Роман Шабанов : Москва-Антимосква

Оглавление

Часть 1 Глава 1. Появление героя……………………………………………………….. 4
Глава 2. Козлы живут напротив ……………………………………..………………….. 7
Глава 3. Беспокойная ночь ………………………………………………………………. 14
Глава 4. Не за столом будет сказано …………………………………………………….. 19
Глава 5. По дороге в морг ………………………………………………………………… 24
Глава 6. Царство мертвых ………………………………………………………………... 31
Глава 7. Странный разговор, который произошел между Богом и рядовым врачом-патологоанатомом.………………………………….……………………………. 35
Глава 8. Пробуждение …………………………………………………………………….. 38
Глава 9. Операция М ……………………………………………………………………… 44
Глава 10. Лучше Синицын, чем Журавлев ……………………………………………. 49
Глава 11. Отдушина.………………………………….……………………………………. 55
Глава 12. Гей-парад ……………………………………………………………………….. 61
Глава 13. Чужая комната ………………………………………………………………… 69
Глава 14. Взаперти…………………………………………………………………………. 74
Глава 15. Разговор, который должен был состояться………………………………… 80
Глава 16. В городе …………………………………………………………………………. 86
Глава 17. Немосква……………………………………………………………………….... 92
Глава 18. Трио, бизнесмен и все те, кто показался на первый взгляд странным…. 97
Глава 19. Помешал ………………………………………………………………………… 102
Глава 20. Утро следующего дня………………………………………………………….. 109
Глава 21. Понять мир через веник………………………………………………………. 114
Глава 22. Пиво и 99-процентное разоблачение………………………………………… 121
Глава 23. Матушкин и о том, кто спит спокойно ……………………………………... 127
Глава 24. Здесь ходит поезд?.…………………………………………………………....... 129
Глава 25. Неделя тишины………………………………………………………………… 133
Глава 26. В бильярдной…………………………………………………………………… 138
Глава 27. Человек, запоминающий новости……………………………………………. 143
Глава 28. Плешиков и его способности ………………………………………………… 151
Глава 29. Володя ждет Мишу……………………………………………………………... 153
Глава 30. Встреча…………………………………………………………………………... 161
Глава 31. Миша и Маша ………………………………………………………………….. 167
Глава 32. По-черному ……………………………………………………………………... 171
Часть 2 Глава 1. Танцующие ………………….................................................................. 176
Глава 2. В тюрьме ………………………………................................................................. 182
Глава 3. Свои люди ………………………………………………………………………... 188
Глава 4. На Болотной……………………………………………………………………... 193
Глава 5. Квартира-штаб ………………………………………………………………….. 200
Глава 6. Портал ……………………………………………………………………………. 206
Глава 7. Пьют только те, кто должен…………………………………………………… 211
Глава 8. Кутузка …………………………………………………………………………… 218
Глава 9. Здесь лучше не спать …………………………………………………………… 224
Глава 10. Спасение ………………………………………………………………………… 229
Глава 11. У Маргариты …………………………………………………………………... 232
Глава 12. Маргарита.……………………………………………………………………… 236
Глава 13. Город Не и Маргари…………………………………………………………… 241
Глава 14. Сбор ……………………………………………………………………………… 246
Глава 15. Лагерь для новичков ………………………………………………………….. 250
Глава 16. Митинг нужно поделить……………………………………………………..... 256
Глава 17. Звонок в Москву ……………………………………………………………….. 263
Глава 18. Бессонница Машакова ………………………………………………………... 267
Глава 19. История Елкина и остальных президентов ………………………………... 270
Глава 20. Маша или мама. ……………………………………………………………….. 273
Глава 21. Сон………………………………………………………………………………... 279
Глава 22. Маша и ее умение врать………………………………………………………. 283
Глава 23. Где все.………………………………………………………………….,……….. 288
Глава 24. Заброшенный дом.………………………………………………………......... 294
Глава 25. Митинг на Болотной…………………………………………………………… 301
Глава 26. У информатора ………………………………………………………………… 308
Глава 27. Пешком до городу …........................................................................................... 312
Часть 3 Глава 1. Высокий………………………………………………………………... 313
Глава 2. Жизнь по-геройски …………………………………........................................... 316
Глава 3. Неделя размышлений …………………………………………………………... 321
Глава 4. Бородягин и его полномочия ………………………………………………….. 326
Глава 5. Ночной визит ……………………………………………………………………. 329
Глава 6. ТВ обстрел ……………………………………………………………………….. 333
Глава 7. Призрак революции ………………………………………………………….. … 337
Глава 8. Журавлев разносит редакцию в пух и прах…………………………………….. 342
Глава 9. В поисках сегмента……………………………………………………………….. 348
Глава 10. Возвращение в ТОТ город…………………………………………………......... 353
Глава 11. Мне не рады………………………………………………………………………. 359
Глава 12. Все по-прежнему, да не совсем………………………………………………….. 362
Глава 13. Журавлев и его метаморфозы……………………………………………………. 368
Глава 14. Почтальон Дрожжинов…………………………………………………………… 371
Глава 15. Злой старик………………………………………………………………………… 373
Глава 16. Как все просто…………………………………………………………………….. 376
Глава 17. Е… я это правительство………………………………………………………….. 382
Глава 18. За день до фатала…………………………………………………………………. 384
Глава 19. Встреча с Мальком………………………………………………………………. 385
Глава 20. Подтверждение…………………………………………………………………… 388
Глава 21. Девушка, похожая на Машу……………………………………………………… 391
Глава 22. Подготовка и салон, в который еще нужно решиться………………………… 395
Глава 23. Записка, оставленная на столике в прихожей……………………………........... 398
Глава 24. Голая площадь…………………………………………………………………….. 399
Глава 25. Появление героя…………………………………………………………………… 402







Часть 1
Глава 1 Появление героя

Человек в потертых джинсах и клетчатой рубашке без рукавов писал в арке Староконюшенного переулка. Арка была квадратной, в ней была оранжевая с изгибом труба, уходящая куда-то вверх, лестница, ведущая к металлической двери без названия и маленькие окошки на уровне ног. Образовалась лужа, напоминающая медузу. Он застегнул штаны, повернулся в сторону стоящего «Порша», сплюнул большим сгустком и вышел на двуцветный асфальт, ставший таким после прошедшего ливня. Он вышел к доходному дому Савельевых и остановился. Молодой человек посмотрел наверх по возможности, сильно вытягивая вперед челюсть. Мимо прошел небритый мужчина лет сорока пяти с доберманом, у пса в зубах был резиновый мяч салатного цвета. Парень в очередной раз плюнул. Мужчина обернулся, встретился глазами с молодым человеком.
– Чего уставился, мохнатый? – выдавил молодой, изобразив на лице такое недовольство в виде искривленных губ и расширенных ноздрей, что мужчина тут же повернулся, что-то пробормотал, резко дернул пса, который выбрал противоположное направление, и пошел дальше. Молодой человек остался стоять, продолжая смотреть вверх. Переулок спал. Он посмотрел на часы. 7:46. Воскресение, слишком рано. Человек в очередной раз сплюнул – на асфальт шлепнулась светло-зеленая слизь. Он хлопнул по карману, проверяя его содержимое, и нащупал что-то объемное, напоминающее перочинный ножик. Он сел на бордюр, достал «ножик», оказавшийся губной гармошкой, еще раз посмотрел вверх, прижал инструмент к губам – рука задергалась, веки сомкнулись, и появились звуки, которые в этой тишине стали нечто вроде сирены: пробуждающие, пугающие, но в то же время трогательные и в этой камерности чистые и пронизывающие.
Его лицо было усталым – казалось, прикоснешься к нему и он вспыхнет, как сера соприкоснувшаяся с шероховатой поверхностью. На нем были морщины, особенно сейчас, когда он массировал лицо музыкальным инструментом, от чего звучал не этот маленький предмет, похожий на рот кашалота, а вся голова, тело. Он был сравнительно молодым – около тридцати-тридцати пяти, но эти следы были скорее не от времени, которое сминает под собой все, а от прожитого только что или совсем недавно, но так глубоко скрытое, что только по поведению – неторопливые движения, почти старческие, седые волосы, и только лицо – гладкое и почти не изношенное, разве что с висящими, как драпировка, мешками под глазами, можно было догадаться о его юности. На рубашке было несколько дырок, да и джинсы не отличались новизной – на них были следы трех расцветок – черный (вероятно, мазут), красный (кровь?), синий (чернила?). Волосы были длинными и не смотря на такой неухоженный вид, были уложены. Только челка, спадающая на глаза, мешала играть и парень постоянно дул на нее, чтобы избавиться от ненужной завесы.
Когда человек увлечен, он может многое не заметить. Ни падающих с неба холодных капель, ни проходящего аборигена с тележкой, невольно остановившегося поглазеть на самородок в такой ранний час, ни голодного пса, готового проглотить голубя и уже почти поймавший его (если бы не мелодия человека, сидящего на бордюре, вызывающая интерес, пусть и гастрономический), ни то, что некоторые в этом районе, поймавшие редкую тишину на пару-тройку часов, спят, и для них не то что губная гармошка, для них каблуки, мяуканье – громкий будильник, и они начинают открывать глаза, а кто и с закрытыми подходит к окну, чтобы откликнуться на его вызов.
– А не пошли бы вы грузить уголь, – послышался хриплый голос с третьего этажа соседнего дома. Открытое окно на третьем этаже, майка с отвислыми лямками и лицо, напоминающее индийскую маску по своей вытянутой форме. Старик с густыми седыми бровями, но совершенно гладкой головой с торчащими в разные стороны баками – как выросло, так выросло. Когда он говорил, то немного покачивался вперед. – У меня на вас не то что х.., рука не поднимается.
Он вдохнул, чтобы плюнуть, но вовремя приостановился – повернулся, нащупал какой-то стакан, заполнил на четверть своей мокротой, поморщился, убрал в сторону и крикнул хриплым голосом, который, казалось, становился с каждым сказанным словом суше и хриплее:
– Эй, музыкант, сыграй что-нибудь повеселее. – Чтоб этот блядский дворик проснулся. А то все время спят. Днем – никого, ночью – тоже. Я один, как кукушка в часах. Нех…хорошо.
Через каждую фразу он использовал непотребное слово. Молодой человек продолжил играть. Если он начал свой «концерт» с мелодии, которой и не было вовсе – она получилась сама собой в результате синтеза атмосферы утреннего часа, старинного переулка с его архитектурой и редкой живости, то сейчас перешел на «Мурку», что имело место быть и сейчас, когда дома начали раскрывать свои лепестки-окна. Для старика этот дворовый «сингл» было точным попаданием.
– Вот это по-нашему, – бравировал старик, подпевая: – Мурка, ты мой муреночек, Мурка, ты мой котеночек, – этот танец в окне, да и сам образовавшийся дуэт не мог остаться незамеченным. Окна зажигались, открывались, там говорили в грубой манере, на повышенных тонах, но все казалось фоном, черно-белым тому, что шло супротив, в цвете.
Появилась высокая девушка с мопсом. Она вышла из-за угла и, сперва остановилась, словно еще не определилась с тем, в какую сторону двинуться и, конечно, видела музыканта и этот танцующего старца, и направилась в их сторону, словно хотела провести эксперимент – изменится ли что-нибудь после того, как она пройдет или все останется так, как есть. Зацокали туфли на очень высокой платформе, и мопс резво засеменил вперед, глупый и смелый, смотрящий каждые две секунды на хозяйку, которая вздернув курносый носик, проходила мимо.
– Доброго утра, – выдал старик и из его уст эти слова прозвучали, как нечто чужеродное. Девушка отскочила, посмотрела на парня, думая, что это он, потом услышала смех, хмыкнула, взяла в руки своего вырывающегося мопса и зацокала каблуками. – Стерлядь, идет и ног под собой не чует, – сказал вдогонку старик и засмеялся. Этот смех нельзя было назвать злым, но и добрым тоже его не назовешь – он был безостановочным, словно одна порция не пресыщала его, а напротив, делала еще более неудержимым и он гоготал, при этом покачивался и, наверное бы, свалился на тротуар, и продолжал бы смеяться, если бы девушка на мгновение не приостановилась и не выдала грубым низким голосом:
– Ща, въеду, – и продолжила свой путь.
– Это же педе… – старик не договорил, так как волна ржания захлестнула его, и он даже закашлялся и отвернулся, чтобы взять стакан и продолжить заполнять его своими соками. Только после всех этих процедур он смог договорить начатое, – …раст. Я же его знаю, он у меня заварку брал. Вот, молодежь. Вышла в этот мир в одной шкуре, бля…уйдет в другой. Для нее мать, портал, нах… в иной мир.
Девушка растворилась в утренней дымке вместе со своим четвероногим другом. Старик перестал смеяться, словно этот дам испортил ему настроение и весь день насмарку. Теперь он не качался в окне, а просто слушал мелодию, которая пришла на смену шансона. Это снова было что-то незнакомое, наверняка сложившийся винегрет из отношения человека в окне и прохожей (прохожего), их диалога вызвал такие нотки – более спокойные, чем предыдущие, но с налетом тревоги и волнения. Окна, которые открывались только для того, чтобы успокоить неспящих, теперь снова замерли, адаптируясь к этим звукам, как в порядке вещей.
– Щас бы полбутылки откусить, – сказал старик, с надеждой поглядывая на человека, сидящего на бордюре. Молодой человек перестал играть, встал, вытер лоб, убрал губную гармошку обратно в карман и посмотрел наверх.
– Я к тебе поднимусь? – спросил он.
– Так это…поднимайся, – ответил тот, в окне, явно растерявшись. – Только у меня стражников много. Все мзды просят.
– Понял, – ответил парень, осматриваясь, словно что-то искал. Наконец, он увидел вдалеке желаемый объект, круглосуточный магазин, и направился прямиком туда.
– И не звони, я открою, – кричал ему старик.
– Хорошо, – пробормотал себе под нос парень.
– И про мзду не забудь, – неслось вдогонку.
Молодой человек зашел в магазин, купил две бутылки водки, сигарет, копченых сосисок, московскую плюшку и пока поднимался к старику, распотрошил ее, оставив на ступеньках крошки с крупицами сахара.

Глава 2 Козлы живут напротив

Третий этаж встретил гражданина богатством народных изречений. «Почему мир такой красный? Не пристало пить из лужи?» – красным маркером крупными буквами. «Гранату в планету кидай, не зевай» – черной гуашью мелким шрифтом. «Здесь живут пидоры» – зеленым, и пририсованный член ко лбу длинноволосой фурии. «Есть дело. Звони. Номер…» гласила надпись на стекле. «Я хочу, чтобы вы все сдохли!» – на подоконнике прямо под умывающимся котом. Коту было все равно, он был слишком озабочен своей шкуркой, и весь этот антураж ему был не сильно интересен. Единственное, что он мог помнить, как писал таинственные знаки своими только появляющимися коготками на стенах. Теперь же прекрасно обходился стоящим тополем и дубом за домом.
«Принеси мне свое сердце, деньги, можно в другом порядке» – прямо на двери квартиры номер семь. Перед дверью лежал коврик, на которым было выведено английскими буквами «welcome», спорящий с надписью на двери по языковой принадлежности и смыслу.
Парень остановился, присел рядом с котом, провел рукой по загривку, тот замурлыкал, посматривая на того, кто его потревожил. Молодой человек оторвал одну сосиску из связки и протянул коту. Тот жадно вцепился в нее, зарычал, спрыгнул наземь и с ней уткнулся в угол, поглядывая и продолжая жадные звуки. Через мгновение он не выдержал и умчался с наполовину съеденной сосиской вниз, где, по его мнению, было более безопасно. Парень закурил.
«Дерьмо – это я, ты, он, она. Голосуйте за дерьмо первого сорта» – нацарапано под потолком. Это мог написать только очень высокий, человек со стремянкой, на ходулях или летающий человек.
– Только ленивый не пишет на стенах, – подумал парень. Не было тех простых форм, к которым он привык. «Люся плюс Коля равно дружба или больше чем». Вариаций множество, но все как-то мило, по-доброму, безобидно. Даже «Леха даун» или надпись на квартире «конюшня» не выглядели как послание террориста. Сейчас стены были информационной доской, которые вещали о том, что волнует. И с какой-то нехорошей подоплекой.
Сигарета превратилась в бычок, оставался миновать всего один этаж. Двойная дверь, вдоль которой расположились, как клавиши у аккордеона, кнопки звонков со стоящими инициалами «ПКВ», «ТБД», «СВЛ» была приоткрыта. Под кнопками шла затейливая инструкция: «Козлы живут напротив». В прогале торчала небритая физиономия и знакомый голос вопросил:
– Принес?
Человек кивнул и был пропущен. Старик был в трениках с дырками на коленях и в паху, на груди у него было продолжение надписей в подъезде – тату со змеем, обвивающий ему шею (вероятно, зеленый змий). Дверь хлопнула, и старик нервно приложил указательный палец к губам. То, чего он так боялся уже проснулось, еще в момент музицирования (тут она была более терпимее – спасали пластиковые окна), но сейчас, когда у них гости…Из пошарканной двери, с трещинами в двух местах выглянула женщина двухсоткилограммового веса. Ее глазки светились, и чуть ниже на уровне рта горел огонек зажженной сигареты. За ее плечами голосил ребенок, но она не обращала на него внимания, так как сейчас ее беспокоило нечто другое.
– Кого привел? – раздражительно спросила она, выставив на показ еще десять процентов своего широкого тела.
– Доброго человека, – представил старик, всматриваясь в гостя, не ошибся ли он – можно ли его действительно считать добрым, но оттопыренные карманы с булькающей тарой успокаивали. – Доктора, – продолжил он. – Лечить меня будет. Как было сказано в одном очень хорошем старом фильме. И тебя вылечат, и меня…
Он не успел договорить. Женщина показалась вся. Ее грудь плавно выступала и сливалась с животом, переходя в ноги, как будто женщина была на сносях или выпила очень много воды с газом. На ней был красный пеньюар с дельфинами, который был ей явно мал, поэтому часть тела (в виде складок) проглядывалась невооруженным глазом. Она была слишком большая, чтобы терпеть выходки своего соседа. Как только появилась возможность, она открыла рот и начала излагать:
– У тебя все как на подбор. Интеллигенты, профессора, академики, мастера спорта, режиссеры, художники. Только какого, прошу прощения, хрена, они с тобой водку жрут? Им что своей компании мало? Художник разве не пьет среди художников, режиссеров среди театральной шушеры? Чего они у тебя забыли, добрые люди?
Ее голос разносился по всей квартире и нес в себе две функции – воспитательную и привычную, без которой нормальное утро здесь не начиналось.
– Уйдем от греха, – прошептал старик, схватил парня за руку и повел под грохот непрекращающейся канонады в комнату, которая располагалась в самом конце коридора. Им вслед неслось:
– Доктор, тебе, что не сидится в своем окружении? Я думала о людях в белых халатах намного лучше. Послушай, доктор, у вас помимо клятвы Гиппократа нет никакой другой клятвы, чтобы пить только с определенными людьми? А то если есть, задумайся.
Парень не был доктором, поэтому о клятвах не думал. Сейчас он думал о том, чтобы разоружиться и дальше этого действа не торопился. Он поставил на стол две бутылки, выдавил из себя скупо «Вальдемар», на что получил более развернутый ответ:
– Христофор Колумб, открывший Америку не мое имя. Муслим Магомаев не мой брат, и Прохоров не мой родственник. Мамка меня назвала Олежкой, а я супротив ее мамской психологии, обозвал себя Лежкой. Но ты меня можешь звать Леж Кович.
При этом он так смачно улыбался и, пусть во рту недоставало зубов, его не смущало это – напротив, все его дырки и сколы были видны так отчетливо и, казалось, что ему будет обидно, если один из полузубов останется скрытым губой или языком. Леж Кович не мог этого допустить и старался как мог. Правда, запахи изо рта были не самые цветочные – смесь горчицы и лука и немного кваса, что перебивал лук, но все равно вызывал желание не дышать некоторое время. Вальдемар стойко сносил этот шквал, посматривая на комнату двенадцати квадратов, где обитал пьющий пенсионер.
Есть комнаты пустые и, кроме батареи и пустых бутылок, нет ничего. Здесь была мебель. Сервант старый, темно-коричневый. С книгами. Аквариум, на дне которого охлаждалась принесенная бутылка. Когда Леж Кович ее успел утопить? Ядовито-желтый диван с израненными подлокотниками. Прямоугольный стол без клеенки, с треснутыми углами, словно кто-то хотел превратить его в круглый. Пепельница и стакан с зеленой жидкостью. «ROOM WANTED» гласило на стене. Гоша посмотрел на старика, желая понять, куда он попал и что все это значит. Старик, который считал, что самое качественное общение происходит именно с незнакомыми людьми, потому что они никогда не вспомнят ничего плохого и не будут в обиде на тебя и смогут сдержаться, даже если не возникнет симпатии. Он понял, что гость заинтересовался объектом (табличкой) на стене, снял ее и сказал так, как говорят про что-то особенное, выделяя каждое слово и паузы между ними:
– Как только мне надо уехать на день-другой, а то и просто, когда деньги нужны, вывешиваю вот это сокровище за окно, и примерно через пять-семь минут появляется желающий. Тут все просто. Комната не простаивает.
Вальдемар не думал извиняться за то, что так бесцеремонно ворвался (без таблички), да и старик не ждал этого. У него охлаждался напиток и, решив, что с него достаточно (рассказов о том, кто он и вежливого ожидания «так принято»), достал бутылку из маленького моря, создав водоворот для плавающих гарпий, поцеловал этикетку и, улыбнувшись, произнес:
– Как будто год не пил. Дождался, – романтика звучала в его словах и если бы не знать объект, то можно было понять, что он говорит о женщине. – Ее приятно обнимать, даже тогда, когда еще не попробовал. Она прозрачная – в ней все ясно, никакого подвоха, открытая, черт побери.
Он нежно откупорил, поднес к носу горлышко, вдохнул, зажмурился и как будто вдохнул свежесть после жаркой парной, накрыл ладонью, перевернул бутылку и сразу же вернул ее в исходное состояние. Образовавшееся на ладони пятнышко он облизнул и остался довольным.
– Хорошая, – прошептал он. – А то с последнего разу не только желудок, но и душа стонет.
Парень не выбирал, просто взял то, что посоветовала продавщица, надавив на то, что суррогат не пьет. Эти слова убедили женщину, и подобранный напиток, по ее словам, не мог быть плохим и нанести вред, хотя, конечно, про водку такое говорить не очень верно. То, что у старика болела душа, а вместе с ней – печень, судя по кругам под глазами, нельзя было поспорить.
Парень присел на диван и выдохнул так, словно долго сдерживался. В этот момент Леж Кович рисовал по комнате круги, переходя от серванта к столу, постоянно задевая углы (теперь можно понять, что с ними произошло), выставляя стаканы, словно должна была собраться большая компания. Стол покрывался бокалами, рюмками, тарелками.
– Люблю выставлять сразу много, – объяснил он. – Не придут, ну и ладно. Все равно! Зато после «ужина» возникнет ощущение, что нас было много. Вот нас двое, но это только сейчас, а под утро нас будет…, – он стал пересчитывать тарелки, подыскивая пару в лице вилок и ложек, рюмок. – …восемь человек. А мне всегда хотелось, чтобы нас было много. За столом, в доме, в стране.
Пока он резал сосиску и огурчики, хитро поставленные в сервант за книги, чтобы забыть и найти как-то, за стеной что-то происходило. То ли телевизор, то ли это была та самая хозяйка, похожая не только форматом, но и звучанием на телевизионный ящик.
– Бля, – выдал Леж Кович и схватился за кровоточащий палец, – вот балалайка, твою квадратную задницу.
Это значит, что наступил момент поведать о женщине, живущей за стеной. Точнее сперва, она напомнила о себе постукиваниями по батарее помимо громкоговорения, и только после этой канонады, пришел черед старика:
– Она контуженная наполовину. У нее отец – в культуре, мать там же, брат спектакли про таких, как мы ставит, а она – ГКЧП в юбке. Плодит, обезображивает, сводит с ума людей третьего сорта. Потомственных алкашей, которые не пьют, у которых водка вместо крови и желудочного сока.
Гость закрыл глаза. Веки были тяжелыми и все, что происходило в комнате, напоминало игру, в которой нужно как-то участвовать, только нужно было определить, что это за игра, и только при таких условиях можно что-то понять. И пока она не началась, сейчас самое время выбрать место в этой игре по нутру.
– Спектакли про нас – это, когда тридцать три античеловека сосут у человечка, – неудержимо глаголил старик, – а тот и рад, мечтая чтобы его со всех сторон…вот, баба. Шумная. Большая и к тому же шумная.
Стучали в стенку. Женщина-телевизор напоминала о себе через ребенка, кричащего на весь дом, что «пить нельзя» и что-то про полицию, которая рядом. Старик отвечал и, понимая, что парень не сильно жаждет выпить, начал процедуру сам. При этом он продолжал комментировать действия, происходящие как в этой, так и в другой комнате и то, что делается за окном.
– Возьмем бутылочку, нальем наполовину, положим рядом огурчик, чтобы не очень далеко, а то, знаешь, одна секунда и удовольствие убежит. Оно понимаешь строптивое это удовольствие. Строптивое и спортивное. Любит точность.
В стенку стучали, в прихожей возникла суета, ребенок успел огласить, что он наступил на ботинки дяди Олега, попрыгал на них и был уже готов ворваться, чтобы продемонстрировать это воочию, но сдержался, проделывая эту шумовую сцену за закрытыми дверями.
– Я же говорю, строптивое это удовольствие, – громко повторил Леж Кович, заметно раздражаясь, в ответ на непрерывные толчки, громко передвигая стаканы и тарелки. – Без точности убежит.
– А, – очнулся гость. Он несколько раз проваливался в сон, но дневная суета не давала нормальной возможности к почиванию, разве что не обращать внимания ни на что и спать (лишь бы не трогали). Но для этого нужно не прикладываться к подушке как минимум неделю. Он не спал меньше, поэтому и реагировал на внешние источники. Тем более, когда стучат по стенке, к которой прислонен диван.
– Снова им неймется, – сказал Леж Кович, приканчивая очередную емкость. – Они стучат, чтобы предупредить, что ушли. Чтобы мы, бля…бдили. У них дед одной ногой в земле, и мы нах…должны нянчиться с ним. А он спит, овощ уже. Так те ждут, пока он уйдет тихо так, незаметно. Поэтому редко комнату проветривают и часто уходят, чтобы прийти, а он уже лежит с высунутым языком.
За той стенкой, за которой было тихо, лежал дед. Он был смирным и наверняка был хорошим конкурентом Вальдемару. Но тот сейчас спал и молодой человек даже позавидовал ему – то, что ему дают возможность выспаться. А горячительное тем временем знало свое дело, и старик все больше становился неуправляемым, в смысле, разговорчивым.
– Я когда-то на улице жил, – говорил он. – Маленький может и на улице, – он тяжело вздохнул, прищуриваясь, словно вспоминал то время вплоть до дня недели. – Нас восемь было. Так чего тесниться – во дворике на Каширке и пропадал основное время. Там и начал пить, – в подтверждение этому он налил себе, уже не смотря на человека на диване, выпил резко, застыв на мгновение, пока горячительное неслось по жизненным трубам. – Чего мамка рожала столько? – выдавил он после паузы с горечью. – Родила бы троих, тоже не мало. В мармеладе были бы все. А тут – восемь. Цифра нехорошая. Вот все и передрались. Я спился, мне сняли комнату, правда в районе моей мечты, а сами по углам собственным разбрелись. Не видимся. Для меня эта тетя Леда, ее «прокурор» и дед в капустном состоянии – вся семья.
Старик взял в руки стакан и долго смотрел на него, словно верил, что опрокинув его в себя, он сможет быть сильнее и принять эту данность снова (в n-ый раз). Водка испарялась, позволяя Леж Ковичу становиться все более откровенным:
– А я же хотел на телевидение пойти. У меня же талант рассказчика. Но не дошел. Только здесь на пешеходной выступал со своими анекдотами. Слушали меня, аплодировали, кричали «еще!» и деньги кидали. Только у меня костюма хорошего нет. Хожу в этом второй год, вот и публика недовольна. Им же нужен не худой небритый мужик с дрожащими руками, от которого разит за версту, им подавай – звезду с тремя скандалами за пазухой, иначе не будут слушать. А что у меня? Тоска. Правда, иной раз весело бывает. Например, когда соседи сверху празднуют. Не важно что – им мое появление за радость. Как у Чехова, свадебный генерал. Я есть и им хорошо. Я вроде талисмана. Или тамады. Я еще не до конца разобрался.
– Мне бы поспать, – отреагировал молодой человек на этот словесный поток, резко схватившись за голову, взлохматил прическу, отчего его длинные уложенные волосы стали беспорядочно торчать, что вызвало некое недоумение на лице старика. Леж Кович застыл, пытаясь оценить происходящее (что за фокус показывал гость и был ли это фокус), потом улыбнулся краешками губ, сморщив лоб, и разразился хохотом. Пришлось повторить: – Я лягу здесь?
– А сладенькой беленькой? – спросил Леж Кович, перестав смеяться, не понимая, как можно в такие часы и при таком раскладе – бутылка+хорошая компания желать забвения. Он не понимал, так как не привык, чтобы человек, угостивший его, уходил или спал, то есть как-то же он должен участвовать в его празднике. Как-никак он соучастник и грех не составить компанию, по крайней мере, недолго.
– Нет, старик, – отрезал Вальдемар, стал рыться в карманах, и достал мятые бумажки, напоминающие денежные купюры. – Без меня. Вот тебе еще на бутылку, костюм, проездной на метро – это чтоб лишний раз не будил, – найдя в глазах старика понимание, закончил, – растолкаешь меня утром.
– Так кто ты? – растерялся старик, не сразу понимая, зачем парень дает столько денег. В его понимании деньги можно получать или в бутылочном эквиваленте, получив за это приятную компанию и половину бутылки, за какое-то дело или чтобы откупиться. Поэтому он спросил так, как будто увидел не человека, а нечто другое, то, что неприемлемо для хомо сапиенс.
– Человек, который хочет спать, – спокойно ответил гость, тем самым раскладывая все по полкам. Леж Кович пожал плечами и пусть не привык пить один, согласился, ведь он все равно не будет один, пусть даже Вальдемар спит – он все равно будет в комнате, только в спящем состоянии. А во сне даже больше информации усваивается, так что ему польза.
– Ну, хорошо, спи, – согласился старик, – только я окно закрывать не буду. Жарко. И говорить буду.
– Ничего, говори, – сказал гость, уже в горизонтальном состоянии. Он ничего не снял, лег так, не подкладывая подушку под голову, разве что стопку старых газет, лежащих около дивана.
– Открытое окно – все равно, что включенный приемник, – продолжал Леж Кович, подбирая голос, меняя ее по ходу рассказа на более тихий. – У меня телевизора нет, радио тоже. А зачем? Достаточно открыть окно или выйти на кухню. Кстати там стоит телевизор – старенький, но работает исправно.
Парень уже спал. Из его кармана торчала губная гармошка, которая, казалось, должна была выпасть, но держалась, словно была на веревке или магните.

Глава 3 Беспокойная ночь

Когда солнце устает светить, оно заходит, и нет причины жаловаться на то, что не успел что-то сделать. Но и откладывать не хочется. Особенно тогда, когда это сделать невмоготу.
Старику не хотелось откладывать. Он вышел за второй порцией спиртного, но зная, что ночью не отпускают, шел к соседу через три дома и переулок, что в Сивцев Вражке. Тот словно ждал его – стоял у подъезда с сигаретой во рту, не зажигая, дабы не тратить, чтобы потом вместе раскурить, одну на двоих. Ночь была тихая – только срип, доносящийся из неопределенного места, словно закованный в кандалы преступник, продолжался, был третьим в их встрече. Они часто встречались, сегодня был выходной, а, значит, жди Леж Ковича, который всегда, в любую непогоду стоял около дома со скрипучей дверью на пружине, держа в руках деньги, а то и без них зная, что Менделеев (в прошлом химик и теперь занимается сбытом алкоголя под названием «алкоголь ночью в подарок») отпускает в рассрочку и в кредит. Но сегодня клиент был при деньгах, ему не нужно было уговаривать его и записать на счет, тянувшийся еще с самой пятницы. Он мог вернуть долг, взять причитающееся, и еще наскрести на костюм. «Долг подождет», – подумал старик и похлопал по карману, показывая Менделееву, что он сегодня при деньгах. Это не могло не порадовать химика, он оживился, угостил Леж Ковича сигаретой и включился в разговор, который всегда существует между клиентом и продавцом, когда сделка происходит нормально – не в кредит и без свидетелей. Они говорили о многом: вспоминали про упавшие самолеты, столкнувшиеся поезда – при этом у них все путалось так, что создавалось ощущение, что этот новостной винегрет производит на свет именно для того, чтобы в арбатских переулках алкоголики встречались и путали то, что преподносит ведущий в эфире. И согласитесь, что деловой человек, читающий прессу и сокрушенно говоривший о падении «Боинга» на отель с туристами – выглядел бы не так солидно, как двое в темном переулке, под хмельком, нецензурно пересказывают все последние выпуски газет.
– В Карабахе ебнулся самолет, – рассказывал Леж Кович. – Там была брюхатая женщина годков под тридцать. Она отпочковалась прямо в туалете, в котором заперлась в тот самый, бля, момент, когда почувствовала, что пиздец. Женщины, ждущие ебенка, более приспособлены к жизни. Казалось бы, все, накрылось, вас двое – одному еще куда ни шло, а два – это перебор. Мать природа знает, что одного надо смыть. Не зря она в туалете схоронилась. Но ничего, жива, девчина, на весь мир известной стала. Цена – билет на самолет. Знать бы какой ебнется в следующий раз, купил бы десять, чтобы продавать в три дорога тем, кому нужна такая дармовая известность.
Черная мгла властвовала над огнями. Она сжимала рассеянный свет фонарей, которые дремали на своих постах. Ветер тормошил весенние деревья, которые совсем недавно одели город в зеленый, и теперь тоже не спали, возбуждаясь от наступившего момента власти.
– Вот мы не спим, стоим здесь, треплемся о тех, кто в небе, а тысячи спят, – сказал Леж Кович, постепенно завершая новостной круг, переходя в заключительную стадию их беседы.
– Да уж, – ответил Менделеев
Его собеседник был не слишком разговорчив. Если у старика было мнение на каждое событие, то у человека, продающего из-под полы водку и завтракающего ближе к обеду, и не горячим куриным супом, а горбушкой черного с чесноком, разговор был не особо содержательным, состоящий в основном из утвердительных слов. Отрицать он не любил, так как видел в этом причину конфликта, а потом и драки. А этого он боялся. Поэтому о его бизнесе знали всего несколько человек и, пусть он не больно на этом наживался, ему было достаточно и того, что он чем-то занимается, да к тому же и своим делом. У него был всегда опрятный вид и пусть он не каждый день ел мясо, сознание того, что к нему придет клиент, согревало его и делало жизнь более осмысленной.
Далее шел процесс обмена. Деньги – бутылка, улыбка, тема, которой необходимо отшлифовать сделку.
– Они бьют теперь не по ногам, а по печени, зная, что она у нас ни к черту, – проговорил Леж Кович, хватаясь за бок
– Да, – ответил Менделеев, и хотел было вернуться в свои пенаты, чтобы положить деньги в шкатулку, в которой он хранил всю наличность, но улица окрасилась новыми огнями и дополнительными звуками, Это был мопед с доставщиком пиццы, он остановился около заборчика, прислонившись к нему, думая о дальнейшем направлении. Наш старик бесшумно засмеялся, подал знак вести себя тихо и что есть мочи заорал:
– Пиздуй отсюда.
Парень резко дернулся, сорвался, но не смог выравнять мопед. Тот упал, пицца последовала за ним, но парень не стал ее подбирать, так как угроза, доносящаяся из темноты, была намного страшнее, и он ретировался в сторону, зигзагами уходя вдаль, забыв о грузе. Две коробки с дымящейся пиццей лежали на дороге. Леж Кович вышел из темноты, забрал потерянное и исчез в полумраке.
– Вот, держи, – сказал старик, распределяя трофей по-братски – каждому по пицце. – Закусить будет чем. С чаем.
Появился мопед с доставщиком пиццы, долго бороздил окрестности и, наконец, уехал с руганью и досадой в голосе.
– Пойду я, – сказал Леж Кович. Менделеев кивнул и исчез в подъезде. Старик направился в сторону дома, сжимая в одной руке бутылку, в другой – горячий круг в квадратной коробке. Он надеялся, что, сейчас вернувшись, он сможет разбудить паренька и выпить с ним. Он наверняка уже проспался. Прошло достаточно много времени.
Он вошел в квартиру, снял сандалии, выглянула соседка, точнее открыла только дверь, чтобы по щели из ее комнаты с причудливыми голубыми мигающими телевизионными спецэффектами можно было догадаться о ее отношении к этому ночному променаду. Она не хотела будить сына, дав возможность Леж Ковичу молча осознать свою вину. Он осторожно прошел в свою комнату – пусть думают, что он все уяснил (хотя ему было и глубоко…). Ветер тормошил исписанные листы на столе, лежащие среди тарелок, стаканов и пустых бутылок. Старик писал – как раз в такие моменты, когда приходилось пить одному (или почти одному, как в этот раз), и за последние три дня написал очень глубокомысленные стихи про политику. Писал про то, что думал, испытывал, наблюдал из окна, складывая это в коробку из-под обуви, раскрываясь только с теми, кто пил с ним. Это был так называемая начинка самого важного, которая скрывалась под толстым слоем теста. С новоявленным гостем удалось только надкусить тесто – пройтись по верху, узнав только одно: что есть Леж Кович для всех – алкоголик и маразматик на почве алчных родственников. А когда он говорил, что хороший рассказчик и что весь Арбат ему рукоплещет, то выглядел, как паяц, уже через минуту готовый сорвать с себя маску. А то, что он пишет и в его душе столько всего – начинка с таким вкусом…не верилось. Уж больно знакомая картинка – человек катится вниз в окружении столбов из бутылок и рассуждает о мире и ее обитателях, как о душителях, палачах и вредителях.
Днем, когда Вальдемар уснул, Леж Кович продолжал говорить, глотая спиртосодержащую жидкость, и ближе к вечеру его проняло, чтобы написать незатейливые строчки про гостя. Правда, смял после. Хорошо, что не выбросил. Он развернул смятый листок, придавленный пустой бутылкой, подошел к окну, чтобы горящий с улицы фонарь помог разобрать строчки, написанные после пятого стакана.
Вошел в вестибюль человек без пилюль
Включил черный свет, почесал между ног
И умер от счастья…жить больше не смог…
Дальше он не мог ничего разобрать. Единственно, что он понимал, что все, что вокруг происходит, нуждается в своем трактовании. Если человек будет читать новости, смотреть все, что показывают и жить на основе сказанного СМИ, то так конечно жить человеку долго и счастливо. Но что будет знать этот простой человек? Это и хочет понять старик, который все время доказывал соседям, прохожим на улице, что он живет так, как умеет и что лучше так, чем как они. И этот человек, появившийся у нее в квартире, был не только тем, кто может его напоить – он вселял надежду на то, что тот тоже сделает что-то особенное, что поможет. Ему? Да черт его знает. Леж Кович воображал, что оставит после себя таких, как он. Но если посмотреть со стороны, например, со стороны соседской – то к нему часто приходили люди, жившие от одного дня и больше. Они разговаривали, разговаривали. Пили и разговаривали. И все. Нет, дорогие мои – это не просто разговоры – это стремление вырваться их этой жизни, опоясанной ненужными вещами. А ненужные вещи – в этой политике, деградации, пидорах, наконец. Всему ненужному должен наступить конец. Когда-нибудь, по крайней мере. И эти разговоры помогают. И водка здесь не главное, она выступает, как энергетик, чтобы не останавливаться. Когда решаешь такой вопрос, как дальнейшая жизнь, то нельзя останавливаться – продолжать день, два, если потребуется, неделю, а то и месяц. Сделаешь небольшой перерыв, приходиться начинать сначала. Если бы не здоровье, то давно бы эта истина пришла в виде спасителя.
Только с этим парнем все равно не все ясно. Достаточно было напоить человека и поговорить с ним…тогда глаза открыты. А тут…этот парень ни выслушал, ни сам ничего о себе не рассказал, поэтому-то и равновесия не предвиделось. Так старик чувствовал себя обманутым.
– Что за хуина-папиросина? – приводим лишь часть того сленга, которым он пользовался при обдумывании вышесказанного и переведенного с целью понимания. – Человек – не свинья, не только ест, но и грушу свою забивает. А кто этот, пришелец? Иисус Магометович Христос, мать твою? – этого будет достаточно. Далее идет основанная мысль, ради которой мы воспользовались услугами переводчика:
А что если это он и есть? Дал мне денег на то, на се. Ну и что не поговорил, они спасители – все скромные. Одеваются неброско, если вспомнить Иисуса и его тряпки, Магомета, Будду. Представить Христа в костюме от Brioni или Valentino невозможно. Он должен показать свое шито, а не крыто.
Так мыслил Леж Кович, точнее то, что примерно (в более цензурных выражениях) он думал в тот момент. И, казалось, мы должны перейти к объекту нашего повествования – человеку, который пришел в незнакомую квартиру, уставший, как собака и упавший на диван, ничего не объяснив, кто он и что он намерен делать в этом городе. И сейчас, когда прохлада немного проветрила затуманенный мозг Леж Ковича, он решил поставить все точки над i.
– Сейчас будем ужинать, – громко сказал он, включил свет, но к его величайшему изумлению, парня в комнате не оказалось. Рубашка и брюки лежали на кровати, словно он смог вылезти из них вовремя сна – так ровно они располагались. – А… – не понял он. Открытое окно рисовало свои предположения. Леж Кович бросился к окну во второй раз (в первый раз, когда он читал эпиграмму, ничего не видел, кроме своего сочинения) и посмотрел вниз. Улица была освещена тусклыми фонарями, бросающими искривленные тени на дорогу. Старик с облегчением вздохнул. – Ушел в ванную, – догадался Леж Кович. – Ну, конечно. Или на толчке. Факир, твою мать.
Он стал накрывать стол, смахнул крошки в руку и бросил в окно, потом подумал и кинул туда и оставшийся сухой хлеб. Затем поставил на стол, купленный у Менделеева товар, разместил еще достаточно теплую пиццу, открыл ее, взял кусок, откусил, посмотрел на бутылку, кивнул и откупорил ее резким хлопающим звуком. Тут же налил себе в стакан прозрачную жидкость, на поверхность всплыла чаинка, он выловил ее и отправил в окно, которое принимало все. Старик размышлял, на какую тему стоит говорить сейчас. На столе лежало подборка газет, и достаточно было ткнуть в любой контекст, сразу наткнешься на фальшь, глупость, рождающие темы для спора, являющийся стержнем в беседе. Он выпил еще (второй стакан в этом заходе пошел хуже), понимая, что если даже парень и пошел в душ и, предположим, даже бреется там, то все равно как-то очень долго. За это время можно побрить себя вдоль-поперек три раза, не меньше. Надо его поторопить, еще уснет там ненароком, а старику пришьют мокруху. Под старость-то лет. За Иисуса, бля…Магомета, твою…
– Эй, парень, – прошептал Леж Кович в закрытую дверь ванной. – Ты там в порядке? Эта комната не предназначена для ночлега, – последнее он сказал более громко, так как в пространстве ванной комнаты стояла мертвая тишина. Тут же открылась дверь, и на этот раз в черном провале не было видно голубого сияния, но этот черный прогал был хуже – он засасывал своей чернотой. – Выходи, твою мать, водка стынет, пицца покрывается плесенью.
– Да, что ты… делаешь? – раздался голос (пока только голос) и старик, понимая, что еще немного и женщина появится вся, торопился вывести парня из такого удобного места для бросания бомб из грязи.
– Тебе помочь? – крикнул Леж Кович и потянул дверь. Она отступила. Дверь, как, оказалось, была зажата полотенцем. Леж Кович вспомнил, что крючок в ванной третий день как сорван им же собственноручно, когда ему показалось в приступе белой горячки, что в ванной прячутся пособники из думы.
Дверь отворилась, и яркий свет из ванной не сразу позволил увидеть то, что после вызвало сперва шок, потом естественную реакцию в виде крика. Молодой человек был погружен наполовину в красную воду, из его вен сочилась кровь, глаза были открыты, и на лице запечатлелась маска равнодушия и насмешки.
– Ты чего это? – воскликнул Леж Кович. – Решил, бля…кладбище здесь устроить. Охуительное место, нечего сказать.
– Убили! – запричитала двухсоткилограммовая женщина. Сонный ребенок, показавший свою белокурую головку, молча, смотрел на это сквозь призму маминого тела, и на его лице можно было заметить явный восторг от этого инцидента.
– Бля, все же вышла, – с досадой сказал Леж Кович, пока двести килограмм веса падали в обморок.

