Игорь Домнин : Репетитор

Давно я не писал мемуаров, точнее я вообще не писал мемуаров. Да и что есть мемуары на самом деле? Воспоминания? Сухие факты? События? Даты? Встречи? Вот! Встречи! Со встречами, тут полегче. Я люблю вспоминать встречи! Не люблю даты, не люблю сухие факты! Мемуары не несут в себе эмоциональной составляющей, если выражаться языком художника они серы, и я совсем недавно это понял! Я не люблю мемуары. Они навевают скуку и иссушают душу. Воспоминания совсем другое дело! Я люблю воспоминания! Они волнуют меня, заставляя переживать вновь и вновь уже пережитое, тем самым продлевая жизнь! Иногда мне даже кажется, что я открыл новый жанр в творчестве - воспоминания (нечего общего с мемуарами), но мне почему-то это кажется смешным.

Я часто задаю себе вопрос: зачем я вспоминаю именно ту часть жизни, которую сейчас хочу выплеснуть на бумагу? И как ни странно ответ противоречит самой цели воспоминаний. Я четко понимаю лишь одно, что хочу написать это отнюдь не для того, чтобы пережить все снова и снова на фоне моего нынешнего отчаяния, а чтобы четко отделить порочное от естественного в этом безумном, безумном, безумном мире истинного сладострастия. А может для того чтобы оправдать порок, тем самым избавившись от мучительных пыток совести?

Как я уже писал выше воспоминания – это, прежде всего эмоции, я бы сказал даже чувства, что плотно сидят в памяти. Не удивлюсь, если у читателя при слове «чувства» возникнут вполне определенные ассоциации, ну например «первые чувства», или скажем «чувства к женщине».
Хотя сейчас мне кажется, что это были не совсем чувства, а лишь переживания, да, да именно переживания сильные, страстные, но переживания, хотя тогда, в пору моего раннего отрочества я думал совсем по-другому. Помню лишь одно: все во мне тогда было наполнено страстью, дерзкой, смелой и всепоглощающей. Ее звали Анабель. И сейчас я куда менее отчетливо помню ее черты (что с нами делает это память), а тогда лишь от одной мысли о ней ладони вдруг становились влажными, и все тело наполняла мучившая до изнеможения истома. Я закрываю глаза и пытаюсь воссоздать образ Анабель в своем сознании. И тогда, она, вспоминается мне в общих чертах: мне видится узкий изгиб спины, и уже хорошо заметная выпуклость двух кругленьких мышц пониже и то, как предательски натягивалась и без того короткая клетчатая юбчонка, когда она невзначай поднимала вверх руку, и волнующая округлость икры, и упругие холмики под тонкой майкой.

Позвольте же все- таки в описании Анабель подвести одну итоговую черту: это была обстоятельная девочка всего на несколько месяцев моложе меня. А в то лето мне едва исполнилось 14, и жили мы с родителями на вилле одной международной миссии, на небольшом атолле южного моря. Сначала мы с Анабель просто болтали ни о чем, точнее о том что могло интересовать подростков того времени, я помню что трудно было найти какое-то определенное направление нашего общения. Помнится она мечтала быть врачом в какой-нибудь остро нуждающейся в помощи африканской стране, я же видел себя командиром спецподразделения пытающемся освободить ее из рук так называемых борцов за свободу, взявших их миссию в заложники.

