bjakinist. : Литературная матрица-1

(Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. 19 век. — Спб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2011. — 464 с.)

Этот проект и состоялся, и не состоялся. Состоялся как укор. Не состоялся как проект. Читать такой вот «учебник» средний школьник, конечно, не станет. Сие есть издание для своих, для взрослых и именно для тех взрослых, что «в теме». Тот же, кто «в теме», не раз подумает над разнородными этими страничками: эк ведь были гиганты, эк «уповали» — и что? А сейчас ни гигантов, ни упований — одне, как у старушки, склеротично обрывочные воспоминания…

Получив такой заказ от редакции, писатель оказывается на распутье трех дорог. Сделать ли «биографический очерк для школьников», создать ли эссе на тему «Я — и этот классик» или просто учинить провокацию?

Провокаций в книжке две: разруганное почти всеми эссе Людмилы Петрушевской о Пушкине и расхваленный большинством очерк Сергея Болмата о Чернышевском.

Сперва все же о «неудаче». Неисправимая шестидесятница Петрушевская просто сделала из Пушкина котлету, то есть демшизу 1799 года рождения: не жизнь, а сплошное противостояние властям и светской черни (за досадным неимением тогда кровавой гебни). И, конечно, заветное слово «самиздат» почти тотчас всплывает тут, как тело бедняжки Офелии. И вот, читая весь этот бредовздор из смеси школьных методичек 1950-го и 96-го примерно года, ты вдруг понимаешь, что Петрушевская пересказывает нам наши же представления о Пушкине, самые наирасхожие, внутренне противоречивые, но сцепленные друг с дружкой привычкой намертво. И говорит в конце: дураки вы дураки, дураки убогие — ПРОСТО ЧИТАЙТЕ ПУШКИНА!

Надо быть очень смелой и очень ЧЕЛОВЕЧЕСКИ «классной», чтобы так фуриозно поступить с читателем! Так виртуозно убедительно…

Теперь про Болмата. Будучи жителем Лондона и юга французского, ясное дело, он сочувствовать унылому саратовскому мечтателю никак не может: не те социальные пейзажи вокруг. Между тем, убежденный либерал Болмат, убежденно же, с цифрами, фактами и экскурсами в историю для начала отстояв начала своей успешной жизни, видит в Чернышевском провозвестника нового (и модернового)… в искусстве.

Да-да, уверяет нас Болмат, художественно косолапый роман Чернышевского, эта смесь реализма, пародии, автопародии, документальной прозы, социальной фантастики, детектива и прямой пропаганды именно благодаря духу своего свободного излияния как нельзя рифмуется с принципами, по которым создавались тексты модерна и постмодерна 20 века. И шире (принципиальней еще!) — с демократическим духом современного искусства, где творцом или художественным объектом на миг может стать каждый (типа поучаствовать в перформансе). Так как Болмат — еще и дизайнер + художник, давно живущий на Западе, ему верить хочется. Что же касается идейной начинки романа, тут либерал Болмат напоминает, что Маркс назвал Чернышевского «единственно оригинальным мыслителем» (правда, среди экономистов).

Сергею Болмату хватило благородства отдать должное идейному оппоненту, которого, впрочем, опасливые (запасливые?..) чинуши, кажется, уже исключили из школьной программы. А ведь изничтоженный когда-то Набоковым автор до ужаса современен: «Сегодня Чернышевский был бы, скорее всего, одним из ведущих блоггеров, и подходить к его сочинениям с точки зрения классической прозы — это все равно, что искать достоинств романа в многолетнем объеме блога…»

Рядом с «блоггером» Чернышевским вполне естественно смотрится «панк» Чацкий, ибо панком Чацкого напрямую величает автор очерка о Грибоедове Сергей Шаргунов. Ясно: пиша о другом, автор всегда говорит о себе. Стремясь приблизить хрестоматийного героя к юному читателю (это едва ли не единственная такая попытка в книге!), Шаргунов делает его носителем современной контркультуры, который противостоит «солидолу» Фамусову, «эффективному менеджеру» Молчалину и «перспективному силовику» Скалозубу просто в силу того, что он — неисправимый и вечный юноша да еще с душком заграничной свободы. Но сведя очерк, по сути, к звонкому тосту за всегда дерзкую юность (всегда ли?), Шаргунов как-то двусмысленно сказал о главном герое «Горя от ума»: о доме Фамусова, точнее, о той системе, которой панк Чацкий бросает вызов. Дом-система, по Шаргунову, тоже имеет право быть, как имеют право на существование эффективные менеджеры и разные там силовички. С ней надо считаться, с ней надо ладить и жить.

