: Алан и Мила (часть первая)

Милка встряхнула в воздухе влажной простыней, зажмурилась от россыпи брызг и пристегнула края белого полотнища почерневшими от времени деревянными прищепками. Простынка надулась обиженным парусом и выпятила Милане в лицо желтоватое пятно. Застывшая смесь крови и спермы так и не отстиралась.

-Хороший он парень, только… не ласковый,- грустно усмехнулась Мила и выплеснула под забор остатки мыльной воды.

Алан приезжал к ней не часто. Летом так совсем не показывался, а когда сезон заканчивался, и из саманной хатки на краю обрыва уезжали последние отдыхающие, он и появлялся.

Неловким увальнем, переваливаясь с боку на бок, протискивалась по узкой проселочной грунтовке огромная красная фура. Высокий бородатый мужик ловко выпрыгивал из кабины и деловито складывал у калитки холщевые торбы с продуктами. По сторонам Алан не озирался, во двор не смотрел, взглядом никого не выискивал. Вел себя спокойно и уверенно, как хозяин вернувшийся домой после дальней поездки.

Милка бежала к тусклому трюмо, торопливо стягивала с головы вылинявшую косынку и выпускала на волю тугие черные косы. Если и было в Милане что-то красивое, так это - волосы. Ровными прядями падали они ниже пояса и мягко покладисто поблескивали. Приезжим мужчинам нравились ее волосы.

Выбегала во двор, успокаивала растревоженного пса, помогала затащить в дом сумки и в глаза любовнику тоже не заглядывала.

Они даже не здоровались и, лишь суетливо столкнувшись в узких темных сенцах, бесстыдно слипались дрожащими от нетерпения телами. Алан тискал теплую колышущуюся под рубашкой грудь и жадно нырял лицом в пахнущие любистком волосы.

За дверью привычно шелестело море, кудахтали купающиеся в теплой пыли куры и обиженно лаял запертый в сарае Дунай.

С тех пор как умерла бабка, Мила жила одна. Мужчины в доме не приживались. Ни отца, ни деда, ни прадеда своего Мила не знала. Из скупых бабушкиных рассказов помнила, что были они не здешними. Приезжали поохотиться, спали с их женщинами и исчезали бесследно, так и не узнав о рождении своих дочерей. Так сложилось издавна. Так повелось, и так будет, знала Милка и безропотно ждала своего охотника.

Уже безропотно, уже терпеливо, уже безысходно.

Вглядывалась в пустынную жаркую степь и смиренно дожидалась своего мужчину.

Пока жива была старая Марта, Мила часто убегала из поселка. Нескладная, загорелая до черноты девочка со спутанными черными волосами, забиралась в раскаленную солнцем пасть рейсового автобуса. Затаившись в душной толпе подвыпивших курортников, она доезжала до ближайшей большой дороги и выходила. На оживленном перекрестке Милка садилась на скамейку в тени кирпичной остановки и, вытянув тонкую шейку, заглядывала в окна проносившихся мимо автомобилей. Девчонка внимательно ловила взгляды водителей и пассажиров, запоминала их лица и пыталась представить себе города, селения, страны, в которых живут эти ускользающие от нее люди.

На придорожной остановке пахло мочой, над кучками подсохшего кала монотонно жужжали блестящие зеленые мухи. Удушливо парил раскаленный асфальт. Голова ребенка кружилась, взгляд дурманился слезами, и девочка переставала различать лица героев своих фантазий.
Маленькая смуглая Милка отправлялась домой. Она шла пешком вдоль застывшей камнем глинистой дороги, бежала по протоптанной рыбаками, едва заметной в высокой траве, стёжке. Пила солоноватую воду из каменного желоба водопоя для овец и приходила в поселок почти затемно. Засыпающие лучи солнца заботливо подталкивали во двор ее выносливое худое тельце и ласково гладили черноволосую уставшую макушку.

Старая, потрескавшаяся от пыли и солнца Марта не ругала Милу за поздние прогулки, не спрашивала, где она была и чем занималась. Они редко беседовали, не обсуждали домашние проблемы и никогда ничего не планировали.

- От судьбы не уйдешь,- скупо роняла Марта пришедшей внучке. Выносила из дома коричневый кусок хозяйственного мыла и кивала головой на цинковый , полный теплой, согретой солнцем воды таз.

Бабка не рассказывала Милке сказок, не читала книжек, не учила рисовать.
Старая Марта учила Милку мастерить луки. Настоящие боевые скифские луки.

За домом, на самом краю обрыва, они срезали бархатные побеги молодого тёрна и погружали гибкие прутья в полный таинственного зелья чан.

