух, Кочкарев узнал много нового.
1. Тело продолжает чувствовать, испытывать голод, холод, боль. Но при этом не может удовлетворить своих потребностей. Когда постоянно хочешь по нужде, в неподъемном мраке время становится мучительно осязаемым. Опарышы мгновений едят прогнившую вечность. Мочевой пузырь надувается до размеров вселенной. Моча льет в живот, омывает кишки, превращается в Финский залив и несет сознание в океан боли. Ты больше не человек, ты – смиренное существо, молящееся о том, чтобы отлить. Ну, брызни хоть чуть-чуть, золотая жидкость! Зачем же это все, кому это надо? Должен быть предел страданию! Но предела нет.
2. Сознание тоже никуда не исчезает. Просто мысли не уходят, не растворяются в потоке впечатлений, а твердыми каловыми массами раздувают извилины. Даже страшно подумать что-то новое, отяжелив и без того под завязку набитый мозг.
3. Штукатурщица получила квартиру прямо над ним. Никакой ревности, – разумеется, что он может ей дать? Женщине нужен мужчина, дети, семья. Но почему, почему она не могла найти получше? Чем дорог ей этот выпивающий кобель, который не оценит преданности, заботы, нежности, кулинарных изысков, здорового ухоженного ребенка. Варвар, срывающий и топчущий изумительный цветок. Неужели, когда это животное кончает, по-дикарски грубо, без ласк овладев ей, все искупается и забывается? Спасибо за ребенка. Какая чудесная у нас дочь… Хм, а другой мужчина не мог бы сделать свое нехитрое дело? И с какой жертвенной самозабвенностью женщина пытается полюбить то, что есть, то, что случайно оказалось с ней рядом, отдаться текущему моменту…
4. В XIX веке здесь, немного глубже фундамента, похоронили финского шамана.
– Митта виттуа!
– Боже! В моей голове лопаются гнойные пузыри…
– Я не гнойный пузырь, я – шаман! Ты слышишь голоса таких же мертвых. Сверхнизкие звуки, не доступные живым.
– Ты – шаман? Значит, ты можешь мне помочь! Я мечтаю помочиться…
– Этого я не могу. Ты уже умер, смирись… Зачем тебе мочиться?
– Но я невыносимо хочу!..
– Я тоже… Но это лишь привычка. Привычки помогают не видеть реальности.
Шаман много всего рассказывал, но смысл проглядывал один: справедливости и порядка в их человеческом понимании не существует.
– Между мертвыми и живыми гораздо меньше разницы, чем мы думаем. И в этом великая тайна бытия. Сумма всего – величина постоянная, так что мир, по сути, никогда не меняется. Если в ком-то энергии убавилось, будь уверен, в это время кого-то посетило вдохновение.

Штукатурщица часто уходила штукатурить и оставляла полуторогоднюю дочурку на отца. Папаша после бутылки находился в странном расположении духа: особенно ласково, с нежной грустью смотрел на играющего младенца, а потом с улыбкой подзывал. Ребеночек смеется, гугукает – и подходит. Тот берет маленькую ручку в рот и больно кусает, а потом с силой толкает маленькое тельце. Визг, слезы. Девочка поднимается и снова идет к папе – искать у него защиты! И так повторяется много раз. Наконец, отец не выдерживает. Ведь невыносимо самому же, а не может остановиться! Он сажает дочь на коленку, гладит по лысой голове, успокаивает, и надутое личико вновь светлеет, улыбается. Ведь дети еще не знают разврата предрассудков разума. Замученный младенец быстро засыпает, а папа расстилает на полу полотенце в цветочек, становится на колени перед иконой и начинает истово молиться. Потом садится за стол и вновь наполняет стакан. Ребенок просыпается, доверчиво подходит, садится на отцовскую коленку и молча теребит завязочку на своем платье. Какой серьезный, по-взрослому грустный взгляд… И все повторяется.