И вдруг мы оказались пораженными взаимным чувством, как мне тогда казалось первой любви, любви волнующей, мучительной, страстной, с легкой руки классиков совершенно безнадежной. Конечно, трудно было остаться не пораженным этим чувством, ведь роман наш проходил на берегу теплого моря, что, несомненно, придавало этому оттенок тонкой романтики. Там, на мягком песке, под легкий шум морского прибоя мы нежились все утро в исступлении страстной муки и пользовались малейшей возможностью, чтобы одарить друг друга нежной радостью первых прикосновений. Ее нежная влажная ладошка сквозь песок робко кралась ко мне, перебирая тонкими загорелыми пальчиками мои, а затем ее округлое коленце тоже отправлялось в пытливое путешествие, чтобы лишь податливым прикосновением почувствовать мое, и тогда случайный песчаный вал, сооруженный детьми помладше служил нам прикрытием для страстного соленого поцелуя. Эти легкие, тайные, едва заметные прикосновения доводили наши тонкие, еще не познавшие той настоящей страсти неги слияния, тела до такой степени раздражения, что даже прохлада прозрачной глади воды в которой мы продолжали преследовать свою цель, не могла остудить наш пыл.

Ярко и отчетливо я вспоминаю и момент нашего первого, к сожалению не совсем удавшегося свидания. Нужно признаться к тому моменту раздражению нашему уже не было предела. И мы днем старательно искали место, где сможем укрыться от пристального взора взрослых. «Ведь свидания могут быть и днем», сказал я тогда Анабель, мотивируя это занятостью родителей на дипломатической службе. «Гм, а где же романтика?» недоуменно пожала плечами она. Так чувства победили холодную расчетливость! И вот одним вечером нам все же удалось приспать злостную бдительность родителей. В порослях тонколистых мимоз, позади виллы, мы все же нашли место в развалинах невысокой каменной стены. В темноте сквозь тонкие деревца виднелись желтые точечки освещенных окон.

Моя Анабель, вся такая изящная в своей тонкости не переставала вздрагивать и поддергиваться пока я неуклюже целовал ее в уголок неотразимых в своей естественной припухлости губок, нежно мял своими, даже пытаясь посасывать горячую мочку ее ушка. Звезды бледной россыпью горели над нами промеж силуэтов тонких длинных листков, и эта вечная беспечность казалась мне тогда столь манящей и сказочной, как и ее нагота под тонким недлинным платьицем.

На фоне этого ночного звездного неба так выделялось ее милое, казавшееся мне самым прекрасным на свете лицо, будто от него исходило свое собственное сияние. Ее ножки, ее прелестные оживленные ножки были не слишком тесно сжаты и когда моя пытливая, наверное, даже смелая в своем непреодолимом стремлении едва коснулась святая святых, выражение какой-то непреодолимой жажды появилось на ее детском личике. Сидя немного выше меня она в этой вновь обретенной своей жажде тянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным тонким движением, которое было почти страдальческим, а ее голые коленца ловили, пытаясь сжать мою ладонь, но познав неудачу, снова слабели в порыве внезапно нахлынувшей почти неудержимой страсти. Ее дрожащий рот, будто кривясь от горечи таинственного зелья, приближался к моему лицу. Она старалась унять свою теперь неудержимую всепоглощающую страсть тем, что резко терла свои пересохшие губки о мои, то вдруг резко отклонялась с застывшим на лице выражением не то боли, не то наслаждения, а затем вновь сумрачно ко мне насладиться мне ее жарко раскрытыми устами, и я уж, будучи готов ради этой влаги ее гладкого открытого ротика на многие жертвы, только продлить бы, превратив в необратимую и безвозвратную вечность эти сладкие мгновения слияния влажных ртов, и я готов ради этого на многое давал ей держать в неловком неумелом, но нежном кулачке свое готовое к метанию копье сжигающей страсти. Я все помню, помню ее запах, вкус ненасытных губ, запах косметики, по-моему, она втайне от родителей воровала ее у горничной. Дешевый мускусный душок, он сливался с ванильным запахом, и все это походило на аромат дикого дрока, о, сколько раз тщетно пытался оттаскать его в других.