Глава 4 Не за столом будет сказано

Парня не стали трогать. Он лежал в воде и продолжал истекать кровью. Соседка пришла в себя с помощью трех пощечин и рюмки, которую пытался влить Леж Кович. Она вовремя очнулась и отшвырнула от себя спасителя так, что он ударился об стенку, в результате чего попадали две картины с изображением леса и гор. Пока старик потирал ушибленное место, женщина забрала ребенка и пыталась уложить его спать. Но мальчик, понимая, что так он пропустит все самое интересное, не хотел слушаться, поэтому сопротивлялся и то, что он был в десять раз тоньше своей мамы, не мешало ему одерживать победу. Наконец, все в бодром состоянии расположились на кухне, даже дед-овощ за стеной, казалось, подавал признаки жизни. Стали ждать полицию, которую вызвал старик. Когда он звонил, у него дрожал голос, и непросто было произнести фразу про этот инцидент – тут нужно быть хорошим журналистом, чтобы точно передать все детали. А так вышло не очень понятно – паника и непослушный язык, мат в крови и испуг перед силами закона только запутали. Можно было с таким же успехом набрать номер, дождаться ответа, прокричать что есть мочи, назвать адрес и ждать.
Полиция ехала долго. Дверь в ванную была прикрыта, как и дверь в комнату, которая тоже была составляющей места самоубийцы – там была одежда, тут – тело. Однако прошло два часа и мать с сыном клевали носом на кухне, а Леж Кович, стараясь не смотреть на диван, вернулся в комнату, сел за стол, чтобы еще раз разобраться в том, что произошло. Он налил в самую большую емкость водку, не стал сразу пить, словно хотел увидеть в отражении то, что сможет дать ответ. Когда он пил второй стакан, прозвучал звонок. К тому времени стало светать. Приехали два молоденьких безусых лейтенанта, и вся ответственность за прием легла на тетю Леду, которой пришлось их поить кофе и рассказывать, как все это произошло. Тем более старик к тому времени был пьян, и его желание разобраться во всем ни к чему хорошему не привело. Но так как он был главным свидетелем, то вопросы, прежде всего, должны были быть адресованы ему. Безусые заинтересовались, где он. Женщина показала, где находится комната и молодые, вытащив табельное оружие на цыпочках, предварительно договорившись друг с другом с помощью жестов, кто пойдет первым, засеменили к намеченной цели. Один из них, на полголовы выше, с выступающей нижней губой постучал в дверь. Ответа не последовало. Тогда губастый подал знак своему напарнику с носом, напоминающим клюшку для гольфа, кивком – тот разбежался и влетел в комнату, так как дверь не была закрыта, задел аквариум, чудом сохранив его равновесие.
– Всем оставаться на своих местах! – закричал он. Губастый влетел вторым, нащупал выключатель и две лампочки из трех в люстре показали комнату и ее содержание. Леж Кович сидел за столом и смотрел в одну точку. Было видно, что он только что выпил – первые лучи показали, как он вытирает губы, и тянется к давно остывшей пицце, добытой не совсем честным путем.
– Он закусывает пиццей, – пролезла в эту гущу тетя Леда, и старик, увидев ее, закрыл лицо, как от чего-то очень страшного, что все боятся и как только увидят, крестятся и пользуются амулетами.
– Не надо, – сказал губастый, на все попытки женщины остаться здесь. Мальчик тоже пролез под стол, думая, что останется незамеченным. Но безусые оказались очень зоркими ребятами и заметили юного шпиона и вовремя отправили из комнаты, объяснив: – Это наша работа.
Они остались одни на один, и сейчас он вынужден будет признаться в том, что случилось. Они успели проверить одежду Вальдемара и ничего не нашли, кроме губной гармошки. Они долго ее разглядывали, сперва не понимая, что это за предмет и для чего он нужен.
– Так, кто это? – строго сказал высокий. – Откуда он здесь появился?
– Не знаю, – ответил Леж Кович, застыв на одном месте с куском пиццы в руках, которую так и не удалось попробовать. Он смотрел на нее, как на дурное предзнаменование – то, что он пошел к Менделееву ночью, оставил парня, еще этот доставщик, словно черный кот, пробежал, оставив что-то нехорошее в этой пицце с грибами и мясом. У Менделеева наверняка тоже не все в порядке. Ближайшие дни не нужно к нему наведываться. Хотя, что будет в ближайшие часы?
– Он закусывает пиццей и не знает, кто у него перерезал вены в ванной, – разглагольствовал губастый. Второй ходил за ним, как тень и кивал головой, подтверждая сказанное. – Хорош, – присел главный, взял бутылку, стал рассматривать этикету, обратил внимание на большое количество посуды. – Много принял?
– Нет, – ответил Леж Кович, бросая кусок пиццы на недостающий прогал, начал загибать пальцы, вспоминая, сколько за сегодня он уже принял на грудь. Остановившись на девятом пальце, он не торопился его загнуть, потом решительно кивнул и показал две руки – одна зажата в кулак, другая показывала жест «во!».
– Откуда он здесь взялся? – серьезно повторил губастый, наклонив голову на уровне столешницы смотря сквозь призму пяти рюмок и двух стаканов, делая свое лицо неимоверно искаженным. Старик не любил эту гвардию – за их вопросы, порой не по теме и он знал, что они могут придраться к чему угодно и все, что он мог сделать, как сложить руки, как в первом классе и отвечать на поставленные вопросы. Старик, опустив голову, сделал вдох, как будто собирался выпить и стал говорить:
– Утром я выглянул в окно, чтобы сказать миру «здравствуй» и увидел его сидящим на бордюре. Он играл на губной гармошке…
– Что играл? – заинтересовался губастый, посмотрел на своего напарника, кивнул, тот подошел к окну, выглянул, чтобы сверить сказанное. Но там, конечно, никого не было, только прохожие, лениво идущие в длинный понедельник.
– Не знаю, – ответил старик, вспоминая мелодию, которая никак не хотела вспомниться. Что-то приятное, немного грустное и незнакомое. – Что-то очень хорошее.
– Так, – хлопнул ладонью по столу главный, словно торопился покончить побыстрее с этим делом. – И?
– И он спросил меня, может ли ко мне подняться? А я что, пусть поднимается. Живу я с бабами – точнее, баба всего одна, но блядь, все остальные ведут себя недоразвито, как…в общем они меня съели, а я б… – тут он сдержался, – устал, мне нужно поговорить с мужиком, чтобы так сказать вдохнуть аромат, блядь, – вот тут он сдержаться не смог, – свободы от человека, который, нах, – снова сдержался, – знает, что такое не знать бабий яр. Вижу поет, а если поет, нахуй, – разве мог он сдержаться, когда его распирало, – то значит на душе у него фламинго гнездо свил, б…
– Ты чего гей? – прервал его губастый. На лице старика нарисовалась обида. Он не уважал этих в погонах, и не мог позволить, чтобы они портили его биографию, которая и так имеет свои сомнительные пятна.
– Да нет же, – ответил он снисходительно, как будто разговаривал с ребенком, задавшим очень глупый вопрос. – Я для общения.
– Ага, – хмыкнул парень без усов и две звездочки дернулись на погонах. – Что это за общение такое, что они потом вены режут?
– Да дело в том, что у нас пообщаться-то нормально не вышло, – сказал Леж Кович, делая над собой усилие, чтобы говорить понятно и без использования нецензурщины. – Он как пришел, говорит, что спать хочет, ну, я говорю, ложись, спи. Так и спал весь день, я тут пока обедал и ужинал одновременно. Любля…блю я так. Потом я на прогулку вышел, кислородное голодание у меня началось, у меня такое часто с нашими бабами за стенкой, я и пошел совершить почетный круг по переулкам. Прихожу, а его нет, одна одежда. А он фокусник, оказалось, в ванную пошел, Я жду, жду, а он так венами занимается. Знал бы я…
– Что случилось-то? – спросил губастый. Второй тем временем закурил, вдыхая лицом в комнату, а когда нужно было выдыхать, поворачивался к окну. – Поругались? – предположил главный.
– Да говорю же, – бил себя в грудь старик. – Лег он сам, а я не трогал…только вечером.
– Сам он, – откликнулся второй, который словно ждал, когда у него появится такая возможность высказаться. – И записки не оставил. Приехал в Москву, чтобы сдохнуть в ванной в арбатском переулке. Черт, красиво же. Я раньше не в центре работал. Труп, который выловили в канаве в районе Люблино, звучит намного хуже, чем труп, найденный в ванной Арбата. Блин, красота.
Он закивал, держа сигарету на расстоянии вытянутой руки (пепел сыпался на паркет), всем своим видом показывая, что уважает этого незнакомца, сгинувшего здесь, а не в болоте под Кинешмой.
– А если чпокнуть себя на Красной площади, прямо у мавзолея, тебя тогда рядом с Лениным положат? – нервно сказал главный. Ему явно не понравилось это тема про престижность места для смерти, поэтому он продолжал говорить, ерничая, но в то же время, делая это с одной целью – выказать свое недовольство. – Давно уже ему пора подвинуться, не правда ли? Столько деятелей развелось. И фанаты ждут. Они готовы заплатить втридорога, только бы узнать, что такое миллионная толпа вокруг твоего пусть уже и недвижимого тела.
Он резко встал, едва сдерживая себя, потом вытащил белый лист бумаги, сказал старику «пиши» и тот стал строчить историю выходного дня. Потом он снял фуражку, показав редкие волосы, словно дал сигнал второму – тот затушил бычок, кинул его в окно, проводив взглядом, его падение и направился в туалет, показав мимикой лица, что невмоготу. Главный сам подошел к окну, наклонился, через минуту подошел к дивану, присел, понюхал одежду, взял в руки губную гармошку, дунул в нее, прозвучал пукающий звук, потом встал, вышел из комнаты, направился в ванную, вернулся, взял телефон, набрал номер, вызвал катафалк и сел, за стол, чтобы задать вопрос или…чтобы поесть пиццу?! Вопрос у него так и не родился, но пицца поглощалась кусок за куском. Вышедший из туалета напарник присоединился и вот их двое, забыв о своем предназначении, уплетают за обе щеки пиццу, за которую доставщик будет платить из собственного кармана. Старик писал и ему вскоре понадобился второй лист, так как он с таким усердием описывал все детали дня-вечера-ночи или явно немного свернул в сторону (думая о том, стоит ли вписать в «историю» эпиграмму) то ли под воздействием алкоголя, то ли от страха перед органами правопорядка.
– А что с телом? – закричала возникшая в двери соседка. Ее глаза хлопали, и ребенок сидел на четверинках между ног, шептал так, что нельзя было не услышать, но делал это так, как будто он говорит это про себя и совершенно не понимает, что все его слышат. – Вы его посадите? Конечно, посадите. Он должен сидеть в грязной тюрьме и питаться крысами.
– Не за столом, – недовольно сказал безусый с неправильным носом. То ли он обращался к женщине, то ли к ребенку, но то, что это мешало им есть, было очевидно. Они, конечно, выпили и еще много говорили о том, что мир не без добрых людей, дает им работу в виде этих безумцев, для которых треть прожитой жизни – норма. И чем жить, пропивая спиртовые запасы страны, лучше чиркнуть себя в ванной или проткнуть себя пятерней на памятнике Юрки Долгорукому. Губастый нервно пил, ел, говорил о том, что странно для молодого, еще не оперившегося полицейского – про человека, который мог изобрести велосипед, и то, что велосипед был уже изобретен, ему было неважно. Вероятно, он имел ввиду что-то совсем другое с тем же названием «велосипед». Зато второй был спокоен и наверняка думал о том, что за эту находку ему сделают прибавку рублей этак пятьсот и то, что он сегодня сэкономил на питании, было тоже немаловажно.
Прошел час, прежде чем «катафалк» приехал, парни в черных робах достали труп из воды, упаковали его в мешок и стали спускать вниз по лестнице, посмеиваясь над каким-то анекдотом про утро и покойника.
– А что со мной? – растерянно спросил Леж Кович, оставив на бумаге самые искренние пожелания и признания, конечно. Тетя Леда почесывала правую грудь, которые в этот час казались несколько больше, чем обычно, а мальчик продолжал свои причитания про тюрьму и крыс, еще надеясь на избавления от соседа.
– Ты хочешь поехать с нами? – спросил губастый, закрывая свою начинающую плешь фуражкой. Второй демонстративно забрякал наручниками на поясе, и старик затрясся, словно его коротнуло высоковольтным проводом.
– Нет, – испуганно заголосил он.
– Тогда сиди и не разговаривай с незнакомцами, – серьезно сказал губастый. – Знаешь, кто об этом еще предупреждал? – при этом его глаза горели каким-то таинственным огнем, словно он, сейчас, не услышав утвердительного ответа, способен испепелить.
– Знаю, – поспешил сказать старик. Конечно, он знал про человека, жившего на Большой Садовой, дом 10, который и вывел эти слова, сделав их заглавными, но сейчас был слишком взволнован тем, что это может навлечь на него пятно, а ведь завтра могут упомянуть и в газете и соседка будет напоминать при каждом удобном случае (как только появится новый жилец)…хотя, что такого. Кто был этот человек? По сути, никто. У него даже документов не нашли. Пришел, угостил, лег спать и не проснулся. Ради бога. Составили акт, забрали тело, можно забыть. Полиция умеет работать так – забывая о многом. И мысли о том, что это мог быть спаситель его рассмешили, но он все же сдержался и проводил безусых, чтобы от души посмеяться в комнате. Но когда он вошел туда, то почему-то у него навернулись слезы, что говорило о том, что Леж Кович был благодарен этому человеку за те подарки, которые тот ему принес – водку, пусть и не попробованную пиццу, ощущение того, что не все потеряно. И он ушел у него в комнате, точнее в ванной (но подумал-то об этом именно здесь и ритуал свой начал на его диване), что для многих становилось местом, где жить нельзя. Большинство продают квартиры только потому, что там был покойник. Но для Леж Ковича этот дом приобрел еще большую ценность. Старик еще не совсем понимал почему, но в районе сердца было тепло, как после горячего чая.

Глава 5 По дороге в морг

Молодые, которые везли тело, не всегда служили в полиции. Крайкин (с клюшечным носом) до этого учился на социолога в гуманитарном вузе, но если бы не его привычка…он бы наверное не стал тем, кто он есть. Дело в том, что он слишком любил ковыряться (ни больше не меньше) в носу (да уж) на занятиях. И эта маленькая оплошность повлияла на его выбор профессии. Как-то он, совсем случайно, раскровил нос, и потекшая кровь испачкала рубашку и, главное, конспект лекций по политологии. Преподаватель, у которого была аллергия на кровь и на его производные, принявший тетрадь на проверку, упал в обморок. Его так и не смогли откачать, и Крайкин стал тем козлом отпущения, на которого стали поглядывать искоса и говорить в стороне, особенно в столовых, прожевывая чебуреки и шаурму, глотая кофе и томатные соки, вытирая лицо салфеткой или скатертью. Крайкин продолжал ковыряться в носу и все, поглядывая на него, предрекали еще чью-нибудь смерть. Среди студентов стали появляться сомнительные личности. Говорили, что они из городской газеты, ждут очередного залпа. Поэтому как-то в полдень он был вызван в деканат, где его попросили уйти из института, пока телевизионщики их не загрызли. Через неделю он был в Арбатском УВД, где его и приняли, не заметив, что молодой человек ковыряется в носу, но теперь более аккуратно – не так как раньше, засунув палец на половину в нос, а оставив около трех четвертых на поверхности. Правда, служба во внутренних органах искоренила эту привычку, и он больше курил, и ел, когда подворачивалась такая возможность.
Болячкин знал, что хочет с самого детства. Игрушки-автоматы и пистолеты сопровождали всю его юность, а когда пришла пора служить, он безоговорочно был направлен в Японию разгребать мусор после катастрофы. Научившись говорить по-японски и есть рыбу три раза в день, он вернулся в Москву, чтобы утолить жажду, от которой так мучился в стране Восходящего солнца. Он надеялся, что здесь сможет пострелять, показать то, чему его учили соседи-афганцы, у которых одна из составляющих тела была не полной (часть руки, ноги, глаз из стекла). Только в последнее время все обходилось без вмешательства полиции – когда они приезжали, «клиенты» сами всаживали в себя пули, вешали себя под потолком, и, как в данном случае, рисовали бритвой узоры на руках. Поэтому приходилось устраивать словесные обстрелы, выжимая из себя всю обойму, пока клиент, то есть свидетель не кололся и не говорил все начистоту. Но орудие лежало в кобуре и ждало своего часа. Правда час так и не наступал, а время шло и для Болячкина каждый прожитый день без выстрела в спину убегающего нарушителя спокойствия, казался пустым, иначе сказать, бессодержательным. Единственное, что его сейчас утешало, что до конца рабочего дня еще было время, и оставалась надежда на то, что в рапорте будет примерно такая надпись «стрелял в гражданина С., нанес ему легкое ранение…». От этого ему стало легко на душе и он, подходя к машине, хлопнул по плечу Крайкина. Тот удивленно посмотрел на него, словно боялся увидеть лицо того парня из ванной, восставшего, чтобы отомстить своему обидчику. Но тот лежал в черном брезентовом мешке и спокойно спал, как говорят, вечным сном и мщение мертвецов своим убийцам возвращало Крайкина в мир голливудской сценарной херни, в который противопоказан вход беременным женщинам.
– Ты боишься мертвых? – спросил Болячкин, когда они садились в пирожок, чтобы сопроводить труп до ближайшего морга. Казалось бы, можно отправить его в морг, выслать бригаду, чтобы те произвели вскрытие, но Болячкин был дотошный полицейский (про него говорили, что у него шило в заднице), к тому же ему не хотелось ехать в участок и проводить остаток утра за столом с сонными сотрудниками, развлекающим себя байками и однородными историями с дежурств. Лучше ехать в труповозке в трупохранилище с ямщиком, которого знает не первый год и врачом на переднем сидении, констатирующего смерть. Эти точно не боятся мертвых. Они за всю жизнь не одного констатировали, спасли…да и Крайкин тоже – крови он точно не боится, а значит и те, кто уже там, с ангелами ему не страшны.
– Неа, – ответил он, доедая пиццу, которую умудрился взять со стола. – Только они аппетит отбивают. Такое ощущение, что ты ешь их руку или ногу, а то и что-то внутреннее, например, печень.
– Кусок пиццы больше напоминает мозг после рабочего дня. – задумчиво сказал главный. Он замер, в этот момент машина завелась и дернулась с места, оставив Староконюшенный переулок жить своей размеренной жизнью без трупов, полицейских сирен и губной гармошки. Со времени последней, прошли сутки. Катафалк нырял в переулках, пока не оказался на Новом Арбате, чтобы ринуться по нему с сиреной, оглашая всех водителей о том, кто едет. Крайкин доел пиццу, и стал искать тряпку, об которую можно было вытереть руки. Рядом с кульком с завернутым трупом лежала его одежда – джинсы и рубашка. Он решил воспользоваться оным, чтобы вытереться, и уже начал, как его напарник обратил на это внимание.
– Что ты делаешь? – спросил Болячкин.
– Ему уже все равно, – ответил Крайкин, продолжая тщательно вытирать следы жира с пальцев и меду них рубашкой в клетку. Этот ответ не удовлетворил губастого и он шлепнул того по рукам, чтобы не забывался, сказав при этом:
– Найдут следаки твои отпечатки, сам будешь оправдываться, что ты там ел и в каком количестве.
Но это не сильно расстроило парня. Напротив, ему стало интересно, а что бы сказал на это суицидник, который сейчас наверняка переходит из одного коридора в другой, чтобы определиться, что дальше делать. По крайне мере так думал молодой человек, который считал, что загробная жизнь – это фантастика, не в смысле бред, а то, что там происходит, напоминает фантастический фильм, скрашенный компьютерными спецэффектами и наворотами. Крайккин наклонился к нему, словно хотел услышать или увидеть, что чувствует путешественник из реального мира в астрал. Он почти соприкоснулся с ним.
– А он еще ничего пахнет, – прошептал Крайкин. – Еще не начался процесс разложения. Наверное, рано еще. Ничего потерпи, друг, сейчас будем на месте, – сказав это, он хлопнул его по ноге, в том месте, где были пятки и тут же испугано подскочил на месте. – Он дернулся, – растерялся парень. – Отвечаю, он только что ногой дернул.
– Да нет, это машина, – сказал врач, услышав это, повернулся к ребятам и, улыбаясь, продолжил. – Степанида перестань гнать. Больному уже не нужна помощь.
Водитель крякнул, что-то невнятно пробурчал, давая понять, что он едет нормально и что не надо его учить, он же не учит, как надо лечить и ставить диагнозы.
– Да я же говорю, – повторил Крайкин, испуганно смотря то на врача, то на Болячкина, который не мог не верить квалифицированному врачу, но в то же время не мог оставаться глухим к реакции его напарника, который хоть был и странным – ковырялся в носу и курил много, ел пиццу и не только, когда приезжали к клиенту, но всегда говорил правду. Правда, они немного выпили, к тому же ночь без минуты сна – все правильно.
– Успокойся, – сказал Болячкин, взял носатого за руки и крепко их сжал. Этот прием немного вернул того к пониманию того, что паника здесь не уместна и что ему все же показалось. Он закивал головой, вроде успокоился, но странно поглядывал на кулек с человеком, который отдал богу душу в историческом месте города.
– Я лучше пересяду, – сказал он, понимая, что все еще думает, что тот жив и все фильмы и истории, которые он знал и когда-либо слышал стали вспыхивать перед глазами и вызывать сперва нервный тик, переходящий в стук зубами, мурашки по всему телу, особенно в спине, которая, словно онемела от страха. Крайкин пересел ближе к водителю и теперь смотрел на дорогу вместе со Степанидой, который бурчал, от того, что ему не нравилось, что с ним едут такие неспокойные пассажиры. Обычно – там молчали, но сегодня был понедельник, думал он, и все идет не так, как хочешь.
– Он снова, – через какое-то время прошептал Крайкин, переходя из протяжного воя в крик, – Он живой, твою мать.
– Хватит, – зевая сказал Болячкин, который раз сжимая руки своего напарника, как будто тисками, но в этот раз он уже не мог его удержать – тот дергался, как в приступе и был неадекватен. – Все, перестань! – грубо, сказал он ему, понимая, что тому нужная шоковая терапия, а уж этим он владел в достаточной мере.
– Возможно рефлекс, ничего более, – говорил доктор. – Такое случается. Человек может еще некоторое время дергать ногой. Это не должно вас удивлять – он еще совсем недавно был жив, кровь бежала по венам, сердце остановилось, но кровь не сразу перестала течь, она продолжает циркулировать, пусть незначительное время, но достаточно, чтобы вас испугать. Он ведь мог и в ванной дернуться, но дождался, пока мы его упакуем.
Доктор улыбнулся, и этим своим объяснением, казалось, должен был их успокоить, убедить в том, что все в порядке и продолжать путь в пункт B, который оказался значительно дальше, чем думал Болячкин. Но Крайкин, будучи уверенный в том, что он видел и, не убеждаясь в том, что сказал доктор, продолжал скептически изображать из себя героя, который увидел то, что другим не под силу.
– Нет, я..я…пока не… – говорил он бессвязно напару со Степанидой, который бурчал не то на него, не то на женщину, вздумавшей перебегать дорогу в неположенном месте. И Болячкин, понимая, что напарник, с которым в одном упряжке почти три месяца, не успокоится, пока не проверит все досконально, решил уступить ему.
– Хорошо, щас мы его откроем, пощупаем, – сказал он, – и если он будет продолжать танцевать брейк, то мы ему ноги завяжем.
Доктор повернулся и почти что не перелез через перегородку, чтобы сказать:
– Да что вы делаете? Это совершенно не ваша забота. Он уже на том свете, а вы хотите…я не знаю, что вы хотите. Это смешно, по крайней мере, то, что вы делаете.
Казалось, что он был растерян, и Болячкин смотрел на него, прежде всего с позиции полицейского, который не доверяет этим словам, которые звучат редко, с дрожанием в голосе, как будто он что-то скрывает от него. Что доктор мог скрывать от него? Квалификацию, проглоченные наркотики, бриллиантовую руку?
– Слушай, хирург сиди, – вырвалось у Болячкина на эту врачебную мольбу. – Если мы что-то заподозрили, то пока не проверим, не успокоимся. Твоя задача сейчас смотреть за Степанидой. Он у тебя безрукий что ли? Едет как будто по лежащим полицейским, – понимая, что это неудачное сравнение, исправился, – по рытвинам.
– Вы в бога верите? – продолжал доктор, нервничая за то, что эти двое из органов вмешиваются не в свое дело. Он не говорил, что их задача заниматься человеком, пока он еще ходит и у него есть какие-т силы, чтобы совершить зло. Но когда тот лежит и прощается со своей душой, они не уместны, если только у них нет доступа в загробный мир. И последний вопрос, скорее, был как вопрос, вбирающий в себя все, а там, как они поймут – это уж на совести их самих.
– Молчи, – резко отреагировал Болячкин, – конечно, верим, поэтому и занимаемся этим делом. Еще слово и ты пойдешь пешком. Согласен? То-то.
Главный прислонился, открыл кулек – парень лежал с закатанными глазами, не дышал, его лицо было синим и грудь, которая должна была быть недвижимой, поднималась и опускалась.
– Он живой, – выдохнул Болячкин, вытирая лоб, и посмотрел с восхищением на Крайкина, который сейчас был просто настоящим героем.
– Не может этого быть… – сказал доктор. У него были вытаращенные глаза, как будто произошло чудо или то, что в принципе не бывает.
– Степанида, гони, твою мать в больницу, – воскликнул Болячкин, взяв на себя все. Сейчас он был и доктор, и спаситель, и только в последнюю очередь полицейский, который должен тихо сопровождать груз до места назначения.
– В морг же сказали… – недовольно пробурчал водитель.
– Какой морг? – воскликнул губастый. – В больницу, да порезвей! Нужно спасать смертника. А ты, врачила, иди в церковь, и поставь свечку за здравие. Что смотришь, как будто черта увидал? Скажи спасибо, что его еще не накрыли землей или в холодильник не определили.
Скорая неслась по проспекту и буравила один переулок за другим. Степанида знал короткую дорогу. В больницу на Кутузовке пациента приняли, как положено – быстро, долго не возились, тут же направили в реанимацию. Врач последовал за каталкой, Болячкина не пустили, а Крайкин не сильно рвался туда. Ему было достаточно пережитого – у него до сих пор дрожали руки, которые он вытирал об одежду этого человека, который, блин, скрасил им эту ночь. Во рту оставался вкус съеденной пиццы и Крайкин пошел в блевать в кусты, пока Болячкин ждал результатов операции по спасению мертвеца.
Через полчаса в дверях больницы показался тот самый растерявшийся доктор, у которого в одну ночь было больше, чем за все предыдущие разом. Он медленно шел по дорожке, немного качаясь, сдерживая себя, чтобы не упасть. На его лице выразились крайней степени грусть и сочувствие.
– Не довезли, – ответил он. Болячкин недоверчиво посмотрел в узкие и какие-то маленькие глаза врача, которого он видел в первый и последний раз. – У него один клапан искусственный – вот он и подкачивал его грудь, только все равно был мертв. Я был прав, когда говорил....
– Я хочу его видеть, – решительно сказал Болячкин, и уже направился в с сторону главного входа.
– Не стоит, – остановил его врач. – Его уже направили куда надо.
– В морг? – догадался губастый.
– Да, – согласился доктор.
– Кто?
– Это уже не ваша забота.
– Пока я не увижу, это будет моя забота, – твердо сказал главный, схватившись за кобуру, но вовремя сдержался. – Покажите мне его, и я оставлю вас в покое. Дайте мне понять, что он ушел, и покажите мне этот клапан. У меня напарник на этой почве кусты своим нутром поливает, а вы говорите не моя забота. Вы знаете, что бы я делал с такими врачами, – тут он не смог сдержаться, в очередной раз схватился за кобуру, вытащил пистолет, еще не решая, куда его направить, – я бы их…
– Что вы от меня хотите? – испуганно закричал доктор, закрываясь от вспыльчивого полицейского, нашедшего объект для своего оружия, направив его в сторону врача. – Я только выполняю свою работу. Он был мертв и мы бы давно его поместили куда надо и все бы благополучно разъехались, если бы не ваш друг, которому мерещится всякая чушь.
– Но он же действительно дышал, – пистолет прислонился ко лбу врача и рисовал на нем овалы. – Вы не можете отрицать это.
– Да, – согласился доктор, закрыв глаза, потому что трудно выдержать направленный пистолет, тем более, когда он в руках человека, который не в себе, – но когда я обследовал его, у него вытекло, по крайней мере, два с половиной литра крови. Вы представляете, сколько это. Если в емкостях, то это пять банок или аквариум целый.
– Что здесь происходит? – послышался изумленный голос. Это был Крайкин, который закончил свои процедуры в кустах и был готов отправиться, куда подальше с этого места. Появление напарника отрезвило Болячкина – да и что на него нашло? Он вернул пистолет в исходное положение, извинился и не стал объяснять Крайкину, доля вины которого была здесь, как это называется, когда старший по званию приставляет пистолет ко лбу врача-патологоанатома. Доктор остался стоять на месте, когда Крайкин и Болячкин шли по дороге, где лежал свежий асфальт с множеством следов на нем.
– Я почти его спас, – говорил главный.
– Да, у него такие благодарные глаза были, – согласился младший по званию, – Интересно, из-за чего он так?
– Не знаю, – пожал плечами губастый.
– Может он йог какой? – предположил носатый. – Решил перейти в другую форму. А мы ему еще хотели помешать. Вот…
– Не помешали же в итоге, – перебил главный.
– Да… – согласился второй, и больше ничего не смог сказать, так как дежурство, как ни крути, не удалось – теперь это происшествие не будет давать им спокойно жить, человек, которого они могли спасти, все же ушел, но они же могли… они будут говорить об этом так часто, что вероятно выберут другую профессию для себя, и даже за строительством одной из высоток в Москоу-сити, они будут вспоминать глаза того парня и его вздымающуюся грудь. Болячкин в силу своей ответственности, Крайкин – слабости.
Но пока они пошли к метро, так при их незначительном звании «двух звездочек» не вызовешь автомобиль. Поэтому они спокойно доехали до участка, отметились, чтобы завершить еще одну смену, в которой не двадцать четыре часа, а несколько человеческих жизней, гонка за славой, финансовые искушения и то, что можно придумать человеку, который находится в позиции высшей, нежели обычный гражданин и одновременно низшей, нежели свобода. Но впереди – другая жизнь, лучше или хуже? Не знаю. А пока эта. Труднее или легче? Да кто ее разберет.

Глава 6 Царство мертвых

Человек, который появился в Москве в арбатском переулке, сейчас ехал с ветерком в морг. Он лежал в кульке, с повторно поставленным диагнозом, рядом с ним сидел еще один доктор, который заменил прошлого. Если первый ошибся, то, как говорится, у нас нет незаменимых людей – нашелся тот, кто сделает «это» лучше предыдущего, чтобы больше не совершать ошибку. Было сомнение в его квалификации – не мог врач с такими седыми волосами и стажем, измеряемый десятилетиями, ошибаться. Ну, хорошо, пусть это был всего лишь клапан, но ведь нужно все учесть – перед ним совершенно незнакомый человек, у того могло быть все, что угодно – два сердца, желудок не размером с вилок капусты, а похожий на дыню, и просто нужно обследовать его более тщательно, чем пациента, за которым он наблюдает не первый день, и может пересказать его устройство по памяти. Но оставим доктора в покое, на нашем пути он вряд ли встретится, а если и встретится, то не станет виновником того или иного происшествия – он сделал все, что мог и мы поблагодарим его, досадуя на его промах, но тут же забудем, так как катафалк несся все дальше от центра, помогая заполнить автомобиль новыми впечатлениями.
– Куда везем? – спросил Степанида.
– В Троекуровку, – ответил доктор, покашливая.
– Чего так близко? – заворчал водитель, вспоминая, когда в последний раз был там.
– Так распорядился сам бог, – ответил врач, продолжая кашлять, наверняка потому, что закрывал нос, не желая показывать, что закрывает лицо только потому, что ему не нравится трупный запах.
Богом именовался начальник больницы, у которого были свои люди почти во всех заведениях города, особенно в правительственных кругах, так как в правительстве тоже болеют и иногда отдают богу душу (не тому богу, этому богу скорее деньги и определенные возможности).
– А не мог этот Бог отправить нас куда поближе? – еще больше закряхтел недовольно Степанида. – Вроде Бог, а возможности, как у лавочника.
Но выбор был сделан – на черном тенте была приклеена бумажка с адресом и повесткой – Троекуровское трупохранилище. Рябиновая, 24. Вальдемар. На месте фамилии стоял прочерк.
Ехали долго. Кажется, пересекли площадь Дорогомиловской заставы – окно запотело, надышали. Потом был Кутузовский проспект, Можайка. Машина вырулила на Рябиновую, 24, и показался старое здание, которое своим внешним видом никак не походило на морг – скорее на тренажерный зал в подвале или секонд хенд. Конечно, не каждому суждено попасть в элитный, где и напитки подают, и пахнет так, как будто попал в цветочный магазин. Здесь уже за сотню метров чувствовался смрад.
– Прими груз, – прокричал Степанида санитару, который показал свое вытянутое лицо в стеклянное окошечко.
– Цельный? – закричал тот, вытирая губы от китайской лапши.
– Ага, – кивнул водитель, и уже хотел было надавить на газ, как санитар выскочил и, мотая головой, огласил:
– Не куда класть. Полна коробочка. Сегодня везут, везут. Один мрет, другой. Что за ночь такая благоприятная для смерти? Ночь-то может и благоприятная, а холодильников-то все равно нет.
Санитар словно не пускал иностранцев на территорию своего государства, объясняя, что без определенных норм и правил, это невозможно. Врач, покашливая, вышел из машины, подошел к санитару, пожал ему руку и, кажется, что-то положил в карман.
– До утра накачай его навокаином или водкой, – сказал он.
– Ага, водкой?! – воскликнул парень. – Сейчас. У нас тут все, что выше десяти градусов на вес золота. И температура тоже.
– Ну, что тебе стоит, – разговор продолжался и врач повторял то, с чего он начал общение, пополняя карман санитара все новыми нормами и правилами, на которые тот будет согласен. – Утром все равно на кладбище десяток повезут, так ты его туда. Этот без документов, поэтому родственники вряд ли приедут. Некому возмущаться.
– Ага, будет здесь лежать, как на казенной квартирке, – сказал последний аргумент студент мединститута, подрабатывающий здесь ночью и, видя, что этот аргумент не такой убедительный, согласился. Парень принял носилки, крикнул «Булкин, банзай!», появился второй сонный санитар и помог ввезти носилки в просторы своего царства. Врач вернулся в машину, не переставая кашлять.
– Ладно, я поехал, – сказал водитель, махнул рукой санитарам, которые остались продолжать свое скучное времяпровождение в этих удушливых стенах. Машина дернулась, оставив серое облако в этом мрачном местечке, где не встретишь гуляющего человека, держащего руки за спиной. А если встретишь, то, наверняка, перекрестишься. Только кошки бороздили эти просторы, словно ожидая, что душа умершего человека вселится в них, поэтому собирались в стаи, как бы ожидая каждый своей очереди.
– Я когда отвезу его, – неожиданно заговорил Степанида, – то мне как-то легче становится. Петь охота. А когда он у меня за спиной, то я молчу, стараюсь, чтобы и другие пассажиры не больно разговаривали. Мне все кажется, что он нас слышит и как бы записывает, чтобы рассказать все там.
Где там, он и сам не понимал, только чувствовал, что есть что-то дальше за гранью этой жизни. Ему казалось странным, что жизнь ограничивается этими буднями, суетой, постоянным голодом и желанием напиться. Неужели это все, что бывает с человеком? Он живет, трудиться, общается с соседями о всякой ерунде, чтобы потом завершить свой цикл на кладбище с немногочисленными родственниками.
– А что если он, набравшись здесь опыта, переходит в ту жизнь, где все начинается сначала и он, будучи умнее всех, становится там самым главным? И чем больше он услышал в этой машине, в те часы перед смертью, тем больше он там сможет сделать? А?
Врач не участвовал в диалоге. Он спал, изредка покашливая. Степанида, понимая, что тот не хочет общаться, запел песню, которая помогала ему дотянуть до участка, чтобы оставить закорючку в путевке.
– Не слышны в саду даже шорохи, здесь все замерло до утра… – пел он.
Врач проснулся, попросил остановиться его около Парка Победы, выскочил и засеменил по направлению к остановке. Степанида остался один и продолжил петь одну песню, пока не сделал свои дела – оставил путевку, поставил в гараж машину и пошел пешком до своего двора, который был за углом.
Степанида любил свою работу. Он возил трупов уже двадцать третий год. Как только закончил среднюю школу, его приняли на эту службу сперва санитаром, где он три года принимал умерших и после этого водителем, поменяв квалификацию. Жена его уважала, он помог отправить на тот свет всех близких – в хорошем понимании этого слова: договаривался о месте, о церемонии за полцены и об оркестре, что редкость. И теперь, занимаясь таким делом, он говорил, что является посредником между богом и человеком и ужасно гордился этим.
Сегодняшний инцидент его не сильно удивил – он старался много не думать об этом, а все темы, которые посещали его после работы, скорее служили способом выброса всех ненужных шлаков, как, например, беседа с неотзывчивым врачом, который как-то быстро ретировался. Только ранее, когда он только начинал возить убитых, повешенных, найденных на третий день на городской свалке или на дне Москвы-реки водолазами, то сопровождал свои турне громкой, в основном тяжелой музыкой и не больно заботился о том, перевернется ли груз или нет. Часто он довозил покойника в перевернутом состоянии – можно было подумать, что тот перевернулся по ходу движения сам. Один раз даже ради хохмы посадил его рядом с собой и возил по Москве, рассказывая про город, в котором он родился. Покойники были благодарные слушатели, а Степаниде нужно было «отшлаковаться», пусть даже и с помощью тех, кто сам является шлаком. Правда после стал более внимательным и ближе к поклонным годам, когда здоровье стало сдавать, и душа попросила дать больше, нежели просто развлечение, каковым Степанида считал свою работу долгие годы, задумался о том, что он делает. И он стал более терпимым – не позволял включать громкую музыку во время турне, ехал не на полной скорости, а после того, как заканчивал работу, пел песни, исключительно из народного репертуара.
Когда он пришел домой, то на столе уже стояли три блюда – салат из соленых огурцов с капустой, суп с клецками и овощное рагу. Степанида всегда ужинал один. Его цаца не любила смотреть, как он ест, но только в первый раз (когда он только что пришел). Вот когда он будет есть повторно, ближе к ночи – спокойно, без волнения, не торопясь, тогда она сядет рядом и будет смотреть на его крепкие руки и спрашивать, как прошел день и сколько было рейсов за сегодня.
– Включи-ка телевизор, – пробасил Степанида. Женщина включила телевизор. Мужчина стал жадно поглощать содержимое тарелок, не смотря в них, так как устремил взгляд на таинственный ящик, из которого неслось.
– На окраине Москвы найден труп пожилого человека, – сообщил диктор в противном фиолетовом галстуке.
– Отдохни ты от этого, – потянулась женщина, чтобы выключить, ну, по крайней мере, переключить канал, но мужчина ее остановил.
– Подожди, – сказал он. – Посмотрим, что они скажут.
Диктор говорил о приметах найденного человека, о том, что он вышел погулять с собакой, дошел до парка, отпустил ее, сам присел на скамейку и отдал богу душу, наблюдая за резвящимся псом. При этом Степанида жадно, почти не глотая, прикончил две тарелки и принялся за третью, поменяв порядок поглощения, оставив на последнее салат.
– У нас что-нибудь еще есть? – спросил мужчина и посмотрел голодными глазами на жену. Они говорили о том, что три тарелки недостаточно. Женщине, как ничего не оставалось, как отправиться на кухню, чтобы разделывать мясо под пельмени, которые она задумала еще с прошлой недели.