Тысяча извинений, что повествование ушло куда-то в трагический лад. Долой трагизм, вернемся к изначальному настрою. Слава, разумеется, часто представлял, как он расчленяет изувера по кусочкам, а потом убивает, или наоборот. Садистско-некрозные мечты вовсе не означали предательство коммунистических идеалов братской любви. Это животное убил бы сам Сергий Радонежский, если бы мог сойти с пожелтевшей иконы в углу, закрывающей порванные обои. Тоже, кстати, в самый подлый цветочек. Иногда Слава беззвучно мычал, раненный страданием ребенка.
Эти инфразвуковые стоны выводили шамана. Наконец, в один прекрасный день, когда папаша бросил дитя и смылся, и оно дико вопило от голода, шаман воскликнул:
– Ладно, аккала-каккала, я копил энергию, чтобы воскреснуть в конце Эпохи Дракона, но, черт с ним, бери! Только заткнись!
Означало ли это возвращение с того света? Строго говоря, нет, ведь способность к движению еще не означает, что вы живы. В бетоне давно образовалась трещина, поэтому выбраться в подвал не составляло особого труда. Дверь на улицу сантехники оставили открытой. Как ни бежал с ракетной скоростью Слава, испепеляясь страхом за девочку, он не мог отказать себе в застарелой жажде, не жажде, а наоборот, – ну, вы понимаете. Желание отлить сильнее любых чувств. Возле лавочки блестела бутылка. Разбив ее, Слава воткнул «розочку» в пах. Мощный фонтан все хлестал и хлестал, заливая двор, пока из подъезда не выбежала плачущая от злости старушка:
– Ишь, ирод, все зассал! Иди отсюда, пока я полицию не вызвала!
Пришлось заткнуть дырку валявшимся среди мусора уголовным кодексом, свернув его в трубочку. Но как проникнуть в квартиру? Внушительная железная дверь не оставляла никаких иллюзий. От злости он схватил баночку кока-колы, стоявшую на ступеньке, и плеснул в замочную скважину. Металл ядовито зашипел, и вскоре на месте замка образовалась внушительная дыра.

Держа малышку так бережно, будто это был дорогой коньяк, Слава бежал вдоль проезжей части. Неожиданно одна из машин притормозила. Из нее высунулась огромная мохнатая голова.
– Александр Степанович, что же вы так, пешком?
– Я не…
– Садитесь, я вас подвезу. Вы в администрацию? А это ваш?
Передав спящего ребенка попутчику мохнатого – сидевшему впереди киргизу, Кочкарев неловко вбросил свое одеревеневшее тело.
– Нет… по дороге нашел. Хочу, вот, пристроить в детдом.
– Настоящий мэр! – неестественно восторженно произнес киргиз, дико косясь на Славу.
Позже, в администрации города, Слава случайно подслушал следующий их разговор:
– Мы же его убили. Он что, воскрес из мертвых?
– Политики так просто не умирают. Возможно, это биоробот.
– Нужен осиновый кол!
– Ты с ума сошел! Тебе мало…
И т.д., и т.п.
Первым распоряжением нового «старого» мэра было переустройство кладбищ с созданием двухъярусной системы вентиляции. Киргиз – председатель политической партии «Славяне» – убедил отдать подряд бывшему «Оборонсервису», наспех переименованному в «Ритуальные услуги»: дескать, новейшие итальянские технологии.
– Мы все мертвы, так или иначе, – говорил Слава в телеинтервью. – Умирание начинается с колыбели. Отношение к покойникам – лакмусовая бумажка здоровья общества.
Эти лозунги оказались необыкновенно близкими народу, темному и замученному. Популярность и слава преследовали мэра, как жирные докучливые мухи. Но дальнейшие обстоятельства быстро их прихлопнули. Стройка затянулась. Гробы, поднятые на свежий воздух, источали такое зловоние, что даже бытовки гастарбайтеров не могли с ними сравниться. А все почему? Кто-то подло подставил директора ОАО «Ритуальные услуги» (его имя не разглашается), растратив часть средств, выделенных на строительство из госбюджета. Представитель партии «Славяне», кстати, загадочно исчез. В общем, у нас нет ни сил, ни времени разбираться во всех обстоятельствах сего загадочного дела. Итог: Кочкарев с малышкой на руках опять пустился в бега.

Это, конечно, была шутка – что Слава умер и его забетонировали. Образное выражение. Ну, пил мужик. Подкосил его отказ штукатурщицы, потом пристрастился. Неважно. Не в этом дело. А все остальное – правда. Спас малышку. Хорошо, похитил ее у плохих родителей, какая разница… Побыл немного мэром – из-за фантастического сходства. (Мэра, кстати, чуть позже нашли. Не полностью.) Больше таких сюрпризов не будет, честное слово.

