Владимир Павлов : Синие штаны

– Ты надень синие штаны! Надень, надень! Давай, я эти постираю! Что ты уперся, как полоумный! Ты как помешанный! Нудный какой! Ты надень синие штаны!
Эти крики из квартиры этажом выше набивались в уши едкой штукатуркой. Пожилая пара только и могла выводить все вечера ржавые рулады на тему синих штанов. Он никогда не видел скандалистов – как-то не приходилось сталкиваться – но в голове сами составились портреты. Она – полногрудая, тонконогая, с протухшей сосиской носа и маслинами неподвижных глаз; он – похожий на корень мандрагоры, искривлено-сутулый, алкогольно-розовый. Иногда, впрочем, он представлял их переплетенными ненавистью антонимами: ее плоской и большеголовой, а его – квадратноплечим микроцефалом.
Пантелеев вышел на балкон и задымил, затянулся хмурым небом. Прямоугольники домов напоминали столбчатые диаграммы. В конвейерном однообразии советского конструктивизма ему вдруг открылась болезненная красота. В инфернальный, хроматически сползающий звук промзоны за жилым кварталом, напоминающий рев далекого динозавра, вторглось что-то обезьянье. По стенам запрыгал знакомый болельщицкий голос:
– Колян! Пошли за пивом!
На лавке нетерпеливо ерзал Егор, пружинисто-сильный капитан звездолета их детских одиссей, давно состарившийся в ожидании.
– Привет, бортинженер! – проклёкотал он с зубастой улыбкой, вскакивая. – Сейчас Степа спустится. Жена все его заначки нашла, так что он ждет, пока сериал начнется, чтобы у нее из кармана мелочь вытащить.
Пантелеев коротконого семенил за своими друзьями по песку бесконечного двора. Рвущиеся сетки облаков тщетно ловили переспелое солнце. Вход в магазин с массивными ступенями крыльца и загнутым кверху козырьком напоминал о древних культовых сооружениях.
Степа неуклюже наполнил пластиковые стаканчики, расчленил сало и с покорностью проигравшего спросил:
– А что, это правда, что Федя купил новую машину?
– Новую машину? – по-жеребячьи осклабился Егор. Он истово хлопнул себя по бедру. – Ты видел эту машину? Космос! Нет, правда, если эта машина, то я – пришелец с Ориона.
Около часа смеялись над Федей. Когда даже у бочкообразного Степы кончился запас вжикающего смеха, наступило чавкающее молчание.
– Вчера возвращаюсь с работы, – начал Степа, презрительно сплюнув и нечаянно попав на свой монументальный живот, – останавливается мерин – новый мерин, – из него выходит кобыла. Молодая, ей лет тридцать, и сама так ничего. Сколько, спрашивает? Я говорю: что – сколько? Она: сколько за ночь? Да я, говорю, не снимаюсь. Но бесплатно могу тебе сделать искусственное дыхание и массаж жизненно важных органов. Она: ну, садись. Поехали в гостиницу, а там ее подруга дожидается. Ну, они из меня все соки высосали!
Тема сексуальных подвигов оказалась неисчерпаемой: каждому было что вспомнить. Когда подъехал Федя с пивом, вновь принялись обсуждать его машину. Теперь все ее хвалили.
– Ну, ладно, я пошел, – опомнился Пантелеев, глядя на золотые чешуи солнечной кольчуги, сплавляющиеся с огоньками включаемых электрических ламп в окнах дома. – Мне завтра пораньше надо на работу.
Пиво, похожее на ракетное топливо, нарушило хрупкое равновесие в его примитивно-шестеренчатой голове. Крик соседки оседал на извилинах прогорклым маслом. Песнь о синих штанах разрослась до мировой симфонии, где ему предстояло сыграть первую скрипку. Подскочив с дивана, как укушенный, Николай натянул шорты и ринулся к соседям. Звонок не работал, и пришлось обрушить на обитую клеенкой дверь гнев дрожащих кулаков, пробуждая осипшее эхо подъезда. А за дверью – презрительная тишина. Последняя капля самообладания вылетела, когда он ударился головой о косяк собственной двери. Время ускорилось, осознание замедлилось. Вот он лезет на соседский балкон, проникает в квартиру, хочет поругаться, но застывает в недоумении. В пыльной комнате, с двумя плесневелыми креслами и сетчатой койкой, никого. Убедившись в безлюдности квартиры, Пантелеев присел на прогнувшуюся койку и только тогда заметил на спинке белесые от паутины синие штаны. Вдруг ожил старый кассетный магнитофон на газетном столике, воспроизводя запись ворчливого женского голоса:
– Ты надень синие штаны! Надень, надень! Давай, я эти постираю! Что ты уперся, как полоумный! Ты как помешанный! Нудный какой! Ты надень синие штаны!