А тогда чаша наших чувств наполнилась до краев, но неожиданная возня под соседним кустом помешала ей пролиться. Мы вскочили, застыв в болезненном содрогании, прислушавшись к шуму, вероятно произведенным прятавшимся тушканчиком, но, увы со стороны виллы раздался голос госпожи Арсан, звавшей дочь с дико нарастающим перекатами. Но это свечение звезд, зной, огонь, дрожь, горячая страсть и та моя не выплеснувшаяся горячая страсть еще долго мучила меня своей безысходностью.
О, Анабель, моя бедная Анабель она кажется безвозвратно растворилась в зное того лета, принесшего мне страшную неотвратимую весть, навсегда оставшись лишь в памяти, которая до сих пор бережно хранит те прекрасные моменты переживаний и впечатлений, от первых прикосновений к чему-то запретному, сладкому, тайному, женскому, настоящему, как-же глубоко проникла в мое сознание эта девочка с обласканными морем ногами, и проворным горячим язычком, с той поры преследовала меня неотвязно.

Вновь и вновь возвращаясь к этим воспоминаниям, я тщетно мучу себя пытливыми вопросами: не оттуда ли, не из зноя того ли так измучившего меня жаждой лета появился этот надлом, прошедшей глубокой бороздой через всю мою жизнь. А может это, мое острое увлечение этой девочкой было лишь первым тревожным сигналом моей запретной порочной страсти, что впоследствии так круто изменила всю мою жизнь. Отчетливо понимаю лишь одно, что столь внезапный уход Анабель, прочно закрепил в моем сознании нереализованность чего-то заветного, создав тем самым барьер для всякой другой любви на долгие годы моей холодной юности. Причины этой холодности были отнюдь не в проблемах реализации влечения, а в безрезультатном поиске той неподдельной гармонии, что сложилась между нами. Ведь еще за долго до моей встречи с Анабель, у нас даже были одинаковые сны, мы не раз говорили об этом, сличая их, находя черты странного сходства. Еще долго после ее ухода я явственно ощущал, как ее мысли как текут сквозь мои. И дни этой юности теперь, когда смотрю на них сквозь призму прожитых лет, кажутся мне беспечными и напрасно потраченными на поиски новой Анабель, но тогда я думал совсем по-другому. И тогда я, полностью разочаровавшись в надежде на встречу стал удовлетворять плотские желания платными Цирцеями и прочими легкодоступными женщинами. Так в этом нагромождении плоти и пролетели мои университетские годы. Важно отметить, что мои занятия науками были прилежны и пристальны, хотя и не очень плодотворны. Сначала я думал подыскать себе неплохую синекуру после окончания учебы, но позже, познав очередной виток неудач в личностных отношениях, твердо решил целиком и полностью посвятить себя науке, рискуя с течением времени превратиться в этакого классического профессора с бородой и с трубкой в клетчатом пиджаке из добротной английской шерсти.

К тому же в будущем я решил давать частные уроки, плохо успевающим школьницам по определенным критериям подбирая себе учениц, так надеясь на долгожданную встречу, о которой уже давно грезил. Благо занятие репетиторством открывало широкие перспективы в моем поиске счастья, радости, любви. Нужно отметить, что жизнь моя в то время была чудовищно двойственна. Внешне я имел так называемые нормальные отношения с так называемыми средне статистическими женщинами, изнутри же был сжигаем страстным, порой даже похотливым желанием, которое тайно испытывал к своим молоденьким ученицам, подавляющее большинство которых пребывало в возрастных границах между 14 и 17 годами. Хотя следует заметить, что далеко не все ученицы вызывали во мне острый непреодолимый трепет плоти. Все дело здесь было в присутствии той неумолимой сказочной грации, той душещипательной, вкрадчивой прелести, которую уже познал однажды.

В то время я просто сгорал от нестерпимого влечения к некоторым из своих учениц, но высокая мораль, общественные запреты были выше моего тайного влечения, к которым я, будучи законопослушным трусом, не смел подступиться. Мир мой был двойственен и расщеплен. Тело отлично знало, чего оно жаждет, но ум мой, мораль пресекали подобные попытки торжества плоти, мною овладевали то страх, то стыд, а самое страшное душили моральные запреты. То, что предметом моего страстного поклонения оставались сверстницы Анабель, мне казалось подчас предзнаменованием отклонения, но я еще мог тонко балансировать на грани, рискуя всякий раз впасть в отчаяние. Бывало, я убеждал себя, что все зависит от субъективного мнения, и то, что меня до умопомрачения волнуют столь юные создания, нет нечего дурного.