Пульсирующая теплом точка бессмысленно движется между голубовато-ледяными двадцатиэтажными громадами, теряется в циклопических лабиринтах, исчезает в смрадных бетонных норах. Угрюмые тени зданий невыносимо тяжелы, иначе как объяснить, что ноги подкашиваются? Малышка опять проснулась и добросовестно орет, привлекая нехорошее внимание. Успокойся, сейчас мы погреемся в подъезде. Ты поешь. Благополучно вырастешь, станешь такой же красивой и милой, как мать. Подобно ей, выйдешь замуж за подонка, чтобы терпеть и рожать, медленно угасая. Ах, нет? Мы не хотим молока? Собака испугала… Устроили из двора псарню. Чудовищный волк, в пасти которого прячется целое войско. Тысячи дворов, где не примут. Тысячи гостиниц, похожих на инопланетные корабли, где администраторы-инопланетяне не знают сочувствия. А войско идет по пятам. Острые тени затаились в подворотнях и ждут. Стоит только перестать быть собой, и лохматые сумерки ощерят клыки. А собой перестать быть очень легко. Бодрый, решительный, смелый в начале пути – совсем другой человек, не имеющий ничего общего с изможденным и сломленным сейчас. Каждая минута срезает понемногу тебя.
– Мне нужен просто ночлег. Плачу любые деньги. Ребенок ведь…
– Да мне плевать на твоего ребенка! Иди в ночлежку.
– У вас что, сострадания нет? Вы не люди?
– Сгорел отсюда, черт! А то сейчас мужиков позову! Тебя так отрихтуют, мама родная не узнает!
Где же спрятаться от ледяного дыхания ночи? Полуразрушенный зуб насосной станции торчит из проклятого холма. Никого не заманишь туда и днем. Зверские убийства, бесследные исчезновения детей, стайки наркоманов-отморозков… Грязь, апокалипсические свалки. Как же, однако, здесь скользко! Ну-ка, пшли! Вроде никого, кроме бродячих собак… Жуткие надписи на стенах наверняка оставляют подростки. «Сатана жив» «Вы все умрете» Понятно, что не будем жить вечно.
Положив спящего младенца в угол оконного проема, Слава бесшумно перекинул свое отощавшее тело в тревожную темноту. Фонарь выхватил усеянный шприцами лестничный пролет. Второй этаж меньше продувался. Если вымести битое стекло из бункера и постелить картонки, можно неплохо устроиться. Вот так, малышка, спи спокойно. Что за звук? Загнанным зверем он метнулся к окну. Так и есть. Мощные фары седана очертили подножие башни. Не видно того, кто вышел из машины и гулко поднимается по ступеням. Вклинивается сапогами в ребра, добирается до похолодевшей головы. Пучок света рассек темноту, застыв на женском лице, еще молодом и миловидном. В нечетком освещении хотелось думать, что ее волосы не наскоро завязаны, а изящно убраны назад, короткий, чуть вздернутый нос – без веснушек, большой крутой лоб лишен морщин, глаза под прямыми, с сурово опущенными кончиками, бровями – не рассеянные, а добрые, трепетно блестящие. Возможно, все так и было, Кочкарев не присматривался, сразу попав под обаяние мелодичного голоса.
– Мне сказали, где-то здесь гостиница, – говорила незнакомка с трогательной растерянностью. – Я совсем заблудилась, увидела свет и решила спросить… Извините!
– Стойте!
Слава как-то безоглядно решил ей довериться. Лиза – так ее звали – отнеслась к ребенку как к своему. Дальше следовали придорожное кафе, поиск детского питания и одежды, костер под соснами и разговоры, разговоры, такие неторопливые и отвлеченные, словно на них была отпущена целая вечность.