— «Сто панков Россию не изменят!» — говорит нам своей комедией Грибоедов (в переводе Сергея Шаргунова). Что ж, его «опыт о Чацком» странен по форме, лиричен по духу и как-то задумчиво мутен по существу.

Самая большая неудача книги — очерк Сергея Носова о Достоевском. Автор так «трепетает» перед своим кумиром, что по сути ничего и не говорит ни о его творчестве, ни о жизни, а все больше про болезнь. И очень боится, кажется, ненароком встретиться со своим именитым, но страстным соседом (оба жили/живут в одном районе Питера).

Напротив, очерк Валерия Попова о другой неизбежной глыбине — о Л. Толстом весомый, теплый по тону и по тону же мудрый (умудренный в том числе и Толстым?). Попов говорит лишь о первой половине долгой жизни гения, завершая все кратким разбором «Войны и мира», не упомянув «Анну Каренину» и «Воскресение», но у него получилось сделать свой небольшой текст и аллюзивным в отношении нашего дня, и просто значительным. Кстати, он не чурается порой иронии в отношении таки очень ведь матерого человечища…

Вообще «матерость» — не всегда залог успеха. Эссе Андрея Битова о Лермонтове… В общем, помнишь после самого Битова, его интонацию, а не что он про Лермонтова говорит, и эффектный пассаж, что Пушкин с Лермонтовым убиты одной пулей, остается эффектным пассажем. Я уж не говорю про легкомысленную аллюзию с «одним выстрелом двух зайцев»…

Иногда герой очерка сам подсказывает стиль и ведет автора. С наибольшим лит. блеском написана, мне показалось, «Гистория» об А. К. Толстом кисти Дмитрия Горчева. Правда, автор хитро улегчил свою участь, сосредоточившись лишь на беспроигрышном Козьме Пруткове.

Андрей Левкин усердно и часто тонко исследует перипетии взаимоотношений двух ипостастей одного человека: поэта Фета и помещика Шеншина. Поэзия Фета рачительному помещику Шеншину была нужна не меньше бухгалтерских книг, причем шкурно, чуть ли не психиатрически необходима. «Отыскав этот (свой — В.Б.) — звук, Фет обрел самого себя — вот эту свою неизменную часть». Левкин перекидывает убедительный мостик от романтизма 40-х к символизму конца века. А вообще, «Шепот, робкое дыханье…» можно и как рэп исполнить, уверяет нас Левкин. Фет не только самый романсовый, но и самый рэповый русский стихотворец 19 столетия…

Скандал всей книги разгорелся вокруг фигуры Некрасова, в котором Майя Кучерская увидела «лишь» удачливого лит. дельца, нашедшего ходовой товар в виде «скорби и мести народной». Испугавшись мстительной тени классика, редакция дополнила ее выпад очерком Александра Мелихова, на мой вкус, вялым, но убедительным, а «справедливости для» — и неизбежным.

Вообще идеологически «Литературная матрица» — подчеркнуто либерально-западническое детище, если уж об ориентирах. Никакой революции и никакой, типа, «почвы» тоже. Вот почему все усилия Алексея Евдокимова в главке о Салтыкове-Щедрине направлены на развенчание предубеждения, будто его герой — ррреволюционный автор. Этот «туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин» (ранний некрасовский отзыв о Щедрине) едва ли не первым догадался о зацикленности российской истории и не питал никаких иллюзий по поводу возможности что-то исправить здесь сущностно, зато своим городом Глуповым проложил путь магическим реалистам 20 века.

Два любимца наших почвенников Лесков и Островский… В очерке об Островском Татьяна Москвина, несколько сусально подражая сказовости-распевности а ля фильмы Роу, свела драматурга к какой-то кондитерской доброте. Вышел румяный такой колобок Островский (которого Чехов вообще-то назвал «хитрым татарином»), при этом авторесса простодушно призналась, что не понимает, зачем в «Грозе» эти Феклуша-странница и сумасшедшая барыня? (А зачем в «Лебедином» танец маленьких лебедей?..) Может, и та и другая, тоже Катерины мятежные, но решившие спор со скукой «темного царства» по-своему…