Глава 7 Странный разговор, который произошел между Богом и рядовым врачом-патологоанатомом

Бог сидел на кушетке и, затаив дыхание, смотрел себе под ноги. По его щеке ползла капля, которую он надеялся подцепить языком, но он прошла не по той плоскости, перейдя в шею. Человек не дышал. Таракан выбирал более правильный маршрут для побега, но человек, которого все называли Бог, не стал дожидаться, пока тот нырнет в какую-нибудь щель и не даст возможность распорядиться его судьбой, наступил на него. Послышался хруст тараканьего тельца и мужчина в белом халате, подняв ногу, увидев коричневое пятно, улыбнулся. Борис Олегович Горбатов, или просто БОГ, как все его звали, был оповещен среди ночи о том, что произошло ЧП, и был вызван в клинику. Но так как он работал до полуночи, и порой задерживался в кабинете, будучи фанатиком своей работы, который мог часами читать историю болезни пациента (изучать его снимки, находя в них все новые подробности), то и сейчас он был здесь, на своем рабочем месте, и просто ждал, когда к нему придет врач-патологоанатом по фамилии Копытин, которому он поручил одно очень важное дело. И тот с ним не справился. Но Копытин запаздывал, и Бог сидел на кушетке, на которой когда-то лежали, по крайней мере, тысяча разных пациентов. Некоторые из них умирали, но были и такие, которые смогли преодолеть болезнь и уползти из этого кабинета, клиники, города. Кушетка скрипела от нервного ожидания – человек на ней думал о том, что ни на кого нельзя положиться, и что лучше бы он взял все на себя – тут бы точно не было черных полос, и пациент доехал до кладбища в целости и…точнее просто доехал. Таракан был мертв и теперь покоился на подошве главного врача, найдя покой там. Вошел Копытин. Он входил несмело, словно понимал, что его здесь ждут, но явно не для того, чтобы похвалить или выказать благодарность.
– Где он? – резко спросил Бог.
– Там, – махнул рукой Копытин.
Между ними возникло напряжение. Он подошел к врачу, достаточно пожилому и знающему себе цену, чтобы выслушивать разного рода напутствия и обиды, поэтому Бог не мог просто так его отчитать, как младшего сотрудника, который ничего из себя не представляет. У него было заготовлено другое орудие, а пока вопросы, как острые пики, вонзающиеся не в него, но где-то очень близко, создавали атмосферу непонимания.
– Кто за рулем? – продолжал спрашивать врач.
– Степанида.
– Кто? – переспросил врач, пытаясь сдержаться от улыбки, которая протискивалась сквозь кажущуюся серьезность.
– Ну, Степан Николаевич.
– Так бы и сказал, – хмыкнул Бог. – И чего вы его так зовете? Он же мужчина. А вы его по-бабьи.
– А никто не знает. Он и сам тоже. Просто так пошло. Может жена его так зовет в интимные моменты.
– А он ее по-мужски? – предположил Бог. – Хорошо, – резко оборвал он, взял трубку телефона и стал набирать номер.
– Там Степан Николаевич, – начал он говорить, увидев еще одного таракана, бегущего к стоящей вешалке, но не пожелал заниматься им в такой напряженный момент. – Загрузите труп обратно. Да. Нет, ни в коем случае. Пусть на этот раз едет Бессонов. Он же у нас всегда на подхвате. Да, ничего кашель не помешает нашей процедуре. Был у меня твой – не кашляет, здоров, как стадо быков, и что в результате? Провалил все. Не надо мне ничего утверждать. Да засунь ты его награды, знаешь куда?
Копытин понимал, что говорят про него и про его послужной список, канувший в бытие, превратившись в обычные бумажки, не подкрепленные никакими фактами. А на слово у нас не привыкли верить. Бог повесил трубку, перешел за свой стол, который при его небольшом росте и комплекции казался огромным. На нем лежали несколько снимков, папки с историями, несколько ручек, статуэтки Зевса и мохнатой мышки, пепельница и откусанное яблоко. Копытин сидел на стуле, который скрипел, как больной ревматизмом. Бог взял в руки снимок, посмотрел на него и, опуская, сделал завесу из костей семидесятитрехлетнего старца, попавшего в ДТП. Образовалась стена, мешающая разглядеть глаза главного врача, который, не останавливаясь, продолжал свою экзекуцию, необходимую довести до конца.
– Этот человек почти умер, – сказал он. – Но он ехал в машине с людьми, которые знали это и верили в то, что смогут помочь ему. Он был на волоске. У него сломаны почти все ребра, задета селезенка, и не так важно, что с ним случилось – его спасли. Сейчас он пишет свою историю возрождения.
Копытин не знал, что ответить на это. У него достаточно было пациентов, и он мог, в свою очередь, тоже немало рассказать историй, но сейчас, здесь, когда главный врач делает вид, что все хорошо, но на самом деле положил его голову на плаху, лучше было отмалчиваться. Копытин знает, что тот ничего не сделает, но изрядно потреплет нервы так, что возникнет ощущение, что казнь свершилась.
– Когда стрела, летящая в цель, падает на половине пути, то это кажется вымыслом, – показалось его лицо из-за снимка. Он его отбросил, предоставив Копытина не только слушать, но и смотреть на то, что он говорил. – Да, все могло быть, – ветер, сильный порыв, – размахивал руками Бог, – кто-то пустил стрелу навстречу или со стороны, а то и что-то другое. Ее могли запустить так слабо, что она, не имея крыльев, опустилась на землю. Но эта стрела должна была любой ценой оказаться в мишени. Ветер, завистник, любой другой пример должен был быть преодолен, так как вы везли не просто труп. Вы везли…да вы же знаете. Мы с вами говорили об этом очень много. Я изучал ваше дело, не нашел почти ни одного отклонения, в чем же дело?
– Но я не виноват, – начал оправдываться Копытин, потому что не мог молчать. Ему хотелось, чтобы Бог сразу сказал, что он не прав (не обязательно было говорить почему), этого будет вполне достаточно. Но нет, главный пытался сделать это по-другому, хотя создавалось ощущение, что метод возникал на ходу. Он взял толстую папку, открыл ее, достал оттуда листок формата А4, и стал так тяжело дышать, что предположить было, что он сейчас сделает было так же трудно, как предсказать конец света.
– И я не виноват, что сейчас это делаю, – сказал Бог, разрывая лист.
– Не надо, – растерянно сказал мужчина. Что вы делаете? Все же прошло удачно. Он же сейчас едет в морг, с ним полный порядок.
Мужчина, который за долгие годы своей работы впервые ошибся, точнее не ошибся, а позволил засомневаться в своем профессионализме, был вычеркнут из штата больницы, в которой сделал свою карьеру, добился уважения коллег и огромного количества народонаселения, и ставший теперь очередным уволенным.
– Мы не нуждаемся в ваших услугах, – сухо сказал Бог.
– Но так же нельзя поступать с человеком, – встал мужчина и попытался своим поведением повлиять на ситуацию. Но все, что он предпринимал, не имело никакого веса.
– Вот именно, Копытин, – сказал главный врач. – Вы не понимаете, а мы рисковали многим.
– Да, но мы его хорошо упаковали, – продолжал оправдываться мужчина, который не хотел терять оклада, который помогал ему оплатить два кредита и одну ипотеку за дом за городом, не говоря уже о жене, привыкшей жить в роскоши.
– Черт возьми, – бурно реагировал Бог. Он был недоволен. Наверное, и его можно понять. Человек мог выжить, точнее он не мог выжить, но он жил, дышал, даже когда умер, что все казалось таким странным и таинственным. Жил – не жил, дышал – не дышал, был мертв или не был? Разве нам, людям, которые никогда не сталкиваются с этим, и дай бог еще очень долго не соприкасаться, не кажется все это чуждым и диким? Но разве можно за это вышвыривать человека на улицу? Не студента-практиканта, не молодого неоперившегося врача, а профессионала своего дела, который просто не смог довести стрелу до мишени. Что-то помешало и он не смог повлиять на это.
Копытин вышел на улицу, сказал стоявшему Болячкину об «ушедшем» пациенте, на что был встречен гневом молодого полицейского, который не хотел верить и настоятельно желал увидеть своими глазами трупп молодого человека. И когда тот выхватил пистолет, Копытин в первый момент даже обрадовался, но вскоре понял, что все это не стоит того, и даже очень испугался. Поэтому когда все завершилось, он пришел домой и первым делом зашел в комнату к сыну, который жутко любил фильмы ужасов, особенно про мертвецов, чтобы поговорить с ним не о его увлечении, а скорее рассказать ему все, что с ним произошло. Такое бывает, что пятнадцатилетний парень поймет лучше, чем пожилая женщина.

Глава 8 Пробуждение

Морг – неприятное место. Что говорить, из чего он состоит. Неприятная тема при любом раскладе. Одно можно сказать – там тихо. Кому-то повезло больше, кому-то меньше. Счастливчики в холодильниках, остальные в комнате, одаривают друг друга ароматами своего разложения. Там тоже тихо, по крайней мере, должно быть так. Живых нет, и не может быть. А если есть, тогда это как называется? А если они мертвы, только не наговорились при жизни? Или они всегда так, пока чужих, то есть живых, нет, общаются между собой. Как только кто из дышащих идет, так они «шухер» и снова недвижимы, как нормальные мертвецы.
– Володь, закурить есть? – спрашивает один, разминая свои суставы.
– Сам мочи нет, – отвечает другой. – хочу. Пять часов не курил. Пока лежал, пока то…
В помещении было темно, и только белый цвет простыней немного бликовал от света, идущего с дежурки, где спал санитар. Силуэты людей приподнимались кто с кряхтением, кто со стоном, к тому же каталки на которых они лежали не все были зафиксированы и некоторые из них двигались, скрипя несмазанными колесиками.
– Тихо, – раздраженно сказал голос, тот самый, что говорил про пять часов без никотина. – Не время выдавать себя.
Его послушали, и на время наступила тишина, но так как все испытали на себе недвижимость в течение довольно долгого времени (по крайней мере, два последних часа, в этой комнате было тихо – пока санитары успокоятся и Булкин уйдет спать, хорошо, что не рядом с ними, а то у некоторых санитаров есть такая привычка спать на койке рядом с мертвецами), стали уже через минуту кряхтеть еще с большим энтузиазмом. И ничего – санитары так крепко спали, что даже громкий крик их не мог разбудить. Они реагировали только на телефон, или на звонок, который был при входе.
– У меня от этой краски руки чешутся, – прошептал Володя. – Этот доктор, пока ощупывал, едва не защекотал меня. Хорошо, что у жильцов непереносимость и только этот мальчуган все вертелся и наверняка хотел в меня иголку засадить.
Самоубийца из Староконюшенного переулка оказался жив и не только – он был в нормальной спортивной форме, только испачкался немного. Краски, которую он использовал вместо крови, было чересчур много. Однако если бы не этот фокус, то зеваки, что обнаружили и караулили псевдотруп, могли обратить внимание на многое другое, и только этот полицейский, который, то ковыряется в носу, то курит, то есть пиццу, заметил. Хорошо, что все обошлось. А это значит…
– А я на этой веревке полчаса висел, – тяжело выдыхая, заговорил гнусавый голос. – Они замечать меня ну никак не хотели. Я им уже и свистел, ногами дрыгал, пока кошак не встал в позу, зашипел и не стал принюхиваться. Но сделать то он ничего не мог. Тогда я не выдержал и закричал, издал еще, так называемый, один предсмертный крик. И, слава богу, увидели меня, с закатанными глазами и высунутым языком…жаль, что я их не видел, но клок волос, суки, отрезали, пока снимали с потолка.
Полный силуэт потрогал голову, убеждаясь, что отрезали только клок волос, не больше.
– Ладно, вот я в луже на улице валялся, – сказал писклявый голос. – А они едут все мимо. Домой торопятся. Бесчеловечные. А я же специально в ярком, чтоб заметили. А они бегут, я чуть за ногу не схватил одну. Был такой соблазн, каюсь.
Он был самый высокий и не умещался под простыней, поэтому первым слез и стал ходить по помещению, осматриваясь. Он был похож на Аполлона, походка была важная, каждый шаг был спокойным и уверенным. На самом деле он разминал свои ноги после долгого лежания, что со стороны могло напоминать дефиле императора.
– Может тогда порыться в кармане у соседей? – предложил он.
– Они же все голые, – послышался голос, зевая и выдыхая луковым перегаром.
– Блин, я и забыл, – посмеялся долговязый, закрывая рот ладонью, на цыпочках подошел к каталке. – А ну подъем! – неожиданно он прокричал шепотом. Комната, в которой еще недавно лежали тела, покрытые простынями, стала обретать новую форму – к восставшим присоединились все остальные. Теперь все кровати, каталки ожили. Они принимали положение сидя и чего-то ждали.
– С пасхой, – воскликнул один.
– Я хочу писать, – запричитал другой.
– Я тоже не прочь отлить, только где у них сортир, никто не знает? – проснулся третий.
– Тут бутылочка стоит. Давай в нее.
Ожившие покойники напоминали капризных детей, которым надоел этот аттракцион, и желали чего-то нового. По крайней мере, они не думали, что этот аттракцион так затянется. Но у всех детей есть отец – плохой он или хороший, он имеется, так или иначе. Конечно, дети могли его не слушать, но если он есть, то тот попробует успокоить и даст им то, что посчитает нужным. Здесь был один, который мог назвать себя папой всего этого зверинца. Поэтому был способ угомонить и этих.
– Всем тихо! – закричал Володя, стараясь говорить шепотом. – Слушать сюда.
Человек, с которым мы уже познакомились, тот самый, что назвался когда-то Вальдемаром (он же Володя), стоял в центре комнаты для трупов, которым не хватило места в холодильниках. Здесь было сравнительно холодно – окна были открыты и с улицы доносился звук какой-то резни. Но никто не дрожал, не стучал зубами, так как все дышали, выпуская теплый воздух из себя (разными способами), на что ни комната, ни санитары не рассчитывали.
– Без лишних движений и шума, – прошептал Володя. – Мы не должны спугнуть ту удачу, которая прилипла к нашей спине. Доведем до конца то, что начали не мы. Сейчас вспоминаем то, о чем мы договаривались и вперед.
В этот монологе возникает много вопросов – про удачу, кто такие «не мы», про что договаривались, но нужно набраться терпения, чтобы все узнать.
– Шеф, можно вопрос? – спросил мужчина, который так и не встал, продолжая лежать, только перевернувшись на другой бок для удобства.
– Никаких вопросов, – сказал Володя.
– Но я должен спросить, – заканючил мужчина, сказав это так, что он не знает, что произойдет, если он не сможет это сказать – наверное, он сойдет с ума или у него выскочит из груди сердце.
– Говори, – спокойно сказал «папа», понимая, что лучше согласиться, чем устраивать перебранку, когда время дорого, как золото.
– Если нас накроют, тогда что? – спросил тот, и каждое слово у него дрожало, как и он сам.
– А ничего, – решительно сказал Володя. – Коси под дурачка. Ничего не знаю, заснул в гостинице «Националь», проснулся здесь. Или говори на непонятном языке. Хотя тебе…Все, теперь о деле. Горб, тебе отключить охранника. А ты Сталь, должен взять ключи, как только ты это сделаешь, появляемся мы и вывозим каталки. Леньке – привязать звуковые сирены, Хрущу – таблички и номерные знаки, Малек – всем каналам.
Он был похож на главаря шпионской организации, который затевал террористический акт. Но для чего была вся эта маскировка? К чему было поить старика в Староконюшенном, волновать двухсоткилограммовую женщину и вызывать полицию, которая могла во всем догадаться. Был риск и он подтвердился, когда один из бригады, почувствовал, что рядом не труп. И если бы они придумали что-то другое, чем везти в больницу, а просто провели пять секунд щекотки, то Володя вряд ли выдержал. И тогда бы все накрылось…только что накрылось непонятно. Он бы был признан живым и опущен на все четыре стороны, а другие, которые тоже рисковали и где-то там, на других объектах повторяли эту операцию по искусственному умерщвлению, доехали бы одни или тоже частично были признаны живыми, сидели сейчас здесь и растерянно думали, как быть. Но такого не должно было случиться любой ценой. Операция с суицидом, пусть не настоящим (что важно) должна была пройти без проблем. Это включала в себя инструкция, с которой были все ознакомлены. Как нужно себя вести в тот момент, когда ты висишь на веревке, предварительно одев мягкую подкладку телесного цвета, соединив один конец веревки узлом с другой, которая опоясывает пояс? Что нужно делать, если тебя пытаются вернуть к жизни – бьют по лицу и делают искусственное дыхание? Конечно, врач, принимающий участие в спасении тоже свой и он, не смотря на нормальный пульс и ровное дыхание, делает скорбное лицо и говорит, что пациента спасти не удалось или ничего не говорит, что итак по лицу становится понятно. Конечно, рядом могут оказаться дотошные (тот самый Крайкин, например), но и здесь есть двойное дно (Копытин заменяется Бессоновым,) и Бог тоже не последний человек в этом вопросе. Все продумано даже для тех, кто поднят со дна водоема – тут, конечно, свой водолаз, с которым нужно договариваться заранее, что он будет проплывать в тот самый момент, когда будет плыть утопленник в костюме, заранее смоченном в течение недели в речной воде. А что будет потом – это уже дело рук врачей, водителя катафалка и санитаров, которые ничего не знают, хотя и могли, но для операции в инструкции четко заложен список людей, которые в курсе, и список предполагаемых, но там нет санитаров, а так же живущих в ореоле того самого места, где самоубийца совершит надругательство над своим телом.
– У нас есть два часа, – сказал Володя, когда вокруг него собрались все. Он был невысокого роста, поэтому окружавшее его кольцо, накрыло, но его отнюдь не смущала такая позиция – главное, чтобы слушали. – Мы должны успеть до рассвета. Когда станет светло, мы должны быть далеко отсюда. Ваши адреса были в инструкциях. Кто не помнит или потерял, не высовывается из дома под любым предлогом. Жрите сырой картофель, но сидите с закрытыми шторами. За вами приходят – арбалет в соседний дом, переходите на его крышу, ждете вертолет, отбиваетесь, если понадобится. Только без убийств и ненужной шумихи. В кустах сидит человек.
– В кустах? – переспросил самый маленький из них, через которого еще можно было увидеть крепкий волевой лоб и нос с горбинкой.
– Да нет, конечно, Малек, – усмехнулся «папа», – он у себя дома. Так называемые кусты. Всем бы такие кусты, как у него, скажу я вам. Ну да ладно. Просто я так выражаюсь, – задумался Володя, словно вспоминая что-то, – и на чем я остановился? – но, не успев дождаться ответа, тут же сказал, – Про него никто не забывает. Он просто смотрит на то, что мы делаем и наша задача произвести фурор. Для непонятливых, впечатление. Включите все свои актерские таланты, надуйте мускулы и вперед за пряниками.
– Какими пряниками? – вопросил Малек, и отвечать уже не потребовалось, так как ответы на все не совсем умные вопросы можно получить и в другом месте. А «пряники», за которыми отправлял Володя, было не что иное, как лавры, и в чем они выражались так это тоже все не так просто, в одном предложении не изложишь…об этом немного позже, а то всего два часа же.
– Бреж, не забудь на тебе вся кульминация, – продолжал инструктировать предводитель.
– Обижаешь, начальник, – забасил высокий и крепкий мужчина. – Я свое дело знаю.
Он действительно не вызывал сомнения – стоял, как памятник, не двигаясь и как стоял, ни разу не шелохнулся, только голос все звучал из него, как из причудливого приемника.
– А посидеть? – сказал тот самый высокий, который раньше всех встал на ноги и уже видимо подустал.
– Елкин, не належался еще? – покачал головой предводитель и посмотрел на всех, словно вопрос был адресован не только ему, а всей его команде, которая могла о чем-то молчать или шептаться между собой. Сейчас было то самое время, когда можно было говорить все, что беспокоило. Но все стояли так же кольцом, изредка переминаясь с ноги на ногу, но не спешили открывать рот. Или же они были готовы – так хорошо на них подействовала установка Володи, или же они просто не торопились делиться своими внутренними болячками, зная, что сейчас они не уместны, разве что после выполненного дела.
– Так, за удачную операцию… – продолжил Елкин, – надо посидеть. Или выпить. Для храбрости.
Последнее он сказал тихо и то, что произошло, потом было явным примером для всех остальных, как обращаться с просьбами, мольбами, короче говоря, своими внутренними потребностями в минуту, когда воздух накален до такой степени, что малейший ветерок и пожар неминуем.
– Не надо пить на задании, – твердо сказал «папа». – Если вы выпили, то можно считать, что два месяца подготовки насмарку. Мы не можем так рисковать. Если вы сейчас не готовы, то можете тихо выйти и отправиться домой. Мы справимся без вас. Нам будет трудно, но раз вы не хотите следовать инструкции, которая для нас является «Библией», то нам с вами не пути…
Володя не был занудой, хотя так может показаться на первый взгляд. Просто для того, чтобы тебя не только уважали, но и слушались, нужно четко придерживаться одной формы, инструкции, веры, а если вносить в правление все новое, то получится не управление, а игра в управление. А этого нельзя было здесь допустить. При всей своей похожести на игру – то, что они делали, не было связано с игрой. Во всяком случае, они должны были хорошо поработать, а Володя перед этим верно направить их. Хотя не все направлялись сразу.
– Труп в явном алкогольном опьянении – это же так здорово, – продолжал Елкин. Его уже постукивали по спине, наступали на ноги, но он не останавливался, так как считал, что не надо молчать, покуда есть свое мнение. – Наша аудитория возрастет. Как на дрожжах. Я это предвижу.
– Вы читали инструкцию и там четко написано, – продолжал Володя. – В конце есть пункт…
– Неужели нельзя уйти в сторону? – попытался перебить Елкин.
– Можно, но только зная ее назубок и лишь после моего утверждения.
– Да знаю я, – скучно произнес высокий мужчина. – Хватай трупы и пугай проснувшийся народец.
– Сейчас мы проверим твои знания, – сказал Володя и дал отмашку на первые шаги в операции.



Глава 9 Операция М

Санитары в морге любят спать. Атмосфера такая. Все спят, и они тоже. Ыдин, обладатель редкой фамилии и бородавки на мягком месте, отчего не мог усидеть, а все чаще ходил, быстро утомлялся. Сегодняшняя ночь была какая-то безумная – звонок оповещал о новом клиенте каждые полчаса. А его нужно было принять, определить в нужное место. Но несколько холодильников, как некстати, вышли из строя, и новоявленных пришлось ютить в одной комнатушке, где обычно не устраивались на ночлег мертвецы. Там раньше делали операции, потом устраивали консилиумы врачей по сложным случаям и даже снимали кино, но сейчас там «спали» почти десяток умерших ночью суицидников. Его, конечно, удивил тот факт, что все убили себя в одну и ту же ночь, разве что с перерывами в полчаса. Разные были случаи и нельзя сказать, что у Ыдина не было в практике самоубийц. Их было предостаточно, просто так, солидарных и не живущих в одном месте или ехавших в одном автомобиле (обреченного), совершенно разных и не знающих друг друга не было. Сегодня последний день лета и неужели у всех при переходе в новый сезон, закралось сомнение о смысле прожитой жизни? На такой работе точно станешь философом, особенно задумываясь над человеком, который ушел из жизни по собственному желанию. Для чего-то он жил и для чего-то взял у руки нож, веревку, паяльную лампу, фен, книгу с подробным описанием яда, две упаковки снотворного, открыл окно, поднялся на крышу, прыгнул с моста, высотки, завел ядовитую змею, друга, который мечтал все попробовать. Предположения были самыми разными и они, к сожалению, так и оставались предположениями, потому что спросить о том, зачем они это сделали, он не мог. Даже если бы и мог и они могли говорить, то что бы они ответили? Расстояние между закравшейся мыслью о смерти и самой смертью слишком маленькое, чтобы сделать попытку убедить в обратном. Но Ыдин то ли от скуки, то ли от человеколюбия, строил догадки, что бы он сказал этому, уже оставившему эту землю, человеку, как бы он повлиял на него, чтобы тот отказался от этой выходки, не сулившей ничего хорошего, одни только хлопоты родителям. И у него получалось. От того, что он, пусть и не на самом деле, а в мыслях их спасал, делало его работу более осмысленнее и, сравнивая его со Степанидой, который это понял к старости, молодой человек не став дожидаться перевалочного момента, совершал эти попытки стать лучше уже сейчас, когда ему стукнуло два десятка. Булкин был другого мнения и часто водил сюда девушек (для остроты ощущений), чем, конечно, омрачал благие дела Ыдина своими поползновениями в область женского тела. Поэтому, когда привозили нового пациента, Булкин не сразу появлялся в дверях, будучи занятый очередной пассией, решившей согласиться на ночь в таком экзотическом месте.
Ыдин намаявшись за ночь, не забывая постоять над каждым и «спасти его от руконаложения» так устал, что уснул прямо за столом, хотя была и подсобка, где они обычно отдыхали. Правда, сейчас там ворковал Булкин со своей половиной, рассказывая ей истории одну другой страшнее, заставляя ее, то смеяться, то визжать, то содрогаться от приятных прикосновений. Ыдин спал крепко. Он в отличие от напарников, меняющихся в месяц по три раза, был постоянен. До Булкина, был Дубкин – художник, выбравший себе эту работу только для того, чтобы перенести эту атмосферу на полотно своей дипломной работы. До Дубкина – Сухомясов, который вечно отпрашивался, потому что мог дежурить только ночью, так как ночью мертвые были не так страшны, как днем, поэтому он договорился с Ыдиным, что как только забрезжит рассвет, будет уходить в утро. Туда, где есть только живые, а то, что он провел ночь среди неживых будет казаться сном, в который хоть и нужно будет вернуться, но только ночью, а перед этим есть день, который так разукрасит воображение, что вернувшись в эту клоаку, он станет мешать дневные краски, которые намного гуще этих серых стальных тонов. И сейчас был Булкин – будущий инженер, которого пока устраивали эти ночные дежурства, в которых он совершенствовал не только инженерную силу, но и помогал девушкам творческих вузов расширять свои границы воображения.
Ыдину ничего не снилось. Казалось бы, что в таком месте должны быть самые что ни на есть изощренные сны с такими деталями, про которые не хочется вспоминать за столом и при разговоре по телефону. Однако эта дверь, куда должны проникать все возможные мысли и сны, была закрыта во время сна и все возможные попытки проникнуть в оставленную щель были тщетны, так как ни одной щели не было и даже ящика, который обычно висит на двери или рядом с ней.
Однако что-то нарушило его сон. Он почувствовал, что кто-то его тормошит. Ну, конечно, Булкин. Что ему нужно на этот раз? Не хочет ли он опробовать этот стол или хочет забраться в холодильник, чтобы узнать, как у него все работает при температуре ниже нуля. Действительно, это был Булкин, который предложил ему присоединиться к ним, так как девушка попалась такая жаркая, что ему одному не справиться. Ыдин воздержался от этого приключения, отправив своего напарника с потным лицом и ароматом клубники обратно в подсобку тушить «пожар» одному, а сам продолжил свой сон, где не было ничего – одна белая стена с висящим на ней циферблатом.
Прошло совсем немного, когда Ыдина снова разбудили. Мужчина в белой простыне стоял перед ним и улыбался, показывая неровный ряд зубов. Санитару показалось, что сон все же нашел щель в дверь его разума, и теперь ему снится один из умерших, что, в общем-то, считалось нормальным, поэтому Ыдин махнул рукой на него и повернулся на бок. Только через пару мгновений его сознание соединило линии этой картины в четкую цветовую гамму, парень дернулся, резко повернулся, и застыл. Перед ним действительно стоял человек, который, как ему показалось, был персонажем его сна, но он каким-то образом оттуда выполз и стал реальным. Он помнил его – повешенный, да, точно и след до сих пор есть на шее. Он его еще пытался спасти, уговаривая, что у него красивая шея. – Блин, как глупо, – подумал он. – Вот он и пришел ко мне, чтобы объясниться. Он невольно взглянул на комнату – ту, что схоронила всех «ночных». Она была открыта, оттуда струился свет и какой-то непонятный шорох. Мужчина стоял и ничего не говорил. Ыдин нигде не учился говорить с мертвецами, он не читал специальной литературы, разве что ему рассказывал один из первых напарников здесь, который передавал ему опыт, что мертвецы в принципе не разговаривают, не ходят, не делают ничего такого, что может человек, но если же это произошло, то старайтесь не показывать виду, что вы испугались, ведите себя с ним, как с живым. Тогда он ничего и не сделает.
– Что ты хочешь? – спокойно, едва сдерживаясь, спросил Ыдин.
– Ключи, – ответил хриплым голосом мужчина.
– Да, конечно, – ответил санитар, но через мгновение за спиной у него появилась тень еще одного «ангела» с тряпкой, смоченной смиренной жидкостью. Эфир помог выключить впечатлительного паренька, который наверняка бы стал молиться или спрашивать, за что ему послано такое наказание.
В дверь подсобки раздался стук. Булкин, думая, что его напарник передумал, обрадовался. Девушка оказалась нимфоманкой и хотела попробовать все позы, которая знала и придумает на ходу. Место, где очень тихо, ее возбуждало. Она говорила, что слышит все так отчетливо, так сильно все чувствует, что получает от процесса еще больше удовольствия и готова повторять снова и снова. Булкин хотел раз, ну, другой, хорошо, можно и третий раз попробовать, но зачем делать это снова и снова, пока не станешь одним из этих обитателей Троекуровки. Он побежал открывать, пока его обнаженная девица вытирала пот после еще одного раза гигиеническими салфетками, и замер при входе. Перед ним стоял мужчина в покрывале, за ним еще один, повыше и вспоминая мультфильм про Бременских музыкантов, где герои таким образом напугали разбойников, московские мертвецы решили, может быть, не напугать, а поздороваться, но доставили кучу «приятных» минут студенту Булкину, правда потом дали понюхать ему эфир, чтобы молодое сердце смогло выдержать. Конечно, не забыли и про девушку, которая не прочь, ради эксперимента, попробовать с одним из них, чтобы было с чем сравнивать.
Оставалось еще меньше времени, но теперь можно было все – для них включился зеленый свет. Правда, ненадолго. Нужно было еще очень много успеть. Но сверив часы с инструкцией, которой не было на бумаге (она закрепилась в памяти у Володи), предводитель хлопнул в ладоши, повторяя смысл стартового пистолета.
Через мгновение огромные морозильные ящики, открывались с грубым металлическим скрежетом. Это место, которое некогда было тишайшим местом в округе, сейчас напоминало маленький заводик, на котором что-то производят в ночную смену. «Рабочие» в белых простынях суетливо бегали от холодильника к холодильнику, разбросанных по зданию без определенной логики. Как только показывалась замороженный объект, точнее его ноги, а порой и голова (в редких случаях), тут же подкатывали каталку, и человек с инеем на носу и пятках, вытаскивался из черного мешка, перекладывался на каталку, вокруг которой стояли другие, кто должен будет претворять в действие следующий пункт инструкции.
– Может их немного подкрасить? – спросил писклявый.
– Гример бы здесь не помешал, но в данном случае их внешний вид – наша удача, – прокомментировал Володя.
– Тогда мы готовы, – ответил его партнер.
Начинало светать, когда каталки выкатились во двор и заполнили место перед Троекуровкой. Случайных прохожих не было, по крайней мере, здесь. Все трупы – молодых, пожилых, совсем юных были установлены так, словно они были не на каталке, а на своем личном транспорте. Они были зафиксированы на ней в позиции сидя. Женщина с лопатой выглядела устрашающе. Ее вытекший глаз и порванная губа смотрелась омерзительно. Мужчина с рассеченным лбом так, что просматривался мозг, был «красив» по-своему – в руках у него была залеплена скотчем бутылка из-под шампанского. Старушка с мятым телом после тяжелого «Камаза» держала руки вверх и ее волосы торчали в стороны, что ее можно точно было принять за ведьму, спешащую на шабаш. Лица у всех были скатанные, блеклые, и не совсем приятные. Они, конечно, вызывали ужас и отвращение. Но именно этого и добивалась эта команда.
– Красавчики, – подумал Володя, и оставил мысли при себе, не желая делать комментарии по незаконченному мероприятию.
Тишина Кунцевского парка огласилась громкой сиреной с мигалкой. Деревья, которые совсем недавно подарили городу зелень и то, что необходимо парку – уют и возможность для приятных прогулок, осветились от новоявленных транспортных средств – каталки с габаритными огнями, как и положено, у любого транспортного средства, летели наперерез через парк. Сторож Родинка в тот самый момент в своей сторожке смотрел на кипящий чайник, который вот-вот должен был отключиться. Он предвкушал, что будет пить чай и смотреть, как парк оживает – сперва верхушки тополей, потом берез, запоют соловьи, появится девушка, что бежит ежедневно, бомж, собирающий бутылки. Чайник не торопился отключаться, а парк тем временем уже начинал просыпаться (ему показалось, что появилось какое-то свечение), и сторож нетерпеливо, направился к нагревающему объекту с кружкой, чтобы не дожидаться стопроцентного кипячения. Но только он прикоснулся к чайнику, взял его в руки, как вдруг мимо него в единственном окне пронеслось что-то похожее на кровать, да еще и со старухой с взлохмаченными волосами, что заставило его прикусить язык, потом присесть и опрокинуть на себя, пусть не закипевшую, но очень горячую воду.
– Что это было? – закричал он от боли и непонимания. Через мгновение был получен ответ. Вторая каталка с двумя парнями, совершенно голыми и посаженными так, что можно было подумать, что они занимаются сексом, пролетела мимо, и Родинка смог заметить все до мельчайших деталей. Он нервно схватил телефон, набрал номер и закричал в трубку, словно вокруг был неимоверный шум, какой бывает во время настоящей бойни:
– У нас тут такое, такие. Они страшные и мне кажется, что это молодежь, но у них во главе старуха. Двое того, да вы меня понимаете. Их много, боюсь я один-то и не справлюсь.
По парку продолжали катиться и женщина, стоящая на каталке с дыркой в животе и мужчина у которого вместо руки торчала сплошная кость. В окне, как на экране мелькали кадры из фильмов, которые сторож сроду не смотрел, а тут был вынужден сам участвовать в одной из самых напряженных сцен. Однако фильм для него быстро закончился – Родинка был повержен эфиром, так и не увидев лицо вошедшего, мгновенно поприветствовавший старика раствором, выводящим из строя на некоторое время. Сторож был уже не нужен. Он успел сделать то, что должен был сделать для операции. То есть он сам того не зная сделал для них доброе дело. Володя смотрел на все со стороны, слушая крики и проносящие каталки, и внутренне наслаждался тем, что все идет как по маслу.
Парк был оповещен. Впереди шоссе, которое даст еще больше репортеров. А там еще два парка, институт, больница и жилой дом. Вполне достаточно на сегодня.
– Поправляйте пассажиров и вперед на главную дорогу, – сигнализировал Володя высокому, который тут же оповестил всех о том, что сказал шеф.
– Вперед, – закричали они, ждущие это приказа, как глотка воды и хорошего ужина, про который сейчас никак нельзя было думать. Но они думали о другом – о том, что может получиться из всего этого. Так как большинство из них не предполагали, что они делают. Они просто соблюдают инструкцию – состряпали искусственное самоубийство, попали в Троекуровку и теперь пускают машинки с трупами по Можайке. К чему это приведет они пока не знают.
– На дорогу, – кричали они, нажимая на джойстик управления каталками так, что со стороны может показаться, что группа ребят слушает футбол по радио и только что их команда, за которую они болеют, забила гол своему противнику – Ура!
Через пять минут герои ночного шоу были восстановлены и, кажется, некоторые из них приняли более зловещую форму, через десять транспорт был направлен на дорогу, через пятнадцать – королевская регата мертвых летела по Можайке, управляемая бригадой, что сидела в припаркованной машине на улице Гришина около продуктового магазина.
– Е…куда, – кричал водитель, ехавший с ночного дежарства, пьющий на ходу чай с лимоном. Чай в кружке закончился, он потянулся за следующей порцией, стал наливать остатки, лимон не хотел выходить, он стал трясти термос, как что-то перед его глазами мелькнуло. Он поднял голову – через двойную сплошную проехала… каталка (?), на ней – одновременно сидели двое парней, девушка… – Что за…? – воскликнул он, тряхнув головой, потирая глаза, думая, что ему показалось, на него ехала очередная каталка, на которой сидел человек со странным бледным лицом – он улыбался, во рту была сигарета, а в руке простынь, похожая на парус. Но это было не все – появилась еще одна – на ней сидела старуха, она была раздета…
– Мамочка, – закричал водитель от бессилия перед неуправляемыми силами то ли природы, то ли человечества.