В самом начале мая, когда акация только готовилась распахнуть свои печально поникшие белые кисти, старая Марта каждый день водила Милку в небольшую рощу в открытой степи. Она учила ее по запаху липких еще листьев, по дуновению ветра, по свежести грядущего дождя предугадывать день, когда дурманящий аромат белых гроздей захлестнет степь. Ровно за день до этого Марта срезала самые ровные, самые гибкие ветви дерева, удаляла прозрачные веера листьев, умело надрезала зеленую кожицу веток и оголяла слоистую белую плоть будущего лука.
Стволы акации старуха мариновала в волшебном растворе, долго сушила, а затем разводила во дворе огонь и семь дней варила тонкие древка на тихо вздыхающем пламени уличной жаровни.

Семь дней старуха и девочка сменяли друг друга и поддерживали ритуальный огонь. Семь дней Марта и Милка сидели у костра и шептали таинственные заклинания. Нет, они не поминали имен семи величественных Богов Скифии. Смуглые длинноволосые жрицы молились всесильной матери всех богов, непобедимой и мрачной, неведомой в этих краях, Кибеле. На задымленном древнем котле днем и ночью сверкал выпуклый таинственный лик змееногой Богини.

Через семь дней дерево становилось мягким и податливым. Марта изгибала скользящей змейкой теплые стволы и укладывала их в созданные ею гипсовые трафареты. Плечи будущего лука высыхали, крепли, и мастерица принималась испытывать свое творение полуденными лучами солнца, утренней влагой туманов и дрожью осенних степных заморозков.

Прутья терна напротив, никогда не обжигались солнцем и не знали изнуряющей стужи. Пропитанные тайным зельем, они все лето вялились в древнем дощатом сарае, свет в который проникал через узкие полоски приоткрытых ставен. Изо дня в день тонкие хлысты терна теряли влагу и становились все более упругими. Но только в начале зимы Марта принималась выскабливать, шлифовать и оглаживать горячими ладонями гибкие стволы кустарника, придавая им форму гордо расправленных покатых девичьих плеч.

За семь дней до наступления Нового года старуха и девочка принимались готовить таинственное варево.
В огромной печи, занимавшей половину их древней хатки, пылал огонь. Красновато поблескивал в отсветах жара железный котел. Старая женщина с распущенными седыми волосами шептала слова древних заклинаний и роняла в кипящий чан кусочки рыбьего пузыря и красных плавников. Темноволосая Милка заглядывала в темную муть котла и держала в левой руке круглое серебряное зеркало с фигурной ручкой. Девочка молча шевелила губами и повторяла следом за бабкой странные молитвы.
Нет, в этот день они не взывали к фракийской Кибеле, не поминали воинственного Ареса или Афродиту. Они обращались к скифской Царице Царей, огненной, многоликой и единой, Всесильной Табити.

Время от времени старая ведьма замолкала, и тогда Милка доставала из кожаного мешка несколько зерен конопли, клала их на тыльную сторону зеркала и поджигала. Она осторожно подносила зеркало к котлу, и вонь рыбьего клея смешивалась со сладким запахом степной травы. Пар и дым струились змейками, возносились вверх и окутывали разум. Девочка не отходила от пылающего очага, не закрывала ни на секунду глаз, и в сплетении этих трех стихий ей являлись удивительные, яркие видения.

Ей являлись деревянные корабли, трюмы которых были наполнены статными черноволосыми женщинами. Милка дрожала от вида бушующих волн и слышала крики мужчин, гибнущих от клинков воительниц. Наблюдала высокие глинистые обрывы изумрудного моря и остатки триер у его берегов.
Милане виделась стая почти обнаженных наездниц, несущихся по пыльной степи, и яростно курлычущее войско преследующих их широкоплечих мужчин. Ее уши ломились от воинственных боевых воплей победителей и яростных проклятий насилуемых ими женщин. В своих жестоких миражах девочка зрела пылающие в степи шатры и множество истекающих кровью мужчин. Ей грезились высокие островерхие курганы, стремительно исчезающие в ночи юные всадники и кибитки, полные женщин и детей.
Зарево пылающей степи, блеск золотых доспехов, сверкающие обкладки луков и горитов, топот копыт, блеянье овец, рыдания женщин и хрипы умирающих.

Милка все плотнее сжимала ручку зеркала. В ее ладонь впечатывался лик грозной Царицы скифов, выгравированный на амулете. Мила, не мигая, глядела в пылающий огонь, и губы ребенка взрывались дрожью забытой людьми речи.

- И пленили скифы амазонок, и сделали их своими женами.

- И родили омуженки сарматов, и убили сарматы отцов своих…

Продолжение следует