Владимир Павлов : Тихие шаги

– И что вы хотите?
– Пожалуй, одного. Встречаться с вами иногда. Говорить. Быть рядом.
Она пару минут хмуро смотрела под ноги, потом вдруг, глянув с холодной доброжелательностью, улыбнулась:
– Ну, хорошо. Вот мы с вами и договорились. Теперь вы больше не будете пугать меня, простаивая ночи под моим балконом. Я смогу высыпаться и более плодотворно проводить время.
Брезгливое быстрое рукопожатие.
Борисов провожал взглядом ее узкую, длинную фигуру, пока она не стала одной из ночных теней. Когда он в последний раз спал? Любовное безумие началось на следующий день после приезда. Санаторий М-ский, населенный в основном паркинсоническими старичками, нагонял невыносимую тоску. И вот, на развалинах былого великолепия, среди потрескавшихся дорожек и заросших беседок... Она была в черном обтягивающем платье, тихая, подавленная чем-то, с неизбежностью природного явления уходившая по безлюдным дорожкам вглубь обширного парка. Нематериальная прозрачность по-весеннему голых дубов и берез очень шла к мужской горбоносости, плотоядной большеротости ее лица. Слишком узкие для такого роста плечи, плоская грудь, неширокий таз. Впрочем, с ее хорошо по-женски развитыми ногами, она не выглядела тощей. Говоря без прикрас, Алексей струсил. Невнятно поздоровался, долго молчал, чем вызвал недоверие. Кое-как выговорил слово «кафе». В общем, получил отказ. И все. Больше никаких попыток, решительных действий. Безвольное подсматривание, как она с кем-нибудь разговаривает или делает кукол на балконе. Ну, и ночные «дежурства» под окнами. Вот все и закончилось. Она, само собой, не станет с ним общаться. Очевидно, как он, со своей внешностью старшеклассника – худой, узкоплечий, с пушком под носом, со своими раскосыми татарскими глазами – ей противен; никто в свои двадцать лет – не студент и не работающий, за мамин счет отдыхающий в санатории… Эх! А ведь все могло пойти иначе, послушай он разума, а не голоса призвания. Талант, которого не оказалось. Худграф, брошенный за ненужностью. Не существовавшие девушки (И зачем-то с мерзкой угодливостью надо врать приятелям, что это у него было)

– Я нашел ее! Нашел!
– Ты где бродил? О, моя куколка!
Все пошло не так, как он себе представлял. Несмотря на отсутствие чего-либо общего, их влекло друг к другу, подобно разнозаряженным элементам. Уже через неделю каждый день проходил вместе.
– Вчера, на мосту, когда ты ее уронила в реку, мне вдруг пришла мысль, что если она найдется, значит, мы будем вместе всегда. – Алексей тяжело опустился на поваленную поперек дороги березу. – Лежит такая на берегу, глаза хитрющие… Хотела уплыть. Дай отдышаться…
– Ну, что ж, с возвращением, Полина.
– Как, ты не оставишь Полю мне?
В ее выражении мелькнуло что-то жестокое, ястребиное.
– Может, другую? Эта не получилась… Я специально, признаюсь, от нее избавилась. Ладно…

Хорошо, все это существует в его воображении: странная девушка, встречи, прогулки. Думаете, нельзя влюбиться в пустоту? Еще как можно. Я бы даже сказал, что только в нее и влюбляются. Когда Борисов услышал от местного сторожа романтическую легенду о юной курортнице, крутившей роман с женатым студентом, забеременевшей и сломавшей шею при падении с моста, он ощутил небывалое скорбное вдохновение. Несчастный случай, а, может, самоубийство или убийство… Погибшая, как говорил сторож, делала исключительных кукол, отличавшихся совсем живой индивидуальностью. Все произошло лет сорок назад, и даже старейшие сотрудники о трагедии почти забыли. Алексей, чтобы не казаться себе чокнутым, оправдывал беседы с пустотой необходимостью художника погрузиться в реальность изображаемого. А эйдетизм у него был развит до последней степени. Если вы понимаете, о чем я. Дни напролет он рисовал санаторий времен расцвета империи добра, стараясь воссоздать его былой облик с документальной точностью. Временами рука сама выписывала с необычайной ясностью встававших в воображении комсомольцев-стахановцев, рабочих-интеллигентов, геологов-бардов и прочих призраков социализма. Надо перенести мольберт под мост. Здесь она упала. С мученическим усердием он создавал ее портреты, а поздними вечерами искал с ней встречи. Истинная жизнь в прошлом, в том, чего нет. Можно просто уйти туда, соскочив с растрепанного наконечника временной координаты.