Глава 10 Лучше Синицын, чем Журавлев

В редакции было шумно. Трещала кофе-машина, беспорядочно сновали сотрудницы, придерживая юбки, появлялись люди в джинсах, оставляли листы в файле и убегали, остановившись у двери только для того, чтобы посмотреть с сочувствием на ту обстановку, в которой работают другие, и что они здесь всего на минуту и сейчас выйдут в более спокойный коридор, а потом на лестницу, чтобы обмануть тех, кто ждет лифта и потом – на улицу… Но в редакции было не так уж и плохо – открыты окна, работали вентиляторы и люди танцевали между столами как во время спектакля «Так, победим», где вокруг Ленина крутились все, кому не лень, а он спокойно стоял, наблюдая за происходящим.
Машаков не чувствовал себя Лениным. Если у первого была лысина и он не слушался врачей, то этот гражданин имел хорошую шевелюру, отращивая ее в силу того, что никто ничего не мог сказать ему о его внешнем виде, и к врачам он относился снисходительно, так как его жена и большая часть окружения состояли из людей в белых халатах (если не по образованию, то по призванию точно). И любой человек, появившийся в его окружении, начинал заботиться о нем. Он не вызывал жалость, нет, просто он привык к тому, что каждый день ему после еды нужно было принимать витамины, в обед успокоительное, а вечером непременно принять ванну с травами и массаж с пихтовым маслом. Так его воспитала – сначала мама и старшие сестры, потом жена и дочки, которые росли не по дням, а по точному расписанию и перенимали мамино искусство с точностью, а потом и женщины у него на работе, так как его Катенька понимая, что он большую часть времени проводит на работе без ее надзора, научила местный персонал вести себя с ним так, как нужно (возможно, не ему, а ей). Даже секретарша заботилась о цвете своего лица, чтобы не раздражать его, говорила с ним о новых чаях и о том, что ее беспокоит, почему его стул стал скрипеть более чем обычно. То есть, выходя из дома, он попадал в ту же атмосферу, что и у себя дома – врачи, витамины и никакого стресса. Хотя от последнего было сложно избавиться. Если все женщины вокруг имели привычку советовать ему крем от лица, массажер для спины или новый БАД, то были и такие, кто исключительно занимался тем, чем должны заниматься сотрудники, работающие в газете. Женщины говорили, что появился такой препарат, что вмиг разглаживает морщины и что достаточно одной недели, чтобы это прочувствовать. Они шептали и звали в свои междусобойчики, и Машаков кивал и шел туда, чтобы послушать сомнения в том, что лучше брать три сеанса массажа на неделю или полугодовой абонемент. Они говорили о том, что ему нужно больше гулять, и каждый из них рисовал свой маршрут прогулок для него, и он соглашался с каждым и все равно прогуливался только по пути на работу и обратно. Так разговаривали с ним все, кроме одной категории. Журналистам он не позволял говорить. Они писали, делали материал лучше, но никто не смел заговорить о том, что у Машакова – главного редактора газеты «Московский бум» скрипит стул или мешки под глазами. Пусть только попробуют.
– Почему я узнаю об этом в интернете? – спрашивал он у стоящего молодого человека – худого и напуганного, словно его только что вытащили из морозилки, и его замороженное состояние еще больше нервировало Машакова и он продолжал свою тираду, пока не устанет. – Захожу сегодня, читать новости, где я чаще всего зеваю, будучи уверенный в том, что мы – первые по скандалам, а там – мертвяки по городу разъезжают на каталках?! Пять аварий, три витрины магазинов и один торговый центр. Одна каталка въехала на территорию детского сада. Что за черт?
Он стукнул по столу, заставив чашку с черным кофе танцевать в блюдце, несколько листов с напечатанным и исправлениями, сделанными красной ручкой медленно закружились, падая вниз. На его лице – добром (большой лоб и соответствующий нос) и немного нервном (привычка облизывать губы и держать рот открытым) было пространство для изображения. Каждый человек, который имел возможность с ним общаться, участвовал в уникальном превращении – его лицо преображалось от возбужденного с выступающими венами на лбу до спокойного с морщинами 46-летнего человека. Он, конечно, мог быть мягким, но что не менее удивительно, легко превращаться из кролика в удава, которому надо и газетой заниматься. И сегодня он был удавом, который не желал становиться кроликом. Кроликом был Журавлев, который внимал все это без интереса, с пониманием, только пытался что-то говорить, но это было скорее что-то бессвязное, обреченное на то, что его перебьют.
– Но я… – оправдывался малодушный сотрудник, который тормошил в руках листки, словно собирался направиться с ними прямо в уборную, но его перехватили по дороге туда.
– Не надо меня перебивать, – вопил «удав» и вытягивал шею. Его язык облизывал губы уже по четвертому кругу. Его волосы, казались, наэлектризованными. – Нужно быть всегда начеку. Ты журналист, к тому же Журавлев. У меня был когда-то Синицин – так он был молодец, всегда первый, ночами не спал, чуть что у него уши…ого-го, первыми слышали то, что только произойдет и никогда ничего не пропускал. Слышал про Шалицкого, гипнотизера? Так это он его разоблачил. А Обрезкина, что Москву-реку пытался осушить? Правильно, все он. Благодаря ему, нам приходилось дополнительные тиражи печатать. Сейчас книгу мемуаров пишет. Ему есть что написать, конечно. Что ты будешь писать, мой дорогой? Про то, как мальчик подобрал котенка и отнес домой, а он вместо мальчика оказался девочкой. Что ты будешь писать?
Повторяя этот вопрос, он подошел к окну, откуда открывался прекрасный вид на Пушкинскую площадь. К окну он подходил три раза на дню – когда приходил на работу, чтобы убедиться, что памятник стоит на месте, а не свергнут вандалами, во время обеда – чтобы посчитать количество голубей, на площади и на монументе (что его очень успокаивало и переключало на время) и вечером, перед самым уходом, чтобы проверить себя – а могло ли с памятником произойти что-то днем? Сегодня будет перебор, так как он подошел к окну уже в третий раз. Есть еще и вечерний подход, который можно было, конечно, избежать, но он не мог – это была традиция, которую нельзя нарушать, как религию, которой приучили с детства. Сейчас он не видел, что там происходило – только небо, части крыш, антенны, птицы, они летали в его недвижимом ракурсе, который он выбрал, чтобы переключиться. Там не было строчек-заголовков, скандальных слов, никакой агрессии, только все то, что можно увидеть во время сна на природе. Лучше бы Журавлев молчал и ждал, пока Машаков повернется, но тот был молодой, инициативный, только не совсем в том, что нужно.
– Я не буду…– протянул он. Главный редактор повернулся, не успев до конца найти ту точку, от которой ему сейчас отталкиваться для еще одного серьезного круга. Поэтому пришлось вести себя несдержанно, как раньше.
– Что не будешь? – закричал он. – Такого провала я еще не испытывал. Такого провала… Ты не понимаешь всей серьезности. Сейчас у нас перехватили главную новость дня. Рейтинг наш падает, а это значит, что часть целевой аудитории посмотрит в другую сторону. Кажется, что такое один процент, но сейчас почти шестьдесят пять процентов читают новости в интернете, а это что получается?
– Не знаю, – растерянно сказал парень, сминая листки в руках еще сильнее, превращая их в бумажные шары.
– Ты не знаешь, а я тебе скажу, – сказал Машаков, приближаясь к нему через стол. – Это означает, что прибыли нет, платить нечем, и планировать новый номер нужно со стопроцентной сенсацией, чтобы все забыли о том, что там какие-то трупы колесили по Москве с мигалками и показывали спектакль, который не сразу забудешь. Даже у меня появился интерес, что я, наверное, сам спать не буду, пока что-нибудь другое не произойдет. Меня зацепила новость в строке, где ничего кроме пьяных кинодив в барах не бывает. А тут акция, достойная первого канала. Акция, про которую будут говорить наши потомки.
Он резко сел и стал судорожно искать что-то на столе в кипе бумаг, погрузив туда обе руки. Наконец, нужный предмет был найден. Это был степлер. В его руках, сжимающих крепко канцелярский предмет, он выглядел оружием. Казалось, что Машаков хочет, таким образом, закрыть парню рот, чтобы хоть как-то успокоиться. Но лежащая на столе бумага – статьи, договора, сейчас это не имело значения, все подвергалось скреплению. Это его немного успокаивало. Парень ждал, что наступит долгожданное резюме их разговору, но Машаков еще не знал, что предпримет, поэтому и взял в руки степлер, который был сейчас всем – и психотерапевтом и шариком, который отвечает на любые вопросы.
Женщины с дальних столов, конечно, заметили эту нервозность и стали показывать знаками, чтобы редактор не сильно волновался. Секретарша бросила говорить по телефону и подала знак еще нескольким, что произошло непоправимое. Женская коллегия направило все внимание на босса, позволяя пока только с места хоть как-то влиять на ситуацию. Они знали, что смогут подойти только тогда, когда эта терапия, подсказанная женой Машакова и одобренная всем коллективом, не подействует. Но знали бы они, что сегодня ни одна женщина, включая его жену Катеньку, не могли привести его к равновесию. Случилось, действительно, непоправимое. Во всяком случае, для редактора – пропущенная сенсация сродни катастрофе.
– Но как я мог…? – произнес Журавлев, желая хоть как-то повлиять на ситуацию. Это, конечно, повлияло на Машакова – он отложил степлер, встал, отодвинул кресло и подошел к парню. Казалось, что он начнет сейчас его есть, так как он снова и снова облизывал свои губы, завершая то ли пятнадцатый, то ли шестнадцатый круг.
– Блин, кого в институте этому учили? – прошептал он, сдерживая себя. Он не был готов съесть, но точно мог вцепиться в горло или повалить сотрудника наземь. – Может быть, мне тебя в ЖЭУ отправить, писать о прорыве канализации в Зюзино? Я могу это сделать! Только мы не пишем о канализации, если там не обнаружили что-то особенное, например мутанта, съевшего беспризорного ребенка.
– Такое редко может случиться, – промямлил парень и почесал затылок. – Конечно, может в зонах с сильной радиацией. Но у нас нет таких зон, разве что на каком-нибудь заводе.
Эта мышиная возня никогда не нравилась Машакову. Ему нравилось, что журналист приходит, приносит свежую информацию, возбужденный и смелый, предполагая, навскидку, что у него есть еще несколько объектов, где, по его мнению, должно произойти или уже произошло что-то интересное. А тут – мя-мя, мя-мя – что за чертовщина, слушать не хочется. Но у Машакова есть вера (так называемое внутренне чутье), благодаря которому, он всегда давал шанс самым никудышным журналистам, и сейчас думал, что этот тюфяк, с виду такой профнепригодный, может оказаться тем самым самородком, который обязательно принесет ему новость, достойную первой полосы.
– Слушай, брат, – спокойно сказал Машаков. – меня не волнует правда или это ты по дороге сюда придумал. Мне нужен фурор. Нашему читателю нужно то, от чего у него зенки повылазят.
– Но что вы скажите о том, что я принес на той неделе? – нашелся парень. – Вы же опубликовали мой материал.
– Да, – согласился редактор, – я, действительно, его опубликовал, только на предпоследней полосе, между рекламой и карикатурами. Репортаж о пенсионере, возомнивший себя богом. Третьесортный материал, который я взял только потому, что у нас было меньше рекламных заказов и появилось место. Иначе – место твоему детективному расследованию знаешь где? Старый пердун, назвавший себя Иисусом. Таких… по городу натыкано на каждый квадратный метр по трое. Мне нужно…
– Мертвецов на каталках, – подумал Журавлев, но решил не говорить это, а просто спросил: – Что?
– Сочини что-нибудь. – прошептал Машаков. – Ну, между нами, если бы хотя бы десять процентов того, что мы печатаем, было правдой, – он схватился за голову, – то я бы поверил в Пелевина и его романы, я бы сказал, что жизнь намного интересней, чем есть на самом деле…
– Я не могу, – прервал его парень и Машаков не выдержал – сперва стукнул по столу, заставив танцевать предметы, затем вынужден был вновь повернуться к окну, чтобы переключиться. Но и в этот раз эта процедура ему не удалась, так как к нему спешила делегация, пока только из двух дам – секретарши Оленьки и бухгалтера Тонечки, которая всегда говорила ему, что в его длинных волосах скапливается много отрицательной энергии.
– Юрий Яковлевич, мне бы вас на минутку, – сказала секретарша, поправляя перед ним макияж, пока он не повернулся.
– Я не могу, – резко сказал он.
– Мы вас очень просим, – продолжала девушка, а Тонечка добавила: – От всего женского коллектива.
– Дуся… – не выдержал Машаков.
– Оленька, – поправила его секретарша, ничуть не обижаясь.
– Оленька, – снисходительно сказал он, – но ты же видишь, что я не могу.
– Но ваша жена, – нашла, что ответить на этот раз Тонечка, – нам сказала, чтобы мы не допускали того, что произошло сегодня.
Только сейчас Юрий Яковлевич Машаков стал понимать, что не может терпеть эти женские нападки. Он не понимал, как до этого мог терпеть все эти советы и слушать их, когда ему совсем не хочется и никогда не ругать их, тратя рабочее время на ненужные глупости. Поэтому на весь этот женский хоровод у него рождалась одна за другой мысль, которые блокировали их притеснения.
– Моя жена сейчас на приеме у психотерапевта, – выдал он, с циничной насмешкой. – Поэтому прежде чем слушать ее, дорогая моя редакция, подумайте, все ли с ней в порядке.
Его жена вела здоровый образ жизни и посещала все без разбору. Психотерапевта она посещала не потому, что чувствовала непорядок в себе или в семье, а на всякий случай, чтобы предвидеть надвигающуюся угрозу. Поэтому чаще всего на приеме она рассказывала все, что знала о питании, здоровом образе жизни, пила чай, и доктор чаще спал, чем ее слушал, что было нормально для нее. Не везде найдешь место с диваном и спокойно сидящим человеком, который слушает весь этот бред, связанный с правильным питанием, занятием спортом и никак не реагирует на это.
Парень стоял и смотрел, как женщины, не боясь, продолжают настаивать на своем. В скорейшем времени они вернулись на свои места, не желая нервировать главного редактора, но продолжая шушукаться, каждый со своего места. Парень не понимал, почему он – Журавлев, мужчина, журналист и добрый человек, наконец, не может ничего сказать Машакову, который так боялся всех этих немногочисленных женщин. У него тоже есть голос, тоже есть веские аргументы на все, что он говорит, но почему-то язык в присутствии начальника немеет и не хочется говорить, разве что оправдываться.
– До понедельника! – прозвучал вердикт для Журавлева.
– Но сегодня же понедельник, – удивился он, думая, что, может быть, Машаков что-то перепутал. Однако все было правильно.
– Даю тебе неделю, чтобы ты удивил меня, – сказал он. – Иначе все…забудем друг о друге.
Парень повернулся сразу же после того, как Машаков взял в руки степлер и скрепил три последних номера газеты с таким усердием, что на его лице ожили все морщины, делая из него очень страшного человека.

Глава 11 Отдушина

Мишка Журавлев не любил, когда его унижают, но он привык к этому. Как привыкают к родителям, которые тебя воспитывают, дому, в котором живешь, к окружению, которое просто так не поменяешь. Привычка въедается и становится даже не второй, а одной единственной кожей. И для человека, которому это привычно, не может назвать это унижением, скорее – воспитанием и то, что его учат сверху, смотря вниз да еще на повышенных тонах, конечно, порой вызывало негодование и он пытался бороться, только эта борьба больше была внутренняя, чем показная с кулаками или твердым и решительным словом. А внутри она умело заглушалась внешними качествами – тихим голосом, маленьким, как кнопка носом, впалыми щеками и бакендбардами, которые он не брил, думая, что это его делает мужественнее. К тому же его малосимпатичный вид в сером потертом костюме в клетку и почти всегда унылый взгляд непонимания (что от него хотят?) и самое главное нежелание понять это (да что там, даже попытаться сделать), делали его при росте метр семьдесят два карликом, которому достался этот рост, потому что все остальные разобрали нужные пропорции нечестным путем. Что говорить, он любил правду и, конечно, совершенно случайно попал в эту газету. Наверное, потому, что в другие не брали, а тут – газета только начинала набирать обороты, а Мишка попался на глаза редактору своими неплохо написанными статьями. «Бабуля, торгующая платками в метро» вызывало содрогание, «Художник, подаривший городу свои картины» читалось на одном дыхании, «Фильм польского режиссера стал культовым благодаря скандалу, произошедшему на его премьере» интриговал. Почему-то Машаков подумал, что парень на этих небольших этюдах пробует себя, как журналиста и что это только начало, а так как тексты были написаны грамотно, без замечаний, то он взял его, не глядя, думая, что внутреннее чутье его не обманывает. Машаков надеялся, что парень поднатореет и станет выдавать такие новости, написанные таким острым языком, что газету это освежит и еще раз подтвердит, что не зря он сказал на пресс-конференции о том, что век индустриализации принес машины, век информации – прессу. По его словам, выживет нынче тот, кто умеет работать с информацией, со словом, кому удается отразить картину времени в слова, которые станут не забивать каналы, а вливаться в уши так свободно, легко и приятно (не думая о последствиях восприятия), что в этой суматохе, конкуренции, борьбы станет одним единственным «слушабельным» каналом для нахождения информации. Он, к сожалению, не предполагал, что парень ищет только факты, в то время, как Машаков пытался всеми правдами и неправдами сделать свою газету первой в Москве. Но об этом он узнал позже, примерно через год после приема выпускника журфака, молодого Михаила Журавлева, многообещающего журналиста, пишущего и к тому же очень интеллигентного, что редкость в этой сфере.
Среди ученой братии, с кем учился и проходил практику в «Литературке» и «Культуре», Михаил (или просто Мишка) слыл странным, говоривший на мертвом языке, на котором уже никто не изъясняется. Но его учили пожилые педагоги, и он внимал каждому их слову, словно желал повторить в точности то, что они от него хотели. Его хвалили, работы всегда оценивались высоким балом, выносились на конкурсы, получали гранты, только на уровне студенческого сословия, не больше. О нем говорили, хотели отправить на практику в Сомали, где было не очень спокойно, но он отказался, так как у него была мама и она бы не очень хорошо отнеслась к тому, что ее сын (еще совсем юный) отправиться в горячее пекло с недоразвитыми пигмеями, где и воды-то нормальной нет. Но предложения были на уровне института, студенческой газеты, где он писал «заметки на полях» – так называемые твиты о том, что происходит на переменах, в столовой, во время сессии и когда свет в институте гаснет. Последнее он писал дома, при свете, так как всегда уходил из института вовремя. Но когда был защищен диплом на тему «человек и его место его среди журналистов» и написал большую статью в газету «Известия» о гастролях итальянской труппы на сцене театра Вахтангова, он был выпущен за стены кормившего, поившего и согревающего его пять лет вуза. Вот тогда он и столкнулся с тем, что мало кого интересует его честность, бережное отношение к фактам, его образованность и умение писать. Он не понимал, что хотят от него главные редакторы, которые просят в считанные минуты охарактеризовать событие, придуманное на ходу. У Миши возникал ступор – он не понимал, как можно высказаться о том с недостатком информации, тем более про то, что в принципе не происходило, а только плод воображения редактора. И его не брали. Были редакторы, которые хотели на основе уже изложенных фактов нечто другого – они желали, чтобы Мишка рисовал картину событий так, как не происходило, но как будет выгодно. Для кого выгодно, Журавлев не понимал. То, с чем он сталкивался в массовой информации, для него было в новинку. Оказывается, мало быть специалистом, нужно еще что-то. И Машаков – единственный из всей плеяды газетчиков поверил в «желторотого птенца» и дал ему шанс на выживание с хорошим окладом и премиями. Только вскоре главный редактор газеты «Московский бум» разобрался в устройстве его нового сотрудника. Параллельно он и сам изучал трудности этого на первый взгляд простого бизнеса – казалось бы, пиши и будь интересным. Но «интересными» хотели быть многие. Миша не думал об этом. Он был объективен, точен в деталях и совершенно не думал о читателях, точнее о развлекательной нотке статьи – элементов смешного, страшного, интригующего или невероятного. За что и попал в капкан, а именно – отправлен домой на неделю, чтобы пить, искать невероятное в тривиальном, ходить по злачным местам, терпеть разговоры домочадцев, смотреть на своих одногруппников, которые пьют на фуршетах по поводу выпуска очередного номера глянца рядом со звездами, которых знают все, и становиться невостребованным.
У него была мама, живущая в Кузьминках и попугай Карл, которого он не любил, а скорее, терпел. Маму он тоже терпел, причиной была одна ее нехорошая черта –придумывать все от увиденного по телевизору до того, что могло произойти с соседями, за окном, и все это только для того, чтобы сыну было небезынтересно ее слушать. Но если бы она знала, насколько неприятно было воспринимать эту фальшь без единого доказательства?! Поэтому идти домой, где его ждет вранье от мамы и бесконечный треп Карла, не было никакого желания.
Он знал, что должен снять стресс. Поэтому свернул на Беговую, где у него была одна пассия, на которую тратил деньги. Журавлев верил, что у каждого человека должен быть хотя бы один объект, на который нужно тратить свои честно заработанные. И Мишка определенно знал, что пусть она была и проституткой, знавшая себе цену – 26 лет, начитанная, имеющая шестой размер бюста, главное, что она знала, как говорить с ним. Может быть, она и врала, что он у нее единственный и при этом делала такой скромный потупленный взгляд – наверняка, но эта ложь в ее устах была такой правдивой (вероятно, он слишком хотел в это верить), что парень, оставаясь до утра, слушал ее, забывая иной раз, зачем пришел. Но Лина не забывала. Она ждала его в назначенный час и даже сегодня, когда тот пришел без предупреждения, расположилась на диване с бокалом мартини, с созданной атмосферой ожидания гостя – была включена музыка и слащавый Рикки Мартин пел про свою девушку, из-за которой вынужден не спать всю ночь. Она принимала его, как своего мужа, пришедшего с работы, подавала тапочки, помогала снять пиджак, вешая его на плечики стула, ослабляла галстук и подкладывала под спину подушечку, наливала выпить и порой согревала ужин. И не важно, что он платил за это деньги – такого рода удовольствия, по его мнению, стоили того. Лина была тем самым образом, вспыхнувшим в воображении растерянного юнца, не имеющего совершенно никакого опыта общения с женским полом, и если он в работе находил разительное отличие от того, чему учили в институте, то здесь пока что был доволен, хотя на Лину и уходила почти вся зарплата. Но вопрос денег мало волновал Мишку. – В принципе, – рассуждал молодой человек, – нормально. Жена бы обошлась значительно дороже. А тут ничего, удобно.
– Хорошо, что ты сегодня пришел ко мне, – замяукала девушка так нежно, что у Мишки, вырвавшегося из «Московского бума» только час назад, пропала всякое желание что либо доказывать. Сейчас он хотел слушать эту прелестную девушку, которая была его немного старше, опытнее, умнее и, находя в ней все самое хорошее, что может быть в женщине, друге и просто человеке, он приходил сюда, чтобы почерпнуть что-то от нее, подворовав, таким образом, для себя некой сноровки. – Мне сегодня было так одиноко, я читала книжку про разбойников и очень сильно напугалась. Потом вспомнила тебя и поняла, что ты мог бы меня спасти. Но тебя не было, поэтому я пошла на кухню и сама приготовила спагетти. А потом включила телевизор, а там такое, просто жуть. Покойники! На каталках! И я снова вспомнила о тебе. На этот раз я не могла ни варить спагетти, ни читать книжку, ничего я не могла. Это было так страшно, что я только перед твоим приходом успокоилась. Не без «Мартини».
Напоминание про ночную историю вновь вызвало некое раздражение и то, что она мяукала – говорила с ним, как маленькая девочка, заблудившаяся в этом мире, ждущая его, спасителя, который сможет осветить все темные коридоры и закоулки ее жизни, не слишком радовало. Он понимал, что «спагетти» и «разбойники» были выдуманы – они являлись только теми реквизитами, которые должны были пригодиться для главного спектакля. Но сейчас публика в лице одного человека была явно чем-то недовольна – он начинал возвращаться к реалиям жизни, а, значит, становится занудой, скучным обывателем, просто мужчиной, которому нужно одно.
Но Лина была слишком умна, чтобы вызывать раздражение. Если роль, которую она играла, плохо воспринималась зрителем, то она тут же меняла маску и превращалось во что-то другое, как сейчас – противоположное маленькой непосредственности. Поэтому она скинула с себя платочек, который скрывал ее бархатную шею, отливающую ровным загаром, незаметно скинула туфли и приблизилась к парню, который уже намеревался уйти. Она могла прочитать в глазах все то, что ему было нужно – это слова, которые тут же будут подтверждены фактами – если красивый, то, что именно в нем красивое, если умный, то…и так далее.
– Мне кажется, что ты самый удивительный, – шептала она, продолжая, – когда ты пришел, у меня сердце немного сдвинулось в сторону, – хочешь проверить это?
Она гладила его, клала его руку к себе на грудь, и это помогало ему забыться, не возвращаться в кабинет к Машакову, к его просьбе, к тому, что он хочет от него, а просто думать о том, что эта женщина с таким шикарным бюстом, называющая его «удивительным» – его любовница, и что она очень известная, и сейчас может ворваться ее ревнивый муж, а то и брат, который сделает все, чтобы смыть этот позор.
– У тебя в глазах столько огня, мужской силы, – продолжала говорить она и что-то ему шептала на ушко, а что-то говорила прямо, сохраняя расстояние между. То, что шепталось на ушко имело больший эффект нежели то, что она говорила ему прямо в глаза – видно от прикосновения губ он становился безвольным и слова, произнесенные ею так сами не были так важны, как способ их донесения. – Твои руки такие сильные, мне так нравится, когда ты меня обнимаешь, и я чувствую себя настоящей женщиной. Только в сильных мужских руках можно почувствовать себя настоящей.
Хоть и приятно слышать, что ты безупречный, Мишка понимал, что все не совсем так, как она говорит (руки у него были тонкие, ни единого бицепса, да и глаза – маленькие, не выразительные), но Лина почему-то могла его убедить в этом, так как в ней, в этой женщине скопилась вся сила мира, и он безвозмездно отдал себя, правда сам платил довольно дорого за каждый час проведенного с ней времени.
– Ты так часто думаешь, что мне кажется, ты решаешь самую сложную задачу. И я хочу, чтобы однажды ты ее решил. Однажды со мной.
Она опустила глаза, и Журавлеву захотелось ее поцеловать. Он знал, что после поцелуя появится еще одно желание, но он не хотел торопиться, желая по возможности дольше растянуть вечер. Он думал, что останется у нее до утра, часов до двенадцати, выспится, примет душ, хорошо позавтракает, наденет поглаженную одежду и выйдет из подъезда двенадцатиэтажного дома, как будто на работу, с сознанием того, что у него был выходной и впереди будни, которые ему придется коротать в Кузьминках, мечтая об очередном уикенде. Правда, на работу идти не надо. Впереди неделя непонимания, поисков того, что он никогда не делал. И все ради чего – ради того, чтобы тебя считали журналистом или просто хорошей премии.
– Ты со мной? – нежно спросила Лина и провела указательным пальцем с аккуратным маникюром по его виску – там, где у него зудело, не отпускала боль, нарастая с каждой минутой. Он не мог расслабиться, все снова возвращаясь к своей проблеме, которую он мог, конечно, рассказать, но понимал, что таким образом не решит ее, а скорее сгладит – превратит в шутку, найдет веские аргументы в свою сторону, выйдет сухим из воды.
– Откроем окно, – предложил он.
– Зачем? – спросила она, понимая, что таким образом нарушится то спокойствие – ее окна выходили на дорогу, где сейчас хоть и намного меньше машин к этому позднему часу, но все равно помешает прохлада, голос незнакомца, говорящего по телефону, лай, толкотня, – все то, что мешает двоим, чтобы сосредоточиться только друг на друге.
– Не знаю, – ответил Мишка. – Чтобы…
Он не мог это сказать – чтобы совершить прелюбодеяние на подоконнике. Она могла продолжить за него. Она не знала, что он обладает каким-то внутренним чувством, подвластный только брату журналисту. Мишка Журавлев подошел к окну, отдернул шторы желтого цвета с красными немного неестественными цветами, потянулся к ручке, чтобы ее повернуть и увидел в окне то, что заставило его застыть, перестать думать о Лине, как объекте желания, и в очередной раз вспомнить слова Машакова. «Соври что-нибудь», – говорил он, но Журавлев видел отчетливо в окне то, что могло войти в самую скандальную газету столицы без вранья и фальши. Оставалось только добыть факты, ради которых стоило спуститься вниз и просто взять их.
– Иди ко мне, – прошептала Лина, принимая божественную позу на диване. Но разве могла предположить девушка с большим опытом соблазнения мужчин от и до, что перед ней самый трудный объект – фанатик, который ни перед чем не остановится, пока не сделает то, что задумал. И никакие позы, проценты оголения тела до ста не могут помешать ему уйти.
– Это … – начал бессвязно Мишка, – я должен ненадолго отлучиться…
– Куда же? – растерялась Лина, не привыкшая, чтобы клиент сбегал от нее до «этого».
– Я должен, – повторил Журавлев, и уже через минуту дверь захлопнулась, оставив полураздетую девушку одну допивать бутылку «Мартини».
Лина была разочарована, а может быть, это было только показное разочарование – он ушел, а она сможет выспаться. Но она не могла уснуть, так как чувствовала себя немного уязвленной, потому что ее роскошным телом пренебрегли ради чего-то другого. И это другое мешало ей – и спать и есть, и смотреть любимое ночное шоу «Похабники», разве что слушать музыку и пить. Она еще надеялась, что Мишка вернется, так как его забытый телефон остался лежать на столе в двух сантиметрах от розового чулка и пачки невскрытых презервативов с большой клубникой на упаковке, и девушка решила не вылезать из постели, пока ее ночной воздыхатель не вернется.

Глава 12 Гей-парад

Что могло так сильно возбудить парня, для которого отдушина в лице (и не только) Лины было единственным утешением? Как можно уйти от женщины, которая обладает чарами притяжения? Что, наконец, Мишка Журавлев увидел в окне?
Парень в сером пальто и рыжим шарфиком обнял паренька с обнаженным торсом, испещренное следами от поцелуев. Щелканье камер повсюду. Транспаранты гласили о свободе для меньшинств. Блаженные и лишь немного агрессивные лица. Что, правда, то правда, они прошли несколько стадий – от обиды и возмущения до агрессии, от равнодушия к бесчинству.
Мишка застыл от увиденного. С ним редко случалось такое, чтобы он попадал в нужную струю, или забрасывало прямо в эпицентр события. В основном «работа» совершалась в следующем ключе – он о чем-то слышал, ехал туда и уже на месте ждал, когда что-то случится или же собирал детали для исследования того или иного явления. Но сейчас не нужно никуда ехать – оно совсем рядом, как будто большой экран пластикового окна показывал ему предстоящий еще не вышедший в эфир сюжет, отображая в нем все до деталей.
Парень в розовой рубашке и серых обтягивающих брюках кидал в небо конфетти, бросая снова и снова, другой прыгал среди этого радужного дождя, смеясь так задорно, что создающий этот праздник, воодушевляясь, бросал целые горсти, покрывая асфальт цветным бумажным покрывалом. Крепкий молодой человек двухметрового роста посадил себе на плечи мальчика, хрупкого с виду, но цепкого – его татуированные ноги свисали у того перед носом и крепыш поднимал голову, чтобы убедиться, что тому удобно. Пассажир не сидел спокойно и вздымал руки и кричал «Мы верим в любовь». Его слова подхватили в конце этой синусоиды речитативом «мы достойны любви». Эти слова, в которых значимое было «любовь» смешивалось с другими и превращалось в музыкальную рапсодию, скандировалось неоднократно от одного до нескольких сотен человек. Эти люди, решившие именно сегодня провести акцию по своему спасению, были, может быть, не совсем кстати (для Лины и жильцов Беговой), но очень даже вписывалось во временные рамки Мишки Журавлева, скучающих пенсионеров и собак, для которых лишний раз полаять было не самым плохим развлечением.
Поэтому Мишка и спешил, не имея, конечно, никакого плана, но все же стремясь на улицу, где шла толпа, не переставая кончаться, что было очень выгодно для парня, который «на счастье» застрял на втором этаже и еще к одному «счастью» поскользнулся на первом, перед самым выходом о картофельную шелуху, едва не сев на шпагат.
Улица встретила его очень радужно. Сразу возникло ощущение, что его приветствуют. Он скрипнул дверью, ступил на подкрашенную темнотой землю и зажмурил глаза от вспышек, которые хоть и были адресованы не ему, но такое количество света могли смутить кого угодно – они были буквально у каждого носа, засунутого в это мероприятие. Кто надо укрылся, и большинство действительно спрятались, отвлекая своих детей от этого зрелища, чтобы не дай бог заставить хоть на мгновение задуматься их о том, что эти парни на улице делают.
Он так и застыл у подъезда, не зная с чего начать. Сорокалетний мужчина стучал в бубен и говорил что-то на латыни. Парень с синими волосами держал в руках песика и целовал его. Журавлев хотел было отвернуться, чтобы опустив голову, затеряться в толпе. Но разве у него могло это получиться? Дело не в том, что он журналист – это же на лбу не написано, просто он выглядит, как человек с другого митинга, как тот, кто не знает, как пройти на другую сторону, как человек, который ни разу не шел вперед, если не было на то указателей. Его раскусят враз, – крутил он головой, и очень сомневался в том, что это митинг с положительно настроенными геями. Они же не от хорошей жизни вышли сюда – их, как рабов притесняли, толкали, гнобили и они в результате не выдержали. Поэтому сейчас и вышли, чтобы выразить свой гнев в виде показательного променада по улице, афишируя свои отношения, позволяя людям увидеть то, на что закрывали глаза не только церковь и общественность, но и самые близкие люди для них – родители. Но что странно агрессии в воздухе и не пахло, – все, что должно было быть, совершенно не соответствовало действительности. Они были веселы, красивы и хотели праздника.
Журавлев знал, что у него есть два пути быть с ними – быть похожим на них, или быть, как братья-журналисты, которых здесь было не так много, хотя – раз, два…пятеро. Так или иначе, «родственнички» были. Да много ли их нужно, чтобы информация стала общественным достоянием. Двое с камерами, трое с микрофонами, берущие интервью. Достаточно для мировой сенсации. И причастным к этим святыням Журавлев быть не мог. Он был без оружия – без камеры, да и микрофона тоже у него не было, даже самого завалявшегося блокнотика не наблюдалось.
– Эй, в костюмчике, – послышалось из толпы, – не отставай!
Эти слова сказал один из них (точно), только парень не успел обратить внимание, кому именно, разве что заметил руку с желтым браслетом, подрагивающим на запястье. Мишка сначала подумал, что эти слова ему послышались, как бывает, что в пустыне слышишь журчание воды, которые спасает от отчаяния, но желтый браслет светился, подсказывая, что это был не мираж.
К нему отнеслись спокойно. Конечно, он же не был агрессивен, был более чем женственен, усталый, изможденный вид выдавал в нем недовольного парня, желающего бороться за свои права. Итак, его приняли за своего. К нему подлетели, обняли, этот кадр тут же зафиксировали, хорошо, что Мишка успел повернуться, засветив в кадре только затылок. Парень, который обнял его, был черным – голова его постоянно двигалась в такт какой-то космической музыки, которую никто кроме него не слышал. Он поцеловал Мишку совершенно неожиданно. У Журавлева рука сжалась в кулак, и он едва смог сдержать себя. Он не чувствовал отвращение, но еще десять минут назад у него была возможность принести себя в жертву обалденной девушке, которые на дороге не валяются, а сейчас его целует черный парень, которому под тридцать и от него пахнет жасмином с гвоздикой. Он смог отцепиться от черного и пройти в другую линию, где мужчины сливались не по двое, а целыми сгустками, как змеи. Они целовались, прикасались там, где есть некое табу между мужчинами (настоящими, естественно), проскальзывали под рубашку и даже расстегивали пояса у брюк, чтобы дать себе волю прикоснуться к чему-то более интимному, чем рука или шея. Хорошо, что его не пригласили в этот конвейер – они шли, не вмешиваясь в его одиночество, которое все равно через минуту было нарушено ладонями, закрывшими его глаза. Вопрос «отгадай» не вызвал у него судорожного напряжения мозга, дабы вспомнить, кто бы это мог быть – он не мог здесь никого знать, у него за всю жизнь было исключительно положительное окружение и не то, чтобы он считал их неположительными (среде геев сколько угодно образованных и очень интеллигентных людей), просто он их боялся, как боятся жуков, который с виду безобидны, но никогда не знаешь, что от них можно ожидать.
Он резко повернулся, чтобы увидеть парня – черного, белого, любого, одетого вычурно, что уже не удивляло, и скорее сам Мишка был странно одет, чем все они – парни, парни и еще раз парни, создающие своим антуражем праздник на этой улице, и то, что он увидел, его поразило. Даже не то слово – когда не то чтобы не ожидаешь, а даже предположить такое, всегда страшно. Человек, которого он знал, был из его детства, а все люди, входившие в него (те, кого он знал, когда был совсем маленьким) помещались в такую красивую шкатулку, которую, конечно, можно открывать, только не слишком часто, а подумать о ней плохо – означало бы обидеть самого себя, что было для него недопустимо. Но глаза видели перед собой парня, с которым гоняли мяч и пили подкрашенный чай в столовой. Это был его одноклассник, с которым он учился на протяжении многих лет – Колька Перемяч, у которого за время учебы никогда не было ни одной истории с девушками, что удивляло, но не делало его уникумом, так как в школе на это не так сильно обращаешь внимание, понимая – какие годы, еще будет шанс. Но что было еще более удивительнее – так это то, что Колька его не узнал или же сделал вид, что они не знакомы, а этот «фокус с руками» – обычное дело для человека их круга, который увидев одинокую фигуру, бросается к нему, чтобы поприветствовать таким образом – сзади. Ну, надо же – он принял его за одного из них и, наверное, все же узнал его, только не подал виду. Однако, через мгновение Колька, завидев еще одного одинокобродящего, бросился к нему и повторил процедуру «сзади» с ним, найдя в нем больше энтузиазма, нежели в Мишке. Тот, в свою очередь, завизжал и, повернувшись, прыгнул ему на шею, и Перемяч стал крутить этого парня, который издавал такой крик, что можно было подумать, что он доводил его, таким образом, до экстаза. Если это тоже традиционное приветствие, то, что делать тем, кто выше или тяжелее в три раза – не задумываться об этом?
Ему стало легче, когда одноклассник ушел. Мишка не понимал, как этот зубрила, который был в их школе один из самых безынтересных и робких (за что его и не любили), сейчас один из этой братии, что вынуждена терпеть, требовать и получать не всегда по своим заслугам. Получается, для Кольки ничего не изменилось – его также не любят, точнее притесняют, гоняют, отзываются так, словно они не люди, их жалко, им хочется помочь, но даже те, кто хочет оказать им какую-то помощь, либо сам страдает от комплекса раздвоенности по отношению к мужчинам и женщинами, либо их в тайне ненавидит, делая свое дело – статью, репортаж, что-то личное. Мишка, который тоже не был так популярен в школе, пытался дружить с ним когда-то. Но видимо Журавлев оказался не в его вкусе или тогда, в школе он еще об этом не думал? Однако вспомнил его взгляд, робкий и пристыженный, когда тот просил переписать домашнее задание и однажды, на уроке физкультуры, дал ему попить воды из своей бутылочки…
…На его глазах молодые люди целовались так, что хотелось лезть на стену, но и отвернувшись от них, картина не сильно менялась – мужчины признаются, кричат о том, что устали и хотят нормальной жизни. Мишка потерял счет времени. Сколько он здесь – пять, пятнадцать минут, полчаса? Он уже почувствовал себя так, как чувствует себя обычный человек из средней полосы России, попав в Индию на кришнаитскую дискотеку, услышав песни, которые тянутся до часу. Ему снесло крышу – музыка, крики о любви мужчин и только мужчин, целующиеся парни, камеры, фотоаппараты, вспышки, хлопки, безумие на лицах и жар подмышками и испарина на лбу. Он плыл по течению, как и все, не отдавая себе отчет в том, что, может быть, все они идут на самосожжение, и он тоже будет сожжен заодно с ними. Но все были слишком позитивно настроены, чтобы пойти на это, хотя разве на массовых сборищах герои не погибают с улыбкой на лице?
Мишка знал, что нужно связаться с корреспондентами, хоть с кем-нибудь, кто поможет зафиксировать это событие, и он бы тоже справился, но мобильный с камерой и всеми контактами остался в комнате. Дом, в котором жила Лина, как и сама девушка (с такими обворожительными формами, эх), остались далеко позади. Позвонить не было возможности. Если только успеть вернуться или…А вдруг на сотовый позвонит мама, ответит Лина, у нее же такой голос, что мама будет потом долго расспрашивать, а почему у твоей подружки, у кого он берет уроки французского, такой томный голос. Ладно, сейчас об этом лучше не думать. Сейчас вот он объект. И вот, и вот…их много, но все они могут попасть в одну полосу с громким заглавием «Геинии». Итак, нужно смотреть, запоминать, записывать. Но блокнота же нет. Да что он сегодня, как будто не в форме. Ну, конечно – почти уволили, унизили, поцеловали, что еще больше унижает человеческое достоинство, наконец, приняли за своего, и прошло так мало времени, но уже хотелось одного – ретироваться в сторону, где все нормально и воздух намного чище.
– Я люблю, – кричал парень с голубым шарфом, закрепляя свои слова поцелуем. Мужчина с гладкой головой и татуировкой в виде расколотого яйца, воскликнул что-то бравадное в ответ на китайском. Парень с длинными волосами, сильно похожий на девушку, из-за чего сначала и вызывал сомнение, что он отсюда, танцевал странный танец, сопровождающийся судорогами по всему телу. Мишка шел вперед, опустив голову, за репортером, который брал интервью у слившейся воедино парочке.
– Как долго вы встречаетесь? – спрашивал человек с микрофоном. Слева от него скакал парень с камерой, который не мог найти статичное положение камеры из-за того, что к нему постоянно прикасались – просто и так, как не могли не заметить смазливого паренька, который может рассказать о них по развлекательному каналу.
– Три года, – отвечали «близнецы».
– Что думают родители о ваших взаимоотношениях? – следовал вопрос.
– Мой папа и папа, – смеялись они, и было понятно, что этот «рок» передался им по наследству.
– Стоит просто внедриться, – думал Мишка, – услышать что-то полезно-интересное и адью. Без записи, видео и фотографий. Были бы факты, а там…Он стал рассуждать как Машаков, и внутренне очень обрадовался, что смог переступить через свои принципы, мешающие его карьере. Однако он также понимал, что кто-то уже очень давно пасет этот митинг, а теперь и все остальные, кому тоже перепадет кусочек уже здесь (прибывающие массы завсегдатаев «Домажюр»), и как бы Журавлев ни хотел взять эту новость, и заснуть в пасть Машакову, чтобы глазки у того забегали, как выигрышном табло игрового автомата, он понимал, что останется разве что участником этого парада, и сейчас единственное, что правильно сделает – вернется к Лине и продолжит начатое. Тем более деньги он уже заплатил, поэтому возникал еще один стимул.
Только он решил это и уже ринулся в сторону, надеясь пройти через ряд «семейных», как почувствовал, что его кто-то держит за пиджак и довольно крепко. Он посмотрел и увидел взволнованное лицо парня с накрашенными глазами и блеском на губах.
– Они нас не хотят слушать, – говорил он, удрученно смотря на Мишку, словно он был как-то причастен к этому общему процессу восприятия, – они хотят нас выставить как товар. Мы для них игрушки. Зайчики, – он уткнулся в плечо парня, только что узревшего хороший переулок для того, чтобы совершить пробежку до улицы 1905 года.
Успокоение парня с нетрадиционной ориентацией не входило в планы Миши Журавлева. Его уже успел поцеловать черный, теперь у него на плече висит напуганный гей, увидевший в нашем герое – защитника.
– Поверь мне, они вас услышат, – сказал Мишка, не зная, откуда у него взялось столько уверенности. И парень с такой любовью посмотрел на спасителя, что еще мгновение, и он поблагодарит его в присущей всем его собратьям манере.
– Полиция! – неожиданно закричал мужской голос фальцетом. Это тут же отпугнуло парня и большая часть «братьев» насторожилась. Они замерли, на какое-то время притихли, чтобы услышать приближение опасности. Мишка должен был радоваться этому – появилась возможность бежать. В переулок, потом обогнуть пару домов, спуститься по лестнице, зайти во двор и через гаражи, которые непросто найти, и снова на тропинку, ведущей к дому девушки, которой надо будет что-то объяснить. Она явно не поймет, что его привлек гей-парад. Он, конечно, не обязан был отчитываться, да и она бы не спрашивала, и, придя, он бы обнаружил ее на диване с бокалом мартини в руках и смотрящей на него, как на мужа, который ходил выгуливать пса. Но он должен был хоть что-то сказать, иначе эта самая неизвестность для нее будет стоять между ними, и не она, а он не сможет снять напряжение, пока в ее взгляде будет видеть множество вопросиков, которые являются лишь отражениями его глаз.
Машины с мигалками окрасили площадь. Корреспонденты бросились в сторону в свои припаркованные автомобили, многие из них вырулили на велосипедах в сторону главной дороги.
– Лови, пидоров, – кричали торчащие головы из полицейских машин.
Все бросились врассыпную. Мишка растерялся.
– Он хотят лишить нас любви, – крикнул кто-то. Его поддержали. – Мы не позволим лишать нас того.
– Хватай их за яйца и в машину, – продолжали вещать полицейские, изредка попадая в эфир с недослушанным репортажем.
– Вы не имеете права, – кричали «близнецы».
– Они еще права качают, – между ними возникал диалог, заканчивающийся одним – парней хватали и бросали в автозаки. Фуражки продолжали орать, срываясь на мат, – Ты перчатки одел, чтобы их…Я без перчаток не посмею.
Мишка, немного растерявшийся от такой сумятицы, увидел парня, пересекавшего площадь, врывающегося в тот самый переулок, который был примечен им, и затихает там. Этот выход казался самым оптимальным – прострел, в который не сможет въехать автомобиль. Люди в штатском ехали немного в стороне митингующих, расправляясь частично, дабы не спровоцировать волну, которая могла их просто смять. В основном бежали вперед, никто не сходил с дистанции, как будто видели в этом что-то постыдное. Мишка думал только об одном и через мгновение его черные лаковые туфли торопливо ступали по ровному асфальту с маленькими ямками, которые он ловко перепрыгивал. Мужчина, бежавший впереди, заметил его, но не сбавлял хода. Переулок ограничивался забором, который неизвестный с легкостью перемахнул. Мишка подбежал к колючей ограде с неприятными выступающими кольями, на которые можно случайно наткнуться при попытке перелезть. За спиной послышались звуки – гей-парад жестко разгоняли. Репортеры, геи – все смешались и наверняка попадут в один обезьянник, только не для всех хватит места. И сознание того, что впереди бегущий хоть и гей, но он один, а если отстанешь, то можно попасть в клетку, где придется терпеть общество нескольких десятков, а то и больше, не прельщало. Тем более, здесь можно и свернуть. Вот только забор преодолею, – думал Журавлев и уже зацепился рукой за ровное основание, подтянул ногу, тут же вцепился второй рукой, но не рассчитал и первая рука соскользнула в основание цветка на каленной ограде и застряла там. Что-то хрустнуло в районе локтя, и парень закричал. Мужчина, устремляющийся за следующий поворот, который мог быть для него спасением, обернулся. Конечно, он мог усмехнуться над неудачником и последовать дальше, и вот он уже было сделал шаг в сторону свободного пути, дороги, по которой ходят обычные люди, чтобы слиться с ними и ждать новостей от своей друзей, дабы повторить начатое, но ограничился одним шагом. Этот парень в цветке был таким жалким, что оставить его здесь – значит, совершить преступление. Он подбежал к Мишке, посмотрел на застрявшую руку, понял, что для того, чтобы спасти его, нужно забраться самому, подпрыгнул и через мгновение был наверху. Он просунул свою руку в цветок на ограде, в котором пульсировала затекшая рука, чтобы помочь и совершить чудо по спасению повешенного, точнее застрявшего, но судя по его состоянию его можно было назвать «не жильцом». И если бы не напряжение застрявшего, то все было бы значительно проще.
– Отпусти, – сказал спаситель и тряханул кованную поверхность ворот. Те задрожали с висящими на них людьми.
– Я не могу, – испугался Мишка и еще больше вцепился в металл.
– Разожми пальцы, – продолжал инструктировать его незнакомец.
– У меня не получается, – жалобно проскулил парень. Человек на заборе дернулся и рухнул с него прямо на Журавлева, закрывшего лицо руками, и к тому же выставив кулаки. Они упали на асфальт, и снова оказались на той опасной стороне, где в прогале время от времени мельтешили люди, что видя опасную ограду, не спешили испытывать свои гимнастические способности. Однако появление двух людей в тупиковом месте явно заинтересовало их – наверняка внушало больше уверенности, что и они тоже должны быть с ними.
–Спасибо за мягкую посадку, аэропорт, – простонал спаситель.
– Встань с меня, – испуганно воскликнул Мишка. Парень поднялся, и потянулся за зеркалом. Он же понимал, что перед ним гей – все правильно, тот был среди этой толпы, да и весь его антураж подсказывал. И как это, черт возьми, было и опасно и интересно. Конечно, прикасаться к нему не хотелось, но узнать его поближе, чтобы написать об этом – да. К тому же надо было торопиться – иначе на этой ограде повиснет десятка два меньшинств и это не будет слишком приятным завершением митинга…А что касается самой акции, то что это было перед тем, что он видел сейчас. Он сможет написать об одном человеке целую историю – как он стал таким и что ему мешает быть нормальным или наоборот. Мишка смотрел на человека в странном костюме, прической и блеском на губах, испытывая непонятное чувство – как никак, еще час назад он был в гостях у прекрасной женщины на шелковых простынях с бокалом сухого вина, а теперь около готического забора, где пахнет канализацией и рядом с ним парень, предпочитающий себеподобных. Но это чувство не было таким уж и неприятным, оно было новое для Мишки Журавлева, впервые попавшего в подобную переделку. Как у журналиста, нащупавшего что-то особенное. И он должен обязательно все узнать о нем.
– Мне нужно… – начал он, но не успел договорить, как тут же упал, как подкошенный. Спасатель кинул в сторону палку, вытер губы, сплюнул, взвалил на себя упавшего, и легким прыжком перемахнул через забор, словно ноша ничего не весила. За ним последовало несколько человек, прижимаясь к стене, чтобы не очень светиться.

