Вита-ра : Двенадцать мужчин и стакан водки

Вместо пролога

В литературных произведениях людей, не верящих в чудеса, в добро, в вечную любовь, в человека, называют пессимистами, скептиками, мизантропами, загадочными натурами и неприкаянными душами. В обыденной жизни их именуют , ближе к правде, нытиками, чмошниками, и людьми не от мира сего.
Причина в том, что в книгах о них только читают, а в реальности многим читателям приходится жить с ними бок о бок, не замечать или терпеть их присутствие.
И если книгу нудного содержания можно выбросить, при желании, сжечь, подарить, обменять на туалетную бумагу, то сжечь чмошника – либо смелости, безумия не хватает, либо уголовный кодекс не позволяет.
Особенностью жизни скептика является то, что называется радостным действием.
Поступков много, а действий нет. Очень мне хочется, чтобы мою фантазию прочитала хотя бы одна из пессимисток, одна, от желудочной меланхолии которой, мухи дохнут.

Мне, конечно, не изменить ея плачущего выражения лица; «Жалею тебя, соседка; ты просто скучна и, слава Богу». Повторю эту фразу про себя. Тем и утешусь.

Каждый лебедёнок, вылупливаясь на свет божий, знает, что он лебедь. И будь птенец хоть трижды гадким, как в сказке Андерсена, он никогда не почувствует себя не полноценным. Хотя он ничем и не отличается от иного, голого существа, который тоже, едва родившись, беззащитен, голоден и жалок.
Всегда испытывала зависть к птицам. Поражают своей жизненностью: то ли они великие актёры, играющие по памяти роль богов, то ли сами боги, подсматривающие в щёлочку, как живут и не живут люди. Дело в том, что птенцы знают, когда им надобно менять оперение на то, единственное, необходимое для жизни, для полёта, и если у них эта операция происходит естественно, безболезненно, то у людей она сопряжена с некоторыми страданиями.
При успешном обновлении эту операцию нередко называют чудесным исцелением, божественным преображением, а попросту – взрослением.
Но моя героиня, повзрослевшая за один вечер дважды, назвала это явление молчанием.
В ту пору Софье было двадцать лет.
И прежде чем исчезнуть из моей жизни на долгие годы, Софья призналась: « Птицы летают высоко, но люди способны взлететь выше. Люди уже обладают чем, что хотели бы узнать, тем, что ютится гораздо выше полёта, выше, чем даже тайная мысль; это - людское молчание. Вопросы бесполезны, ответы тем более, необходимо научиться молчать, ибо только в молчании звучит та единственная мелодия, в чьей власти изменить форму и окраску души. Ведь души взвешиваются звучанием нот, как золото и серебро и произносимые человеком слова имеют смысл только благодаря музыке, в которой они растворены».

Я тогда ни слова не поняла из того, что она сказала и вряд ли пойму сегодня. Наверное, надо пережить то, что пережила она. Увидеть то, что увидела она в тот злополучный вечер; Зелёную Стену и Красного Дракона и поверить глазам.
По энергии и жару слов, с которыми Софья произносила свою речь - передо мной находилась уже взрослая женщина.
И пусть глаза её сияли нездоровым блеском, но, хрупкая, измученная, складывающая крест на крест руки, девушка-вечныйподросток росла на моих глазах, как тот мифический титан, и голос усиливался, в нём слышалось приближение грозы; казалось, ещё чуть-чуть и полетят стрелы-молнии, потом тот же изменённый голос становился тише, длиннее. Вероятно, единственный раз в жизни я слышала музыку человеческой речи, идущей прямо из сердца. Чудесное звучание.

Сейчас уверена, слезливая Сонечкина песенка спета, и какие бы новые причины для нее ни придумали, она даже в исполнении величайшего Карузо прозвучит фальшью.

