Вита-ра : Слепень

Запах полыни, стрекот цикад - дикое поле. Ночь. Лай собак, глухой, за горизонтом. Только в кромешной тьме и можно понять о чём они между собой гавкают: «я охраняю», «и я охраняю», «я то пуще сторожу, голодный». А вот залаял голосистый, один, звонко, - «мне бы сучку». И ему все в один голос, - «ох, молодой», «охраняй», «охраняй», «охраняй». От кого охраняют, сами не знают; затихают медленно, неохотно. Спят степные просторы, выжженные августом .

Чёрные, чем-то похожие на хребет дракона, холмы. Они кажутся декорациями к пьесе под названием «Южная ночь», претендующей на древнюю сказку. На холмах звёздочки, будто кто рассыпал; щедро, от души. Одна звезда ярче других, внизу; красная, дикая. Скатилась и трещит негромко. Там, у подножия дальней сопки горит костёр, греющий стариковы кости и сжигающий его память. Горит семейный альбом, дымятся глянцевые журналы, и при этом запекается в золе рыбка; мелкие пескари, завёрнутые каждый в лист лопуха и обмазанный жёлтой глиной. Старикан с бельмом в правом глазу по прозвищу Слепень слагает у костра заунывную песнь. Словно тот самый сказочный герой раненый в сердце не тающим осколком льда. Или как тот дворовой пёс, почуявший приближение смерти и ушедший с глаз долой от всего и вся в глубокую пустошь пыльного лета и не находя успокоения, качает размеренно головой из стороны в сторону как китайский болванчик. Но сам он назвался бы лысым чёртом, который прежде чем уйти на старости лет в монастырь, решился испытать себя на вшивость.

Чего не добилась судьба, того добилось страдание. Сидит, встаёт, с опаской взирает на небо, снова садится, ворошит костёр, ворошит хлам в потаённых уголках своей памяти, сплёвывает сквозь зубы, вкладывая в плевок всю злобу, вздыхает тяжко, опять ворошит угли, выжидает лопухового лакомства.

Одинокая, не заезженная работой скотина, играет у костра на балалаечных струнах; играет больным, замирающим сердцем на своих расшатанных нервах. Старика мучает страх. И зачем он только ходил к шепелявой бабке Яишнице, к этой набожной ведьме?! Зачем сказала она, что будет искать он до крови в глазах семя своё, и слизывать разбросанное им набалмошь до последней капли?! Просил объяснить, что да как. Да лучше бы не просил. Мои глаза, - прошамкала ведьма, - не ведают, что лежит на дне выгребной ямы. Но почему-то рассказала историю о неком Слепце. Спрашивал тот Слепец у соседа: «Где ты был?», а сосед в ответ, - «Молоко ходил пить». - «Каково оно?» - «Белое». - «Что это такое белое?» - «Такое, как гусь». - «А какой гусь?» - «Такой, как мой локоть». Слепой тогда пощупал локоть и сказал: «Теперь знаю, какое молоко». И на последних словах выпроводила старика прочь с хаты.

Долго потом, среди беззаботных минут, представлялась ему рыжая муха; всё ежит, да южит без конца: «будежь молоко лижать, будежь…». Забивались жужжащие слова в уши, что-то странное делая со стариком. Прятал он лицо в ладони, и содрогался телом.

Удивительно, как в памяти сохраняется всякая дрянь! Впрочем, всякая дрянь здесь к месту, потому как целиком относится к жизни старого.

Одно непонятно, как бабка умудрилась посеять страх в таком человеке – «отставном генерале», лучшем объездчике района, лучшем охраннике виноградных плантаций, обладателе лучшей в мире плётки. «Полицай», «палач», «живодёр»; его прозвищами пугали мамки непослушных детей. Сам председатель совхоза его боялся. Слепень не брал взяток и добросовестно, до ломоты в руках, ловил расхитителей социалистической собственности. Ни одна гроздь янтарная не падала у него мимо корзины. Ни одну бабу не пропускал, не обшманав её; мог и за пазуху залезть, титьки облапить и под подол заглянуть, в трусы кнутом потыкать. А уж как слёзы его женские радовали; только того и ждал когда какая девка потечёт глазками, взмолится, чтоб прижаться к ней со всей дури, да потереться приговаривая: «А ты поплачь, сученька, поплачь, а я пожалею». Бывало, что и в лесополосу тащил. Туда, где в тени абрикосовой дички было не так жарко, где злая псина души его виляла хвостом, наполняя пространство смрадным пыхтением. Не все бабоньки сопротивлялись, не все на Слепня жаловались. А что делать?! Виноват климат южный. Кому охота при такой благодатной погоде где-то на Колыме мошкару кормить.

Так протекала в те мирные годы жизнь всякого человека, наделённого хоть маленькой толикой власти над людьми. Ещё в старину говорили, если работа, так сказать, поставила, кого на общественную стезю, выдвинула на широкую дорогу, так уж тут на каждом шагу высоко стоящий будет окружён такими соблазнами, о которых холопский люд и понятия не имеет.

Жены у Слепеня не было. Только старожилы посёлка знали, что ещё по молодости забил он красавицу свою до смерти. Больно ревнив был. Успела, однако, сына ему родить.
За сыном тётка родная присматривала. А сам ударник коммунистического труда кроме работы любимой, охранной и знать ничего не хотел.

Ночные посиделки для него всегда были вроде отдушины. Он и раньше, по долгу службы, частенько сиживал у курящегося кизяка; нравилось ему в дымном жаре коровьих лепёшек сжигать кукурузные початки, которых почитал за огненное чудо, чья неправдоподобной красоты зола, обладала большим могуществом, чем притаившаяся в его сердце боль.