А какие порочные сценки разыгрывались подчас в моем воспаленном воображении во время частных уроков. Благо эти уроки позволяли ему тешить себя такими откровенными эпизодами, которые до этого являлись лишь во время моих заканчивающихся поллюциями снов.
Кораблекрушение. Необитаемый остров. Я один с озябшей дочкой погибшего пассажира. Какие чудесные прикосновения я бывало воображал сидя за столом напротив или рядом с ученицей, шаря пытливым взором по коленцам или мысленно лаская прелести под до неприличия короткой юбочкой. А что за блаженство было наблюдать за ними старательно ищущими под столом упавшей маркер, когда край блузки невольно приподнимался и можно было казалось бесконечно долго любоваться оголившейся тонкостью нежной девичьей спинки. Вспоминаю как рыжеволосая школьница повисла надо мной пытаясь по моей же просьбе достать с самой верхней полки книгу и оранжевый пушок у нее под мышкой был откровением на много дней засевшем у меня в памяти. Я вспоминаю бесконечное множество подобных эпизодов неимоверно до умопомрачения волновавших меня тогда, заставляя безнадежно трепетать все мое естество. Случалось, например я замечал с лоджии ночью в освещенном окне через улицу девочку раздевающуюся перед зеркалом. И в этот видение преображало просто неописуемую, волнующую прелесть, которая заставляла нестись стремглав к моему утолению, но с предательской внезапностью, просто ломавшей все мои надежды на утоление, нежные черты наготы превращались в озаренный цветом ночника в отвращено голого мужчину, читающего у растворенного окна жаркой безнадежной летней ночью.

Доведенный до отчаяния этой двойной жизнью я пребывал в тяжелом смятении. Нужно признаться, что надежда на утоление таяла во мне с каждым днем так томившей и мучавшей меня. И в такие мгновения сдерживающая мораль отступала на второй план, мораль, которую тайно дал слово себе преступить при первом же случае.
И я не знаю чем бы все окончилось, мои муки если, бы не она, юная кокетка, которую благодаря счастливой протекции стал репетировать. С прежней ясностью память хранит сокровенный миг нашей первой встречи. Когда был представлен ей как репетитор, как поворачиваясь ко мне, внимательно поверх темных солнцезащитных очков глянула вдруг на меня моя отроческая любовь. Эта была та же обворожительная до умопомрачения прелесть. Те же медового оттенка тонкие плечи, гибкая спина, русые спадающие волосы, и конечно уже совсем по-женски развитая грудь, что касался в тот незабвенный вечер.

Анабель - пронеслось мигом в сознании, неужели я смог воспроизвести тебя вновь? Именно тогда я кажется явственно ощутил ту гармонию, ту великую неподдельную и непостижимую слаженность мира, которую тщетно искал все эти годы. Я не ошибся, для меня это была прежняя Анабель, хоть и Этель была совсем немногим старше, ее тогдашней. О, как же мне трудно выразить ту вспышку, ту дрожь, тот трепет страстного узнавания, ведь все, что было общего между этими образами, делало их единым и неделимым для меня. Меня просто до изнеможения волновала буквально каждая даже самая незначительная деталь в ней, каждая мелочь, которая отнюдь не была для меня мелочью. И будто снова я вился ко мне этот нежный животик, и эти бедра на которых целовал тогда отпечаток трусиков, и конечно же почти по-женски, правильно округленная икра.

