нобелевский лауреат : Стена

Часть третья

В зале уже звенели чашками, празднично толпились известные писатели и критики. Бывший председатель союза писателей с неизменной улыбкой спорил со старичком-романистом, автором более тридцати исторических эпопей. Старичок периодически забывал предмет разговора и в эти моменты кокетливо по-женски приглаживал седые пряди немытой шевелюры, словно в них и заключался весь смысл. Плоскогрудая девица, усвоившая манеру нервно подергивать плечом, помогала Марине Александровне разносить подносы. Известный модернист, друг Пелевина, безумно талантливый, человек широкий во всех смыслах, угрюмо косился в сторону недосягаемого рулета на другом краю стола. В его расширенных зрачках чернела мицелиевая пустота, иногда заслоняемая похожими на героев гражданской войны бликами. Говорили даже, что это и есть Пелевин, ну или, по крайней мере, автор текстов, а Пелевин – его менеджер. Больше всего Ивана поразила зеленая мумия в инвалидном кресле, не подававшая никаких признаков жизни. Позже ему шепнули, что это редактор одного из самых влиятельных литературных журналов.
– Мне плохо, – промычал Маркелов, исказив лицо болезненной гримасой. – Я, наверное, не смогу…
Это была последняя попытка избежать казни.
На беду, Ирина Александровна отвлеклась, рассказывая что-то плоскогрудой девице.
– Иван, наверное, хочет первым выступать, – перебила та, заметив, что Иван что-то сказал, но не расслышав. – Рвется в бой.
– Что, Ванечка, попросить, чтобы тебя первым пригласили? – услужливо всполошилась Ирина Александровна.
– Нет, нет…
– Ты не скромничай, я сейчас схожу к Леночке.
Через три минуты Иван стоял на эшафоте сцены под расстрелом пресыщенных и ядовитых глаз резко замолчавшего, словно почуявшего дичь, зала. Аутодафе длилось вечность. Читал его призрак, спокойный и уравновешенный, нагловато-артистичный. Сам же Иван давно убежал, заткнув пальцами уши. Бесплотный, он слился со своим материальным фантомом только после залпа хлопков.
– Это прекрасно! – выдохнул жеманный романист. – Ничего более новее, более свежее я не читал…
– А можно вопрос? – прорвалась сквозь одобрительный гул полная дама в сердитых очках.
– Да, – помертвел Маркелов.
– Вы сами…
ЭТО СОЧИНИЛИ
…к какому направлению себя относите?
– Эээээ… К дактилическому.
Она хохотнула сдобным баском:
– Вы шутник.

Три часа чтений он парил в фанфарном экстазе славы, ошибочно принимая его за вдохновение. Что такое талант, как не иной взгляд на мир? Новое гениальное творение – уже безо всяких заимствований, совершенно оригинальное – вот-вот предстанет перед взором со всей ясностью архитектурного сооружения. Но каждый многоречивый литератор прогонял ловкими словами волны вдохновенного хаотического гула, и к концу чтений их совсем не осталось.
Публика затрещала последними аплодисментами и стала неуклюже подниматься. Он болезненно разлепился с нагретым креслом. Кто-то знаменитый пожал ему руку, кто-то пригласил в издательство. Ирина Александровна, затянутая в бутон лилового платья, исчезающе-тонкая в талии, гибко покачивалась на своих полных ногах возле сцены. Разглядев седого мужчину, с которым она непринужденно беседовала, Иван застыл на месте с таким ощущением, словно кругом образовалась ледяная пустота. Это был тот самый обманутый клиент, который недавно гнался за ним с железной трубой по центру города. Сворачивать было поздно: Марина Александровна заметила его и ласково кивнула. Ее спутник тоже повернул голову и брезгливо прищурился, будто увидев омерзительную тварь. Терять нечего. Ведь не физической боли же он боится, он ведь не боится физической боли…
– Ванечка, это Борис, я тебе про него рассказывала. Борис, а вот это вот Ваня, он очень одаренный, он уникальный…
Борис театрально поднял густые брови:
– Я вижу. Он уникален.
– Ванечка, расскажи о своих творческих замыслах. Тебя ведь хотят печатать.
– Да, собственно…
Борис, достав своей смуглой, жилистой рукой платок, трубно высморкался, и громко, на весь зал, произнес:
– Простите, я схожу в туалет. Не могу такое слушать, не облегчившись.
Марина Александровна была поражена. Когда он удалился, она покачала головой:
– Ой, как некрасиво он сделал… Он никогда раньше так не вел себя. Ты не обижайся на него, Ванечка, он, видимо, что-то чувствует и ревнует…
– Я скоро приду, – пробормотал Маркелов и вышел.
Возле крыльца караулил Борис.
– Слушай, – начал он с жутким холодком, – отстань от нее.
– Да у нас ничего нет… – задохнулся Иван.
– Я знаю. Но, тем не менее – отстань. Я бы мог свернуть тебе шею, как котенку.
Маркелов трусливо оглянулся на дверь.
– Ладно, я уезжаю.