Глава 13 Чужая комната

Журавлев с трудом открыл глаза. Веки казались слипшимися, словно что-то мешало, перед глазами было темно – сейчас ночь, поздний вечер, или это темная комната, в которой нет окон? А может быть, этому способствовал какой-то внешний раздражитель, о котором он даже и не догадывается? Только что у него было видение, что его ласкает мужчина с шестым номером лифа и приятным голосом, при этом у того на губах висела слюна, и Мишку все мучил вопрос, а почему она не падает, она что ненастоящая? Если ненастоящая, тогда из чего – из силикона? Из карамели? Только он так и не успел узнать это, так как сон стал развеиваться под влиянием шума. Были звуки откуда-то вдалеке, как будто бы за стенкой – там гремели посудой, преимущественно чашками с ложками, слышался смех, точнее гомерический хохот. Смеялись над бородатой шуткой про пожарников, приехавших тушить капусту. Смеялись так громко, что казалось весь дом сотрясается от этих залпов. Это немного напомнило его квартиру. Точнее ее пространственное расположение. Только успеешь открыть окно у себя в комнате, как слышишь, что около подъезда горланит молодежь и сосет пиво, чтобы вволю посмеяться над тем, что на самом деле не вызывает даже и улыбки. Но они продолжают весь вечер мусолить одну шутку и сосать пиво, а тем, кто над ними, в частности Мишка Журавлев, должны слушать и наравне с телевидением воспринимать это, как данность. Только телевизор можно выключить, а с этими прожигателями жизни от пятнадцати и старше, лучше не связываться – они очень агрессивны и самое малое, что могут сделать – это бросить камень. Про самое большое говорить не хочется, так как тут границ, действительно, нет. Однако, сейчас, как никогда, хотелось оказаться дома – послушать маму, ее придумку, зачерпнуть ложку в ее гороховый суп с фрикадельками, а после выпить чай с лимоном, потом заснуть, сжимая в руках пульт от телевизора, нажимая на красную кнопку и, дождавшись, когда экран станет живым, отжать ее и снова повторить, чтобы вновь погрузиться в темноту. И так продолжать один раз-другой, пока не уснешь, пока не наступит утро. И пусть под окном не по-детски жрут водку и рассказывают похабные анекдоты.
Шутки продолжались – мужчина рассказывал историю про рыбу, проглотившую чемодан с деньгами, и какая-то дама, не дождавшись окончания истории, начинала смеяться, ее останавливали, но она сопровождала рассказчика своим хохотанием, переходя то на низкую, то на высокую волну. Мишка не дослушал историю, так как не мог разобрать некоторый слов, которые звучали как гул и только самые громкие доносились до него, поэтому смысл истории приходилось додумывать самому.
Если он в своем районе, и сейчас темно, то почему перед глазами такая пелена? Глаза, не успеешь открыть, тут же закрываются вновь. Губы вообще ничего не чувствуют. Тело недвижимо – его словно поместили в герметичную капсулу и только шум…А может быть он дома? Что случилось? Так надо вспомнить. Темно, желтые шары, фейерверк, упал на что-то очень твердое, удар чем-то тяжелым, рука, застрявшая в цветке на заборе, гей-парад, одноклассник, поцелуй. Он вспоминал произошедшее в обратном порядке, так как было проще доставать с кладовой памяти свежие факты. Однако, он понимал – что-то было пропущено, только что? Был объект, который как-то повлиял на ход развития событий. Конечно, голова, падение, забор – все он. Парень-гей невысокого роста с блеском на губах и этот говорящий взгляд.
Голоса становились громче, словно приближались, ломая стену, делая ее тоньше. И только одно успокаивало Мишку – хорошо, что русские, не так страшно. А то могло и по-другому получиться – знаю, – подумал парень, – слышал о том, как похищают, вкалывают анестезию и просыпаешься потом без почки или хуже того – сердца. Поставят тебе сердечную мышцу от какой-нибудь шафки, живи после. Но сердце было свое – трусливое, на треть мужское и две трети какого-то состава – мягкого, рыхлого и уязвимого. Он чувствовал, как оно билось и подсказывало, что голоса были не здесь, не в этом пространстве, а где-то за пределами оного. И от этого ему становилось еще на немного легче. И вроде все хорошо, только зачем повязка на глазах? Не сразу Журавлев осознал, что его глаза не могут ничего различить только потому, что закрыты. В висках застучало, он хотел схватиться за голову, но тут же заломил поврежденный локоть от веревки, врезавшейся в кожу. А что с руками? Почему он связан? Задав себе эти вопросы, он захотел вскрикнуть, как понял, что его рот тоже не имеет возможности ничего воспроизвести – он заклеен чем-то противным, отдающим бинтом и клейстером. И только нос мог вдыхать и уши слышать доносящиеся звуки. И тут среди этого немногообразия, он услышал кашель. В комнате кто-то был. Сейчас, когда его глаза покрывает какая-то повязка, на него смотрит и возможно тот самый человек, что его спас или как это можно назвать – взял в плен?
– Ммм, – замычал он, надеясь, что сейчас, будет освобожден, по крайней мере, от этого неприятного пластыря и повязки на глазах. Но за этим звуком ничего не последовало. Происходило то, что шло в раздор его логике. Человек, который скрутил его, нет, сперва, ударил, а потом уже…(только он, конечно, ничего не помнил о том, что было после)… имел целью сделать это во имя денег, либо он извращенец, которому нужна новая игрушка. Мишка впервые подумал о том, что его тело может сколько-нибудь стоить. В какую сумму можно оценить его? Если в долларах, то десятки тысяч, наверное, хотя все зависит от масштабов. Он может оценить его и в бутылку водки, если он алкоголик или же мешочек кокаина, если он на игле. У Мишки приятно защекотало от того, что он может торговаться и продать свою, как здесь говорят «шкуру» подороже. Но в любом случае он должен видеть и иметь возможность говорить. У него или появится возможность видеть, но он не сможет сказать ни слова, и только делать вывод по картинкам, что, конечно, намного труднее, если только человек не расскажет все как есть. Или лучше, если у тебя закрыты глаза, но есть возможность сказать?! Нет, первый вариант, кажется, более приемлем. Или второй? Так, по крайней мере, не задохнешься, а то уже не хватает воздуха.
– Ммм, – повторил он, думая, что на этот раз его освободят. Он ждал минуту, две или прошло половина часа? Время сейчас шло по другому – секунды отсчитывали синхронно биению сердца, а так как сердечный клапан качал кровь так, как качает нефтяная вышка в хорошей скважине, то по его биологическим часам прошло не менее часа. Он очень хотел пить, и эта попытка кричать только вызвала в нем одышку, и теперь в этом спертом воздухе ему хотелось откашляться, но из возможных действий, было доступно только действие с носом, но с ним он ничего придумать не мог. Еще немного и он совсем не сможет дышать. – Эй, там, вы, что не понимаете, разве мое лицо не стало красным, – подумал Мишка и замычал. – Ужасно стала зудеть голова. Всегда так – в самый неподходящий момент, чешется то, что почесать не так просто. Человек умер из-за того, что не смог почесаться. Хорошая статья для Машакова. А что если меня сцапали журналисты, или…Но закончить думать о коллегах, решивших надругаться над своим честным собратом, у него не получилось – в тот момент он почувствовал на себе чужую руку, снимающего повязку с глаз, а потом клейкую ленту со рта. Перед ним было знакомое лицо – тот самый парень из переулка, который странно с ним поступил. Но сейчас в нем что-то было не так. Те же глаза, волосы, полные стянутые губы, что же его смутило? Конечно, его лицо. Оно было тем же и совершенно другим – на нем не хватало краски. Губы, глаза, щеки были природными. Вероятно, он успел смыть антураж, чтобы расслабиться. Хотя Мишка всегда думал, что мужчины с нетрадиционными взглядами не перестают носить покров для своего ненавистного им тела даже ночью, так как им приходится постоянно доказывать, кто они есть на самом деле. Сюда входит и частое бритье, и косметические процедуры, не говоря о походке и всего того, что пишут только в художественной литературе и шушукаются на тайных вечеринках.
И Мишку прорвало, как только последний сантиметр клейкой ленты был стянут:
– Я буду кричать. У меня довольно громкий голос, когда я кричу. Что не веришь? Помогите! – действительно закричал Журавлев. Это крик напоминал вопль только что родившегося ребенка – растерянного, но пронзительного, однако слабого по своей неопытности. – Я здесь, меня держат, – он вскочил, подбежал к окну, продолжив свой крик. – Люди!
На самом деле Мишка не узнал ни дома, где он находится, ни двора, в котором тот дом располагался. Небольшая комната с несоразмерной мебелью – что диван, на котором очнулся «заложник», что кресло, в котором расположился «террорист», не говоря уже и о самодельном журнальном столике, и темно-коричневом шкафе, исполосанного чем-то острым. И только полка, что расположилась над диваном под некоторым углом, хранила в себе ряды книг нормального размера. Среди книг оказался и граненный стакан с прозрачной жидкостью, в котором наверняка была вода, но в этой атмосфере, где дощатый, когда-то крашенный пол, от которого можно легко получить занозу переходил в ободранные обои с рельефным безынтересным рисунком, думалось о сорокоградусном напитке. Потолок с желтыми разводами и плафоном-ведром впечатлял, но лишь подтверждал то, что стена соответствует полу, а потолок окну, в котором не все стекла были на месте. Улицу парень не успел хорошо разглядеть – какие-то зеленые пятна распустившихся тополей и контуры деревянных домов с большой трубой, из которой клубился дым. Было ветрено, и струйка дыма была неровной.
– Помогите! – продолжал напоминать о себе Мишка. – Меня тут держат не по своей воле.
– Хватит, – серьезно сказал парень в кресле, – Выпей, – он протянул бокал, который, казалось, держит уже давно и в этой емкости просвечивала прозрачная жидкость с аммиачным запахом.
– Не надо, – испугался Мишка и попятился к стене. Что могло с ним произойти, как только он выпьет это? Да все что угодно – от насилия до медицинских экспериментов. Но он уже его не тронул, хотя и была такая возможность. Интересно, сколько он находился в затмении? Это, конечно, не слишком утешает – есть вероятность, что он просто ждал, пока тот проснется, чтобы порезвиться вместе, не со спящим, а бурно реагирующим человеком. И сейчас он так странно смотрит, и на это «непослушание» никак не реагирует – продолжает держать стакан, что ему нужно?
– Сейчас ты должен выпить, – твердо сказал он и едва не вдавил в парня стакан, – и только потом мы сможем поговорить.
Журавлев мог прыгнуть в окно, сломать себе ногу, доползти с криком до соседей (наверняка здесь есть соседи), но решил послушать хозяина и выпил. Хозяин не знал, что парень не пьет напитки выше двенадцати градусов. Мишка закашлялся, покраснел, вернулся на диван, но выжил. Похититель забрал стакан и сел напротив, продолжая смотреть на Мишку, словно тот был исписан древними манускриптами, которые можно изучать часами. А пленник начинал забывать, что в принципе был свободен – открытое окно, он действительно мог бежать, только этот дискомфорт, который он испытывал перед незнакомцем за то, что он его вроде и спас, но воспоминание об ударе по голове его ставило в сторону от него, отдаляло, охлаждало. Не говоря про связанные руки. Но это не сильно мешало. Он должен узнать…
Мужчина поставил стакан куда-то в угол, соприкоснув его с бутылкой, и потянулся к Журавлеву – тот зажмурился, но через мгновение почувствовал, что руки ничто не сковывает. Тот словно читал его мысли.
– Почему я здесь? – тут же спросил Мишка, словно именно сейчас у него появилась такая возможность (потом не будет). При этом он двигал желваками, проверяя все ли части лица целы. Прикасаться он к лицу не хотел и жуткий зуд тоже остался в прошлом – он не хотел вообще поднимать руки, дабы не вызывать агрессию у этого мужчины, женщины, человека, который зачем-то ему понадобился. Точнее Мишка ему понадобился, но ведь Журавлев тоже хотел узнать о том парне все, и сейчас странная получалась ситуация, когда человек, желающий поесть, натыкается на бутерброд, который сам тебя хочет съесть.
– Я сейчас уйду, – сурово сказал мужчина, приподнимаясь с кресла, взяв сигареты и спички из кармана джинсовой куртки, подходя к окну, сплевывая в него, – ты будешь сидеть тихо…, – сигарет в пачке не оказалось, он смял пачку, швырнул в окно, достал спичку и высыпал на подоконник, поджег одну, создав небольшое пламя. Оно горело, а он смотрел, как оно тухнет, продолжая говорить, – Я сейчас уйду, а ты будешь сидеть тихо. Я сейчас уйду, а ты будешь сидеть тихо.
Он повторял это до тех пор, пока огонь не погас. Тогда он повернулся, подошел к стене, ударил по ней, вызвав легкое сотрясение дома.
– Но почему? – робко спросил Мишка.
– Потому что ты видишь эти руки, – подошел он к нему, открывая свои ладони. – Они могут сжать твою шею так, что тебе станет немного нехорошо, а потом ты и вовсе запоешь «Аллилуйя», только не здесь, а у ворот в рай, точнее в ад. Такие как ты в раю будут сортиры чистить, а тебе лучше выбрать место получше, например, заведовать, скажем, библиотекой. Я пойду, а ты ничего не трогай, – завершил он.
Этот человек не шутил. Сейчас он подошел к шкафу, открыл его, некоторое время искал что-то, и еще не выходя из-за створки Мишка услышал мелодию – немного знакомую и в то же время в ней было что-то совершенно новое. Редкий инструмент таинственно звучал в пространстве этого ветхого помещения. Мужчина показался из-за шкафа с губной гармошкой в руках, продолжая играть на ней. Мишка смотрел на него, вдавливая свое тело в диван, словно так влияла на него музыка. Все, конечно, возможно, но Журавлев не был музыкален, чтобы так сильно расчувствоваться. Просто его все пугало – эта комната со странной мебелью, стоящий тяжелые томики книг, открытое окно с видом на незнакомый двор, человек, который сейчас куда-то уходит, напоив его зачем-то, и эта музыка, которая могла быть чем-то вроде зомбирующего зонга. Мужчина как-то очень резко завершил играть, оставил губную гармошку на столике, тут же вышел из комнаты, хлопнув дверью. Мишка пытался что-то сказать, но не смог этого сделать. Зачем? Разве это поможет?

Глава 14 Взаперти

То, что незнакомец ушел, оставив Мишку бороться с хмелью, уже напавшая на него и завладевшая его конечностями, поставила парня в тупик. Комната, казавшаяся ему тюрьмой, была открыта. Если это и СИЗО, то почему окно нараспашку? Правда дверь щелкнула и, значит, выбраться прямым путем не было возможности. Он, конечно, мог вылезти, но перед этим ему хотелось осмотреться. Все равно, что молодой человек из стандартного фильма ужасов, заходит в странный дом, когда звучит напряженный лейтмотив и ты, смотря на экран, кричишь ему «уходи, уходи», но он этого не делает, напротив – он медлит, осматривает комнату, картины на стенах, открывает блокноты, читает их, потом…Но опасности не было – может быть, это только казалось, но минута-другая у него точно есть. Журналистское качество – любопытство взыграло и заставляло все разнюхать. Другой бы на его месте спустился через окно, на улицу, и прямиком до дома с закрытыми глазами, которые после массы впечатлений очень уязвимы.
Комната, в которой он оказался, напоминала картину Ван Гога («Комната в Арле») по тому разительному отличию от того, что он привык видеть. Окно было очень большим – в самой раме было много составных прямоугольных частей, отделенных рейками, составляющих одно целое. Оно напоминало отдельную картину на стене и сейчас, когда было лето, пейзаж был особенно примечателен. На нем были пятна – мухи, пыль, насевшая со временем, дождь и тепло, отданное домом. Мишка подошел к нему и осторожно выглянул – если вначале он был намного смелее (молил о спасении, крича неизвестно кому), то сейчас прыть исчезла, и неспроста – мелькнула мысль, что в этом дворе все могли быть заодно. Тем более мужчина сейчас где-то там и обычно, куда следует нога неприятеля, туда лучше не ходить. Даже здесь, когда его нет, стало немного спокойнее.
Во дворе, напоминающем старый город, где главным материалом являются дерево, земля и небо, все было необычно. Не было той привычной нагроможденности, к которой долго привыкаешь, но если родился, не знаешь, что бывает и по-другому. Поваленное дерево, трое говорящих мужчин на нем. Девочка на велосипеде. Все тихо. Появляется мужчина в помятом спортивном костюме «адидас», встает посреди двора и начинает кричать «Продали за грошь Россию, них… не оставили!». Оставив сидящих на дереве обсуждать оглашенную фразу, он бежит в сторону двухэтажного дома с мезонином, на балконе которого пышная женщина выжимает и вешает белье. Остановившись под стекающей струйкой от белья, он кричит «А ты, тварь, и меня рада за грошь толкнуть с рынка. Как корову».
Мишка не решился показаться на глаза, потому что все эти процессы напоминали хорошо построенное действо. Ему казалось, что сейчас он выглянет и испортит своим появлением все – от этого может случиться непоправимое – рухнет дом напротив, выпадет дождь в виде голубиных яиц, залает мужчина, а трое сидящих запоют по-грузински. Журавлев был нерешительным. Для таких, как он, трудно вынести днем мусорное ведро, сделать что-то такое, что потребует обязательного контакта с людьми. Он лучше сделает это ночью, чтобы его не увидели. Тогда можно не здороваться, сделав вид, что не видишь, что это за черный силуэт, хотя прекрасно знаешь этого человека, и не делаешь это только потому, что у того обязательно возникнет вопрос, на который нужно будет ответить и в порядке вежливости что-то спросить, а зная своих соседей, которые думают так – человек, задавший два вопроса хочет с тобой поговорить, начинают говорить о чем-то таком, что тебе бы ну никак не хотелось обсуждать на ночь глядя.
Он хотел спастись и даже сделал шаг к спасению, но как будто размяк и почувствовал, что в окно он точно не вылезет, по крайней мере, сейчас. Вот что он действительно хотел так это есть. Сколько он не ел? Пил с Линой «мартини», что-то жевал в обед, этот отвратный спирт, который он был вынужден принять в себя. Желудок взвывал, руки дрожали, как у потомственного алкоголика, глаза болели. Сейчас светло и непонятно – то ли раннее утро, то ли уже ближе к вечеру. Часов в комнате не было. Мишка стал судорожно искать часы. Ему казалось, что найдя их, он сможет решить эту головоломку, которую подсунула ему судьба.
Он открыл шкаф – единственное место, которое не проглядывалось. В нем лежали большое количество старых книг и фотоальбомов. Книги Толстого, Достоевского, Золя. Он открыл фотоальбом и увидел перед собой черно-белые снимки. Казалось, что в этой комнате живет семья. Эти фотографии многое могли рассказать о человеке. Вот мальчик в окружении своих родителей, братьев и сестер. Он подогнул ножку (видимо устал стоять, пока фотограф подготовит свою технику), и, не смотря на это, хитро улыбается, словно сделал что-то особенное (а может быть и сделал). Фотографии в школе, в каком-то странном костюмчике, с мужчиной в форме (отцом?), на речке почти голышом, прикрыв причинное место рукой, постарше, на велосипеде, с девушкой, с удивительными глазами, на фоне Кремля…
– Можно решить, что он был вполне нормальным ребенком, – задумался Мишка, – и у него даже девушка была.
Мишка продолжал рассматривать фотографии, сдувая с них пыль, чтобы увидеть более четко, как мальчик впервые сошелся с мальчиком. Но так и не нашел подходящего снимка, точнее не успел, так как в стенку постучали.
– Кто есть? – спросил мужской голос – наверняка, тот самый, который рассказывал все эти бородатые анекдоты и заставлял своих гостей гомерически смеяться.
И желание вырваться из этого места снова возникло у парня, совсем еще мальчика.
– Я есть, я! – воскликнул он. У него даже брызнули слезы, так сильно он хотел покинуть это место. То любопытство, которое привело его сюда, стало таким мелким, бессмысленным, что если оно вдруг посмеет вылезти, он на него тут же наступит, и если надо не будет поднимать с этого места ногу. – Откройте, будьте так добры.
– А Володи нет? – спросили за стенкой. Володя? Вероятно, похитителя звали Володей.
– Нет, – ответил Мишка и продолжил взволнованно. – Я заперт, вы должны открыть дверь.
– Как же я открою, если у меня ключей нет, – ответил голос и тут же послышался женский смех, который почему-то последние минуты не был слышен, словно женщины куда-то выходили, оставив мужчин рассказывать мужские анекдоты, что женщинам слушать возбраняется.
– Она легко открывается, – растерялся Журавлев, зная только одно – он не должен отпускать того, кто постучал. – Достаточно легко снимается, или выбивается, если вы сможете.
– Это не мое дело, – едва слышно ответил мужчина и присоединился к женскому возгласу – дама что-то принесла и это что-то показывала, что вызвало бурный восторг. И то, что незнакомый молодой человек сидит в комнате совершенно один и возможно подвержен опасности, их не особо волновало. Им было слишком весело, чтобы участвовать в операциях по спасению заложника – он не вписывался это в веселье. Правда, Володя бы вписался. И он им явно понадобился. Интересно, как общаются между собой два противоположных семейства – любящие мужчин и женщин? На уровне анекдотов или заходят куда подальше?
– Постойте, – звал он рассказчика, но тот потонул в волнах женского обаяния и того, что принесла дама за стенкой. Жертву, над которой они собираются надругаться? Мысли, конечно, черные, но разве могут мысли иметь светлую окраску, когда вокруг все незнакомо. – Вам нет дела, что за стеной совершается преступление? – спросил он по возможности громко до хрипотцы, и они замолчали, только для того, чтобы сбросить на него тяжелый мешок смеха, крика и равнодушия.
– Нет дела, – вырвалось у Мишки от злости. – Вот лю-ди.
«Люди» он произнес с таким отношением, словно это было новое для него слово, про которое он совсем недавно услышал и произносил его неуверенно, с какой-то пренебрежительностью, как относятся ко всему действительно плохому или новому. «Люди» шумели и не давали возможности что-то сказать. Они были одержимы своим кругом, своей комнатой и то, что делалось за стенкой – здесь была для них другая галактика и только Володя, понадобившийся им, мог сломать эту разграничившую их стену.
Мишку злило такое отношение. Он не был самостоятелен и привык, что ему помогают, даже делают за него – он и готовил-то в крайних случаях (с этим прекрасно справлялась мама). А тут получается, что он должен делать все сам – никто ему не откроет дверь, не вызовет такси, не даст денег, которых у него нет. Что остается делать человеку, для которого вся жизнь расчерчена и раскрашена – где какой маршрут и человек, подставляющий плечо? Все делать самому или устроить протест? Пока остаются силы, можно протестовать. Мишка выразил его по-своему – стал стучать в стену. Ему, конечно, ответили, он обрадовался, повторил. Последовал отклик в виде громкого удара с подоплекой из матерной начинки. – Ничего, я тоже так могу, – громко сказал Мишка. – Получай, – и стена стала напоминать стену переговоров, где с одной стороны трое или четверо с задорными лицами и атмосферой самого лучшего праздника, а с другой – один злой и усталый, которому отнюдь не хочется веселиться, разве что сломать эту стену, бухнуться на колени и попросить отвезти его в Кузьминки.
Кажется, настал момент вернуться к окну – вылезти как-нибудь, дойти до ближайшей станции и если надо доехать до нее на автобусе, а потом спать в поезде, думая о том, что лучше сделать – сперва в ванную, а потом поесть или сперва пожевать, а потом в горячую с пеной…Второй этаж, форточка, много людей во дворе. Хотя и казалось поначалу, что он где-то в подвале, либо на чердаке небоскреба. А тут можно спрыгнуть. Первый раз не вышло, потому что не были испробованы все пути. После пробы стало ясно – больше некуда, только окно. Правда¸ сидят и курят. Трое мужчин – похожих, как братья. Костюмы игроков одной сборной – шорты в клетку, футболки черного и синих цветов, что и помогало быть одинаковыми. Центральный – самый высокий и небритый, в рыжих сандалиях, по правому и левому флангам – низкорослые мужчины, с округлым пузом и рванными кроссовками (у правого отходила подошва на левом, у левого пятка на правом напоминала вареные макароны). Все, что они делали – курили одну сигарету на троих и наблюдали за происходящей сценой. Малец на дереве, откуда его пытаются снять. Все – женщина, выжимающая белье, теперь спустившаяся вниз и мокрым полотенцем помогая себе, девочка на велосипеде, совершающая круги вокруг дерева, проговаривая «дурак, упадешь, голову сломаешь, умрешь». И так продолжается некое время – женщина машет тряпкой на земле, там же крутится девочка со словами, о значении которых она даже и не подозревает, а под куполом неба мальчик в красных шортах и такого же цвета кепке карабкается, и вот он уже на середине. Еще немного и он доберется до широкой ветки, на которой можно сидеть и, свесив ноги, плевать (что он видимо и хочет). Журавлев тем временем тоже высоко – не под куполом, но видит мальчика, который сейчас уже выше уровня второго этажа. Появляется мужчина в спортивном костюме, спокойно, но строго просит того сойти («Вниз, твою….!») и мальчишка замирает, так как этот голос имеет на него особое воздействие – он спускается так же быстро, как и залез туда. В этом городе, судя по двум последним обстоятельствам, влияние мужчин действительно веское.
Инцидент исчерпан, момент тишины, перед следующей историей. Самое время для Мишки. Главное не слишком много думать, – но пока он смотрел вниз, на эту историю с мальчиком, деревом и отцом, он начал сомневаться. – Но я же им не мешаю, – думал Журавлев. – Пусть продолжают. Только как это сделать – прыгнуть с перекатом или повиснуть. Последнее – больше бросается в глаза. Если найти причину – например, что-то выпало или разминаюсь.
Он не заметил, что уже показался в окне и мало того – наполовину торчит в нем и некоторые субъекты заинтересовались этим.
– Привет, закурить есть? – неожиданно спросил небритый. Мишка вздрогнул, и не смог ничего ответить. Его словно поймали за руку при осуществлении чего-то очень нехорошего. Он был в чужой квартире, а сейчас пытался прыгнуть из окна, хоть и последнее напоминало детскую шалость, но для взрослого человека, не занимающегося спортом и держащий дома гантели только для того, чтобы ими стучать стену или обкладывать елку, чтобы она не упала, это было тоже не меньшим нарушением. – Молодой человек в окне надо мной, – повторил небритый в футболке с большой буквой «Д» на груди, уточняя, – у вас не будет таких палочек с табаком?
– Нет, – ответил Мишка, при этом замотал головой, чтобы не оставаться непонятым, даже если его не услышат. Он так рьяно мотал головой, что чуть не выпал, завершив свое непадение словом, – Мама!
– Ты чего? – удивился мужчина, один из трио.
– Да ничего, – ответил Мишка, удержавшись. Он понимал, что даже если бы упал, то ничего бы с ним серьезного не случилось, а может быть это падение и помогло ему спуститься, пусть и таким болезненным для него способом. Но для него это было бы вернее, так как эти страхи мешали ему и не давали осуществить то, что вполне нормально для простого человека. С детства он не мог преодолеть страх того, что он делает что-то неправильно. И сейчас, когда, казалось бы, можно было наплевать на все – спасай свою шкуру, не обращая на окружающих, у него возникло сомнение – про него могли что-то подумать, а ему хотелось, пусть даже в такой непростой ситуации, остаться незамеченным.
– Выпьешь с нами, – предложил небритый, и посмотрел на паренька, улыбаясь.
Мишку Журавлева это еще больше напугало, и он пожал плечами, потом медленно, не спеша, стал уходить обратно в комнату, как бы исчезая. Ему кричали, смеялись «а был ли мальчик?», «что-то долго он ищет заначку», но он решил не отзываться до самого прихода Володи. Имя его он уже знал. Также он знал, что тот гей и хорошо бегает и перелазает через заборы. В остальном он для него был загадкой, которую предстояло разгадать.
Журавлев сидел на диване и смотрел в окно, на дерево, на которое залез мальчик, где сейчас сидела пара воробьев, выясняющих между собой отношения, и голос снизу как бы озвучивал их пересуды. – А был ли мальчик, я вас спрашиваю? – утверждал самый нахохлившийся воробей. Другой, совсем желторотый отвечал: – Это не мальчик, у него глаза накрашенные.
– Как день прошел? – услышал он сквозь сон.
Мишка пожал плечами. Наверняка он будет корить себя за то, что остался и не смог выпутаться из этой ситуации, но сейчас он смотрел на Володю, как будто ждал его очень долго и надеялся, что вместе они смогут решить все.



Глава 15 Разговор, который должен был состояться

Володя вошел в комнату немного раздосадованный. Не получив ответа на вопрос, как прошел день, а только унылый взгляд сквозь сонные глаза, он не стал повторять его. Он и вышел отсюда немного не в себе (так, во всяком случае, показалось). Плюхнулся в кресло, даже не посмотрел на проснувшегося, словно не боялся, что при открытом окне тот мог куда-то запропаститься. Казалось, что он давно раскусил этого парня и не торопится поговорить с ним. А может быть и говорить-то не хочет, если ему все про него ясно. Он достал из угла полупустую бутылку и немного отпил из нее. Спирт быстро распространился по комнате, а Володя своим равнодушием показывал, что этот запах – здесь, вполне естественен и то, что бывает намного хуже, а это только начало. Вытянув ноги, он стянул рыжие ботинки о кресло и пнул их в сторону двери, один за другим. В животе послушался хриплый стон. Мишка тут же вспомнил про то, что тоже голоден и странно, что голоден он, а озвучивается не в его желудке. Погладив живот, хозяин посмотрел на Мишку, словно собирался с помощью него поправить свое урчание. Так продолжалось недолго – урчание переросло в сердечные боли – так было видно по руке Володи, которая перешла от живота в область сердца. Теперь он потирал сердце в точности как живот, только значительно сильнее, словно оно беспокоило его. Затем он резко встал, по дороге надев ботинки, не входя в них всею ступней, оставив наружу пятку, направился к двери, и Мишку не смутило это – он понимал, что тот никуда не уйдет и наверняка направился на кухню, чтобы сотворить ужин или обед. Сколько сейчас времени? – вот какой вопрос он задаст первым. Не было ни единого намека на время здесь – обычно, когда день – тихо, вечером – более суетливо, машины одна за другой заполняют дворы и начинаются дворовые разговоры (треп), а также болтовня из открытых окон. Но здесь не было слышно ни единой машины за последние часы (прошло не менее трех, а то и пяти часов – сколько он проспал?), разговоры же велись постоянно, никто никуда не уходил и если уходил, то ненадолго. Правда сейчас стоит какая-то мертвая тишина. Оставалось догадываться, что сегодня у всех выходной – большая часть уехала на рыбалку, по дачам, другая – лениво выходила во двор, чтобы отойти от вчерашней пьянки. Но если посчитать, то сегодня только вторник и выходные предвидятся, разве что у него. Но эти выходные не могли быть и у них тоже. Их же не выгоняли всем разом с работы, не заставляли искать материал с большой пастью и острейшими зубами, не заставляли искать приключения на митинге среди лиц нетрадиционной ориентации. Да и солнце здесь светило как-то по-своему – всегда солнечно, правда сейчас оно было низко, однако светило оно не меньше, чем днем, что было странно для человека из Москвы, где солнце больно не жалует. Наверное, все же был вечер, но почему за окном было тихо, словно все ушли куда-то. Хотя бы один детский голос откликнулся. Например, где тот мальчонка? Те трое, которые постоянно сидят. Может быть, они продолжают сидеть, но почему их не слышно? У них, что вечером нельзя разговаривать?
На кухне загремели, он услышал голоса женщин (тех самых бурно реагирующих на истории) и того мужчины, что их рассказывает – значит они живут в одной квартире, только в разных комнатах. Коммуналка. Как он не любил эти коммуналки, где все общее, где нужно делить с другими кухню, туалет и ванную. Мишке никогда не приходилось бывать там, разве что знал, что у него в доме, на пятом и на восьмом этажах, квартиры напоминают коммунальные – живут человек по пятнадцать, а то и больше. И все они делят одну ванную – о боже. Здесь, по крайней мере, меньше, но все равно приходится выходить на одну кухню и здороваться каждый день, как на работе и в ванную стучать и в туалет ходить, где уже только что кто-то был до тебя.
Послышался крик, после женский визг, мужчина с анекдотами вскричал, Володя ответил что-то – он говорил очень тихо, но видимо этого было достаточно для того, чтобы его услышали. Там что-то произошло, так как нормой эти перекрикивания назвать никак было нельзя. Когда похититель вернулся, то держал в руках двухлитровый чайник, из которого шел пар. Следующее, что он произносил, звучало, как будто себе – он говорил под нос, не смотря на объект, словно забыл, что в комнате есть кто-то и можно выражаться, как вздумается.
– Вот гомодрилы, мои макароны съели. Оставили там немного, как бы деликатно, мы оставили, не заботясь о том, сколько. Главное, что в кастрюле есть макароны. Пусть две штучки по двадцать сантиметров, но они же есть. Причину нашел – говорит, что к нему дамы пришли. Им нужно что-то кушать. Чмо бородатое. А мне не надо кушать? У твоих дам желудок, а у меня что – мусорный контейнер?
Упоминание про то, что сосед был бородатым и то, что у него шутки из того же материала, что и растительность, было забавно, и Мишка улыбнулся. Он забыл про свой первый вопрос, так как первый спросил хозяин.
– Ты чего это? – спросил тот. Он в очередной раз выглядел угрожающе – с чайником в руках, из которого все еще шел пар, как будто его рука нагревала ручку и тем самым поддерживала чайник в кипящем состоянии.
– Он бородатый и шутки у него тоже бородатые, – объяснил Мишка. Мужчина засмеялся, почесал свою голову и щетину, переходя от улыбки в оскал.
– И что здесь смешного? – спросил он громко, продолжая разговаривать сам с собой. – Побриться нужно. Три дня, как… – Не нахожу.
– Бородатые – значит, старые, – пытался разъяснить причину своего смеха Мишка. Он даже зачем-то показал рукой от своего подбородка до пола, думая, что так станет яснее.
– Послушай, совейский народ, – серьезно сказал Володя, пройдя в комнату, поставив столик в центр комнаты, поставил на него чайник, вспоминая что-то, – думаешь, я не знаю, как нужно правильно шутить. Ошибаешься, – тут он видимо вспомнил и обратился к тому углу, где брал водку. Два мешка с печеньем и разными сладостями были там и теперь под влиянием температуры и времени соединились в одну сладкую массу, которую можно было есть ложками. Положив все на стол, и достав из шкафа посуду, он продолжал говорить: – Шутить я умею, и чувство юмора у меня тоже есть. Только то, что ты сказал – не смешно. Глупо, но не смешно.
Между ними возникло напряжение. Мишка снова напрягся, сросся со шкурой дивана и не знал, что делать дальше. Тем временем пока парень думал, как лучше задать вопрос, хозяин достал из шкафа тарелку, поставил ее на стол, принес с кухни остатки макарон, залил все кетчупом, подвинул тарелку парню, сказав:
– Ешь.
Блюдо выглядело не слишком аппетитно. Странно, что девушки на это посягнули. Хозяин смотрел на него строго – так же как и с водкой, пока он не выпьет, тот не успокоится. Но как бы он не хотел есть, погружать этих красноватых червяков в себя не больно хотелось (пусть был вариант со сладким месивом, что тоже вряд ли) и чтобы хоть как-то отвлечь его внимание, он спросил (наверное, не только потому, но разве могло что-то другое сдвинуть нерешительного парня):
– Почему я здесь? – на этот вопрос он не получил ответа, только задумчивый взгляд и усталость, передающаяся и Мишке тоже. – Тебя зовут Володя? – спросил парень, подбирая вопросы, как ключи к незнакомому замку. Только он не думал о том, что один из ключей мог сломаться и остаться в сердцевине.
– Слишком много вопросов, – спокойно отреагировал хозяин. – Я не очень люблю такое количество информации вечером. Сейчас я буду спать. Это определенно. Утром проснусь и…там посмотрим, – он что-то явно упустил в сказанном предложении, словно не хотел выдавать тайну, с которой может поделиться только с избранными. Однако он сказал о времени, что уже не мало.
Так значит все же вечер. Хорошо, начало положено. Вечер и то, что тихо не должно смущать. Должно смущать то, что сейчас этот человек может лечь спать, и тогда разговор отложиться. А завтра он может снова уйти куда-нибудь и оставит Мишку одного здесь и даже если будет открыта дверь, окно, постелена дорожка…– Не знаю, – думал Журавлев, – мне нужно, чтобы он сам сказал, что ошибся, взял не то тело, что вначале он ему показался симпатичным, а сейчас разглядел. И конечно, не только это беспокоило парня – впереди ночь с человеком, который только внешне выглядит, как мужчина (именно это и пугает), а внутреннее – он блондинка крашеная? Он (она) хоть и говорит, что ему (ей) надо спать, то нужно понимать, что и гость (похищенный) должен тоже. Диван один. Шкаф, стены, потолок, так много места, что конечно, он может спать на полу или в кресле, но только не на одном диване. А если он…черт, славное продолжение поцелуя.
– Не пойдет! – неожиданно закричал Мишка, стукнул по столу так, что тарелка подпрыгнула и оказалась на полу. Макароны распластались на невзрачных досках, как раненые гусеницы. – Я должен знать.
Он вскочил – его все тело дрожало. В первый раз его не услышали, но сейчас он сделает все возможное для этого. Но реакция Володи, которого он боялся и думал, что тот просто тешит свое самолюбие, наблюдая, как парень мучается в догадках, что будет дальше, его изумила. Мужчина откинулся на спинку кресла, зажмурил глаза и стал смеяться – сперва, беззвучно, все быстрее переходя в громкий смех, в точности такой, какой был за стеной, однако что-то было в этом смехе одиозное, невозможное для оценки.
– Вот это смешно, – покатывался Володя, комментируя свое поведение, – сейчас ты меня действительно рассмешил. А про бородатого мужика – нет, не смешно. Я тебе еще раз говорю, что чувство юмора – эта такая тонкая грань, не каждому дано. Я-то уж было думал, что у тебя его просто нет. Однако, ты меня сейчас обрадовал. Это здорово. Как ты сказал – я должен знать. Ух, и такие глаза сделал, а тело твое – как струна, дрожит. Это превосходно, – он захлопал в ладоши, даже за стенкой произошло что-то смешное, или те похитители макарон просто старались угодить Володе своим смехом.
– Я не намерен здесь сидеть, – оборвал это веселье Журавлев. Он не понимал, что тут могло быть такого смешного, ему не нравилось, что его не воспринимает серьезно этот человек, который не хочет слушать и только приказывает, смеется и кормит всякой бурдой.
– Тогда возьми деньги и погуляй, – перестав смеяться, сказал Володя. Он то смотрел на парня, то на рассыпанные макароны.
– Что? – изумился Мишка. – Вот так просто я могу уйти?
Его стало раздражать это равнодушие, с которым отнесся к нему похититель. Какой бы ни был похититель, он должен заботиться о своем заложнике, чтобы получить за него деньги, либо что-то другое, ради чего и был организован этот маршрут в непонятно какой район (наверняка, в Подмосковье, так как в Москве сложное положение с деревянными домами – их просто нет). А тут такое отношение, словно тот наоборот привел сюда, чтобы поскорей избавиться. Мишка ждал, что тот хотя бы даст денег на проезд или свою биографию, напечатанную на нескольких листках – ему нужно было как-то уравновесить в сознании то, что он здесь и причину, которая заставила его пойти сюда. Так просто, ради интереса – не то, ради того, чтобы он смог подумать – все мысли въедались в кожу как иглы, не давая возможности извлечь из них что-то важное. Но Володя не собирался молчать. Он еще раз посмотрел на макароны, тяжело вздохнул, достал из кармана деньги (порядка двух тысяч крупными купюрами по пятьсот рублей) и произнес:
– А что ты от меня хочешь? Окно было открыто. Дверь тоже – запасной ключ висел на гвоздике. Ты что думаешь, что я тебя взял в заложники? Мечтатель. Знаешь о императоре Нероне? Так он любил, чтобы его не беспокоили, когда он спит. Так думал не только он – все те, кто занимается очень серьезным делом, мечтают спать спокойно. Это факт. Хотя бы сон должен быть у них тихим. Я сейчас бы хотел умереть до самого утра. Утром я воскресну, и если хочешь, то мы сможем с тобой поговорить. Да, только убери здесь. У нас так принято – намусорил, изволь убрать.
Мишка не знал, как поступить, однако поднялся, открыл шкаф, взял старую газету и промокнул то, что уронил, используя газету вместо тряпки. Когда все было сделано, Володя уже расположился на диване, сбросив рыжие ботинки и, казалось, что он уже спит. – Но если я сейчас пойду, то я больше не вернусь, – растерянно сказал Журавлев, словно был не совсем уверен в своем поступке.
– Как знаешь, – равнодушно сказал Володя, позевывая, и укрывая лицо подушкой. – Мы идем туда, куда нас ведут мысли. И чаще всего не те, что заставляют думать о человеке хорошо.
– Странно… – ответил Мишка и собирался было уйти, не желая больше ничего спрашивать. – Хватит, – думал он, – слушать этот бред и находиться здесь – все равно, что напичкать себя галлюциногенами и бредить, пока они действуют. – Нужно уходить, раз появилась такая возможность.
– Странно – очень странное слово, – сказал Володя, который, казалось, уже спит и даже дышит, как спящий. И эти слова немного обрадовали Мишку. Он понимал, что они должны поговорить еще о чем-то и, пусть тема будет из области, неблизкой ему и совершенно не значащей ни для того, ни для другого, но должны заполнить ту пустоту, которая сейчас была огромна. – И то, что ты голоден и хочешь сбежать – это не странно, а вполне нормальные желания, – продолжил хозяин. – Только ты не сделаешь последнего.
– Почему? – настороженно спросил Мишка, повернулся к двери – она открыта, конечно, с входной могли возникнуть сложности, только зачем ему это? Он сделал шаг к выходу, чтобы если что – убежать быстро. Две двери, одна открыта точно, лестница и люди, которые могут попасться на пути Нужно орудие. Есть только маленькие кулаки и ноги в черных туфлях, на которые одна надежда.
– Потому что ты не знаешь, – ответил спящий, – то ли это побег, то ли возвращение к тому, от чего ты когда-то ушел и с чем простился.
– Но я не был здесь, – еще больше растерялся Мишка и уже пожалел, что у него когда-то появилось такое качество характера – любопытство, которое с другим качеством – нерешительностью были явно не одного сословия.
– Все бываем там, где мы находимся, – сказал Володя, повернувшись на другой бок, из заднего кармана джинсов торчала губная гармошка. Она напоминала о той мелодии, что он играл перед уходом.
– Что ты хочешь этим сказать? – Мишка не заметил, как перешел на «ты». Володя, который со всеми говорил «ты», так как находился в таком удобном возрасте, когда все вокруг на равных.
– Только то, что ты был здесь, – сказал он сквозь подушку.
– Но это не так, – промямлил Журавлев, не совсем понимая похитителя. – Я бы наверняка помнил это.
Володя накрыл голову подушкой и Мишка подумал, что на этом их разговор подошел к концу. Он, конечно, не совсем понимал, что имел ввиду Володя, как и многое из того, что он произносил, будучи уже на диване, но разве сейчас было важно все это? И даже то, что где-то там маячил образ Машакова с лицом в виде большого кулака его не подзуживал остаться. Он сделал шаг к двери и услышал, как на улице появился мальчик, который сегодня пробовал свои силы в подъеме на дерево. Мальчик кричал, что солнце заходит и потом резко замолчал, словно его накрыли мешком и унесли. Дверь скрипнула, чтобы Володя мог приподняться и сказать:
– Мы не можем упомнить все досконально, – сказал хозяин. – Обязательно хотя бы один процент, произошедшего с нами, исчезает из памяти. Куда – это другой вопрос и, наверное, можно найти. Но это, как я сказал, другой вопрос. Следующий вопрос сколько? Сколько исчезает? С течением времени пять, а то и все пятнадцать процентов ликвидируются.
Мишка мог бы избежать этого длинного и ненужного разговора, который ведет только к тому, что он – дурак и ничего не понимает в этом в то время, как похититель говорит о столь важном, особенно для таких молодых, как Журавлев. Но Мишке осточертела эта наука. Он достаточно натерпелся, чтобы слушать и про то, что он ничего не помнит, и о провалах в памяти. Хватит уже.
– Да помню я, – заорал Мишка. – И нет ни одного процента, про который бы я забыл.
– Ты еще не знаешь, – спокойно отреагировал на эту неадекватную реакцию Володя.
– Я знаю, – едва не заплакал Мишка. Он почувствовал такую слабость, что готов был упасть, забывая о том, что только что хотел уйти. Но его ноги так ослабли, он почувствовал жжение в животе, а перед глазами круги разных величин, и если бы не Володя, то он бы просто рухнул там, где стоял.
– Тогда иди, – сказал Володя, и тут же вернулся в горизонтальное положение, накрыв голову подушкой.
Мишка Журавлев нашел в себе силы повернуть ручку и выйти из комнаты, заметив, что на ней что-то нацарапано (только что не было сил и желания смотреть), и только когда оказался за пределами комнаты, успокоился. Он не хотел шуметь – на кухне кто-то возился, и аромат кофе подсказывал, чем он там занимается, поэтому парень осторожно подошел к двери, подумал, что он все это время не снимал свои туфли и, наверное, носки его в ужасном состоянии, открыл щеколду, дверь скрипнула и выпустила его. Он оказался на крутой лестничной площадке, где стояло много банок и бутылок. Аромат ветхости – сырости и ржавчины сопровождал его спуск по скрипучей лестнице. Несгораемый шкаф и доски, наваленные так, как будто покрасили пол, встретились ему. Еще одна дверь с пружиной была перед ним. А там – улица, которая соединяется с другой, а та с третьей и в итоге соединяется со своей родной, а там…Дверь застонала и открылась.