Однажды, из еще сохранившегося под мостовой тенью снежного нароста Борисов вытащил куклу ручной работы. Никаких сомнений в авторстве! Присохший ил и грязь не могли скрыть почти человеческой красоты. Подобно гениальному ребенку, обреченному на неподвижность и немоту, она мимикой, взглядами подсказывала ему самые неожиданные творческие решения. Конечно же, дело тут в самовнушении – вещь не может ничего "подсказывать", – но какая, в сущности, разница?

Это днем. А с приходом темноты, когда он возвращался с холстами, озноб творческой неудовлетворенности переходил в колючую тревогу. Кукла ни разу не сидела там, где ее оставили. Казалось, у нее растут волосы – совсем как у живой маленькой девочки. Ветер откуда-то доносил аромат женских духов. Иногда слышались тихие шаги. Алексей в ужасе вскакивал: проверить, на месте ли кукла. Жар одеяла, снотворное, советские библиотечные книги… Наконец, страх перевесил здравый смысл. Легкого камня достаточно, что еще? Ага, фонарь. Вот так, веревочка вокруг шейки, не обижайся, Поля. Или как тебя там. В беспросветности парка, на дороге, выделяется черный силуэт. Не иди дальше, не иди! Силуэт оказался бревном, лежащим вдоль перильного ограждения. Ну, что ж, прощай. Даже не булькнуло, словно кукла за что-то зацепилась, удержалась руками. Здесь, на мосту, так невыразимо спокойно… Бесплотное парение над ожившим прошлым. Купол исцеляющей нежности встал над санаториями, бесплатными больницами, домами культуры, профсоюзами, дешевыми общепитами, парками отдыха – надо всем солнечно-лазурным не построенным городом, сделавшимся видимым и материальным. Вдруг что-то подкосило Борисова. Он попытался вытянуть ногу из зазора треснувшей доски, но тут ахнул весь ряд, и ледяная тушь быстрой речки поглотила его с головой.

То ли это пузырьки воды, то ли снег, светящийся и невесомый, летающий во всех направлениях. Вернулась зима, в тысячу раз сумрачнее, нежнее, иррациональнее, чем все былые зимы, точно втянувшая их в себя. Совсем не холодно. И какой пушистый снег на берегу спрятанной жилистым льдом реки! Рядом жутко треснуло, потом еще. В образовавшейся полынье показалась женская голова с остекленевшими глазами и спазматически хватающим воздух ртом – ее голова. Полупрозрачная голубоватая кожа светилась синими трещинками, подобно витражу.
– Дышать… Помоги!.. Хочу дышать…
Он подполз на край пульсирующего льда и поймал ее руку. Судорожное усилие, но вода словно не отпускала. Второй раз Лиза почти выбралась, казалось бы, еще немного... Оставалось одно: палка. Прыгнув на берег, Алексей схватил валявшееся в кустах пионерское знамя. Разжимавшиеся ладони, не хотевшие упираться ноги – весь организм был точно за одно со смертью. Приходилось вытягивать целое мироздание, чтобы оно не провалилось в черную дыру. Каждый шаг – эпоха. Каждое дыхание – рождение вселенной. Подобные уловки воображения совершили чудо. Все еще не в силах нормально дышать, она прижималась к нему дрожавшим истончившимся телом. Их губы, как контакты проводов, вздрагивали от соприкосновений. Пока они целовались, стремительно промелькнула осень, а за ней надвинулось лето. Снег резко растаял, превратившись в черные запруды.
– Милая, мы доплывем до этого города-миража? Узкая речка разлилась до самых стен.
– Доплывем, только верь.
– А наша дочь, Полина: где она? Зачем я опять струсил, бросил ее в реку, как сорок лет назад, когда еще не родился?
– Мы не в силах избежать повторения.
– Ее уже не спасти?
Она затряслась мелким смехом, но, приглядевшись, он увидел, что это рыдания.
– Я сохранила…эту шапочку… Вязала, чтобы, когда она родится… Сделаю куколку и надену ей шапочку…
– Разок бы глотнуть воздуха… Ты подождешь меня?
– Не всплывай, не дыши, потерпи. Скоро, скоро. Лишь под водой мы достигнем города.