Так началась моя сладкая пытка. Наши уроки стали мнимой игрой, точнее сказать они были просто игрой, перестав быть уроками в прямом понимании этого слова. Они превращались в игру взглядов, случайных прикосновений, не напрасно брошенных фраз, и мне казалось, она приняла этот не двусмысленный вызов. А как часто во время урока я старался придвинуть к ней голову, так, чтобы ее волосы коснулись моего виска, а голая часть ее руки мимоходом задевала мою щеку. И мне кажется она стала понимать мои мысли, понимать и то, тайный смысл моих на первый взгляд случайных прикосновений. Иногда я был доведен нашей тайной игрой до состояния возбуждения, граничащего с безумием, однако быстро нашел способ пригнать свою завуалированную похоть к ее наивным ножкам. Было нелегко отвлечь внимание девочки, пока я пытался пристроиться нужным образом, продолжая давать ей под запись очередное определение. Но когда до рокового шага оставалось совсем немного я все же останавливался, понимая, что рано или поздно Рубикон должен быть перейден, будто нарочно откладывал сей сладкий миг на будущее, дабы продлить истинное наслаждение ниспосланное мне свыше. Помнится я даже начал вести дневник, куда аккуратно заносил свои очередные победы на интимном фронте нашего невербального противостояния. Я записывал туда все, что так или иначе могло вернуть мою память к тем волнующим событиям. Это касалось ее одежды, особое внимание уделял я запаху, а каким знакомым и родным казался он мне, аромат дикого дрока, разве мог я спутать его с каким либо другим.
Я был почти уверен, что вызываю у Этель ответный трепет, я почти безошибочно чувствовал это, и уверенность мою крепла с каждым уроком. Помнится, я застал ее у зеркала, тщетно пытающейся избавиться от попавшей в глаз соринки. Она старательно оттягивала перед зеркалом веко, изредка поглядывая на меня, будто признаваясь в своей беспомощности, ожидающе смотрела на меня. Подойдя ближе, я взял ее за плечи, а затем ласково за виски и повернул к свету. «Вот оно здесь, я чувствую…»- взглянув на меня, сказала она. Наклонившись к ее лицу, я нежно провел по ее трепещущему веку. Она усмехнулась и задев меня платьем быстро вышла из комнаты. «Спасибо, уже все хорошо» -улыбнувшись сказала она, готовясь к продолжению урока.

Она будто дразнила меня, маленькая соблазнительная плутовка, конечно же обо всем догадывалась. Я еще не испытывал таких терзаний как в ту роковую ночь. Как же мне хотелось описать ее лицо, ее движения, мои прикосновения к ней, но моя страсть полностью ослепила меня, пытаясь вспомнить произошедшее. Лишь закрываю глаза, снова вижу застывшую часть ее образа. Проблеск прелестной нежной кожи нижней стороны бедра, когда она, сидя в прихожей, обувалась, подняв высоко коленце под коротенькой юбочкой.

Ее локоны склонились над столом за которым я сидел. Я отдал ей лист нового задания, приподнявшись с места она стала пристально изучать мои запаси. И тут моя маленькая ученица медленно присела ко мне на колено. Ее прелестный профиль, полуоткрытые губки, волосы были в каких-нибудь 2 сантиметров от моего лица, и как никогда близко я почувствовал жар ее тела. И вдруг я отчетливо понял, что могу поцеловать ее в шейку или губы совершенно без наказано, понял, что она непременно мне позволит сделать это, и непременно закроет при этом глаза или даже поцелует ответ как мне тогда казалось со всей своей девичьей, еще нерастраченной нежностью. Как я это понял мне сложно объяснить может я уловил легчайшую перемену ритма ее дыхания, биения сердца, и теперь она с неподдельным любопытством тихо ждала того чего так хотелось ее учителю. Но поздно! Зазвонил телефон и ей тот час же было велено прервать урок и возвратиться домой. С тех пор я стал жить надеждой, что утоление моего моего порочного вожделение теперь лишь дело времени. Сладкий миг наслаждения совсем не за горами. Кажется, тот день я запомнил до мельчайших подробностей, до нечего незначащих мелочей, хотя и мелочи ведь имели свое, как мне после казалось главное значение.