Глава 16 В городе, в котором есть Садовое кольцо и свой живой театр

Только Мишка оказался на улице, то почувствовал какой-то запах. Он шмыгнул носом, как бывает, когда туда залетит пух или что-то маленькое, едва заметное. Если бы он знал, что за незнакомый запах он принял обычный воздух, а не что-то из области химии. В комнате он, правда, ничего такого не заметил (при открытом окне), разве что внутри аромат был другим, нежели снаружи. Привыкший к загазованности московских улиц, он не думал, что бывает как-то по-другому. Деревни у него не было, дачного домика тоже, за город выезжал очень редко (в последний раз в девятом классе экологическая вылазка «Собери мусор»). С самого детства он только и знал, что свой район, который пусть и не был самым технологичным – в нем было порядочное число парков и водоемов, но когда зеленый район прилегает вплотную к магистрали, по которой несутся дерьмовозы и катафалки с отходами, то воздух никак не может состоять из одного только кислорода и азота. Что делать – он там родился, и сам город вдохнул в него жизнь, пусть и с примесью, состав которого лучше не знать (он внушителен).
Он вышел на крыльцо и первое, что бросилось ему в глаза – клуб пыли. Двор не проглядывался, только голоса, показавшиеся ему знакомыми. Пыль все новыми и новыми залпами поднималась из одного источника – стоящего человека, из-под ног которого вздымалась серо-белая масса, как дым. Казалось, еще немного и земля под ногами загорится. Хлопнула дверца автомобиля. Пыль стала оседать. Только тогда Мишка заметил, что во дворе стоит милицейский бобик. Из зарешеченного окна со стеклом смотрел мужчина – он колотил в дверь этой клетки и не произносил ни звука, словно дал обет молчания, как будто для него было ниже достоинства разговаривать с представителями власти. Это был тот самый мужчина в спортивном костюме «адидас», который снял с дерева мальчонку. Тогда он был более хладнокровен, но сейчас вел себя так, как будто люди в форме были волшебниками, расколдовавшие его. На машине, на дверце было выведено синим по белому «милиция». – Странно, – подумал Мишка, – не поменяли. Краски что ли не хватило?
Машина дернулась и нарисовала в воздухе еще один клуб пыли, менее живописный прежнего. Выбежала большая женщина (та, что с балкона, выжимающая белье и очень уж нервная). Она подбежала к машине, уже находящейся в движении, но не успевшей разогнаться, встала перед ней, с грозным видом уперлась ладонями, не желая пропускать, думая, что таким образом сможет их остановить. «Милиции» это не понравилось, и водитель стал сигналить неугомонной женщине. Та отцепилась, кинулась к окошку и сказала так грустно, поглаживая стекло, за которым уже успокоился ее муж: «Не уезжай». Как будто от него это зависело и он может отказаться от этого турне, сказав своим мальчикам, чтобы они шли домой, а он сегодня никуда не поедет. Грустная история с прощанием переросла в движение – бобик дернулся и на этот раз пошел на полной скорости, чудом въехавший в маленькую арку, которая была построена явно не для проезда автомобилей. Женщина бросилась в пыльном облаке, но запнулась и упала плашмя. Послышался смех. Мальчик сидел на балконе, спрятавшись за перегородку, и только вихор его кудрявых волос выдавал. А теперь еще и смех. Он смотрел, как папку забирают и как падает мамка. Это было интересно. И смешно. Трио сидели на поваленном дереве во дворе, гоготали, переглядываясь – мол, кому сегодня к ней ночевать идти. Мужа забрали, значит, появилась свободная ночка. Только на самом деле никто не хотел вставать и испытывать судьбу. Все оставалось на уровне трепа, и женщина это прекрасно знала, хотя все слышала и давно привыкла к этому болтовне, так как понимала, что в таком дворе отношения не запрячешь – все на виду.
Мишка не знал, как реагировать на это. Если в своем дворе самое большое, что он мог увидеть – это детская шалость, дворник метет двор, или сосед задает вопрос про выборы, то здесь все строилось таким образом, что просто так со двора не было никакой возможности выйти. Двор тоже был коммунален, как и квартира. Да, у него не было стен и потолка тоже, но разве только это мешало понять, что все происходящее здесь совместное. Каждая новость промывается через чьи-то уши и языки. Каждая новость становится популярной сразу же. Достаточно открыть окно. И сейчас, чтобы пройти через двор по нужде (в магазин или просто уйти, как это требовалось Мишке), нужно было оглянуться, кивнуть головой в знак приветствия, поговорить при случае (если что и спросят), прокомментировать увиденное только что (нельзя не высказаться), и чтобы войти в арку, обязательно обратить на себя внимание своей индивидуальностью (одеждой, походкой, настроением).
Он не знал, в какую сторону двигаться. Вариантов было несколько – прямо за бобиком, либо направо, где сушилось белье, или налево, где грохотал трактор, чихал рабочий, а второй болтал ногой и параллельно доносился скрип (вероятно, от качелей), что, казалось, скрипит нога. Столько звуков, сколько он не слышал, когда был в комнате. У них, что какой-то блокиратор в воздухе? Только он хотел выйти, и уже перешел дорогу, где только что происходила схватка честного гражданина и органов правопорядка, где недавно лежала женщина, которая уже поднялась, и стала, как ни в чем не бывало, снимать с веревки белье, произошло то, отчего он снова почувствовал притяжение к земле с удвоенной силой. Мальчик перестал смеяться. Трактор тоже успокоился, с рабочими и скрипом качелей. Наступила такая пустынная тишина, что Мишка было подумал, что у него пропал слух.
Возник момент, когда он снова мог уйти и вырваться из этого места, забыв о нем раз и навсегда. Но он снова застыл, так как почувствовал, что если он вот так уйдет, то это будет нехорошо по отношению ко всем этим людям, с которыми что-то не так. Рабочий сидел на колесе своего трактора и вытирал руки от мазута. Второй сидел в кабине и читал журнал, на обложке которого красовалась сексапильная красотка с шикарным бюстом. Он листал журнал, нервно, одну страницу за другой и чтобы не было слышно шелеста страниц, закрыл кабину. Ему было душно, но так как-то спокойнее.
– Что случилось? – спросил он у рабочего на колесе.
– Нам нельзя, – шепотом сказал рабочий и замолчал, не сказав больше не единого слова.
– Но почему? – спросил Мишка и тот пожал плечами и больше ничего не мог сказать. Открылась кабина, оттуда показался второй рабочий.
– Ему нельзя больше говорить, – ответил тот, закрывая кабину, возвращаясь к журналу, где все ясно и понятно.
– Почему? – растерялся парень, попавший в какой-то замкнутый круг с непонятными элементами, кружившимися по кругу и он с ними, не в силах как-то повлиять на них. Напротив, они проносились с такой силой, забирая его с собой и унося в мутную неизвестность.
– Теперь и ему тоже, – ответила женщина с горой белья. Она прошла к дому, остановилась около двери, словно что-то ожидая.
– Но почему? – не понимал Мишка. Они замотали головой – все до единого, как в танце. – Ну и черт с вами, – про себя сказал он. Парень решил нырнуть в арку, чтобы выйти на автобусную остановку (остановки всегда где-то рядом), не желая знать и тем более выяснять, что творится в этом дворе, в котором проживают какие-то странные люди, устраивающие игру в молчанку по вечерам. – Почему меня должно это интересовать? – думал Мишка, Володя принес меня сюда, чтобы я увидел это безумство? Не понимаю. Он что мой духовный учитель, который отвел меня в святое место. Это место святым не назовешь, как и каждого человека в отдельности.
Он уже вошел в арку, прошел ее темную сторону и оказался на другой стороне, где, казалось, была почти такая же картина – поваленное дерево, люди на нем, женщина с бельем, мальчонка, суровый отец и стоящая в воздухе пыль, как в соседнем дворе. В доме напротив тоже была арка. Он шмыгнул в нее и увидел, что и третий двор ничем не отличается от предыдущего. Он пробежал и в четвертый и стал понимать, что здесь что-то не так. То ли дело в конструкции этих домов, то ли в том, что он очень устал за последние дни. Или то, что он о чем-то не знает – может быть так принято, когда один дом похож на другой, один человек на другого и все нормально. В четвертом дворе трио, состоящее из парней, пили кумыс из больших чашек. Они осторожно причмокивали, чтобы не издавать никакого шума. Девочка каталась на велосипеде перед ними и радостно говорила:
– Не пейте много, а то умрете.
Мишка решил отдышаться. То, что он не мог выйти из этого замкнутого кольца, его уже не слишком беспокоило – больше то, что он не узнавал город, в котором он находился. Он не знал, что в Москве может быть так. Может быть, ранее в Марьиной роще и Ясенево были бараки, а сейчас даже в Подмосковье если наткнешься на деревянные строения, то удивишься. Он не заметил, как к нему подошел мужчина. В тот момент Журавлев думал, как он сможет выбраться отсюда. Это Садовое кольцо его утомило и он не знал, где у того есть переход или переулок, через который можно пробраться в центр. Не это ли имел ввиду Володя, говоривший, что Мишка не сможет уйти. – Как он там говорил, – задумался парень, – я не смогу выбраться, или я вернусь. И еще что-то из умной книжки. Наверняка придумал сам.
– В этом дворе табу каждый вечер, – произнес мужчина, полный и неприятный во всех отношениях. Мишка сразу и не понял, что в нем было неприятного – то ли жирное, лоснящееся от солнца лицо и волосы, намазанные гелем, то ли его одежда – малиновый пиджак, торчащие из переднего кармана солнечные очки, эта карнавальная рубашка с цветными пуговицами. Все в нем было какое-то искусственное. Он говорил так, как будто был его внутренним голосом, который только что задал вопрос не вслух, а про себя и сейчас на него отвечает, – Был один бизнесмен, хороший человек, деловой во всех отношениях. Он и купил эти квадраты земли с домиками, как в сказке. Эти дома, построенные, согласитесь, необычно. Входишь в один двор, а выходишь в другой. Но войдя в другой, кажется, что ты никуда и не выходил – все остается таким же, как оно и есть. Сказка, – он остановился, словно потерял нить разговора или хотел добавить к своему рассказу больше метафор. – Все были, конечно, недовольны, – наконец, продолжил он, – и этот хороший человек, очень успешный бизнесмен, сказал, что оставит им все, ничего ему не надо, забирайте вы ради бога, отдаю, но… при одном условии, – он замер, думая, как завершить свой рассказа, смотря глаза парню, потом выдал, от удовольствия закрыв глаза, – что они, жильцы то есть, каждый вечер будут в течение одного часа молчать. Ну, он, конечно, не хотел, чтобы они работали целый час без перерыва, поэтому пять минут он отвел в этом часу для шума. А если говорить во время затишья, то только по три слова в час, да и то шепотом.
Он был доволен собой, что рассказал это – его лицо было мокрым от пота – тот струился и он не доставал платочек, словно ему нравится, когда его лицо напоминает размороженный кусок курицы.
– Зачем? – не понял Мишка. То, что рассказал этот неприятный человек, вызывало двойственное отношение – подтверждение тому, что эта местность напичкана галлюциногенами и что все ходят здесь обкуренные и где-то в глубине души, на уровне того слоя, где ждал возбужденный журналист своего часа, он поверил в то, что такое наверное могло быть. Тем более он не был оставлен без ответов – этот потный человек отвечал на все вопросы, которые интересовали парня.
– Вопрос не в том, зачем, вопрос в том, сколько все это стоило, – бурно заговорил этот человек, выбравший Мишку для разговора по неизвестной причине. – А стоило это ровно столько, сколько стоит эта земля. Понимаешь, он купил эту землю и отдал ее за один спектакль, который хочет видеть каждый день. Он приобрел труппу, которая исполняет для него этот этюд регулярно. И никто не будет сопротивляться, так как знает, что иначе они потеряют все.
У Мишки началась мигрень. Он не мог принять всего того, что происходит здесь с легкостью, как это делал мужчина. Но сейчас была тишина – все молчали и только двое из них говорили. Один из них – наш растерянный герой (ему можно, он не отсюда – на него закон не распространяется), второй – стоящий перед ним… !?
– Почему же вы тогда говорите? – спросил Мишка, усмехаясь в том, что он так легко уличил того в обмане.
– Не понимаете? – хитро спросил тот, достал очки, одел их, как будто было самое время для конспирации.
– Нет, – завертел головой Мишка.
– Я и есть тот бизнесмен, – шепотом сказал мужчина.
– Вы? – удивился Журавлев.
– Да, я выхожу каждый вечер на улицу, чтобы посмотреть представление, – завершил он, бурно хлопнул в ладони, дабы показывая, что он доволен всем тем, как он это устроил. Потом он тут же поднялся и направился в арку, где представление наверняка должно продолжиться. Если в этом дворе все успокоились и жильцы продолжили свою вечерняя возню в звуковых формах, то в соседнем все только зачиналось.
Зачем ему понадобилось это? Самолюбие? Что подвигло его? Неужели любовь к театру? Вопросов было много, но один вопрос перекрыл это ненужное сейчас любопытство.
– А до метро далеко? – спросил он у девочки, катающейся на велосипеде.
– До метро? – спросила она, пожимая плечами.
– Понимаю, понимаю, – улыбнулся Мишка. – Здесь не ходит метро. Но мне нужно добраться до Кузьминок. То есть выехать отсюда, а потом…
– Отсюда не выедешь, – сказала строго она.
– То есть? – не понял парень.
– Моя мама тоже сюда как-то приехала и… – начала говорить она, зачем-то открывая рот и показывая отсутствующие передние зубы, словно это как-то связано с прибытием в эту местность.
– Куда сюда? – тихо спросил Мишка.
– В Немоскву, – ответила девочка и закрутила педалями к дому.
– Куда? – переспросил Мишка, догоняя странного ребенка.
– В Немоскву, – ответила девочка, слезая с велосипеда и странно поглядывая на парня, который сейчас верил ее словам, так как ему нужно было на что-то опереться. Ребенок говорит «Не Москва»? Хорошо, он понимает, что это не Москва, но что это за город.
– Я понимаю, что я не центре города – сказал парень. – Или может быть даже не на окраине. Тогда где я? В какой области?
– Это не в области, – строго сказала она. – Это очень близко и не менее далеко.
Он не мог больше слушать этот бред. Перед ним был явно сумасшедший, который вообразил, что он владелец своего марионеточного театра, девочка, что живут в городе под названием Нем…боже, куда он попал?

Глава 17 Немосква

Мишка Журавлев заметил, что между домами – там, за развешанным бельем, в узком проулке, что не сразу разглядишь, есть каменная лестница вверх – оттуда вышел мужчина в широкополой шляпе с авоськой с хлебом и поднялась женщина с двумя пакетами. Наверняка там есть выход. Только возникал вопрос, куда уехала «милиция», если выход только здесь. Наверняка где-то есть еще ворота, открывающиеся только для особых лиц. Он не ошибся – про ворота он, конечно, не узнал, да и времени на это тратить не хотелось (для этого нужно было снова проходить несколько дворов, чтобы что?), но с лестницей не прогадал. Он поднялся, на это раз не обращая внимания на параллели – голоса, действия и шел, уверенный в том, что будет идти, пока его не остановят. Здесь было ветрено – солнце стало заходить, и ветер принимал полномочия все более усердно. Когда он перевалил через два десятка ступенек, далеко расположенных друг от друга (хотелось спросить – предназначенных точно для людей?), то увидел занимательную картину. Нет, это был точно не родной город со сталинскими высотками вдалеке, не деревня (для деревни было слишком большое количество домов и церквей), но и не просто город (большое количество бараков с идущим дымом из трубы), а может быть и город или деревня, только она такая, что заставляет смутиться и засомневаться в знании географии.
Он стоял на самом верху (на уроне крыши с антеннами и заходящим солнцем), как Наполеон перед Москвой, думающий, что уже завоевал ее, но Мишке не нужно было завоевывать этот город – достаточно было покинуть тихо, незаметно, достаточно сесть в автобус, идущий отсюда в город, а там все намного проще. Есть немного денег – должно хватить до города. Во всяком случае, можно позвонить маме, если не хватит, чтобы она стояла с нужной суммой на вокзале.
Возник тот же вопрос – в какую сторону двинуться. Журавлев не предполагал. Конечно, спуститься вниз для начала, а там ему точно скажут. Он спустился, хотел остановить парня на велосипеде, но не успел – тот ехал довольно быстро.
– Мне нужна автобусная остановка в город? – спросил он у женщины с флягой. Она с легкостью тянула ее, словно это была не фляга, а игрушечная машина на веревочке. Вопрос ее смутил. Она испуганно посмотрела на него, ожидая, что он спросит что-то еще, как будто на то, что он спросил невозможно ответить.
– А до Москвы далеко? – продолжил Мишка, думая, что она просто не слышит, или больная. Все же могло быть. Но следующее, что она сказала, заставило его поверить не в то, что она со сдвигом, а то, что он сам не в себе.
– Ты что парень, того? – грубо сказала она, и, ухмыльнувшись, покатила со своей флягой с несмазанными свистящими колесами вперед, дергая головой вместо удручающего поворота в его сторону.
А что он такого спросил? Разве принято считать человека ненормальным, если он хочет добраться до дома. Наоборот, которому не хочется идти домой или тот, который забыл где он находится – другое дело. Но Мишка хотел выбраться, поэтому останавливал прохожих, попадающихся ему на пути.
– Мне в Москву надо, – говорил он прохожим, надеясь, что они хоть как-то помогут ему. Но его не понимали, смотрели, как на иностранца, говорящего вполне понятные вещи на своем родном, и поэтому они воспринимались местным населением, как что-то чуждое и даже враждебное.
– Ты чего это от меня хочешь? – резко сказал мужчина в спортивном костюме, совершающий пробежку. Остановив его, Журавлев не предполагал, что несет угрозу – мужчина весь напрягся, встал в стойку, вытянул руки и был готов нанести удар. Руки его дрожали, а вместе с ними и все тело. – Нет, у меня закурить, и мелочи нет. Иди ты прямо, направо и умри там.
Агрессивные попадались чаще. Когда пятнадцать человек из тридцати пяти его отправили к такой-то матери, семь человек восприняли его более чем спокойно, но не понимали о чем он – говорили, что никогда отсюда не выезжали и были бы рады, но разве это возможно, остальные – никак не реагировали на Мишку, словно он был плод их воображения, на который не нужно обращать внимания и тогда он точно исчезнет. Но Журавлев не хотел исчезать. Точнее он хотел, но только нормальным естественным путем – через транспорт с кондукторами. А то ему стало казаться, что и кондукторы – тоже плод воображения. И если все плод воображения, то, может быть, он спит. Но он не спал, правда, ущипнуть себя попытался и даже закрыл глаза, чтобы открыв, увидеть Воробьевы горы и людей, и услышать метро, и почувствовать, что он – не такой дурак, в чем начинаешь сомневаться.
Он увидел газетный киоск – не такой, как в родном городе, где от обилия газет глаза разбегаются – это был маленький, едва приметный, сливающейся с растущей вишней. Под ней сидела женщина на стульчике. Перед ней был стенд с газетами и сверху фанерная табличка с надписью «газеты».
– Газету можно? – спросил Мишка, побуждая женщину с бородавкой на ухе. Она сидела с закрытыми глазами и при появлении клиента не очень бурно отреагировала.
– «Комсомолец» или «Ведомости»? – лениво спросила она. – Есть свежая «Правда». «Коммерсант» только вчерашний. Поздно сбрасывают. С телепрограммой на следующую неделю.
– Мне бы из местной прессы, – сказал Мишка. Продавщица совсем проснулась и так удивленно посмотрела на него, словно парень спросил про наркотики.
– Ничего, – сухо сказала она и закрыла глаза, понимая, что клиент ничего не купит.
– А где мы находимся? – спросил он ее, пробуждая в очередной раз. – В каком городе?
– Молодой человек, – она не стала открывать глаза, не желая тратить энергию на какого-то бузумца, интересующегося, где он находится, – вы что вчера приехали?
– Да, – согласился парень. Но ведь это была правда.
– Немосква – город на границе Земли и Солнца, – вяло заговорила женщина, как будто эта информация была записана на пленку. – Население – пятнадцать тысяч человек. Театров нет, кинотеатр один, есть бильярдная, которая пользуется в городе успехом. Достаточно?
Мишке было достаточно того, что он услышал. – Припадочная, – взревел он, отойдя от газетного «киоска» на значительное расстояние. Они что издеваются над ним. Все как будто подговорились и устраивают ему шоу на каждом углу.
После киоска был стенд. Около магазина с надписью «Хлеб» без двух упавших букв «л» и «б», он увидел стенд. На нем было написано красным по черному:
«Уважаемые жители! В целях соблюдения правил нашего города, просим вас сообщать о вашем прибывании в собес. Адрес: Угловая, 5.»
Конечно, Мишка не думал, что ему это нужно. Он, конечно, прибыл и по закону этого города должен был пойти и отметиться, что такой-то такой прибыл в город такого-то числа на…плече у парня нетрадиционной ориентации, чтобы сойти с ума, потому что, оказывается, есть такой город Немосква на границе Земли и Солнца, а он блин живет двадцать третий год и не знает, что можно купить людей и устроить с помощью них спектакль на каждый день. Что за фантазия на тему Гоголя? Куда пойти? Про автовокзал молчат, говорят, что отсюда не выберешься. Ничего буду сам искать. Раз все здесь с отклонениями, то это не значит, что и мне быть таким. Идти прямо, пока не выйдешь – железный закон. Главное никуда не сворачивать.
Он шел по дороге, немного отходя от последнего инцидента. Он привык к размеренной жизни и никогда не получал такое количество стресса за раз. Впереди неровная дорога переходила в свободное пространство. Это была площадь со скамейками. Они стояли вокруг пьедестала для памятника, которого не было. Вдалеке стояло такси!!!
– Отвези меня из этого города? – радостно сказал Мишка, упав на заднее сидение, не спросив перед этим водителя, не желая, чтобы ему снова отказали. Ему стало так легко и хорошо от того, что здесь так приятно пахнет освежителем воздуха с цитрусовым ароматом и водитель сейчас повернет ключ и поедет отсюда куда подальше, и он снова будет ходить среди обычных людей без отклонений. Однако хорошее оборвалось уже через мгновение.
– А ну выходи, – грубо сказал водитель и ядовито бросил взгляд на него
– Я заплачу, – сказал парень, едва не плача. – Мне очень надо. Прошу тебя. Я хорошо заплачу.
Таксиста не удовлетворило это, он выскочил из машины, подбежал с другой стороны и вытащил сопротивляющегося Мишку.
– Выйди от греха подальше, – говорил он, и Журавлев хотел вцепиться зубами в этот вид транспорта, так как других он не наблюдал. Не говоря уже о заправках, которых вообще нигде не было видно. – От греха, я тебе говорю, – повторил мордатый мужчина, нервничая, как будто Мишка был в грязной одежде и мог ею запачкать машину.
От какого греха Мишка так и не понял, но послушал таксиста, который испугался его как черта. Как только парень оказался на воздухе, водитель вернулся в авто, чтобы снова сидеть и ничего не делать. Вот вредный. Ну, ничего. Если здесь есть одно такси, значит, где-то рядом другое. Он не ошибся. Такси стояло совсем недалеко. На вопрос отвезти его до трассы, водитель, который был так похож на предыдущего, что возникла мысль не брат ли близнец он тому, так громко засмеялся, что у Мишки пропало дальнейшее желание вести переговоры. Он обошел три легковых авто (водители не были так сильно похожи, но у всех было что-то общее, что бывает у людей одного рода занятий), даже попросил мальчика одолжить ему велосипед, но все смотрели на него, как на человека, требующего от них что-то неприемлемое для них. Но и это ему не мешало – он решил идти вперед и если ему не надо ничего переплывать, то все в порядке. Он знал, что дорога, покрытая щебнем, должна куда вести. Да, там окраина города, а за ним – кладбище, лес, а за лесом железная дорога и если идти по путям, то наверняка набредешь на станцию. А если есть станция, то он почти дома. С этим мыслями он шел вперед. Вечерняя прохлада поддувала его запревшее тело. Он был голоден, но не хотел есть здесь. Он боялся, что пища в этом городе отравлена, как и воздух, как люди, которые могли стать такими, какие они есть под влиянием этой самой пищи. Он проходил мимо домов, из которых доносились ароматы готовящихся блюд и старался зажимать нос, чтобы не дышать отравленным воздухом, который к тому же очень возбуждал аппетит.
Наверняка, он прошел половину пути. Так ему казалось – уже темнело, когда он услышал перед собой шум. Большое количество пыли, и только потом народа, хорошо одетых – в костюмах и галстуках, что несколько выбивало их из этого пространства, весело шли вперед, играя на гитарах, при этом умудряясь танцевать и петь. Уйти в сторону было нельзя – там были дома, заборы, к которым тоже прильнули люди, чтобы увидеть это занимательное шествие. Несколько человек с гитарами окружили Журавлева, наливая ему из бурдюка вино, в рог, чтобы он выпил. Мишка отказался – он дал себе слова ничего не брать в рот. Но они настаивали, тогда Мишка сделал вид, что пьет, и после одного глотка хотел опустить рог, но ему это не позволили сделать – мужчина с белой рубашке и кофейного цвета галстуке с большим немного расслабленным узлом держал емкость – вино лилось, не только в рот. Вино было крепким и отдавало хлебом. Наконец, рог опустел и Мишка, который недавно еще давал слово не пить, выпил и теперь еще закусывал какой-то рыбой.
– Что это? – спросил он, дабы понять, за что он пил. – Свадьба?
– Нет, похороны, – крикнул один молодой человек, примерно его возраста. – Умер великий человек в нашем городе – основатель. Когда-то давным-давно он решил построить здесь дом, а потом к нему присоединился другой. И так появилась Немосква.
– Так это правда? – воскликнул Мишка.
– Что, правда?
– Что это все… Немосква? – спрашивая, он подозревал, что выглядит глупо, но крепкое вино помогло ему в этом. К тому же на него не сильно обращали внимание – после того, как он выпил, к нему потеряли интерес. Делегация направилась дальше, поить путников из большого рога. Только внимание того парня, что он спросил, оставалось с ним.
– Тот, кто основал этот город, – сказал тот, – умер и теперь никто не знает, как будет зваться этот город. Кто будет его правителем. Может, ты? – он засмеялся, подпрыгнул на месте и поспешил за всей делегацией, смешавшись с ними.
Мишка попятился назад и быстрым шагом поспешил к намеченной цели. Он шел быстро, в голове печатались строчки, отбивающие каждую букву в подсознании.
«Немосква – город на границе Земли и Солнца. Странно, нет же такого города, – скажите вы. Откуда он взялся? Может быть, он есть, просто его нет на карте, а так он есть. Я же здесь, в этом городе. Прямо сейчас. Иду по нему, точнее из него…».
Мишка шел, и у него появлялась в голове статья об этом городе. Может быть, она была никак не связана с сенсацией, которые так любил Машаков, однако он предчувствовал, что должно произойти что-то особенное.
Сколько он прошел, Мишка не знал, но через час или два, когда солнце стало так низко, что только луна освещала путь, и не было ни единого фонаря по округе, он увидел дом. Два этажа, козырек, открытые окна. Но больше всего его поразило то, что он увидел поваленное дерево, напротив другой дом с мезонином и висящим бельем. Это было тут. Он вернулся туда, откуда начал свой путь.
– Долбанное садовое кольцо, – выругался Мишка, но это его не сильно расстроило. Он даже обрадовался, что ночью не нужно будет ходить одному, а это сознание того, что он увидел этот город, познакомился с его жителями (личного знакомства не состоялось, но во всяком случае было ясно, кто на что способен) делали его сильнее. К тому же у него было так много вопросов, на которые мог ответить только один человек.

Глава 18 Трио, бизнесмен и все, кто на первый взгляд показался странным

Пока Мишка стоит в растерянности перед домом, от которого так стремился уйти (думая сейчас, как войти в него снова), постараемся узнать, если не все, то самое главное. Прошел обычный день для этого города. Жители городка Н проснулись, провели по-своему день и уже готовились ко сну, разбирая кровати и делая маски на лицо. Каким образом ложатся спать в этом городе, не покажется таким интересным, как сами люди. Даже не знаешь, с кого начать, так как каждый норовит быть первым. – Я хочу сказать о себе, – кричит Хомутов. Подождите, господин Хомутов, до вас дойдет очередь.
Но что если мы начнем с той самой женщины, продающей газеты под вишневым кустом, что первая (точнее, вторая после девочки) открыла глаза на название этого города? В себе ли она или любит промышлять помимо газет, всякого рода шутками? Может быть, в этом составная часть работы продавца печатной продукции. Качества, которыми должны обладать такие люди – чувство юмора, позволяющее им шутить с клиентом, дабы не отпустить его. Однако, вспомним ее вялый вид и спящее состояние, словно ее огрели чем-то тяжелым по голове. Она же показывала ему умирающее состояние, что она не может и очень хочет домой. Купите у меня все, и я пойду домой спать. Да, не забудьте заплатить за это. Разве она могла сказать правду? Представьте себе – все, что произнесла тогда под вишней, чистая правда. Город назывался так, как она сказала, и располагался он примерно между Землей и…ну, хорошо, Солнцем. Жили в этом городе люди так, как не жили в другой местности, но в то же время ничем не отличались от всех остальных. Только для Мишки Журавлева, знающего про другой город (действительно другой – в смысле не похожий на то, где он жил) ровно столько, сколько написано о нем в книжке или рассказано в новостях – это был другой мир, в который если он и попал, то чувствовал себя отнюдь не гостем, а забравшимся через забор чужаком, который всюду ожидает, что на него направлено ружье с внутренним предощущением, что получит заряд соли в зад.
Звали эту женщину Жанна, было у нее тройня, мальчики, семи лет, помогающие ей с газетами. Они разносили прессу по всему городу, только не всегда возвращались с деньгами. Вместо денег они умудрялись принести другую газету, которую не продавали, мешок крупы, колбасу или масло. Но это в лучшем случае. В худшем – они приносили порванные штаны и зареванное лицо – во дворе клиента могла быть собака, а то животное и покрупнее. Только с продажами шло как-то не очень – у всех жителей в городе были телевизоры, и все самое интересное шло там, и никто не хотел читать то же самое за деньги. Что они платили, когда смотрели телевизор? Только за свет, но это такие крохи по сравнению с газетой. Жанна научила своих детей заучивать новости наизусть, чтобы у клиентов появлялся интерес к покупке газеты. Для того, чтобы мальчик рассказал все новости в газете, нужно было купить ее и тогда он узнает все, вплоть до объявлений, а с самой газетой может распорядиться так, как посчитает нужным. Только и это не улучшало продажи, так как приятнее смотреть телевизор на диване дома, при этом пить кофе с шоколадом. На улице диван не поставишь, приходится стоять, в лучшем случае – поставить табуретку, что менее удобно. Поэтому клиент в виде Мишки ее не столько удивил (она была матерью троих сорванцов, которые уже давно разучили ее удивляться), сколько разочаровал – «и этот любит телевизор». Она ответила ему без особого энтузиазма, продолжая сидеть, дожидаясь, когда ее мальчуганы принесут трофей от проданных газет. Она понимала, что ей снова придется рассказывать забавные истории на работе своему вышестоящему, что позволит в очередной раз ее не уволить за эти обмены на котят, клюшки, сахарную вату и иногда (в редких случаях) деньги.
Следуя драматургическому закону – первый, кто появился должен быть раскрыт нами. Первым, кто попался ему на…уши (не увиденный, но многим услышанный) был сосед по квартире, он же Лузгин Семен. У него была шикарная борода, и он был первым по рассказыванию занимательных историй и анекдотов. Девушки, ходившие к нему со всего города, любили его за чувство юмора, и не меньше за то, что он не распускал руки. Он вполне довольствовался тем, что они к нему приходили такие гостьи и бурно реагировали на его «жили были…», «однажды как-то в полночь…», «а вот еще один…», что для мужчины было вершиной удовольствия. Женщинам, как правило, нужно что-то еще (ну, вы меня понимаете), и дамы перед тем, как пойти на «веселый вечер», приводили себя в такую форму, как будто шли на свидание с мужчиной своей мечты. Однако, когда смех заполняет тебя и ты отдаешься всецело процессу, в котором участвует восемьдесят групп мышц, сокращающихся, как эспандер, туш может размазаться, помада окажется не совсем там, где нужно, прическа претерпеть значительные метаморфозы – на другие эмоции (ну, вы должны понимать…) не остается ни сил, ни представительной внешности. Когда слушательницы попадали в комнату «великого гуру смешного», то уже тогда не могли удержать от смеха. Комната была светлой, все в ней соответствовало норме, если бы не стол-кровать, прибитый к потолку, с приставленной к нему лестницей, стулья, тумбочка с вазой, угловой диван, тапочки, и даже чашка кофе прекрасно расположились на потолке, вызывая сомнение у девушек – «а правильно ли то, что мы стоим на земле?». Напротив, все, что обычно привыкли видеть на потолке, располагалось на уровне пола – люстра, сидевшие мухи, паутина… Гостьи пили чай на полу, погружаясь снова и снова в атмосферу событий от Семена Лузгина. Зачем, спрашивается такие неудобства? Так смешно же, – сказал бы он. И девушки были тому подтверждением – они приходили, и возвращались сюда, считая это место райским уголком.
Лузгин нигде не работал и жил на деньги, оставшиеся после продажи комнаты (в которой сейчас и жил Володя). Когда-то квартира, состоящая из двух комнат, принадлежала ему. Но деньги заканчивались, нужно было что-то есть и пить – он стал сдавать комнаты (иногда свою, на час, ночь, сутки), но когда ему предложили за комнату хорошие деньги, не смог отказаться. В результате – он делит квартиру с Володей и порой забывает, что уже не является собственником всех квадратов, из-за чего и происходят житейские «катаклизмы».
Если чаще всего на скамейке сидят старушки, грызут семечки и перемывают косточки всем, кому не лень, то здесь появляются несколько другие персонажи. Трио мужчин, которые в точности повторяют всю деятельность старушек. Как только наступит утро, они тут как тут. Место встречи – поваленное дерево, с которого обозревается вся округа, время провождения – с раннего утра до поздней ночи, до последнего клиента, точнее говоря – пока во всех домах не погаснут огни. Хотя и ночью может произойти что-то интересное, поэтому один из них остается дежурить (не во дворе, конечно, но бдить из окна, чтобы при случае разбудить остальных, которые тоже на ночь не закрывают окна). Это, по словам некоторых, ничегонеделание, продолжалось круглосуточно. На самом деле их времяпровождение очень ценили и относились с большим уважением, разве что, за исключением некоторых.
Позвольте их представить – то, что повыше и всегда сидит в центре – Влад Дмитриевич, что по левому флангу – Эдуард Евгеньевич, по правому – Борис Петрович. Обращаются они к друг другу исключительно по имени-отчеству и все, за исключением некоторых недовольных (а таковых мало) тоже обращаются к ним не просто Борька или Влад. Если даже кто-то и назовет их таким образом, то они переглянутся и не станут отзываться, позволяя человеку исправить форму обращения.
Живут они в доме, напротив, в отдельных квартирах. У каждого есть жены, по двое-трое детей и жены их уважают, так как считают, что занять место наблюдателей, главных по двору было непросто. Ведь от наблюдателей зависит многое – все события проходили через них и они служили контрольным пунктом между домами. Если что-то произошло, то трио свистели, оповещая об этом двор, чтобы все знали, что если у одного из жильцов что-то произошло, то всем небезынтересно узнать что. Конечно, порой они выпивали, но жены понимали и это – работа была не из легких. Вот так сидеть и слушать все, что вокруг происходит – это все равно, что смотреть целый день телевизор. К вечеру голова становится тяжелой от переизбытка информации. Поэтому к вечеру весь двор собирался, чтобы послушать, что произошло за день. Конечно, после того, как пройдет «спектакль».
Бизнесмен Туманов, устроивший «театр» в городе, жил в отдельном доме, откуда открывался прекрасный вид на город. Родился он здесь и, почувствовав с младых ногтей деловую жилку, стал пробовать себя в разном. Наконец, осознал, что продавать молоко скучно, и даже автомобили скучно, так как в городе было трудно с доставкой. Первое, что он придумал – это оркестр. Он существовал повсюду. На всех улицах, на единственной главной площади без памятника, во всех дворах. Во время праздников, наступления весны, осени, любого сезона, на похоронах. Люди, благодаря ему, конечно, стали культурнее, но репертуар был, конечно, не на подбор. В основном попадалась блатная лирика или то, что звучала по трем каналам, что принимало телевидение. А это – в основном эстрада, и сам Туманов, мечтающий о бизнесе, и, потеряв таким образом трех друзей, попавших за решетку, напевал исключительно шансон, но не тот, что привыкли петь в Париже. Потом возникла эта идея. Только нужно было как-то заинтересовать их. Никто бы просто так не стал кривляться на улице во имя какого-то там «хоть и бизнесмена». Тут нужно было либо мотивировать, либо запугать. Благо, у Туманова были такие возможности – связи с представителями власти, отделам по недвижимости и земельной собственности. Они ему помогли взять в руки несколько двориков, располагающихся в небольшом колоритном пятачке под названием Заячья губа (не забесплатно, конечно) и объявить во всеуслышание новое постановление от гражданина Т – владельца и нового хозяина. Народ вынужден был играть свой вечерний спектакль, а он смотреть и наслаждаться творящимися междоусобицами и мечтать о следующей затее. Жил он один и не хотел то ли ни с кем делить свое богатство, разве что с мужчинами, что говорит о его нетрадиционной ориентации. О последнем знали все и относились более менее спокойно, так как у него были деньги, и он нашел способ держать всех за одно место. «Да какая разница с кем он спит?» – никто же этого не видит. Спасибо, что у него есть жалюзи на окнах. Однако актеры, точнее, жильцы его любили и, не смотря на его «неординарность» и барские замашки, выполняли эту повинность не столько потому, что это нужно было делать, а потому что, во-первых было итак скучно, и это незамысловатое занятие хоть как-то разбавляло эту скуку, во-вторых, каждый хотел себя попробовать в актерстве, тем более на виду у соседей, привыкшие конкурировать друг с другом во всем (в одежде, покупках, поставленном заборе, занавесках на окнах), это было особенно занимательно. Поэтому каждый искал что-то новое в своей роли и готовился, чтобы вечером показать нечто неординарное, а так как говорить при этом было нельзя, то роль становилась от этого труднее, в смысле, интереснее. Например, трио постоянно искало новые пути для показа того, как они курят – одну на троих, дым, выпуская колечками, повторный вдох. Колечки выходили не у всех, скорее овалы, но так или иначе в своем увлечении они были очень органичны.
Среди актеров была семья Мамоновых. Отец – Пал Палыч, мать – Томочка и сын – Юрик. Отец, вечно пропадающий за решеткой, как только получал получку, жена, работающая на костюмной фабрике, и сын, учившийся в школе в первом классе, понимающий, что жизнь после поступления в школу, стала намного скучнее. Тем не менее, они так жили, и пусть все повторялось изо дня в день – отец пил, мальчик хулиганил, женщине не нравились эти выходки, но жизнь их шла день за днем без существенных перемен. Мужчина губил свое здоровье, мальчик рос, мечтая о новом мире, не похожий на этот, а у женщины не оставалось времени ни на мысли, ни на воспитание мальчика (и мужа, конечно, тоже), поэтому она ничего не ждала и полнела параллельно всем происходящим событиям.
Во дворе жила девочка, которая очень любила говорить про смерть. Ангелина. Ее родители оставили одну, так как рано отправились к праотцам. И она осталась жить в той комнате, в которой когда-то жили ее родители. Но так как она почти неделю провела с ними, уже, будучи неживыми (отравившимися пельменями, сделанными из мяса, купленного на рынке), не веря, что такое возможно, то это очень сильно повлияло на ее психику и она не могла отныне ни о чем говорить, кроме как…точнее она могла, но любая тема переходила в загробную жизнь и становилась смертельно опасной.
Если останавливаться на всех случайных прохожих, кого встретил Журавлев – женщина с флягой (слепая учительница на пенсии), парень на велосипеде (постоянно следящий за своей сестрой, любящей погулять), мужчина со свадьбы, пытающийся напоить его (отец семерых девочек, похожих на него как семь капель воды), парень, подтвердивший, что он в Немоскве, то наша книга станет напоминать летопись старожил этого города. Мы, конечно, будем останавливаться на некоторых, но только тех, кто встретится и займет достойное место в повествовании.