Часть первая

В тот год стояла та необычная, всегда удивляющая людей погода, когда лето не спешит прощаться, когда низкое солнце продолжает нагревать тела до лоснящегося блеска. Когда тёплыми ночами, пугая и радуя неокрепшие души, осыпает она землю золотым дождём и деревья что люди уходят в себя и начинают кровоточить, готовясь к белому туману, предвестнику долгого сна. А он всегда где-то на подходе, шуршит. Кажется, вот-вот и ниспадёт, покроет, охладит алые пятнышки и пойдёт всё обратным ходом…

«Даже тот, кто думает, что ничего не любит, на самом деле любит осень» - так говорила милая О, девушка по имени Оля, которая любила ходить по мокрым листьям: « Я не хочу воровать у неё одиноко звучащие ноты, мне нужна вся осень, вся мелодия, целиком».
И такой ненасытным милая О была во всём - в чувствах, желаниях, в учёбе.
Подруги называли её воздушным шариком, надутым музыкой, но не из-за музыкального Ольгиного пристрастия.
Пухленькая блондинка, любимица сокурсников и преподавателей, всегда появлялась в институте по утру с воздушным шариком. Потом она его кому-нибудь дарила.
Девушка-праздник. Но вот когда она начинал напевать любимую песню собственного сочинения, те же друзья, подруги разбегались от неё кто куда.
«Сволочи, я же дарю вам страдание – самое большое доверие, можно сказать – счастье, какое только возможно», но друзья…
Кто не знает, друзья – это такие специальные гадкие гады, которых посылает судьба каждому человеку, дабы научить терпению. Не убегала только Софья: «Милая О, пой, не обращай ни на кого внимание. Это, наверное, такое счастье, слышать в себе песни».
Оленька только смеялась в ответ: «Дурочка, зачем ты веришь всему, что я говорю. Счастье не пиздец – так просто не получишь».
Софья надувала губы, но не обижалась на подругу.
Сокурсницы, несомненно, видели, что милая О живёт в полное своё удовольствие, а это не прощается. Нет, не так - они, несомненно, видели, что она и работает, и учиться отлично, и выглядит как звезда, но не понимали, когда она успевает работать, учиться, посещать косметолога.
Последние года три Ольга проживала одна в своей собственной трёхкомнатной квартире. Мать её давно умерла от цирроза печени, отец сидел за кражу. Ольга, казалось, была даже рада таким подаркам от судьбы. Софья, однако, испытывала жалость к подруге.
«Глупая ты, Сонька. Судьба даёт человеку одиночество, чтобы он понял, что он один есть всё и ничто, пустое место». В такие моменты милая О называла свою лучшую подругу чмошницей и обещала научить её жить и брать от жизни всё. «Я подарю тебе счастливую звезду», «Ты будешь купаться в любви и золоте», «Подожди немного, и ты увидишь человека, самого любимого», «Взгляни на меня, моё счастье он приносит мне в ладонях».
Софья смотрела на золотые Ольгины украшения и верила каждому её слову.

Часть вторая

История этого вечера – это история великой паузы. В театре паузу держит актёр, в кино режиссер. Кто-то из великих сравнил слово «пауза» со словом «неподвижность» и неспроста - в жизни паузу держит смерть.
Пауза – это перерыв в жизни, точнее – разрыв, размером в секунду или того меньше – в мгновение. Жизнь замирает: она уже зритель. Ты зритель. Ты вступаешь в контакт с тишиной, с молчанием.
Разрыв – цензура между двумя вздохами; сцена прохудилась и изо всех щелей дует вечность; сиротский сквознячок, который оставит незаживающий шрам на твоём сердце.
Что произойдёт? Ничего, если не сойдёшь с ума от того, что увидел, то вероятно не будешь любить яблоки. А если сойдёшь, смерть сделает твою жизнь видимой.

История этого вечера – это история белого танца на краю пропасти, который по сей день не может стать ночью, тьмой, сном.