Закатав рукава легкой кофточки, она ловко переодела девочку своими жилистыми руками и стала укачивать. Слава рисовал взглядом по ее костлявым ключицам, тонкой пояснице, широким бедрам и стройным в своей полноте ногам. Ласковая улыбка в ответ, но потом откуда-то раздражение, стена молчания. Они долго ехали в тишине.
– Скорее всего, узнав причину моих скитаний, ты расхочешь продолжать со мной путь.
– Куда бы ты ни последовала, я буду с тобой.
– И даже туда, где детские слезы продают как товар?
– Грустный юмор…
– А это не шутка. Слезу ребенка добавляют во все спиртные напитки. В своем роде уникальный безвредный наркотик. Ты не замечал улыбчивых людей с платочками, омерзительно-добрых, так и норовящих утешить плачущих малышей? Автобусы, больницы, детские сады… Это сборщики слез, они повсюду.
Она порывисто обхватила руками его голову и обожгла холодом маленьких губ.
– Цитадель Слез. Специальные приборы делают ее невидимой. Но ты получил противоядие.
Странный привкус во рту, легкое головокружение. Коридор плоскомордых сосен поплыл перед глазами. И вдруг, как из ниоткуда, возникло нечто такое... Слава жадно припал к окну, с какой-то одержимостью уставившись на строение в конце короткого тупика, куда они вывернули. Черная громада усеченной пирамиды уходила в звездное небо, своим основанием ширясь на весь горизонт. Хотелось смотреть, смотреть на нее, лишь бы испытывать причастность к чему-то столь титаническому, что человеческое воображение бессильно это представить, и за глоток этой причастности отдать все.
– Ну, вот и приехали. Я добавила малышке в смесь снотворное, так что она без нас не проснется. Поможешь донести бомбу?
Онемевшими руками Слава вытащил тяжелый, похожий на аккумулятор, ящик.
– Мы что, террористы?
– Я не держу тебя.
– Ладно, уже не важно…
Возле ступенчатого входа застыли шестеро с мертвыми до жути взглядами. Словно высеченная из камня черная форма без всяких нашивок не колыхалась, хотя поднялся ветер.
– Как мы пройдем мимо охраны?
– Главное, не думай о них. Будто никого нет. Одна неверная мысль – и они нас убьют.
Легко сказать: не думай! Слава старался вспомнить что-нибудь яркое, и не мог. События, которым когда-то придавалось значение, теперь казались бессмысленными и пустыми. Словно кто-то другой прожил за него, бесследно исчез и не оставил ключа к пониманию.
– Нагибай голову. Верх просвечивается инфралиловыми лучами. Не могу сказать, что они полезны.
– А что будет, если попадет?
– Рак мозга. Успокойся, не сразу. Сначала просто облысеешь.
Не рискуя утомить читателя подробностями, скажу лишь, что герои, минуя голодные провалы и всасывающие тупики этой живой архитектуры, вышли в пустой зал. Для чего такое огромное помещение, геометрические узоры на полу, недоумевал Слава. Погружаешься в опустошающий гипноз, уплывая куда-то за белыми ромбами и кругами…
– Ставь, вот здесь. Под нами главный реактор.
Лиза с пугающей небрежностью откинула крышку взрывного устройства и что-то щелкнула.
– Сколько у нас времени?
– Полчаса.
– Как… Но мы шли по коридорам не меньше часа!
– Значит, придется найти более короткий путь.
Не успел он возразить, как она выхватила из кармана какой-то баллончик и брызнула себе и потом ему в глаза.
– Что… что ты сделала?! Я ослеп…
– Всего лишь на полчаса. Это чтобы глаза не мешали.
– Мы что… пойдем не вместе?!
– Каждый идет к спасению по-своему.
– Лиза!.. Где ты?! Где ты?!
Парализующая тишина. Бежать, пусть даже стены нарочно подставляются для удара. Вероятно, лишь высокая идея способна вызвать благосклонность судьбы. Слава уже смирился с гибелью, – почему-то благородные цели не давали сил бороться, – но тут к счастью (или к несчастью) ему безумно приспичило по нужде, а его щепетильность в этом вопросе доходила до мании. Изменить святой привычке – справить нужду в неположенном месте – равнозначно разрушению хрупкого мостика между вчера и сегодня, между тем изменившимся «я», которому осуществление вчерашних желаний уже не принесет удовлетворения, и прошлыми, отслоившимися «эго». Не стоит удивляться возникшей из ниоткуда яростной энергии, хаотичной и бесцельной, из застывших сгустков которой и строится мертвый, но красивый космос. Придать чему-то смысл – значит убить. Герой, вылетающий из заднего прохода пирамиды, подхватывающая его машина, хохот чудовищного взрыва, осмоленные темнотой рощи и болота, проносящиеся мимо столбики, – как это, в сущности, красиво и бессмысленно.


Казалось, каждая взорванная Цитадель должна укреплять ее на пути к поставленной цели. Но с каждым разом вера убывала.
– Это бесполезно. Они возведут новые Цитадели. Возле каждого крупного города есть такие.
– Мы будем уничтожать их, пока нас не убьют.
– Ах, это бесполезно… Ты о ней подумал?

Куда они ехали? Какая цель влекла их? Нескончаемые, непригодные для жизни равнины. Километры хилых, дурных лесов. Вросшие по пояс в грязь деревеньки. Города-призраки. Возможно, смысл, вначале сиявший незакатной звездой на горизонте, давно погас или смешался с другими, столь же далекими и зыбкими.
– Мне кажется, я знал вас всю жизнь.
– Это и не удивительно. Я – твоя жена, а это – твоя дочь.
– Нет… Не может быть…
– Протрезвел, вспомнил?
– И куда мы едем?
– Туда, где нет тебя. Мне кажется, ты живешь в каждом городе, в каждой деревеньке, в каждой дыре, где продается спирт. Я имею в виду пьяницу, который избивает жену и дочь. Не тебя сейчас.

В эту ночь Слава понял, что слишком устал от существования. Разрывы между предшествующими «я» и нынешним, обычно едва заметные, стали ужасающе расти, а в образовавшиеся каверны хлынула нестерпимая тоска. Личность более не существовала, отравляя сознание разложением оболочек. Однако даже подобное мучение казалось менее страшным, чем будущий холод безразличия, когда бесформенное нечто срастит свои сегменты, расправит сяжки ума, более не ужасаясь своей мерзости и гордо считая себя человеком. Сон растворит страдающего безумца, и невозможно поручится за того, кто родится на его месте с лучами восходящего солнца. Сдерживая дыхание, он чутко вылез из машины, в последний раз улыбнулся на сон любимых созданий и пошел в непроницаемую даль холодных пространств, навстречу небытию.