Очередная картинка упала на угли.
На глянцевой поверхности шедевра изображена интимная сцена: цыцастая блондинка ловит пухлыми губами мужское достоинство, торчащее одиноко. Достоинство изображёно в виде луча, солнечного; красный, горячий, прибивающийся сквозь окно, луч готов спалить и комнату, и девицу.
Теперь и там и здесь по её блестящей промежности сползают язычки пламени.
Костёр словно оживает: темнеющая поверхность открытки горит, высоким пламенем.

Прежде чем кинуть в огонь, старик долго разглядывал девицу с пристальной задумчивостью. Видимо вспоминал, кому из них двоих такое знакомство принесло счастье. В эту минуту он чувствовал, как немеет левая рука и общую тяжесть: тяжесть густой крови, тяжесть несбывшихся желаний, тяжесть прожитых лет.
Открыток у него было много, но ещё больше хранилось иллюстраций с голыми женщинами. По преимуществу заграничных, не «мочалок», а так называемых «pin-up girls» — «девушек для прикалывания». Некогда они пользовались нешуточным спросом.
Потакание низменным инстинктам было и остаётся промыслом и промыслом прибыльным. Этот вид наживы стал одним из отраслей торговли, ибо надобность в нём была велика.
Не только старик, многие мужчины по молодости собирали пикантные картинки; прикалывали их к стенкам шофёрских кабинок, строительных будок, украшали стены в общежитиях.

Все заграничные барышни были на одно лицо, а юноши, если таковые попадались рядом с ними, казались их братьями близнецами. Так они были похожи.
Хранился у старика и один номер «Плейбоя». Подобрал журнал с мусорной кучи.
Кто мог выбросить? Конечно же, нынешний «царёк» посёлка бизнесмен Митька Забродский. Вот уж когда одноглазый бельмес насмотрелся всяко на красавишных моделей: на чёрных, на белых, на лысых.

Боже, сколько, и в плюс, и в минус, тяготели в старике эти не запоминающиеся кусочки женских тел. А он хотел бы только один на память; один фантик одной конфетки под названием «пылесосушка». Он не помнил уже вкус, запах её волнующей начинки, однако помнил знак качества на правой ягодице и ценник на левой. Сам приклеивал столярным клеем, аккуратненько, вырезав и ценник, и знак из брошюрки-паспорта пылесоса. И нарадоваться не мог выдумке, затейник. Уж больно была девка та похожа личиком на барышню с обложки. Дотронешься до неё – и она бумажная.

Спалил все, истребил. Не было боле надобности хранить. На каждом рекламном щите нынче красавицы рот раскрывают навстречу каждому взгляду, маячат улыбающиеся ротики на стенах любого киоска. А в телевизоре - чего только душа не пожелает, всё можно увидеть.

Вздыхает Слепень, тяжко вздыхает. Каким-то задним умом он смутно понимал, что в мире что-то произошло, и чувствовал, что именно это что-то лишило его ясности ума, силы желания, лишило дня завтрашнего, чувства собственного достоинства. Он чувствовал, что отупел и не в состоянии понять происходящее.

Насколько невинны были первые девичьи лица, настолько откровенно блудливы были последние.
Ах, ты ж йож твою меть, - воскликнул он. И, глядя на угли, добавил, - как будто и впрямь расстался с тем, что имел.

Его немеющая ладонь, было, потянулась к сердцу, видимо в поисках успокоения, но он засунул руку в штаны, по привычке.

«Эх, Ванюшка мой Встанюшка … вон оно как вышло, оказался ты сыночек блядью, денежки кажный месяц высылал … оторвать бы тебе елду, да забить в глотку. Что же это происходит на белом свете»

Тёплый аромат печёной рыбки достиг его обоняния. Старик сучком выгреб горячее лакомство из золы. Потянуло сладковатым дымком. Запах был не навязчив, и старику стало хорошо и спокойно. Злая псина его души пускала пузыри.

Последним источником пламени был медленно сгорающий журнал «Плейбой», раскрытый по середине. Там, в самой сердцевине, рекламирующей одеколон, на фоне голубого стерильного неба, тлело изображение обнажённого юноши - посланца из невозвратного далёка, которому было совершенно безразлично, доживёт ли старик до рассвета или превратится в горстку пепла.

Скажи, что это не я вижу, что это дурной сон, - застонал Слепень, - скажи, что это не ты. Закрыв глаза и пытаясь унять боль в руке, он попытался подумать о чем-нибудь привычном. Можно было, например, подумать: по утру мне надо поехать в город и заверить завещание у нотариуса. Но не думалось. Расстегнув ширинку, старик обратился к небесам с той единственной просьбой, что уже, казалось, вбила его по самую грудь в землю: «Господи, выпусти дурную кровь из этого человека!»

Запах лопушиного лакомства усилился и стал почти невыносим. Запел сверчок, близко. В такт звучанию заныло сердце, глубоко. В неугомонном стрекотании Слепню слышалось одно единственное слово: «пора».

Улыбка полумесяцем через белую щетину исказила лицо. Глаз слезился, как будто оплакивал свою бедную участь. Кто-кто, а он то знал, что уже никогда не уснёт в кромешной тьме.

Костёр догорел. Глина потрескалась. Запёкшиеся пескарики, показывая каждый сухой язычок звёздам, хихикали, бормотали непристойные слова. Они слышали как большая, продолговатая тяжёлая капля упала. Теперь уже всё равно, где. Рыбёшки, забрызганные кровью, продолжали свой путь в небытие.