Глава 19 Помешал

Он осторожно поднялся по лестнице, открыл дверь, вошел, наступил на большого размера ботинки. Хорошо, что не нужно было звонить, стучать. Лузгин продолжал варить кофе, как будто не уходил с кухни. Понятно, что он варил кофе не первый раз и в перерыве успел сделать большое количество дел, но создавалось ощущение, что дом замер и ждал возвращения гостя. Сейчас он зайдет в комнату к Володе, и тот все еще будет лежать на диване в той же позе с торчащей губной гармошкой из кармана. Мишка стал снимать туфли, стараясь не шуметь – снять один, начал стягивать второй, как Семен показался в дверях. Тот что-то проговаривал про себя, и не останавливался, когда вошел Мишка, а только приглушил звук воспроизведения.
– Добро пожаловать в наше блядство…то есть царство, – во время исправился бородатый. У Мишки пробежал холодок. Он хотел было вернуться и переночевать в парке (где тут ближайший?) или там, где возможно (например, во дворе какого-нибудь дома, где нет собаки), но Лузгин остановил его и заговорил как-то таинственно: – Тихо, сейчас будет самое интересное, что мы можем узреть когда-либо. Для этого многое бросают своих жен и приходят сюда. Они не жалеют об этом, так как подобное не может повториться только потому, что все в нашей жизни происходит только раз. И если ты еще не готов и только мечтаешь об одном – чтобы уйти и узреть это не по-настоящему, искусственно – сосед расскажет или на работе, то ты не узнаешь всей прелести этой жизни.
Он говорил довольно тихо, хотя каждое слово было слышно отчетливо, словно он говорил в микрофон. Все, что он пытался сказать, было, конечно, витиевато, но смысл был ясен – не нужно читать газеты, когда тебе предлагают посмотреть то же самое в реальности.
– Нужно преодолеть себя дважды в жизни, – продолжал он, стряхивая со своей бороды, оставшиеся после приема пищи крошки, – когда родился и второй раз, когда у тебя есть выбор. При этом нужно сделать выбор такой, чтобы ты не сомневался, что это именно то, что тебе нужно. Неправильно выбранный путь – и ты на всю жизнь проклят. Всю жизнь не ты будешь смеяться, а над тобой будут смеяться, – последние слова он завершил бурным смехом, добавив, – Ну как? – Мишка пожал плечами, не понимая, что этот смеющийся человек от него хочет. Что это было? Один из новейших анекдотов, рассказанных в такой экстравагантной манере? А может быть, он застал его в процессе сочинения этих анекдотов, в самые, так сказать, рабочие моменты? Бородач понимал, что напугал парня, поэтому быстро оправился от смеха, пожал руку Мишке, представился и объяснил ему свое поведение:
– Есть у нас в городе женщина по имени Жанна. Не Арк, но тоже ничего Она продает газеты и воспитывает тройню отличнейших мальчуганов. Как она их воспитывает, чем таким особенным кормит, чтобы они были такими, какие есть, не знаю. Но то, что они мне предложили, это грандиозно. Дети – гении. То, чему они нас учат – намного ценнее, чем то, что дают нам другие источники информации, – он стал переходить на шепот, словно хотел поделиться секретом. – Они мне предложили газету. Я спрашиваю где, а он говорит, что она в нем. Гениально. Газета в нем и он ее может воспроизвести, как на пленке. От сих до сих. Умница. И я слушал. Я давно так не слушал про то, что творится в Москве и как сейчас готовятся к летнему сезону с таким интересом. А они ла-ла, я слушаю, Хорошо. Мне не хочется читать, я хочу слушать. То есть я хочу тоже рассказывать. Я этим занимаюсь уже давно, но не предполагал, что это может приносить деньги. У меня осталось совсем немного до оплаты ренты и тогда все – либо пан, либо пропал. А тут такой шанс.
Мишка понимал его, и в какой-то степени они были с ним на равных, так как тот тоже искал не прямой путь для своего дела, как и Журавлев, который был чужим среди своих, и воспользоваться прямым путем здесь означало только одно – останется ли он живым после?
– Ко мне завтра назначены три утром, две днем, а вечером – тут он застыл, вспоминая, достал блокнот и открыл на нужной странице, – так…вечером пять человек. И если я буду брать с них деньги, то разве что-то может измениться? Что такое сто рублей? Мелочь! Они и больше оставляют, когда приносят вино и закуски. Они могут тратить и меньше. С меня – чай с байками, с них – купюру с изображением квадриги Аполлона.
При этом на последних словах он кричал и Мишка боялся, что Володя может услышать. Он наверняка уже спит, и этот концерт был бы некстати. Но Семен с каким-то фанатизмом продолжал свой концерт, с каким-то недовольством посматривая в сторону комнаты Володи, но ни слова не сказав о нем.
– Девушки все время платят, – говорил он, приглаживая бороду. – они не могут ничего получать бесплатно. Они хотят отдать что-нибудь за полученное удовольствие. Если не деньги, то свое обаяние, красоту, улыбку. И уходят недовольными, если что-то не оставили после себя. Как часто они оставляют платочки, шарфики, помаду. Не потому что они рассеянны, так устроены женщины – они привыкли платить. Шарфик точно стоит не сто рублей, а значительно больше. Но мне достаточно и ста….
Мишка хотел спать и сейчас он думал о том, как этот человек может ему пригодиться. Не найдя нужного для него места, он извинился и прошел в комнату. Он не хотел стучать, чтобы не показаться смотрящему в спину (может быть, ему только казалось это), будто он чужой и что для того, чтобы войти, нужно обязательно стучаться. Он – свой, ему не нужно стучать, вытирать ноги, он здесь сидел с завязанными руками, черт подери… Он смело вошел в незапертую дверь. Она недовольно скрипнула и Мишка зажмурился.
– Вот, неуч, – послышалось из темноты. Володя заворочался, что-то пробубнил, кто-то ответил (?), послышался отчетливый вздох, шепот. – Стучать надо! – недовольно пробурчал хозяин, успокаивая кого-то очень беспокойного и крайне робкого.
Мишка замер как вкопанный. Володя был не один. Он понял, что помешал им. Володя сейчас с парнем? Он застыл, не зная, что делать дальше. Ему снова захотелось домой, и он снова погрезил мгновение о том, что проглядел этот поворот, помешавший бы ему идти по кругу, но это длилось ровно мгновение, так как уличная ночная мгла пугала его больше, чем комнатная.
– Извини, я никого тут больше не знаю, – растерянно произнес парень. – Домой поздно, а уехать отсюда у меня не получилось. Странно, но мне никто не говорит, где у вас автовокзал. Они что, действительно, не знают или у вас такой дефицит, что каждого встречного не посвящают в это?
– Ладно, я сейчас оденусь, – прервал его Володя и заскрипел диваном.
– Не надо, – встречно сказал Мишка. – Вы продолжайте, а я могу выйти на кухню. У тебя довольно интересный сосед. Анекдот мне рассказал из жизни. А я вот совершенно не умею анекдоты рассказывать. Не дано, как говорится, – послышался звон ремня и недовольный вздох с выдохом. – Не надо было, – прошептал Журавлев, – я бы ушел, но если вы настаиваете.
На самом деле Мишке не хотелось идти на кухню и общаться с соседом. Странно, но днем «весельчак» был совершенно другим – он смешил на протяжении нескольких часов так, что казалось стена могла рухнуть, а за время диалога в прихожей Журавлев даже не улыбнулся. Может быть он только днем – весельчак, а ночью – мрачнее тучи? Но этот вопрос мало занимал парня. Ему хотелось остаться здесь, где, по его мнению, была какая-то тайна, в которой было достаточно деталей для исследования, но Журавлеву пока не удавалось соединить разные по своей форме и предназначению детали, чтобы получилось что-то одно. Необходимо было найти еще, а, возможно, и еще и пока неизвестно, сколько понадобиться времени, чтобы шкатулка с неизвестным открылась, показав свое богатство, цену которого мог знать только один человек.
– Ты чего такой вежливый? – иронично спросил Володя, нащупывая выключатель. Тот все не нащупывался.
– Я не вежливый, – стал оправдываться парень, – хотя нет, я вежливый, только сейчас я не совсем такой, потому что… – он запутался. Послышался смех. Это был женский голос (?). Журавлев опешил – для него этот голос был не менее странным, чем рев медведя или тигра в постели. Женщины, по его мнению, здесь быть не должно. Так значит он не только с мужчинами, но и с женщинами тоже?
Свет неожиданно зажегся, показывая комнату – тусклые обои, шкаф, открытое окно, кривая покачивающаяся люстра, но сейчас все эти декорации тухли вокруг главного объекта – того самого дивана, на котором он совсем недавно чувствовал себя заложником. Диван был разложен, и на нем лежало одеяло, под которым проглядывался бугор в виде объемных бедер, переходящих в холмистое возвышение, соединяющими более ровную низменную поверхность. Девушка не хотела показываться, словно знала, кто есть Мишка и чтобы тот не получил никакой информации, молчала, дабы ждала, пока Володя все не решит самостоятельно. Володя, в свою очередь, стоял около выключателя, совершенно голый, практически вплотную к Мише, и командовал парадом. Первое, что он сделал, свистнул и заявил:
– Тогда мы продолжим. Маня, товарищ нам разрешил. В койку! Ах, ты уже там? Маня, Маня, Манечка, я твой милый Ванечка, – пропел он, перебегая на цыпочках по холодному полу, целуя прикрытый объект, – снимай свои ретузики, которые ты в испуге натянула – я слышал, не надо, осуществим очередное погружение. Если товарищ не против. Маня, кому я сказал приготовиться. На старт, внимание…
Это было чересчур. Второе, что Володя сделал, точнее не сделал – не выключил свет, тем самым поставив в неудобное положение и Журавлева, и как показалось Мишке, девушку, которая так и не показалась из-под одеяла, и не послушалась Володю (ничего не сняла).
– Я все же пойду, – попятился назад парень и хотел уже выбежать, но Володя, что есть мочи закричал «Марш!», совершил два больших прыжка через комнату, прислонился к растерянному у дверей парню, обхватил своей крепкой жилистой рукой так, что Мишка не мог сдвинуться с места. Ему показалось, что его держит памятник Командору, но в данном случае, Володи, темной лошадки, а в данной ситуации, человека, для которого даже такое действо, как секс было простым обывательским делом, что его можно осуществлять на глазах у незнакомцев.
– А я тебе говорю, останься! – настаивал Володя. – Дама не против. Маня, ты же не против? – девушка что-то промычала, и показала свои каштановые волосы, лоб с тремя морщинками и карие глаза. – Это означает, что она не против, а ты чего?
– Но я не хочу, – в ужасе воскликнул Мишка, боясь смотреть ниже пояса. Ему ни разу не приходилось быть свидетелем такого разврата. Конечно, он видел, как соседи занимаются любовью на балконе и даже был свидетелем, как этим самым занимаются на той скамейке, что днем служит для пришедшего с магазина человека с грузом, чтобы передохнуть перед подъемом на свой этаж.
– Дурак, где ты еще увидишь такое? – настаивал Володя.
– Нигде, разве что…но так же нельзя, – Журавлев, оспаривая с Володей место, где ему сейчас быть, понимал, что всегда проигрывает при разговоре с ним. И теперь, когда он должен был просто сказать «нет» и выйти из комнаты, чтобы парочка преспокойненько продолжила, стоял и мялся, словно не понимал, что подобное всегда говорят – и приглашают посмотреть, и зовут поучаствовать только для того, чтобы тот человек, помешавший, быстрее ушел. Но Мишка не понимал, зачем он стоит и не уходит, хотя сейчас у него появилась навязчивая идея – увидеть девушку в полный рост, чтобы убедиться в том, что это была действительно девушка, а не парень с женственным голосом и соответствующими манерами. Но она не показывалась, а он продолжать говорить бессвязно, – Нельзя, так не принято.
– Ненавижу это слово, как и сотни его производных, – всплеснул руками Володя и хлопнул Мишке по заду. Тот вздрогнул и попятился к стенке, запнувшись о неровность на полу – то ли торчащий гвоздь, то ли бугор от краски. – Ты чего всего боишься? – он подошел вплотную к парню и если смотреть со стороны – мужчина в костюме Адама зажимает у стенки парня, полностью закамуфлированного. Тот, кого зажимают, зажмурился и сейчас пробьет стенку, но пока только начинает издавать звук пощады, напоминающий писк:
– Я не…
– И меня сейчас боишься, – ухмыльнулся Володя, и посмотрел на свою половину, показавшейся теперь наполовину, закрывая только грудь. У нее было пышное лицо и плечи и, казалось, что все округлое и нет на теле места, которое бы имело ровные места, обязательно с округлыми составляющими. Она была не довольна тем, что происходит, поэтому и высунулась, только пока не решалась вступить в спор, наблюдая со стороны. – Присоединяйся к нам, – развлекался Володя. – Не трухай, я тебя не трону. А Маню можешь сколько угодно, она со мной три жизни. Могу и поделиться. Только один вопрос. Ты без трепа?
– Чего? – не понял парень.
– Не капает из крана? – повторил Володя. – У тебя там все в порядке? А то у меня все на высоком уровне. Если ты с нами, будь добр снять штаны и продемонстрировать свой инструмент.
– А…вы в этом смысле? – догадался Мишка и снова испугался. – Нет, у меня все хорошо, но я и не хочу.
Он не представлял, как бы это могло произойти – в этой комнате, в городе, которого почти нет на карте, с девушкой почти ненормального парня, даже если бы он и согласился? Да, но вдруг этот город его смог бы как-то связать по рукам и ногам (как в самом начале), и он будет от него зависим, что не сможет вырваться никогда. Только на мгновение, задумавшись о невозможности вернуться на родину, он так испугался, что вспотел в одночасье. Этот страх был намного больше, чем Володя и его манеры.
– Правильный ответ, – согласился Володя, добившись от него того, что хотел. Пусть на это потребовалось немногим больше времени, но он добился этого. Только зачем был нужен такой нелегкий путь? Наверное, все же был нужен. – Иди на кухню, выпей чаю, и можешь съесть ужин.
Мишка не сразу вышел, он стоял и думал, что в последних словах содержится подвох и надо его искать, однако Володя ему помог и выпроводил за дверь, показав на кухню. По дороге Журавлев стал искать выключатель и пока шел, уронил лыжные палки и, стоящие вплотную к стене, лыжи. Скрипнула белая дверь с висящей на ней подковой, и послышался шепот:
– Кто здесь?
– Я… – растерянно сказал парень, восстанавливая конструкцию из стоящих лыж с палками.
– А это ты, – успокоился Семен, посмотрел на дверь, откуда вышел Мишка и направился на кухню. Журавлев последовал за ним. Бородач сел, налил себе заварки из чайника и стал пить, морщась. Мишка, не зная, куда себе деть, привстал у окна, почувствовав, что в той части кухни кофе пахнет сильнее. – Я только сейчас понял, что это ты кричал сегодня днем, – грустно сказал Семен, будучи чем-то напряжен. – А я думал, что там девка, – сказал бородач. – А чего он тебя там запер?
– Не знаю, – пожал плечами парень, понимая, что недовольство направлено в сторону Володи, с которым они еще днем не поделили макароны.
– Странный он какой, – сказал Лузгин шепотом. – Пришел как-то днем и сказал, что хочет купить у меня комнату. Я еще не успел назвать цену, как он протягивает мне сумму, на которую можно купить хороший особнячок в центре города, и в этот же вечер заселяется. Знал бы я, что эти деньги когда-нибудь закончатся, не брал бы. Их так казалось много, что я приглашал к себе самых «дорогих» женщин. У меня в комнате смеялась Маргарита, Татьяна, Ольга, весь алфавит из звездной публики. Знал бы я, что он будет моих гостей отпугивать, не стал бы продавать. Они приходят, чтобы послушать мои истории, а он – по-другому их рассказывает. Кто у него сейчас – Ленусик с окраины, Полина с Баньщиковой, Лола с Прусиновой? – только Мишка хотел назвать и уже открыл рот, чтобы сказать «Ма…», как бородач нервно всплеснул руками и прокричал: – Молчи, попробую сам догадаться? – он прислушался. Журавлев точно ничего не мог услышать. Но Лузгин после пятисекундной паузы, довольно улыбнулся и прошептал – Машка! Точно, она. Они в последнее время частенько вместе. Как только она у него появилась, все другие истории закончились. Но он, сволочь, успел у меня перевести к себе добрую сотню женщин.
– Маня, Маня, Манечка, я твой милый Ванечка – растерянно сказал Мишка, вызвав некое недоумение в глазах бородача.
– Что, Манечка? – разочарованно продолжил Семен. – А Катенька, Дунечка, Олечка, Жанночка…они смеялись в моей комнате, на кухне, в прихожей и как только ступили в комнату к этому В, потеряли ко мне интерес. Но я ему все равно благодарен. Теперь я не буду смешить и душить человека смехом в душных стенах. Я решил выйти к людям. Там, на площади без памятника, я буду всем рассказывать не смешные глупые анекдоты, а истории, над которыми нужно думать. И меня будут слушать, я в этом уверен! Тогда этот В. не сможет переманивать к себе своими «постельными байками», так как народ поймет, что мои слова намного ценнее его похоти.
Последнее он сказал гордо и допил содержимое чашки, как будто крепкий напиток.
– А почему там один постамент? – спросил Журавлев, на что бородач улыбнулся, словно то, что он должен был сказать позади, и сейчас более спокоен, потому что выговорился.
– А разве должен быть памятник? Мы уже привыкли к тому, что там никто не стоит. Так, даже удобно. Каждый видит себя на этом месте. Я не помню, когда его поставили, только когда я был еще маленьким, он стоял. Говорят, этот город всегда жил без памятников. Он в них не то чтобы не нуждается, он еще не заслужил этого. Все, кто должен попасть на этот постамент, по сути, очень дурные люди.
– Но разве нельзя было поставить на это место что-нибудь другое, связанное с городом? – спросил Мишка тоном репортера, задающего вопросы на площади перед памятником. И, кажется, Семен Лузгин просек это. Он хитро улыбнулся, прокашлялся и сказал, как будто был пожилым человеком:
– Ты задаешь так много вопросов, и у меня возникает на эту тему один анекдот. Последний. Сегодня я рассказываю последние анекдоты. Так сказать, последний раунд, – он прищурился, облизнул губы и начал рассказывать: – Жил был один человек, у него были родители, и с самого детства его ничему не учили, предоставив ему возможность делать все самому. Вот он ходит от одного двора к другому и учится – как правильно носить воду, правильно держать ложку, обращаться к женщине, плавать, и не заметил, как быстро прошла жизнь. Он состарился и умер.
Журавлев не стал смеяться, да и Лузгин понимал, что его новый анекдот совершенно не смешен, но ему нравилось, что после рассказанной истории он слышит не гомерический хохот, а видит глаза, в которых читается понимание и мысль.

Глава 20 Утро следующего дня

Мишка неторопливо шел по стучащей, как от оскомины зубы, крыше, и нес красное знамя с надписью «Страна, воспетая из сна» На его лице была гордость, каждый шаг отдавался в груди и движении глаз. Они моргали, словно пытаясь скрыть то волнение, которое передавалось всему телу. На теле не было ничего, кроме семейных трусов с обезьянками (в чем он лег спать). Было немного зябко, к тому же крыша была сравнительно холодной. Ему казалось, что флаг, который он несет, точно такой, он видел на стене какого-то правительственного дома, и уже не помнит, как с ним оказался на крыше. Рядом с ним шел рыжий кот, не менее важно, чем молодой человек. Его мордочка была слишком живой, чтобы его можно было отнести к животному. Казалось, что это был ребенок в кошачьей шкуре. «Ребенок» был тоже в трусах, только те были ярко красные и без рисунка. Так бы они, наверное, и шли, если бы дело происходило в другой плоскости. Неожиданно Журавлев остановился, так как наклонная крыша заканчивалась. Дальше зияла пустота – пропасть. Но кот не останавливался – его смутило, что напарник начинает сдаваться в самый ответственный момент.
– Вперед, – говорил хвостатый, подбежал вплотную и вцепился когтями в ногу Мишки, призывая таким образом продолжить движение. Мишка вскрикнул от боли, кот отпустил его, но повторил требование: – Вперед!
– Но там же все, – опешил молодой человек, – некуда идти.
– Как это некуда? – взвизгнул кот, смешав в своем голосе кошачье, человечье и даже показалось птичье. – Ты шагнешь вниз, приземлишься, как я на все четыре лапы, на асфальт, и пойдешь себе дальше.
В этом многоголосии молодой человек еще больше растерялся.
– Но я же могу разбиться, – сказал он, и знамя в этот момент показалось таким тяжелым и чувство того, что именно оно тянет вниз, не давало покоя. Хотелось его бросить в сторону, а этого кота…да, господи, он всего лишь кот и если послушать каждого кота на крыше в трусах и к тому же не знающего норм для приличия, то все должны прыгать как они и ловить мышей.
– Можешь, если ты не сделаешь, как я, – и кот подошел к краю, махнул лапой и прыгнул. Следующие слова он сказал уже снизу, – то не приходи в понедельник.
Теперь Мишка отчетливо видел, кто влез в рыжую шкуру. Это был Машаков. Его пышная шевелюра, и этот сухой тон доходили до ушей Мишки, хотя между ними и было примерно этажей двенадцать.
– Вперед, чего ты медлишь! – кричал тот. – Воздух такой теплый, как парное молоко.
Мишка не знал, нужно ли бросить знамя или прыгать вместе с ним. В результате он обернул знамя вокруг своего тела и подошел к краю. Только он хотел прыгнуть, как почувствовал, что с неба капает. Над ним показалось тучка. Было странно, что эта тучка поливает только его. Дождь не просто шел, как из лейки, он шел одним потоком, заставляя кричать.
– Я не хочу прыгать! – закричал Мишка и открыл глаза. Утро. Кухня. Володя, пытающийся пробудить спящий объект, уснувший за столом. Он льет воду за шиворот из чайника с остывшей водой.
– Водные процедуры еще никому не навредили и не сделали инвалидом. Об этом говорю я, который знает намного больше вашего брата…
– Какого брата? – насторожился Мишка, протирая глаза от крошек, оказавшихся на столе.
– Москвича, а ты что подумал? – хитро спросил Володя, вернув чайник на исходное место – плиту, тут же заняв руки чашками, вовлекая в этот процесс все новые звуки – резания на разделочной доске, раскладывания отрезанного по тарелкам. Мишка замер и медленно пожал плечами, как будто недавно его тело было погружено в цемент, и сейчас после легкого отмачивания приходит в исходное состояние.
Появился бородач. Он как-то вовремя оказался на кухне, словно у него был жучок в комнате и он ждал, когда словесный реслинг достигнет пикантной точки, болея естественно за новичка, так как в любом случае он бы отдавал свое слово кому угодно, но только не своему странному соседу. Но Лузгин не хотел махать мокрым полотенцем и ставить очки этому процессу – ему хотелось кофе, и он вышел на кухню, достал из шкафчика баночку, насыпал содержимое в кофемолку, включил ее, наблюдая за процессом, как будто кофе могло убежать или превратится в уголь. Закончив молотьбу, он насыпал получившийся порошок в турку, и зажег огонь, закрыв своим телом плиту, словно он варил что-то противозаконное. Володя продолжал что-то резать и ставить на стол, Мишка еще не успел себя разцементировать. Все их действия происходили так, что никто другому не мешал – Семен у плиты, Мишка – за столом, Володя – занимая оставшееся пространство кухни, выбирая только свободные маршруты. Кофе начал закипать, Семен ловко подставил в двухсотграммовый стакан ситечко, налил ароматный напиток, заставив присутствующих зашмыгать носом, и уже собирался вернуться в комнату, чтобы выпить кофе, наблюдая, как в окне (путь и не совсем чистом) зарождается день.
– Не уходи, – неожиданно сказал Володя, заставив дернуться Лузгина, и частично пролить на себя темно-коричневую жидкость, – побудь со мной… – пропел он, подскочил к соседу, взял его за пояс и подвел к столу.
– Чего ты? – испуганно спросил Семен, но не стал сопротивляться, а послушно сел за стол напротив замороженного парня. Через мгновение присел и сам Володя. Стол был накрыт по-домашнему, как будто здесь побывали руки женщины. Сама женщина к тому времени уже ушла, и все, что было утроено в виде нарезок колбасы и сыра, варенья двух видов – яблочного и алычи, дело рук Володи, который закончив, тоже присел, став третьим за этим столом.
Конечно, Лузгину не хотелось сидеть за одним столом с человеком, который его не понимает, не берет в расчет и что важно скрывает от него что-то важное. Сам Семен был воспитан так, что если собрались люди под одной крышей – жить или пить чай (это не имеет значения) и если они позволяют себе смотреть друг на друга и спрашивать у них что-то, то здесь не может быть никаких секретов. Никаких абсолютно. Но он знал, что Володя став лучше (показав свое хорошее настроение, длящееся только одно утро), все равно не расскажет ему о том, что он делает, когда исчезает из города, не говоря уже о ее бесконечных женщинах, находящие в нем что-то привлекательное. Поэтому Лузгин, сидя за «домашним» столом, думал только об одном – как предпринять попытку побега. Тем временем, Володя расставив чашки по своим местам, поставил большую чашку с фиолетовыми цветами и Семену (не смотря на то, что у того был стакан с кофе), начал говорить:
– Я хочу сказать, что борьба – это очень хорошо, но каждый новый день предназначен для новой борьбы и как-то я тебе, скажу брат скучно, продолжать вчерашний бой. Новый день предназначен для новой битвы, но сейчас утро и предлагаю перемирие с чашкой кофе и бутербродами с сыром.
Лузгин не знал, с чего начать, так как то, что для Володи было естественно, для него казалось трудным. Он не мог вот так просто преодолеть себя и начать разговаривать с тем, кого вчера чертовски ненавидел. Но Маша ушла и сейчас они снова соседи, с которым нужно разговаривать о том, что творится в стране и чья очередь настала мыть пол в коридоре. Но Володя не привык ждать, пока собеседник сам найдет тему – у него были запасено достаточно информации, чтобы скрасить утро и сваренный кофе. Кофе он уже сварил (он стоял на столе и ждал своего часа), и сейчас стал разливать его по чашкам. Бутерброды с сыром были нарезаны, и казалось, что Володя пытается таким образом компенсировать то беспокойство, которое он причинил ночью. Его сосед, совершая попытку пить кофе из стакана, и понимая, что кофе – совсем не то, что предлагает Володя, тут же оказался за столом. Он всегда любил халяву и ужасно не любил готовить (или потому, что у него никогда не выходило делать это хорошо), разве что торчать на кухне, надеясь сорвать куш в виде макарон или, если повезет колбасы, от которой можно отрезать кусочек, и никто ничего не заметит.
– Мы с тобой не станем биться по-настоящему, потому что нам с тобой нечего делить, – продолжил Володя. Обычно люди начинают люто ненавидеть друг друга, когда не принадлежат к одному классу. Ты – класс разгильдяев, болтунов и ждущих у моря погоды, я – класс совершающих переворот. Ты – умрешь, и тебя похоронят на местном кладбище, повесят табличку «С ним было смешно», перед смертью (дней за десять) меня поместят в капсулу и отправят в космос, чтобы я мог пробороздить космос напоследок.
– Почему ты считаешь себя лучше других? – не выдержал Семен, вскочил и, зацепившись за ножку, упал, думая, что это сделал Володя, повернулся, чтобы дать отпор, но так и застыл с поднятой рукой, не понимая, как реагировать дальше.
– Я не считаю себя лучше, – спокойно сказал Володя. – У тебя своя жизнь и тебе в ней становится кем-то. Прорабом, физиком, натуралистом. Моя жизнь интересна только мне и я не могу говорить о ней мрачно. Я люблю то, что я делаю, и если я буду засыпать под свои речи, то это значит только одно – я выбрал не тот путь.
Лузгин успокоился. Он даже вернулся за стол, словно нашел такие веские аргументы, такую поддержку, что в его лице после падения и жесткой словесной атаки было странно видеть смелость и даже наглость.
– А чем ты занимаешься? – спросил он. Володя начинал пить кофе, выбирая бутерброд потоньше, и вся эта история – разговоры и новый гость, которого пришлось пробудить с помощью воды и вопросов в лоб, вполне нормальна, что это происходит регулярно и без этого день – не день. Эта процедура с вопросами и ответами, обозначениями, кто как живет и что с ним случится в результате, должна была пройти, как утренняя гимнастика. Только у некоторых после такой нагрузки ничего не болело, а кто-то не мог разогнуться, чувствуя каждый раз себя новичком в этом деле.
– Этот вопрос ты задашь мне после смерти, – спокойно сказал Володя и улыбнулся, – когда весь мир поймет, что жил один человек, который в 30 лет начал свой путь, а в 42 сказал всем – я достаточно спел, поэтому положите меня спать, только не очень-то накрывайте. Вдруг задумаю выйти.
Мишка стал просыпаться. Хотя этот разговор мешал понять – то ли он проснулся, то ли еще дремлет, так как все эти разговоры не могли звучать наяву – они какие-то нечеловеческие. И только вкус горького кофе и кислого сыра помог ему понять, что он в городе, про который еще недавно ничего не слышал, а теперь знает многое, в том числе и то, что здесь зарыт клад. Не буквально, конечно, но этот клад был действительно ценным. По газетным меркам, естественно.
– Вот он всегда так, – нервно выпалил Лузгин, раздражаясь. – Говорит что-то, а что не понятно. Сам-то хоть понимаешь, о чем говоришь?
– Не все, – сказал Володя, добавляя себе кофе, и так странно посмотрел, понимая, что ест в основном один и что вроде бы предлагал, но почему они отказываются, непонятно.
– Вот видишь, – радостно воскликнул бородач, хлопая по столу, но не заставив ничего звенеть и двигаться. – Он даже сам не все понимает.
– Нельзя понимать всего, что говоришь и делаешь, – твердо сказал Володя, потянувшись к последнему бутерброду на тарелке. Подумав мгновение, он оставил его, пододвинул тарелку к своему соседу (сопернику и в данной ситуации более слабому человеку), тот взял бутерброд, кивнув вместо «спасибо» и хотел было откусить, как Володя резко схватил его за руку с такой силой, что тот не успел крикнуть – просто замер, ожидая, что будет дальше. – Надо идти по своему внутреннему хотению, – говорил Володя. – Если только твоя внешняя оболочка захотела этот бутерброд, то тебе его лучше не есть. Нужно подождать, пока у тебя внутри все не вывернулась ради этого куска хлеба. Вот тогда хорошо.
Бутерброд немного смятый упал на тарелку. Лузгин тоже размяк на стуле, но смог решиться сказать:
– Он ненормальный.
– Нет, Семен, так мы с тобой точно не поругаемся, – весело сказал Володя, выходя из-за стола.
– Ничего солнце еще высоко, – сказал Семен, не разжимая губ, уже на выходе из кухни. Володя решил повторить действия своего соседа-юмориста и сказал следующее так же, как и он – не показывая зубы и язык:
– Валяй. Я решил провести день дома, поэтому заходи.
Бородач направился в свою комнату, хлопнул дверью, и еще долго было слышно оттуда какое-то бормотание – он словно говорил с кем-то еще, снимая напряжение после такого «завтрака».
Мишка только сейчас понял, что не выспался. Кухня пропахла кофе и, казалось, что здесь его готовят, варят, выращивают и используют вместо парфюма и даже как специю для приготовления блюд. Благодаря этому аромату, Журавлев сохранил форму и был готов продолжить исследования. Точнее он ждал, пока главный на этой лодке не предпримет что-то. Он только что поразил опасного вепря (Лузгина), теперь – другое дело. Какое – оставалось догадываться и молить кого-нибудь из богов посильнее, чтобы это коснулось не Мишку Журавлева лично.
– Сейчас я собираюсь к одному человеку, который помогает мне понять мир во всех красках, – неожиданно сказал главный по кухне. Мишаня, – нежданно он назвал Журавлева уж слишком нежно, – сейчас мы идем в баню. Как говорил мой старый приятель, который сейчас моется на небесах – баня без мира обходиться легко, но вот мир без бани…это, знаете ли, не всем под силу.
– Как можно понять мир через баню? – не понимал Мишка.
– О, городской ты мой человек, – громко сказал Володя, хлопая парня по спине, как это делают веником. – Баня – это целый мир.
Мишка хлопал глазами и не понимал, что за мир кроется в потных голых мужиках, хлещущих друг друга вениками, выскакивающих красными как раки из парных и охлаждающихся под холодным душем. Он также не понимал, как можно вот так сразу пойти в баню. Ведь для этого нужно запланировать день, забронировать место и как-то так психологически подготовиться. Но Володя был готов во всех отношениях, а Мишка вберет в себя все, что для этого необходимо, по дороге туда.