Когда Софья покинула общежитие, на часах было девятнадцать тридцать. Вечер, как огромный жирный мотылёк распластал свои широкие бархатные крылья и накрыл землю. Душно. Звёздное небо, не испорченное облаками, кажется Софье нынче ярче, но низким. Звёзды мигают или подмигивают: «Мы только затем и горим, чтоб никто не догадался, что мы спим». Девушка торопится. В двадцать ноль-ноль ей надо быть на квартире Ольги, чтобы успеть поужинать, искупаться до того как отключат воду, и забыться крепким сном.
……………………………………………………………………………………
Всю нашу воду кто-то, когда-то уже пил.
Жизнь на первый взгляд – это раскрытая книга и на второй взгляд, и на третий.
* * *
- Ты звал меня?
- Да.
Крылатое существо, походящее скорее на безобидную ящерицу, чем на огненного дракона, покружив над холодным черепом родителя, плавно опустилось на его протянутую ладонь. Ладонь была влажной. Отец волновался. Не заметив волнения, дочь принялась чистить когтистой лапой жёлтое брюшко. Только когда услыхала глубокий вздох, взглянула на череп, и взгляд её провалился в пропасти пустых глазницах.
- Что-то случилось, отец?
- Сегодня день твоего совершеннолетия. Ты, сбросив кожу, вывернешься наизнанку и уйдёшь.
- Зачем, куда? Я не хочу уходить.
Отец прижал её к груди: - Ты должна меня забыть. Настанет день, когда ты захочешь создать, и будешь создавать свой мир, свою Вселенную, но не в облике ящера и тогда моя опека….

На слове «опека» он замолчал. Его душили слёзы. Впившись когтями в каменную грудь, дочь оттолкнулась, молниеносно взлетела ввысь, оставляя за собой алые протоки, затем так же стремительно вернулась, и припала к его ногам. Жёлтые драконьи чешуйки возгорались, отслаивались, осыпались. Сотрясаясь всем телом, дракон рыдал.
Чтобы хоть как-то облегчить боль, отец окутал кроваво-огненное месиво пеленой зеленого тумана.

Часть третья

Дверь была не заперта, открылась со скрипом, гнусным, как всегда. Ольга тут же, замкнув оба замка за гостьей, поспешила проводить подругу, но не на кухню, а сразу, в большую комнату. Софья зашла и… замерла. Столько мужчин, выпивающих разом, в одном месте, ей видеть не приходилось. Потом она их посчитает – двенадцать.
Милая О была почти голой: ажурные белые трусики, клетчатая рубашка, мужская, накинутая на плечи.
- Ну, чего ты, проходи, садись на диван, мальчики подвинуться. Это, Соня, друзья мои, дальнобойщики. Мы тебя ждали.

Прислонившись к стене, Софья продолжала стоять. Дышала ли она? Вряд ли. Её взгляд на происходящее был уже взглядом со стороны. Она видела своё остолбеневшее тело, видела Ольгу, севшую на колени лысого мужика, и взрыв воздушного шара, после того как мужик засунул руку в ажурные трусы. Ольга исчезла, превратилась в густой зелёный туман.
Туман расползался по комнате, толстенными щупальцами обволакивая пьяных мужчин.

- Дэвочка, подойди ко мне, дэвочка, - обратился лысый к по-прежнему неподвижной гостье. Улыбаясь, он наполнял водкой гранёный стакан, - выпей всо, дэвочка. Не упадош, тогда уйдош.

В комнате воцарилась тишина. Никто не шевелился. Все смотрели на Софью.

- Я выпью, - сказала Софья, впиваясь взглядом в стакан, и на удивление самой себе, начала шептать про себя слово «вода», как заклинание: «Это же просто жидкость, это не водка, в стакане вода», «Я выпью жидкость», «Я буду пить обычную воду». Если бы они знали, как она хотела пить. И она выпила все, до последней капли и не опьянела.

Пустой стакан треснул в её руке, и дверь не скрипнула, когда она покидала этот мир.
Дверь вообще больше никогда не скрипела. Софья её вышибла.
Была ли это прежняя Соня? Вряд ли.