От неожиданности Пантелеев лягнул ногой столик, и тот с грохотом опрокинулся. Рухнувший магнитофон отрывисто вскрикнул и затих. Комната вновь погрузилась в тишину распада. Его вдруг так сморило, что он прилег на койку и тут же уснул. Очнулся, когда совершенно стемнело. Николай нашарил в кармане рубашки зажигалку и чиркнул, разбавляя грязной желтизной кромешный мрак. И вдруг дико вскрикнул, стал возить ладонями по ногам, словно их покрывали омерзительные насекомые. На нем были надеты синие штаны. Стянув их и сбросив с балкона, он быстро перелез к себе и фиксировал балконную дверь на все задвижки. Надо было погулять, проветриться, стряхнуть с себя липкий испуг.
Лифт поднимался дольше обычного, будто кого-то еще отвозил. Втиснувшись в спело-салатовую кабину, он с минуту тупо смотрел на этикетку «МОГИЛЛИФТМАШ», прежде чем нажать на единицу, словно часть сознания зацепилась за вензель его двери и оторвалась. Потолок с двумя рядами световых прямоугольников – беговыми дорожками школьного стадиона – загонял память далеко назад. Школьниками они с друзьями часто играли в этом подъезде. Почему-то считалось, что на первом этаже, за маленькой дверцей теплового узла, запертой на замок, похоронена злобная старуха. Стоило постучать туда, и она неведомым образом выбиралась и ловила тех, кто осмелился ее побеспокоить. Выбиралась она на счет десять и бежала с жуткой скоростью, и если кто медлил, того она догоняла и тащила в свой склеп. Незавидна была его участь. Но никто не медлил, так что все выжили, выросли и состоялись, а некоторые даже стали солидными людьми. Через десять секунд вся визжащая ватага была на третьем, если не на четвертом, этаже, еще через десять – врывалась к нему в квартиру, а его добрая мама уже ставила на стол несколько тарелок с дымящимся супом. Выйдя из лифта, он поднялся на один пролет и остановился перед грубо покрашенной, коричневой дверцей, откуда несло миазмами отходов метаболизма. Отчего-то вздумалось повторить детскую шалость. «Тау-тау-тау!» – отозвалось железо с преувеличенной громкостью на робкие поклёвывания костяшками пальцев. Застарелый страх не умер, он даже не ослаб. С карикатурной реактивностью Николай взлетал по кубической кишке тусклых лестниц. Вдогонку гремело мохнатое эхо. Желеобразные клетки стеклоблоков, зарастившие межэтажные стыки с лестницей, зеленовато мерцали. Смешно. Он с упоением отдышался, сжимая в руке ледышку ключа. Совершенное детство, даже дух захватило. Только уже не встретит его мама с горячим ужином… Улыбаясь добрым призракам, разговаривая с прошлым, он вошел, как пьяный, пошатываясь и напевая стародавний мотив. И вдруг подавился выросшей во рту сосулькой страха, отскочил к оледеневшей двери. На стуле перед прихожей уверенно расположились синие штаны. Те самые. Пантелеев нарочито топал, громко щелкал выключателями, осматривая квартиру. Никого, никаких следов взлома. Балкон закрыт. И тут он вспомнил, что давал ключи Степе пару дней назад, для того, чтобы тот в его отсутствии комфортно изменил жене. Давал и не забрал. Обстреливая ракетами гудков Степин телефон, он мысленно подвергал друга всем известным ему инквизиторским процедурам, изгоняющим бесов подлости. Трусливое игнорирование, как и следовало ожидать. Николай перестал звонить, обрушил в глотку пол-литра крепкого, разделся и залез под холодные копья душа. Штаны со сладострастием были скормлены мусоропроводу.

– Старик, ты чего, вправду это все? – беззащитно изумился Степа. Оттачиваемые целый день в ожидании встречи кинжалы слов повисли стебельками укропа. Пришлось ему поверить. – А что, вправду, говорят, Васек свой тарантас поапгрейдил?
– Поапгрейдил? – с лошадиным оскалом повторил Егор. Он хлестнул себя нераспакованной селедкой по ляжке. – Ты видел, как он ездит? Космос! Нет, правда, если это «поапгрейдил», то я – пришелец с Ориона.
Около часа смеялись над Васьком. Когда даже из Степы выдохлась вся веселость, настала жующая тишина.