Теперича про Leskov. Илья Бояшов видит главное достижение Лескова в том, что в «Очарованном страннике» он единственный создал образ русского праведника, гораздо более убедительный, чем Платон Каратаев, а в «Левше» вывел формулу национального русского характера. Причем «карактер» вышел ох непростой и неоднозначный — и да, немножко с корнем от слова «кара» (в том смысле, что себе на попу отважно ищет всегда какой-нибудь неизбывности)…

В большом очерке Михаила Шишкина о Гончарове, похоже, сформулирована главная идея, особенно четко выражено умонастроение, определяющее тон всей «Лит. матрицы. 19 век». Самое верное средство оставаться в России собой — это лежать на диване. В Ильюше Обломове заключен (спит до времени?..) Илья Муромец, который тож ведь не отличался с детства прыткостью, зато потом как пошел! Ну, про «пошел» — это пока мечты, а про диван — да, належенная единственно возможная на сегодня в России реальность, позволяющая остаться собой…

Михаил Гиголашвили о Тургеневе много понаписал, но как-то без особого нерва, без энтузиазма. Ну да, мать-салтычиха, «тургеневская проза», «тургеневские опять же девушки»… Но ни герой (довольно противоречивый ведь!), ни его произведения (тоже не такие однозначные!) не цепляют. Ну, разве — что «Житие протопопа Аввакума» как источник в том числе и тургеневской прозы, что Раскольников есть выживший Базаров (и Достоевский хотел писать свой вариант «Отцов и детей») и что внешность Полины Виардо была одновременно «чудовищна и экзотична».

А так — глава из учебника, без его, впрочем, необходимой детализации.

Александр Секацкий создал остроумное эссе о Гоголе, который, оказалось, черпает из общего подсознательного. И отсюда — всякие парадоксы. Ноздрев — это «психоаналитический коррелят» носа (члена). «Манилов с Собакевичем… явно обнаруживают пару режимов, характеризующих работу кишечника» (понос и запор) и т. д. И вовсе это миф, что Гоголь сочувствовал «маленькому человечку». Инфернальному (в конце повести) Башмачкину вряд ли больше, чем положительному Петрушке или справному Селифану.

Упрощая и посмеиваясь, автор пытается заставить нас перечитать Гоголя, который увлекателен, как Шахерезада, и в этом (в том, что он блестящий рассказчик-транслятор из фрейдовского «Оно») — его всегда бессмертная актуальность.

О бездне, но космической, которой был душою причастен Тютчев, читаем мы в эссе Елены Шварц. Причем безумные противоречия были теми полюсами, что рождали «грозовое электричество его поэзии».

Ну да, не поспоришь. Чего ж…

О недостатках этой книги в целом уже говорено много и часто едко. И о неуклюжих попытках встать порой вровень с юным читателем, привычными ему реалиями. И о поверхностности, субъективности. И о частом впадении в тон типа лекции.

Это все есть, как и то, что далеко не ото всех очерков родится у читателя желание достать томик классика с полки.

И все-таки даже очевидная «партийность» «Лит. матрицы. 19 век» оправданна. Я не представляю, чтобы почвенники-государственники-патриоты смогли бы сейчас так же свободно, так по возможности непредвзято и, главное, ТАК ИСКРЕННЕ, без впадения в крайности религиозно-патриотической всегда обидчиво-сердитой по тону риторики, написать о классиках нашей литературы.

Впрочем, создателям «Лит. матрицы» здесь так и не удалось найти единственно безошибочную форму подачи материала. И не эссе, и не учебник, и не «биография с бородавками», а серединка на половинку и как-то уж очень «училково», робко до ужаса…

Так жива ли русская классика? «Лит. матрица. 19 век» разноголосо и порой спорно отваживается доказать: жива! Книга переиздана: значит, пользуется успехом.

И как минимум, жива публика, которая хочет про классику почитать.

Хотя каюсь и повторюсь: мне эта книга не ответила на вопрос — в какой мере лит. классика не музейна? Или она жива, главным образом, потому, что история российская бежит и бежит по кругу?.. Но не до такой же ведь степени! Нет, не получил я ответа здесь на главный вопрос: «Зачем это нужно мне, к чему зовет, чему учит?»; а школьник тем паче его не получит.

Думаю, и сами творцы проекта это почувствовали, пойдя на «расширение списка». Может, в новых сетях забьется свежая рыба… Вышло уже два других выпуска «Лит. матрицы»: «20 век» и «Советская Атлантида». О них мы тоже расскажем подробно.

Потом.

27.03.2014