Во время урока, сославшись на головную боль, она прилегла на диван, я поспешил приготовить ей чай, это был чай с вероналом (надеясь, что это не повредит, а напротив немного расслабит ее). О, как же она была соблазнительно хороша, полулежа розвалясь в углу дивана, я оставил чашку, томительно ожидая, когда колдовская полуистома овладеет ей, аккуратно положив в мои объятия. Сдержанность и благоговение это был мой девиз. Быстро фиксируя свою давнюю цель, все время боялся, что могу потревожить ее сладкую полудрему и эта боязнь заставляла работать меня слишком спешно. О, как же она была прекрасна, какой необыкновенной сладостью были наполнены ее уста, ее ноги протянутые через мое живое лоно слегка ерзали, и вот она сама в порыве страсти сильнее двинулась навстречу мне причем, молодая тяжесть и эти невинные бедра и круглый задок слегка переместились по отношению к моему напряженному полному муки лону и то, что растяжения моих откровенных корней стало вдруг горячим зудом, установившееся глубокое наслаждение уже было к той предельной сладкой завершающей судороге, но так что еще можно было замедлить ход, чтобы продлить это неиссякаемое блаженство, она в свою очередь подхватив этот темп стала корячиться и извиваться, запрокинув голову и прикусив влажно блестевшую нижнюю губу и мои стонущие уста просто впились в эту влагу, уже не по детски открытого готового ротика.

С тех пор занятия наши стали ежедневными, желание опять притереться к ней начинало сильней, чем прежде терзать меня. И это ликование, которое возбуждало во мне предвкушение повторных утех было абсолютно не мерзким, а скорей жалким при этом всем я не чувствовал себя виновным в произошедшем понимая всю латентность потери ее девственности, хотя все-таки проявлял неподдельный интерес к ее тайне. Уроки наши переросли утехи с моей маленькой Этель. Я просто пил по глотку наслаждение ей казалось и мне казалось я пробудил в ней все настоящее женское, тайное. И то, как от каждого занятия росло, крепло, просыпалось в ней это дерзкое неудержимое почти непреодолимое желание плоти.
Иногда, когда я пользовался передышкой, чтобы потыкаться лицом в разные нежные места. «Хватит»- обидчиво вскрикивала она, продолжая считать любые прикосновения кроме проникновения или поцелуя в губы слюнтявой романтикой, чем-то вроде ненужных и не важных нежностей.

Но счастье не бывает долгим, я был сражен, когда она внезапно вдруг пропала, исчезла из моей жизни. Неужели опять я был обречен познать это несчастье, исчезновение, все повторяется- думал я . И вся разница состояла лишь в том, что Анабель канула в вечность лишив меня всякой надежды, радость новых встреч с Этель еще прочно жила во мне. Испытывая просто невыносимые муки совести, я не искал новых встреч и не интересовался дальнейшей судьбой своей ученицы (былая трусость все же взяла верх над чувствами) я тщетно искал оправдание себе: Петрарка и Лаура Данте и Беатричче, Рахаб, ставшая блудницей в 10 лет.

Я стал груб, печален и несчастен, один в своем горе. Шло время, которое совсем не лечило раны. Случалось, я прогуливался по парку и вот как-то в один теплый погожий день я вдруг увидел ее, трудно сказать, что испытал в тот момент. Я просто бросился к ней, гордо везущей впереди детскую коляску. «Здравствуйте»- холодно ответила она. «Можно» - я наклонился к коляске, любуясь бутузом. Она в недоумении лишь пожала плечами. И как захотелось мне в то мгновение прижать его к себе, внимая аромат грудного молока, что исходил от него, прижав его к себе чувствовал как с каждым дыханием этого милого малыша стала наполняться моя жизнь каким-то сокровенным, главным, еще до селе неведомым мне смыслом.