Отойдя от санатория на приличное расстояние, он замедлил шаг. Заброшенный парк постепенно переходил в лес. Быстрые речушки под шаткими мостами уносили темнеющее синее небо. Деревья все больше напоминали непонятные символы на чернильном бархате сумерек. Казалось, невдалеке, по лиловым чащам, кто-то крадется. Иван в очередной раз прислушался и с досадой махнул рукой. Трус, трус, трус. Стоило представить ее лицо, когда она все узнает, и он ощущал себя смешным уродцем, вроде торчащих тут и там пней. Вдруг по спине хлестнул необъяснимый ужас. Обернувшись, он увидел на худом серпантине исчезающей за поворотом дороги черное пятно, быстро приближающееся. Маркелов побежал вперед, вырывая ногами куски холодного пространства. Строгие руны осин беспорядочно мешались с парящими иероглифами сосен, и все это поглощалось чернильным мраком, из которого выпрыгивали под ноги вполне понятные слова: боль, мучения, смерть. Путь преграждал кованый забор с острыми пиками. Перелезая, он едва не сломал ногу, зацепившись штаниной за ржавый штык. Впереди чернели зубчатые руины. Иван слышал об этой постройке конца XVIII века. Все владельцы или безо всяких причин уезжали, или умирали не своей смертью. После революции здание отдали туберкулезной больнице. По непонятным причинам случился пожар. Больницу перенесли, а выгоревший остов бросили. Место считалось проклятым. Маркелов оглянулся. Клякса катилась за ним. Из нее вдруг вылезли конечности, она обрела человеческий облик. Легкие не набирали воздуха, они сплющились и высохли, как хрустящие под ногами прошлогодние листья. Только бы не упасть, не запнуться о собственные, выпущенные в грядущую минуту кишки. Минута эта откатилась вперед, вместе с дробящимся, множащимся эхом. Черный провал входа проглотил его в гулкую темноту. Желудочный сок сырости шлепал с полуразрушенных пролетов огромного помещения на покрытый холмами штукатурки пол. Он включил на бегу фонарь, увильнув от груды строительных останков. Два прохода, как две жирные точки перед ненаписанными предложениями, голодно зияли в изувеченной стене. Шепот интуиции сливался с глухими стонами разбуженных призраков. Маркелов швырнулся влево и угадал, откатывая огромными шагами по лестничным пролетам смертельную минуту. Последний, третий этаж сохранился лучше остальных. Лишь кое-где бетонный пол провисал арматурными лузами, да возле центрального окна пульсировала жуткая чернота провала. Он погасил фонарь и метнулся к боковому окну. Там, возле загиба стены, стояла прислоненная к стене столешница, нарушая ее горизонтальность. Иван поместился в скошенную пустоту за ней, бездыханно смотря в широкую щель. Каждый предмет наливался его страхом, чернел и оживал, приближался. Кроме звуков капающей воды слышалось еще что-то, но настолько тихо, что это можно было списать на воображение. Вдруг его встрепенувшееся сердце пригвоздил хриплый кашель. Показавшаяся в проеме фигура шагнула в прямоугольник лунного света. Борис – но другой, мертвый, с тусклыми медяками глаз – поворачивал голову с гибкостью филина, поднимал ноздри, словно хотел его учуять. Он перешел в другой серебристый прямоугольник, и в его правой руке сверкнул нож. Иван почувствовал единство с этой сталью, которая есть серебристый свет, который струится из ясных глаз худенькой девчонки, которая сворачивается калачиком на давно истлевшей койке в туберкулезной больнице под вшивым одеялом революции. Он отбросил свое прикрытие, вскочил в оконный проем и прыгнул к ней, давно умершей, не успевшей расцвести и потому вечно юной. Водоем взорвался жидкими сгустками, обрушивая на голову вынырнувшего каскады холодной пены. Второй, рухнувший через пару секунд, не вынырнул. Плывя к берегу и постоянно натыкаясь на арматурные штыри, Маркелов понял, как ему повезло. Рука, доставшая, наконец, до илистого дна, наткнулась на что-то гладкое. Поднятый предмет оказался запаянным полуметровым цилиндром из жести.