– Сегодня возвращаюсь с работы, – ожил Степа, пытаясь унять свою треморную коленку, – слышу, кто-то меня окликает из общаги. Смотрю – в окне две молодые кобылы. Обе ничего так. Привет, говорят. Я тоже им: привет. Ты холостой? Конечно, отвечаю. Ну, залезай тогда к нам, а то у нас пиво некому допить. А что, удивляюсь, через проходную не пустят? Нет, не пустят. Ну, пришлось лезть на третий этаж. Чуть водосток не оторвался. Так вы представляете, их там четыре было! Я за целый день так не устал, как за тот час…
– А вы не помните, как мы бегали от мертвой старухи в детстве? – начал Пантелеев и осекся. На него посмотрели так, словно он испортил воздух.
– Да, припоминаю, – равнодушно произнес Егор и тут же вернулся к теме сексуальных подвигов: – А я старшеклассницу подцепил. Главное, с отцом ее в одном техникуме учились…

После вылазки к соседям у Николая появилось чувство, словно он постоянно торчит, выпирает, выпадает из общей гармонии, что бы он ни делал. Чувство это достигло апофеоза, когда невидимый гигантский жук выстрелил чернилами сумерек, и жены стали теребить Егора и Степу телефонными звонками. «Ты какой-то сегодня уставший» – зорко прищурился Степа, пожимая ему руку. И попрощался он неестественно сентиментально, и куртку накинул косо, и даже шел по двору не тем маршрутом, – точно его будущие следы заранее были нарисованы невидимой краской, а он с ними не совпадал.
Подъезд еще помнил вчерашний забег в прошлое. Иссушающе захотелось дотронуться до прохладной дверцы теплового узла. Пантелеев поднялся на один пролет и звонко постучал, ломая лед забвения. Ноги сами несли его в матовый тенистый мир, похожий на прошлое, но существующий в настоящем. Рыбные скелеты перил, казалось, выгибали отполированные позвоночники, чтобы он удобнее перехватывался. Фасеточные глаза фонарей загорались, освещая ступени. Перепончатые форточки то радостно трепыхались, то блаженно замирали, жадно воруя его бегущее отражение. Вдруг что-то схватило, острозубо впилось в пятку. Запнувшийся, заковылявший гул вдруг злобно шепнул: перелом, – и умер. Неужели сломал, думал запрыгавший на одной ноге, скорчившийся от боли Николай.

– Ну, что, Колян, мы пойдем, – виновато пробасил Егор, нарушая едкую никотиновую тишину. – Выздоравливай тут. Ты еще не отошел от наркоза.
– Все будет путем, – закрякал Степа, относя на кухню стулья, – все будет путем, бортинженер! Завтра тебя навестим еще. Я как с работы – сразу к тебе.
Друзья ушли, оставили недопитую бутылку и ушли, сбежали от сизых клубов табачной безысходности. Утопая в диване, он курил и угрюмо рассматривал свою бесчувственную загипсованную ступню, покоящуюся, как некое божество, на шоколадных подушках. Рыжие струи вечернего солнца обтекали каждый спиралевидный захлёст повязки, оставляя нетронутой виньеточную черноту на щиколотке – проекцию тюлевого узора. Казалось, прошел не день, а тысячелетие, и за окном вот-вот пролетит автомобиль будущего. Часы плыли медлительной моржовой стаей, постоянно возвращаясь, кружась по комнате и вонзая клыки в его радикулитную спину. Теперь даже маразматический крик сверху – пусть это магнитофонная запись – освежил бы разнообразием. Мысленно исправляя неровности золотистых солнечных прямоугольников, он зацепился глазами за квадратный горб какой-то большой коробки, нарушавшей плоскость стола. Странно, они вроде бы приходили без коробок. Доскакав на здоровой ноге до стола, Пантелеев с раздражением порвал подарочный узелок и снял белоснежную крышку. Внутри, на картонном дне, лежали скрученные синие штаны. Знакомая засаленная старая ткань. В них было что-то завернуто. Непослушные руки с трудом освобождали небольшой предмет. Когда размотался последний виток, на свет явилось нечто до того отвратительное, что с губ вместо слов сорвалось нечленораздельное «А-а-а». Отрезанная ступня, судорожно отброшенная, шлепнулась на пол, уродливо подпрыгивая и катясь по инерции. Николай хотел выкинуть ее в форточку, и тут ему пришла в голову невозможная, дикая по своей невероятности мысль. Он схватил нож, сел на диван и стал с тем же ошпаренным «А-а-а» вскрывать гипс. Повязка слетела, обнажив страшную пустоту.
Все в мире ощерилось, вздыбилось, заострилось буквой «А», проглоченной им и превратившейся в орущего из его глотки бешеного кота:
– Мя-ааа-аа!!! Мя-ааа-аа!!! Мя-ааа-аааааааааа!!!