Без Ника : Когда сдерживаешь порыв убивать.

Держи меня за руку. Не отпускай. И гигантская волна, рождённая за горизонтом, пронесёт апокалипсис мимо нас. Мы останемся на пирсе одни. Рука в руке. Плечом к плечу. Девочка лет двадцати, держи меня за руку. Пожалуйста.
Я вижу как море пожирает корабли, разбивает причалы и рушит здания, но ты держишь меня за руку, и гребни волн расступаются перед нами. И всюду гибнут люди, но я равнодушен к их смерти, ведь в твоих глазах я читаю жизнь – рука в руке, плечом к плечу. Девочка лет двадцати, кто ты?
***
Сорок шесть... Одиночество сидит в кресле напротив. Мы вместе пьём пиво, вместе смотрим футбол и новости. Хоть нам и нет дела до побед Аргентины и поражений Ямайки. До революций – оранжевых и прочих. Единственное, что нас интересует - это возможность жить порознь. Я терпеливо жду шанса сбежать, но одиночество неотступно следует за мной. Даже под одеяло. Здесь ему особенно комфортно. Ложится рядом и молчит. А, заскучав, пододвигается ближе, прижимается щекой к груди , вслушивается в биение моего сердца и целует в лоб. Как покойника.
И снова за далёкой чертой горизонта вырастает волна. Стирает с лица Земли мегаполисы и целые материки, но достигая берега, где ты держишь меня за руку, разламывается пополам, обнажая песчаное дно, усеянное человеческими телами.
***
Днём одиночество сопровождает меня к моей маме. Я пропускаю его вперед, а сам долго мнусь в пороге.
--- Безалаберщина! Беспутщина!-- ворчит с кухни мать. Она ставит на стол парующую тарелку с супом.
Ей почти семьдесят. И одиночество, однажды дерзнувшее проникнуть к ней под одеяло, она повесила на простыне ещё в миг дерзновения. Её постель всегда источала тепло. И сейчас, отчитывая меня, она просто играет роль перед очередным дедушкой её сердца. Сколько их было? Юнцов? Мужчин? Дедов? И я не знаю зачем прихожу к ней, ведь они всегда были важнее меня. И супчики её я никогда не ем. Сижу. Молчу. А намолчавшись, снова мнусь в пороге, пропускаю вперёд одиночество и выхожу за ним.
***
Иду по трупам. Руки. Ноги. Лица.
Вот она -- бывшая любимая. Мёртвое лицо, вдруг, оживает и, дрогнув, веки обнажают совсем недавно любимую синеву глаз. Возможно даже, ещё любимую. Она тянет ко мне руки и мне так хочется спасти её. Сжимаю гладкую ладонь и тащу её по мёртвым телам – голую, белую. А тяжесть всё возрастает и возрастает и, обернувшись, я вижу тянущийся за ней шлейф из обнажённых мужских тел. Они хватают её за ноги. Их становится всё больше и больше. Смотрю в их лица и нахожу их знакомыми. Этот был сразу после меня. А тот после этого. Мне становится тошно. Одёргиваю руку и освобождаюсь от этой ноши, как от мусора.
И снова руки, ноги, лица. Здравствуй, мой бывший друг. Стонет. Цепляется за ноги. А потом кашляет. Кашляет. И изо рта , покрытые слизью, отхаркиваются деньги. Деньги. Ещё деньги. Царапая мёртвых когтями, к нему бегут клыкастые псы, окружают со всех сторон, брызжут, сбитой от ярости в пену, слюной, готовясь убивать. Попытка бега. Но, опутанные цепями ноги, предают его и из шевелящейся массы, сбившихся в кучу собак, вырывается кровавый вопль.
Прочь отсюда. Руки. Ноги. Лица. Шагаю по ним и носы ломаются под подошвами. Хруст костей наполняет постапокалипсическую тишину.
Под ботинком белая ладонь. И пальцы слегка шевельнулись. Отскакиваю в сторону, спотыкаюсь и падаю в месиво из человеческих тел. А обладательница ладони встаёт во весь рост-- голая, белая, большегрудая , тычет в меня тонким пальцем и смеётся.
– Безалаберщина! Беспутщина!
Безрезультатно пытаюсь нащупать ботинками твердыню дна. Барахтаюсь в свалке мёртвых тел-- живая соринка. Мне страшно видеть её. В кончики её волос вплетены мужские головы. Их лица обезображены. Отец. И все другие, что были после него. Эта хищница мне противна. Прочь отсюда.
Поворачиваю назад.
Руки. Ноги. Лица.
Бегу по ним к берегу. А там девочка, лет двадцати, крепко сжимает мою ладонь. И, защищённый от всех, я смотрю как вода поглощает их тела.
Гладкая, синяя равнина...
Как же я вас всех ненавижу!