Администратор – пухлая женщина с дрожжевым лицом – уставилась в молчаливом изумлении на мокрого как выдра жильца. Оказавшись в своем номере, Иван первым делом вскрыл цилиндр кухонным ножом. Из герметичной пустоты выпали чертежи и рукописи, украшенные арабесками формул. Не успел он переодеться, как в дверь постучали. Ему на шею кинулась заплаканная Ирина Александровна.
– Ты жив, ты жив, ты жив, – прорвалась она потоком рыдающих заклинаний, словно именно сейчас решалась его судьба. – А я думала, что он убил тебя… Вы оба ушли, и все…
Оглянувшись на сына, она опомнилась и предложила вместе попить чаю. Иван подобрал с пола рукописи, и тут его осенило. Дрожащей рукой он протянул другу листы:
– Изобрел тут… недавно.
Дима уставился на закорючки букв и символов, как змея на факира.
– Да ты еще и физик, Ванечка! – изумилась Марина Александровна. – Ты как Леонардо да Винчи! А что ты изобрел?
– Эээээ… Ну, вот Дима может лучше объяснить, попроще.
Дима долго говорил о чем-то невероятно сложном, вроде изменения спина с помощью холодной ядерной реакции. С большим трудом Маркелов понял, что «изобрел» некий суперпланшет: соединение коммуникатора с эффектом трехмерного изображения и мощного персонального компьютера, с возможностью произвольно регулировать его размер от спичечного коробка до альбомного листа.
– Революция среди коммуникаторов! – часто повторял задыхающийся Дима. – Это вытеснит с рынка все прочие устройства…
– Ну, что, я предлагаю выпить, – прервала его Марина Александровна, доставая фужеры. – За нашего гения!
Иван произнес тост с уверенной неторопливостью будущего миллионера:
– За то, чтобы стена непонимания между людьми упала. Я предлагаю завтра же разрушить перегородку между нашими квартирами. Я собираюсь, когда запатентую устройство и налажу серийный выпуск, вызвать в качестве советника Иовина и создать универсальный язык пиктограмм, подходящий под программу голосовой визуализации устройства.
– Все-таки ты признаешь его учение? – спросил ошеломленный Дима.
Маркелов вспомнил о своей словесной неповоротливости, о мучительной литературной немоте, о своей ненависти к легковесным пустобрехам-писателям, которым так легко давалось то, чего он был лишен, и решительно заявил:
– Да. Книги – зло. Мы уничтожим старую письменность. Это упростит межнациональное общение и проповедь учения. Достаточно шесть сотен символов, чтобы записать даже философский трактат (конечно, упрощенно, упрощенно, но сложность мешает истинному пониманию). Все пиктограммы делятся на семнадцать классов, а именно: местоимения, степени родства, профессии, предметы, здания и учреждения, объекты природы, имена собственные, глаголы действия, модальные глаголы и глаголы мысли, социальные глаголы, качественные прилагательные, притяжательные прилагательные и местоимения, абстрактные существительные, предлоги, союзы, обозначения времени и, наконец, числительные. Но это гораздо проще, чем кажется. Например, приплюснутый с концов эллипс рядом с черным квадратом означает смотреть фильм. Заключенные в квадрат, они получают значение «кинотеатр» Обведенные в круг – становятся абстрактным существительным «кино», с префиксом – прилагательным «кинематографический». Стоит добавить над ними маленький кружок – и они обозначают киноактера, а если сменить этот кружок на небольшой квадрат – кинооператорский инвентарь. Я углубился в подробности, извиняюсь. Можно даже пустить утку, что в книгах поселяется вредный вирус, дабы ускорить конец эры буквенного письма. Но это все подробности, еще раз извиняюсь. Главное, что она падет! Стена падет.