Глава 21 Понять мир через веник

Банщиком не становятся, а рождаются. Все с самого рождения должны мыться. Где бы это не происходило. И для того, чтобы перейти на новый этап помывки тела (после ванночки и душевой), нужен, в первую очередь, возраст человека. Как переход к семейной жизни, требует развитие, готовность и, конечно, нужные лета, так и баня приходит к человеку, когда он перестает плакать по каждому пустяку, отрывается от материнской груди и становится более самостоятельным. Баня требует мужества, так как не шутка – температура до ста градусов. Это все равно, что добровольно пойти на костер. Там конечно температура резвее (до 400 градусов), но и в бане можно так поднатопить, так поддать жару, что станешь вареным и запомнишь одну помывку надолго. Но здесь и кроется секрет чудодейственного свойства бани – что запоминаешь только на неделю, и обязательно захочешь вспомнить к концу оной. Прогреешься до самого нутра и снова на неделю, пока не появится ближе к пятнице очередная тяга. Только должна быть причина. Помыться – не есть самая главная причина здесь. Что-то другое тянет сюда людей. Но в этом еще один секрет – что причины как таковой и нет. Баня – это там, где нет причины, а если поискать, то, конечно, найдешь груду (друзья, пар, выпивка, побег из дома, показ своего накаченного тела), но все они будут слишком незначительны перед главной истиной, которой никто не знает, кроме человека, который в банном деле далеко не последний человек.
Хомяков с самого детства любил баню. Помнится, с самого рождения, как только он оросил своей мочей халат акушерки Марьи Ивановны (Искусницы), она воскликнула «Вот пару-то от него, пару!». Тем самым она выказывала, что тот, не успев еще толком разглядеть, кто в этом мире есть кто, стал показывать свою горячность. А Хомяков хоть и не понимал еще ничего, но уже стал подсознательно вести себя так, как ведут себя самые дружелюбные люди. Уже с пяти лет он знал, что станет банщиком. В городе была одна единственная банька, в которой работал его дед, отец и кто как не Хомяков должен был стать потомственным преемником этого дела. Когда дед уже не мог ходить и стал выполнять функцию билетера, он учил его на примере своего тела, которое идеально подходило для этого (оно было больным и как нельзя лучше воспринимало горячий пар), как нужно правильно махать главным орудием – веником. Хомяков в этом деле поднаторел и когда дед уже не мог быть и билетером, и все время сидел в кресле перед окном, разглядывая разводы, а отец решил уйти из этой жизни, уснув в парилке, он понял, что должен взять на себя все банные обязанности. Его мама ухаживала за стариком, который ежечасно мочился в штаны, и каждый вечер привозила того к Хомякову, чтобы тот вернул ему чистоту пусть хотя бы не одежды, но тела. Правда, старик, по дороге домой, снова опорожнялся, что выводило из себя женщину, но она терпела до следующего вечера, так как сыну тоже нужно было отдыхать.
Володя вел Мишку (не за руку, конечно, но тот следовал за ним попятам, словно тоже жаждал бани), и тот, проходя одни повороты за другими, обратил внимание на то, что к дому, откуда они только что вышли, была не одна дорога и даже не две, а три или того больше. Володя периодически посматривал на Мишку, и делал это каждые две минуты и, наверное бы, не заметил его исчезновения, если бы тот пропал раньше. Прохожих по странному стечению обстоятельств не было, правда, какие-то мельтешащие точки заполняли округу и этот гул, в воздухе звучал же откуда-то. Баня располагалась в переулке в здании бывшей церкви. Только на церковь это здание мало походило – луковки были приглажены и не было того острой верхушки, которая отличала церковь от других зданий. Что говорить про нутро – там было все, что полагалось для городской бани. Без попов, иконостасов и той мрачной музыки, которая всегда заполняет пространство больших храмов.
– Когда-то здесь молились за упокой, а теперь ходят голыми и рассказывают матерные анекдоты под водочку, – прошептал Володя. Перед входом висела табличка «Общественная баня «Ручеек», время работы 11.00 – 21.00. Технический перерыв 16.00-17.30».
Оставалось полчаса до открытия. Нужно было немного подождать, но Володя сделал жест указательным пальцем – мол, нечего беспокоиться, не первый раз и подошел к потертым дверям и сильно саданул по ней. Дверь задрожала, и пропела своим старым заезженным голосом, взывая о помощи к хозяину.
– А это удобно, что мы вот так без…? – начал говорить Мишка, не желая делать ничего противозаконного. Точнее он сам не хотел – вот если бы он мог наблюдать за этим со стороны, тогда другое дело, но присутствовать при этом и при том, поделив это правонарушение на двоих (всего на двоих), не очень хотелось.
– В бане все удобно, – успокоил его Володя и саданул по двери второй раз. Послышался мягкий голос и торопливые движения, открывающие дверь.
– Иду, мои дорогие, иду.
Мишка вспомнил, как то же самое говорила соседка у него на родине, выходящая каждый день кормить сперва кошек, потом голубей. Она не думала, что коты, подкармливаются только для того, чтобы потом охотится за братом голубем. Но она не могла предпочесть одних перед другими.
Банщик Хомяков открыл запевшую еще жалобнее дверь, увидел посетителей, и обрадовался. Он радостно обнял Володю, словно ждал его. Вежливо пожал руку Журавлеву и, не отпуская ладонь (то ли потому, что так было удобно говорить, то ли ждал, пока его познакомят), через него сказал обоим:
– А я думаю, к чему у меня сегодня трубы шипели. Я точно знаю, что когда трубы шипят по-особенному, то жди или гостей, или…
– Ладно, Хомяк, – перебил его Володя, – позволь представить моего друга, упавшего из другого города, чтобы познать всю прелесть нашего.
Хомяков открыл рот, сделал глаза большими, словно они окрасились тушью и подводным карандашом в одно мгновение, и проговорил тихо, осматриваясь, нет ли свободных ушей:
– Он что, правда? Все молчу, молчу. Просто так неожиданно. И все трубы запричитали сегодня…все, ну буду больше. У нас бывают иностранцы, что говорить…не так часто. Но когда эта баня возникла, то для них у нас было все предусмотрено. Есть особый зал. Никто же не думал, что все так получится. Молчу, молчу. Зал, значит, особенный. Для особенных лиц, – он задумался, и перво-наперво пустил клиентов в фойе. Это фойе напоминало приемную к императору – кожаные диваны, большие вазы с цветами, дворцовая лепнина на стенах, картина, созданная на основе имеющейся здесь когда-то фрески. – Вы меня подождите, я сейчас распоряжусь, – быстро сказал Хомяков, отдернул шторку, громко каркнул, и кто-то еще суетливо забегал, он улыбнулся гостям, снова посмотрел сквозь шторку и, понимая, что то, что приказал, делают не так как ему хочется, взмахнул руками, снова улыбнулся пришедшим, пожал плечами и резко зашел за штору, за которой послышались шипение, шептание и шарканье тапочек по кафельному полу.
– Вот видишь, благодаря твоему родству, мы будем мыться в золотых джакузи, – сказал Володя, и Мишка должен был ощутить себя героем, но чувствовал себя чужим в этом холодном здании, где вероятно должно быть очень жарко. Под потолком, летали мошки и они, казалось, тоже работали здесь, создавая нужный климат. Только уж очень усердно они махали крыльями. Володя присел на диван, налил себе из кувшина сладкой воды с виноградным вкусом и стал смотреть на потолок, желая то ли посчитать, сколько их там в этой стае, то ли набрав в рот сладкой воды, плюнуть, чтобы разогнать это сборище, которое заметно халтурило на рабочем месте.
Хомяков, переодевшись в белый халат и такого же цвета тюрбан, вышел из двери. Он был похож на эфиопа, не хватало верблюда и руки, положенные на грудь. За ним шли два низкорослых человека, обернутых в белые простыни. У тех были узкие глаза, они смотрели в одну точку неотрывно, словно ничего не видели.
– Добро пожаловать в мир чистоты тела и духа, – книжно сказал Хомяков. – Вел, как говорится, кам в нашу обитель, где можно отмыть все, вплоть до грехов. Не зря наша купель носить большую историю. Лет триста тому назад один бедный монах сказал, что хочет на этом самом месте возвести храм…
Хомяков стал рассказывать, как будто эта история была так необходима для тех, кто вошел в это заведение. Он сообщил, что после того, как уверенный в себе монах сказал о своих намерениях, уже на следующий день в это самое место (будучи тогда совершенно пустынным) с неба упал метеорит, из материала которого и была сооружена церковь. И все было ничего, если бы молитвы (в виде музыки, песнопений, исповеди) не блокировались материалом из метеорита. Люди не могли достучаться до бога. Он их не слышал, как бы они громко и часто не совершали ритуалы. И когда народ понял причину, он хотел разрушить такую церковь. «Зачем нужна церковь, через которую невозможно достучаться до бога?» Хорошо, что вовремя появился Хомяков-старший и сказал, что тело и душа имеют в корне прямое родство. Отмыв тело, можно перейти к процессу очищения души, а то и отмыв тело, душа уже не будет нуждаться в чистке, так как тот груз, что, казалось, был той грязью (грехом), был вовсе не грех, а самые что ни есть простые нечистоты тела. В городе появилась баня и наверное, с того времени, количество верующих уменьшилось втрое, так как Хомяков старший, а впоследствии и Хомяков-младший предлагали хорошую альтернативу не только церкви, но и богу и, конечно, тем ритуалам, которые хочешь-не хочешь нужно было исполнять… История могла еще очень долго не закончиться, но как только часы на стене возле большого градусника пробили 11.00, он оборвал свою историю и помчался включать все краники, вентиля, которые отвечали за весь внутренний процесс, зарождающийся в чреве у бани.
– Любит он приврать, – ухмыльнулся Володя, тем временем продолжая принимать сладкую воду. Он удобно растянулся на диване и, казалось, чувствовал себя, как дома, применив и для этого дивана знакомую позу – растянувшись по всей длине дивана, не давая возможности сесть еще одному человеку. Мишка стоял около большой вазы и едва не чихнул от пыли или от холода. Но сдержался, так как не хотел выдавать, что ему холодно и что он требует особых условий, хотя Хомяков итак принял его за почетного гостя, что было очень странно.
Может быть и правда, что они будут мыться в метеорите (интересно в какой его части), но было некое сомнение и Хомяков, не стал их разуверять в этом, продолжая бегать и суетиться, устраивая для них хороший сервис. Он был даже готов присоединиться к ним, надев на себя любимый комплект – набедренную повязку и треугольную шапочку, выдававшие в нем местного Наполеона. Он взмахнул рукой, предоставив возможность идти вперед безмолвным человечкам, похожих на греческих богов (только по одеянию), и те двинулись, медленно, не поднимая ног, как в долгом ритуале, где должно совершиться что-то особенное и это специально оттягивают, чтобы это громкое событие не прошло слишком быстро – раз и все. Оно должно пройти несколько стадий – предвкушения, томительного ожидания, небольшого страха новизны и, наконец, само событие – громко, но быстро, чтобы не вызывать скуку.
Они пошли по коридору с колонами, и Мишка почувствовал, что оттуда, куда они идут, тянет теплом. Значит, оно хранилось где-то совсем близко. Если бы еще и загадка, которую хотел разгадать Мишка, находилась тоже где-то очень рядом с этим теплом, тогда бы он чувствовал себя намного увереннее. А пока в нем было колебание того, что здесь небезопасно. Но понимая, что с ним человек, который прошел, как ему казалось, большое количество испытаний, что на нем нет живого места (баня поможет раскрыть эти тайны), Мишка отчасти успокоился.
Володе нужно было отойти от вчерашнего. Мишка хотел поговорить. И о чертовом гей-параде, и о делах в стольном граде, и разве сейчас не самый подходящий момент – через ту дамочку под одеялом, спросив об их отношениях, и как долго они вместе и…еще что? Журавлев совсем не умел говорить о женщинах. Что можно было спросить еще? Блин! Но суета была излишней. Он бы очень хотел поговорить о чем-нибудь (чтобы потом, потрепав несколько тем, приблизиться к Сим-симу, заветной дверке), но теперь с ними был третий, который сам требовал к себе огромного внимания. Поэтому не стоит пока ломать голову. У парня сложилась рифма «баба» с «баней» и путь рифма была не идеальной, в тот момент она показалась хорошей.
Предбанник напоминал квартиру квадратов на пятьдесят. Рядом с деревянными шезлонгами и скамейками стояли гипсовые купидоны – один из них целился из своего лука прямо в грудь Хомякову, другой – писал. На столе стояли живые цветы – золотые шары. Впереди был коридорчик, ведущий в два направления – сауну и бассейн. На это были указатели. Володя, недолго думая, скинул с себя джинсы, рубашку, оставшись только в «боксах», направился в сторону сауны и скрылся за заветной дверкой. Мишка медлил. Заметив эту нерешительность, Хомяков посчитал своим долгом поговорить с ним. Но перед этим он отпустил своих подчиненных, преданно стоящих все время, державших в руках комплекты с бельем. Комплекты были оставлены на скамейке, а сами «боги» отправились по коридору обратно, начиная перевоплощаться в нормальных людей.
– К бане нужно относиться точно так, как ты относишься к человеку, – начал банщик. – Если ты не любишь баню, то значит и к людям ты как-то не очень…Вот у меня был один человек. Злой, как дьявол, с людьми не здоровается и вообще ведет с ними, как будто они ему должны. Так вот – угорел. А почему спрашивается? Не любил он людей.
Только что он говорил про обратное и понял, что нужно привести еще один пример, который подтвердит правильность его слов.
– А пришел как-то ко мне один иностранец, – продолжил Хомяков. – Не знаю, откуда он был и как сюда попал, я и тебя не спрашиваю, потому что это не мое дело…и говорит он, что ему нужно помыться, но он не очень любит баню. Он привык к ванной, душу и сейчас он хочет узнать, что значит баня. Я ему сразу сказал, что если вы не уверены, то лучше не стоит и пытаться. Что с непривычки может быть все что угодно. Но он очень хотел попробовать, и я не мог ему отказывать. Он вошел в сауну и… у него получилось. Он вышел оттуда довольным, приговаривая, что обязательно построит в своем доме сауну, сколько бы денег это не стоило.
Мишка чувствовал, что эта история как-то соотносится с его первым появлением здесь. И действительно тот никогда до этого не был в такой бане, ограничиваясь исключительно городскими удобствами.
– Поэтому в баню нужно приходить с хорошими помыслами, – подходил Хомяков к завершающей стадии. После этого нужно было выбирать – идти или остаться здесь, любоваться херувимчиками. Журавлев теперь понял, о чем тот говорит – Хомяков, конечно, не мог знать, что Мишка замышляет, но он говорил о том, что Мишка не чист и что обязательно сгорит, если пойдет туда, куда только что отправился Володя.
– Ну что в самое пекло? – не выдержал Хомяков.
– Я повременю, – тихо сказал Мишка, и прикоснулся к писающему херувимчику, одобрил то, что он делает поглаживанием по голове, потом прикоснулся к стреляющему и тоже кивнул, как бы соглашаясь, что тот целится действительно туда, куда нужно. Если бы стрела не была сделана из гипса, то она бы сейчас попала в резиновый тапочек Хомякова.
– Ну, смотри, – мрачно сказал банщик и посмотрел на струю так строго, словно застал писающего клиента у себя в заведении. Не смотря на выбор молодого «повременить», он остался с ним, так как считал своим долгом быть рядом с новичком.
Но Журавлев уже через мгновение после этой нерешительности стал понимать, что своим поведением может выдать себя, и что сейчас в самом начале пути было не очень хорошо так просто отказываться от всего. Ему нужно было произвести хорошее впечатление.
– Куда мне сесть? – спросил Мишка, войдя в сауну с тремя рядами скамеек. На самой вершине лежал блестящий человек с закрытыми глазами, целиком отдаваясь этому таинственному банному процессу. Напротив, была темная, немного приоткрытая дверца, откуда шел пар и горячий воздух.
– Туда ближе к Северу, – сказал Володя, указав вниз, на самую нижнюю скамейку. Но Мишка, продолжая геройствовать, поднялся на верхнюю скамейку и сел на одном уровне с Володей. Тот одобрил его поведение кивком и попросил закрыть дверцу.
Журавлев прикрыл заслонку, надавил на нее всем телом, послышался щелчок и резкое шипение, отчего Мишка отскочил на самый верх, оказавшись в исходном месте. Володя лоснился от пота, но не был так утомлен, как Журавлев, почувствовавший себя плохо уже через минуту. Мишка ничего не мог спрашивать – жар был слишком силен, и он незаметно спустился на средний уровень. Хомяков был рядом – для таких случаев у него был нюх и хоть он понимал, что неопытный клиент там не один, все равно за него опасался.
Мишка так сильно хотел поговорить о том, что его волновало, но давление стало скакать, вызывая в нем тахикардию и желание зарыться в лед. Сауна оказалось не самым удачным местом для такого рода вопросов (для любого рода) и Мишка постепенно сползал все ниже и ниже, на пятнадцатой минуте находясь на самом полу, пытаясь найти ртом щелочку, чтобы вдохнуть воздух.
– Хватит с тебя! – сказал Володя, спрыгнул сверху, взвалил на себя теряющего сознание Мишку, вышел спокойно из сауны, и на глазах у испуганного Хомякова перешел в следующий зал, где сбросил свою ношу в один бассейн, а сам прыгнул в другой. Мишка вынырнул из воды и не мог понять, что случилось. Он видел два лица – довольное и испуганное. Довольное – сидело напротив в воде и потягивало пиво, а испуганное было рядом и растирало ему тело. Голова шумела от воды, которая успела попасть в уши.
– Нет, пиво у тебя не то, – недовольно сказал Володя.
Когда они вышли из бани, Мишка старался идти самостоятельно, хотя его изрядно штормило. По дороге он продолжал размышлять о том, о чем начал думать еще тогда, когда ощутил контраст горячее-холодное – как много он потерял, что не знал раньше этого. Так просто – из горячего в холодное. Так просто. Нельзя было сказать, что это нечто сказочно-невозможное, но и отнестись к этому с равнодушием тоже было нельзя. Это было грандиозным стрессом для его организма, который он всегда считал очень слабым. Баней для него был этот переход из Москвы в этот городок. Тело дрожало и вдыхало уличный воздух, смешанный с пылью и гарью, идущей из соседнего дома.
– А теперь можно и пива, – прервал его думы Володя. – Хорошего пива. Ты же будешь пиво?
Мишке было неудобно отказываться, и он согласился, так как считал, что пусть подорвет за эти дни здоровье, но сможет докопаться до самой сердцевины этого человека, который сейчас выдавая себя за простого обывателя и прожигателя жизни, на самом деле только заметал следы, словно о чем-то догадывался.

Глава 22 Пиво и 99-процентное разоблачение

По этой улице Мишке не приходилось идти. Когда идешь по центральной улице, то, кажется, остальной части города не существует. Есть то, что видишь, а все остальное – выдумка. Есть старинные дома, в которых когда-то жили известные люди и сейчас в них живут просто те, у кого хватило денег на покупку. Раньше в исторической части любого города жили личности, о которых мы говорим сейчас, не переставая удивляться их поступкам – художники, оставившие после себя сокровищницу из картин, музыканты, прославившие свое имя музыкой, меценаты…и через сто лет будут их помнить. Но будут ли знать, кто здесь жил сегодня…вряд ли. Их имена, может быть, останутся, но при упоминании их все будут пожимать плечами – мол, кто это, нам это имя ничего не говорит. Мишка понимал, что и в этом городе есть своя история. Есть люди, которые стояли с самого зарождения, есть те, которые создавали здесь культуру. Не только же Туманов покровительствовал им в этом.
– Куда мы идем? – спросил Мишка. То, что они слишком долго шли, его смущало. Дорога была пыльной и после бани, сделавшей тебя чистым, не хотелось снова покрываться темным слоем
– Пить пиво, – показал жестами Володя, так как ответ был и так ясен.
– Разве мы идем не в бар?
Володя только кивнул головой.
Они остановились около деревянных ворот зеленого цвета с деревянным солнцем в центре. Послышался лай собаки, неожиданно появилась ее резвая голова над забором и, казалось, еще мгновение и она бросится на пришедших. Но мешала крепкая цепь, которую собака от злости кусала, и мотала из стороны в сторону – наверняка ей очень хотелось «поздороваться» с нежданными гостями, одного из которых она хоть и знала, но был другой, от которого пахло как-то не так, что и вынуждало ее бесноваться не по своей воле.
– Пиликалка, на кого это ты лаешь? – послышался голос, открылась дверь и послышались мерные стучащие шаги. – Сейчас посмотрим. Если гость хороший, то мы извинимся, если нет – я тебе помогу.
Мишка представил, что и хозяин чем-то похож на животное, и даже вполне может быть, что у него лицо вытянутое и зубы такие же крепкие, как у собаки. Только в отличие от собаки, у того нет цепи, что чревато настоящим укусом.
У хозяина были деревянные башмаки, показавшиеся после того, как открылась калитка, вместе с каменной дорожкой, ведущей к деревянному флигелю. Это был старик лет шестидесяти, и если бы не его седина, то ему можно было скосить лет десять. Он был круглый в боках и его выпирающий живот смотрелся органично относительно его щек и полных ягодиц. Пес неистовствовал, в то время как хозяин был более чем спокоен и, завидев знакомое лицо, улыбнулся и хлопнул себя по животу, словно до этого что-то ел, и пища еще не успела провалиться.
– У меня все утро плечо дергалось, – смешливо сказал он, – и пиво, поставленное наутро, потемнело. Со мной такое редко, ты же знаешь. Никто не умеет ставить пиво, как я. Вот я и думаю к чему. Инспектор придет? Ревизию будет делать? У меня с ним, конечно, разговор короткий, но знаешь, неприятный он человек, – он провел рукой по подбородку, словно проверял наличие бороды, потом той же рукой показал на левую руку – Вот это плечо…
У всех что-то происходило перед появлением Володи. У Хомякова – трубы, тут – другое. Мишка стал вспоминать, что у него произошло в тот самый злосчастный день перед тем, как встретиться с этим субъектом. Если не считать провал в редакции и поганое настроение, ничего.
– Нам бы вашего фирменного, – сказал Володя, подмигивая старику. Тот не сразу понял, что имеет ввиду пришедший, словно «фирменное» – был таким старым сортом, что он уже и не помнит такого, и сейчас уже не так называется этот сорт, но уже через мгновение хлопнул себя по лбу, радостно воскликнув: – Все будет, как пожелаете. Проходите на мои задворки.
Тут же успокоился Пиликалка, завилял хвостом (если гостей пустили во двор, значит они в полном порядке) и гости вошли.
Есть две части города – там, где бывают все, не зависимо от рода и происхождения и та часть, что только для избранных. Мишка понимал, что это место не для каждого. Задворки, которыми величал свое хозяйство Соломон, были обширны. Несколько разноплановых дорожек, идущие по кругу и имеющие в своей задумке пересечение друг с другом вели к небольшой террасе, в центре которой стоял большой дубовый стол и скамейки. На столе стоял глиняный кувшин и пара кружек. Дом, в котором жил Соломон был скромным. Один этаж, на каждой стене по два окна и чердак с петухом вместо флюгера. Жил он один и много места ему не надо было. Были жены, остались дети, живущие, кто где, не желающие знать его. По их словам, он променял все, что у него было на свое пиво, которым стал заниматься с семнадцати, когда узнал, что пиво производят почти из того же, что и хлеб. Тогда он впервые попробовал этот напиток и не сказать, что ему он очень понравился, просто он обратил внимание на то, что все в округе страсть как любят его, а с поставкой в городе не слишком хорошо, и на этом можно сделать хорошие деньги. И взял производство этого напитка в свои руки. Проращивал зерна ячменя, сушил, очищал от ростков, получившийся солод размельчал и смешивал с водой, последнюю смесь фильтровал, выделяя от дробины сусло, кипятил, добавлял хмель, кипятил, охлаждал, фильтровал повторно и...получал то, что нужно. Конечно, у него были свои особые секреты, которые делали его пиво уникальным, но разве можно узнать секреты у человека, для которого в этом весь смысл его жизни.
Через пять минут после того, как наши герои оказались на пивной территории, они уже пробовали пиво из настоящих глиняных кружек. Кружки были тяжелые, и у Мишки еще не прошла усталость от бани – дрожали руки и ноги, однако после нескольких глотков прохладного пива, он почувствовал энергию в мышцах, легкость в голове и тело перестало трястись от недавнего испытания «паром». Володя первую кружку выпил почти залпом, вторую – более спокойно, к третьей приложился тогда, когда Мишка дошел до середины первой. Соломон, перед самым приходом гостей, дегустировал новый сорт пива. Новый сорт, по мнению Володи, ничем особенным не отличался, однако он добавил, что в нем есть какая-та загадка, и жалко, что он не может понять, какая именно. Довольный Соломон, понимая, что добился того, что хочет – не столько вкус, а сколько тайна, должна храниться в едва ли не каждом сорте. Мишка плохо относился к алкоголю, в кафе обычно заказывал сок, не думая, что это может быть что-нибудь крепче. Таким людям точно нельзя употреблять виски The Macallan Fine&Rare Vintage, который покажется обычным крепким пойлом (за 38 тысяч долларов за бутыль?!). – Пиво, как пиво, – думал он, – Больше одной кружки не осилить. К тому же не было закусок, а без них пиво казалось еще более сложным для восприятия.
Соломон знал пиво со всех сторон, но говорил очень мало, считая, что хороший дегустатор должен больше молчать, чтобы не потерять то чувство вкуса, дающееся не каждому. При этом он показал несколько пивных фокусов – выпил на их глазах два кувшина пива – все прекрасно понимали, что такое невозможно (для того, чтобы выпить двухлитровый кувшин, у Соломона должно быть не меньше, чем горлышко у кувшина). Вторым фокусом он продемонстрировал, как пиво меняет цвет – смешал несколько сортов между собой, получив зеленый, добился лимонного цвета и наконец, красного. Володя пил пиво, бурно реагируя на каждый проделанный трюк, а Мишке было приятно сознавать, что этот незнакомый, чуждый ранее мир, стал немного близким ему – конечно, ему показывает фокус человек, уважаемый здесь и наливает пиво, как будто он тоже не менее важный и тоже что-то сделал такое, что и он. Только тот, конечно, не понимал, что Журавлев мало еще сделал не в силу своего возраста, а в силу своего характера. Если тогда в бане парень не мог спросить Володю ни о чем, что его волнует, из-за зашкаливающей температуры, то здесь был зашкаливающий градус, который мешал правильно выразить свою мысль. Володя несколько раз выходил из-за стола, говорил с Соломоном о чем-то, помогал нести какой-то груз в дом, они даже о чем-то говорили резко, словно спорили, но Мишка не мог ничего понять, так как сочетание баня-пиво делали свое доброе дело. Он не заметил, как Соломон присел к нему и прошептал:
– Он говорит, что у тебя есть то, о чем он не знает.
Это пробудило парня, прикончившего кружку и пожелавшего уснуть прямо здесь за столом. Он посмотрел на человека, выпившего четыре литра пива и спокойно говорящего, словно тот выпил не алкоголь, а молоко (в отличие от него, сломленного от одной кружки).
– Наверное, у каждого… – начал бессвязно говорить Журавлев, при этом нарисовал в воздухе «козу», чтобы быть понятым. Но Соломон не стал наблюдать за движениями его рук – он продолжал смотреть тому в глаза, словно заметил соринку, но не решающий вынуть ее сам.
– Нет, в тебе есть что-то враждебное, не свойственное нам, – сказал он.
Мишка похолодел. Неужели сейчас здесь после первой и единственной кружки пива, его раскусят. Если бы он был в нормальном состоянии, а тут и ноги совершенно не слушаются, и ворота до неба, да пес не слишком дружелюбен. К тому же куда он побежит? Куда глаза глядят? На них точно никакой надежды – они уже начинают слипаться.
Подошел Володя, взял поставленную Журавлеву вторую кружку, к которой тот даже и не притронулся, и стал пить. Старик тем временем приблизился к Мишке и стал его нюхать. Тот отстранился, вопросительно взглянув, прежде всего на Володю, который мог объяснить и если надо спасти от этого странного деда.
– Он говорит, что ты не так пахнешь, – сказал Володя, причмокивая от удовольствия.
– Я не так часто пью, – растерялся парень и в голове одна за другой стали возникать картинки про людоедство, про маньяков, которые сперва, обнюхивают свою жертву, как бы предвкушают удовольствие перед трапезой. К тому же Володя посмеивается и как-то равнодушен. Словно он уже сделал свое дело – помыл жертву, проперчил и теперь она готова к употреблению. – Я не пью и у меня проблемы с кишечником, – жалобно сказал парень, чувствуя, что желудок готов подтвердить последний аргумент. Он думал, что этим сможет отпугнуть старика и оставить себя нетронутым. Но старик продолжать обнюхивать, не так чтобы очень близко, на расстоянии, но по всему профилю тела, а Володя озвучивал его мысли, которые он посылал ему в виде жестов правой рукой.
– Нет тут что-то другое.
– Что может быть другого? – занервничал Журавлев, и у него действительно отдалось в желудке в виде тонкого постанывания. – Я уже несколько дней не пользовался дезодорантом, и только баня…
– Тихо, – сказал резко Володя, после очередного жеста пивного магната. – Он что-то нащупал.
– Что он может нащупать? – раздраженно крикнул Мишка, отскочил от старика, отбежал в сторону и нечаянно ступил ногой в собачью миску. Пиликалка не могла потерпеть подобного неуважения со стороны гостя, которого приняли и поят лучшим пивом, а он оказался таким невежей. По ее мнению его надо проучить, поэтому она выскочила из конуры и уже распахнула пасть, чтобы оставить след на Журавлеве, но Мишке повезло – он успел отпрыгнуть, услышав, как натянулась цепь, и что-то клацнуло у него за спиной. Он стоял между молотом и наковальней – Соломоном и его собакой, и растеряно договаривал то, что начал еще за столом: – Не надо меня ощупывать, мне это неприятно. Хватит, я говорю!
Здесь нужен был громоотвод, чтобы спустить эту энергию в землю. Володя подошел к Мишке.
– Он был в свое время агентом, – сказал Володя, а сам направился в сортир, который в пивном царстве имел огромное значение.
Журавлев едва не намочил штаны. Такое бывает, когда от страха выпускаешь небольшую струю. Однако удержался, и дал слово, что отныне (пока он находится в этом городе) не отойдет от Володи ни на шаг, но сейчас, когда тот отправился в то место, где ему лучше будет остаться одному, Журавлев растерялся, и остался стоять, зачем-то наблюдая за небом, как обычно смотрят на него, когда сомневаются, пойдет ли дождь или нет. Старик тем временем оставался сидеть за столом, и Мишка боялся посмотреть в его сторону, опасаясь взгляда старика-агента. Появился Володя, решивший к тому времени закончить дегустацию. Он положил на стол деньги (оказалось, все это имело определенную цену), поблагодарил Соломона и направился к воротам. Мишка кивнул и побежал за ним, как будто ребенок, не умеющий ходить спокойно.
В дверях появился Матушкин. Пиликалка заиграла цепью, и медленно направилась в конуру, складываясь вдвое.
– Значит, плечо не зря дергалось, – с досадой в голосе сказал Соломон, искусственно улыбнулся и произнес, – Прошу.
Гости решили уйти – не мешать ревизии набивать карманы. Тут уж Володя был бессилен, так как знал, что Матушкин очень честный и его просто так не напоишь пивом для откупа. Тут нужны были факты понадежнее.
Наступал вечер. Сгущались сумерки и рождали причудливые тени. Две тени шли, шатаясь вдоль тенистого забора, прислушиваясь к вечернему гласу. Мишка был напряжен. Володя понял это и главное знал, что так сильно на него подействовало.
– Да не был он никогда агентом, – сказал Володя. – Провели мы тебя. Просто пиво, которое он производит, имеет уникальный состав и в каждом новом человеке он видит шпиона, внедрившегося к нему только для того, чтобы выманить у него этот особый рецепт.
Мишка сделал вид, что его это мало интересовало, он ухмыльнулся и пошел дальше, ничуть не успокоившись даже от такой новости. Он чувствовал, что Володя что-то понимает.



Глава 23 Матушкин и о том, кто спит спокойно

Матушкин был сравнительно беспокойный тип, однако спал крепко. Он скорее заставлял всех нарушителей спать плохо. То, что в городе не все спокойно, давало ему возможность заниматься любимым делом. Он занимался ревизией и отвечал за нормы и правила, которые не всем хотелось соблюдать. Но Матушкин обладал отличным зрением, слухом и как только в городе начинало происходить что-то неправомерное, он каким-то внутренним оком видел и спешил в то место, запасаясь инструкциями и бланками на различные штрафы.
Например, баба Вера, что несла ведра с водой была остановлена им, так как по его мнению тяжелые ведра нести противоестественно женской природе и хотел было найти того мужика, кто проглядел это (только бабка Вера жила одна и если и судить кого, то все то окружение, которое допускает это). В другой раз был дядя Игнат, вообразивший, что он может обеспечить весь народ книгами. Отрыл в городе типографию и все, кто хотел опубликовать или просто состряпать красивый фотоколлаж, обращались к нему. Матушкин заметил, что дядя Игнат не соблюдает элементарную технику безопасности – у него нет огнетушителя, не висит памятка о том, куда нужно эвакуироваться при пожаре, нет всех необходимых документов. Его не беспокоило, что тот не знал, что для того, чтобы сделать доброе дело, нужно пройти несколько инстанций и добиваться соглашения. А тот продал свой дом, купил все необходимые механизмы, повесил вывеску «Типография за углом», повернул табличку лицом «открыто» и стал ждать клиентов. И на все эти инстанции он положил…Матушкин сперва не поверил – так дела не делаются. Одно дело, когда ты продаешь что-то из-под полов, ночью украдкой, другое – когда весь город пользуется услугами мошенника и остается довольным. Шутка ли – у людей появилась возможность читать произведения своих же земляков. Но Матушкин не был доволен, он не мог спать спокойно, зная, что эта типография растет и процветает на птичьих правах, и донес куда следует. Закрыли типографию, завод по производству сахарной клюквы, парикмахерскую для собак. Матушкин основательно приложил к этому руку, становясь для кого-то спасителем, но для большинства – бесполезным человеком, который только портит воздух своим присутствием. Он заметил, что пекарь недопекает хлеб, и кладет вместо муки первого сорта, муку второго, а иногда использует старый хлеб, не проданный за день – добавляет его в муку и перепекает. Прищучил и колбасника, который работал в коптильном цеху не в перчатках, что считалось строжайшим правонарушением. Никто, кроме него не заметил, как убирают улицы. Если дворники поднимают метлу на два сантиметра от земли и выше, то в воздухе пыли значительно больше, чем при подъеме метлы на сантиметр и того ниже. Даже милиция была поймана за руку во время сна на рабочем посту. Казалось, что Матушкин не мог ничего пропустить, так как его тело напоминало прибор высокой чувствительности, реагирующий на малейшую провинность.
Соломон был добрым малым, и для него было важно, чтобы каждый человек в округе мог жить так, как он считает нужным. Когда-то ему захотелось создать свой пивной заводик, у него это получилось. Он считал, что каждому это по силам (не только пивной заводик, а все, что человек захочет). Он знал, что в этом, с первого взгляда, маленьком городе, было когда-то большое количество подпольных заведений – и казино, и варьете, и публичный дом. Но никто отныне (с того самого случая с типографией) не пожелал больше вешать табличку, так как все знали, что им приходиться терпеть Матушкина, который хуже милиции, хуже всего того, что может быть хуже всего. Эти заведения были так запрятаны, что часть из них пропала в своей безтабличности, часть была найдена Матушкиным и арестована. Поэтому, Соломон вынужден был искать обходные пути для своих друзей по бизнес-идеям. И только Туманов мог остановить Матушкина, будучи не столько умен, и не столько богат, сколько нетрадиционно направлен. Матушкин боялся таких, как он. Будучи неженатым, непривлекательным, встречающих женщин, воротящих при его появлении нос, а мужчин, боявшихся его, он встречает того, кто его понимает, смотрит заворожено и даже говорит, что он «очень даже ничего». И главное, что он боялся ответного чувства. Когда на тебя все смотрят выпустив клыки, ты можешь пойти на крайность. И Матушкин не нашел для себя ничего другого, как просто избегать Туманова, позволяя тому делать все, что угодно, отрываясь по полной на всех остальных.
Матушкин думал, что именно он достоин занять пьедестал на площади и хоть жители были готовы хоть сейчас вознести его, залить цементом и пущай стоит, только бы не ходил и не мозолил глаза своим присутствием, они все равно не считали его героем, который делает что-то особенное.
Соломона он приметил уже давно – он у него занимал почетное первое место в ряду «неисправимых». Он уже много раз говорил ему, чтобы тот прикрыл свою лавочку, и пусть приезжала милиция, писала акты и даже конфисковала продукцию и кое-что из приборов, дело всей его жизни не загнивало, а становилось еще сладостней, как тот плод, который запретный. Пиво у Соломона было всегда, даже если незадолго до этого была ревизия. У него были потайные склады, о которых могли знать только самые близкие. Но так как близкие от него отвернулись, тайна осталась при нем. А желающие испить, могли прийти и, пройдя небольшой тест-опрос, расслабиться. Матушкин не любил пиво, хотя, наверное, никогда и не пробовал этот напиток, и где-то в глубине души очень хотел попробовать, а также посетить казино и публичный дом, так как был простым парнем, который хочет любви и иногда хорошего расслабления. Но желание попасть на памятник, точнее стать им, было намного сильнее, чем искушение напиться и отдохнуть в окружении белоногих красавиц, от которых пахнет жасмином и молоком. И он всегда приходил неожиданно, когда процесс пития, разврата был в самом разгаре, и оставался там на некоторое время, пока не мог определиться, к какому типу принадлежит человек и есть ли надежда на исправление.
Мишка чувствовал, что он тоже хранит что-то противозаконное и при ревизии откроется все. Когда он увидел Матушкина, то, прежде всего, подумал о том, что тот пришел за ним. Поэтому и шел по дороге домой такой потерянный. По его мнению, все, кто окружал Мишку Журавлева, родившегося неполных двадцать три года назад, следили за ним и старались подловить на какой-нибудь ошибке. Сперва, этот банщик, потом пивовар, наконец, этот ревизор, у которого глаза напоминали стекло, и постоянно сам Володя, который пусть и не делал то, что Соломон (обнюхивал клиента), ни то, что Хомяков (предупреждал об угрозе), ни Матушкин, смотревший в глаза и сверлящий своим взглядом, но был, тем не менее, не так прост, как казался.

Глава 24 Здесь ходит поезд?

Они как-то просто прошли двор, где собрался народ послушать последние новости, окружив информационное трио. Шушуканье было разноплановым. Говорили о Туманове, который сегодня как-то не очень бурно реагировал на их выступление и что следует подумать о том, как можно сделать представление более ярким. Говорили о смене костюма и даже полном обнажении. Эта тема стала звучать тише, когда наши герои добрались до комнаты, удачно миновав прихожую и стоящего у плиты Лузгина.
– Спать, потому что сегодняшней ночью больше нечего делать, – сказал Володя и громко зевнул.
Диван был один и если бы не матрас, хранившийся в бездонном шкафу, Мишка бы в очередной раз почувствовал напряжение. Но как было сказано ранее, в этом городе приготовления ко сну происходили вполне тривиально. Свет был погашен, и, не смотря на категоричность в вопросах устройства и быта, Володя расположился на матрасе, предоставив Журавлеву место на диване. Только через пять минут Мишка понял, что именно на этом диване он видел ту самую робкую девушку и сейчас, кажется, пахнет ее потом и духами, на этом диване Володя «рассказывал веселые истории по-своему», по словам Лузгина. Он не мог спать там, где, по его мнению, уже спали, ворочались, прикасались всеми частями тела и вдобавок что-то оставляли после себя. Ему нужна была чистая постель, но он не стал предъявлять свои требования, так как, во-первых, хотелось спать, во-вторых, единственная альтернатива – лечь рядом с Володей, о чем даже думать было страшно.
Эта была первая ночь, не считая ту, что Мишка Журавлев провел в беспамятстве. Он лежал и старался не двигаться. Разговаривать он не то, чтобы очень хотел, напротив, ему хотелось спать (слишком беспокойным был день), но в то же время сознание того, что он не дома и находится здесь исключительно по одной причине и что лучше дома, быть может, только дом, подталкивали его к беседе. Здесь он чувствовал себя, как на работе – получил задание и должен выполнять его. И даже сейчас лежа на диване, он должен был правильно дышать, чтобы своим дыханием не выдать себя, так как ему показалось, что сегодняшний псевдошпион, едва не раскусивший его все же дал понять Володе, что перед ним не простой заблудившийся юноша, оказавшийся здесь случайно.
Мишка хотел говорить, но не знал с чего начать. Нужно еще о многом узнать и лучше это сделать сегодня, а не ждать до утра. А там еще неизвестно, что будет. Ему казалось, что в этом городе, а соответственно и доме можно все ожидать и поговорка «не откладывай на завтра…» была очень кстати.
– Зачем ты меня принес сюда? – набрался смелости Мишка. Володя не отвечал. Казалось, что он спит. Однако через минуту послышался его хриплый бас:
– Жалко стало. Тебя бы могли убить. Геев не очень жалуют в Москве.
– А здесь жалуют? – спросил Журавлев ничуть не возмутившись, что его назвали прежде всего человеком из того круга.
– Нормально относятся, – спокойно сказал Володя. – Туманов – гей, Водопьянов – местный сторож в городском саду тоже мальчиков водит и это не очень порицается.
Возникла пауза, в воздухе повис вопрос, на который было не так просто ответить и тем более эти двое, совершенно из двух разных миров, не могли дать точную оценку происходящему. Но Мишка Журавлев, заряженный в эту ночь на вопросы, продолжал:
– Тогда почему здесь для них – солнце, а там – клетка?
– Ты меня спрашиваешь?– быстро спросил Володя, в своем вопросе подразумевая, что «об этом знаешь скорее ты, человек из столицы, чем я – человек из города, в названии которого стоит частица «не».
– Да, но мне кажется, что ты знаешь ответ, – настаивал Журавлев, осознав, что еще немного и Володя не станет молчать. И его то ли журналистское, то ли просто человеческое чутье, не обмануло. Володя разговорился. Он даже приподнял подушку, чтобы не говорить только для того, чтобы потом заснуть, а по возможности продолжать начатую тему.
– Там – все, что не делается, то производит сенсацию, здесь же – это остается в местных рамках. Там геями становятся не потому, что их природа направила, для них это возможность стать известнее. Поэтому быть геем – плохо, их мало и человек идет на это только по какой-то причине. Мужчина хочет быть с женщиной, но если в силу каких-то причин (малосимпатичный, создающий себе кумира в лице мужчины, глупый, наконец) он начинает думать о субъекте своего же пола – не только о его качествах, но и о теле. Я не могу трахнуть женщину, потому что она мне не дает – раз. Я хочу стать таким же, как этот чувак на обложке, мне в нем нравится все, а говорят, что он любит снимать молодых людей в парке, что ж если это любит делать он, то и я ничем не должен от него отличаться. Я не знаю, как разпиарить свое имя, но говорят, что через секс сделать это намного эффективнее. Если выражаться более точнее, то через задницу. И они снимают штаны, они обнажают свои члены и делают то, что им даже противно, но что не сделаешь ради своей мечты (ради того, чтобы о тебе заговорили газетчики, которых я поэтому и не люблю, так как они сдирают по три шкуры с человека, не заботясь, сколько у них осталось).
Он был прав, и Мишка знал об этом, но что-то говорить существенное и выказать свое отношение к этому классу он считал не уместным. Просто ему нужно было показать себя непонимающим и малограмотным в этих вопросах, позволяя Володе больше говорить. Хотя для такого честного маменькиного сынка, как Мишка Журавлев это сделать было не так сложно.
– Но разве люди не везде одинаковые? – спросил Мишка. Володя не ответил. Прошло немного времени, чтобы тот тяжело вздохнул и начал рассуждать.
– Ты задал очень сложный вопрос, – сказал Володя. – Они одинаковы только по своей структуре, с медицинской точки зрения, но все остальное, что нельзя разглядеть с помощью рентгена – другое. Они подвержены радиации, вырабатывающейся можно сказать подводными источниками, которые незаметно впитываются в кровь, что их делает непохожими на нас. Их можно назвать зомби… – тут он прекратил говорить, словно что-то услышал. Но была полнейшая тишина и голоса на улице к тому времени тоже затихли. Что он хотел сказать этим молчанием, Мишка не понимал. В то же время он не знал, уместны ли сейчас еще вопросы, так как Володя еще не закончил говорить и может быть сейчас продолжит.
– У нас ходит один поезд, – сказал Володя, когда Мишка уже потерял надежду на продолжение и в то же время, так и не решившись ничего спросить нового.
– Когда? – быстро спросил Мишка, словно боялся, что Володя снова будет молчать и делать вид, что спит, а сам слушает тишину и думает. Да путь он делает все что угодно, только не затихает. Тем более эта новость про поезд его завела. Ведь он опросил почти весь город, и никто ничего не говорил про поезд и про вокзал, который значит должен где-то быть, раз есть поезд.
– Через две недели, – ответил Володя, потерявший интерес к самой беседе, так как понимал – что-то мешает им говорить долго, без претензий друг к другу. Что-то стояло между ними. Какая-то неопределенность.
– Через две недели, – подумал Мишка, – должно хватить. – Но разве здесь есть вокзал? – спросил он, растерявшись.
– Нет, – ответил Володя, что вызвало еще большее недоумение у парня.
– Тогда как? – спросил он, надеясь, что Володя сейчас расскажет про то, как они обычно покидают этот город.
– Спи, – резко сказал Володя и Мишка понял, что сегодня он больше ничего от него не добьется.
– Я не могу уснуть, – едва слышно сказал Журавлев, но Володя услышал
– Считай баранов, – сказал он.
– Не поможет, – капризно сказал гость.
– Просто считай, – твердо сказал хозяин – так, после чего нельзя не согласиться. Мишка послушался и стал считать. На цифре «65» он понял, что только делает вид, что считает, а так как это нужно делать не вслух, а про себя – занятие теряло смысл. Однако спать все равно не хотелось. Но нужно было как-то завершить разговор. И тогда он понял, что не дает ему уснуть.
– А я думал, что ты гей, – сказал Мишка таким умным тоном, словно говорил, что тот человек на полу – изобретатель паровой машины. И он не спал, так как чувствовал угрозу, и знал, что пока не услышит лично от Володи, что все нормально, не уснет. Только Володя на этот вопрос не стал долго размышлять, а выпалил сразу:
– А я и есть гей.
– Что? – Мишка чуть не проглотил свой язык и нервно прикусил нижнюю губу.
– Ты меня слышал.
Вопросы тут же отпали, как и желание уснуть.
– Что испугался? – засмеялся хозяин.
– Да нет, – Мишке стало холодно, зуб на зуб не попадал, и хотелось укрыться дополнительным одеялом.
– Шучу я, – тут же сказал Володя, и это должно было успокоить парня, но тот был уже повержен этими словами и сейчас все, что звучало, не делало ему лучше. Володя тем временем заворочался, параллельно зевнул и поправил подушку, – Ладно, спи. Впереди довольно скучная неделя.
– Это как? – спросил Мишка.
– Ты что никогда не скучал? – сонным голосом спросил Володя.
– Ну, скучал, наверное, только здесь все, по-другому.
– Не думаю.
Больше они не разговаривали, и Мишка понял, что все намного сложнее, чем показалось на первый взгляд. Во-первых, поезд, который, по словам Володи, имело место быть. Но где же вокзал? Может быть, он пошутил над ним, только зачем? Что крылось в его иронии? Сегодняшний день можно назвать рекордным для Журавлева по количеству всего – выпитого, съеденного и не понятого. Вскоре Володя захрапел, а Мишка еще долго не спал, вспоминал дом, маму, которой не позвонил и она, наверное, черт знает что думает, но сон его все равно сморил и он захрапел так громко, как не позволял себе даже хозяин этой комнаты.

Глава 25 Неделя тишины

Эту неделю можно назвать, действительно, тихой. Тишиной с зажатыми ушами, если так можно выразиться – то есть такой тишиной, при которой шум остается прежним, только он происходит где-то рядом (за стеной, дверью, в соседнем дворе, городе) и тем, кто ее слышит, достаются только часть тех звуков, которые производит на свет такая «тишина».
Парадокс, но тот ритм и суета, которые были там, где Журавлев родился, здесь были какими-то более скрытыми, как будто крик, раздающийся в городе-герое, звучал здесь через стеклянный герметично закрытый купол, но и само стекло в нем не было прозрачным. С царапинами, блеклое, искривленное, искажающее то, что есть на самом деле. Мишка привык вставать с постели по будильнику, либо по маминому зову завтракать. Но здесь он просыпался, когда Володя поворачивался на левый бок – так, что солнце начинало светить ему прямо на макушку. Стоило подождать всего шесть минут и семнадцать секунд, как тот открывал глаза, еще семь секунд смотрел на Мишку, потом зевал, жмурился и резко вставал, словно по-другому бы у него не получилось. У Журавлева, получившего такой неожиданный отпуск, не было желания вставать так рано – работая, он часто не высыпался и спал на работе – за столом, в столовой, в туалете, на скамейке во время обеда. Но Володя не любил повторять дважды. Он просто оглашал свои желания – очень четко, громко и так, что переспрашивать не приходилось:
– Руки выше, ноги шире, – оглашал он, приглашая словами известного то ли барда, то ли просто поэта, на зарядку. И Мишка поднимался, вставал с закрытыми глазами и еще не проснувшись, шел по старой траектории – комната – коридор – умывальник, по дороге вспоминая, что он не дома и стоящий у плиты Лузгин напоминал ему о том, что вчерашние события – не кошмар, а реальность. Он выходил, шел на кухню, здоровался с Семеном, тот рассказывал традиционный «антианекдот» и речь, которую готовил для народа. Девушки к нему ходить перестали, не из-за того ли, что его анекдоты были с какой-то сложной моралью, которая была понятна только ему или потому, что он стал требовать деньг за свои «концерты». Поэтому он выплескивал умеющего слушать Мишке – и эти «истории без улыбки», и речь, после которой пропадал аппетит. Была бы такая возможность, молодой человек не слушал – пил чай, и уходил. Но Мишка слушал все. Он старался ничего не пропускать и даже то, о чем говорили между собой семья Мамоновых (ссоры, начинающиеся с денег, заканчивающиеся местом на кладбище), Ангелина, каждое утро проклинающая своих умерших родителей и поющая каждый день новую песню, состоящими из синонимов слова «смерть». Кончина, успение, казнь, кровь, оторванная голова, нож в сердце и так далее звучало и фиксировалось, Володя…тот жил своей жизнью. Он старался не спрашивать Мишку, чем он будет заниматься в течение дня, не желая нянчится с ним, надеясь, что он и сам найдет себе занятие по вкусу, однако давал определенные задания:
– Убери комнату, сходи в магазин.
Мишка, в первый раз, услышавший это, уставился на хозяина, который еще недавно менял свою шкуру, как хамелеон – сейчас был обычным, простым, такой же, как все, и эта новая оболочка меньше всего нравилась Журавлеву. Но превращаться в домохозяйку ему не хотелось.
– Я не буду, – сказал он, что для него было вполне привычным. Он часто говорил своей маме что-то подобное, ссылаясь на большую занятость, используя классическую фразу «не барское это дело», взятую у Островского. Володя знал, кто такой Островский и прекрасно знал эту фразу и даже то, что ее произнес Кнуров, «пожилой человек с громадным состоянием», но в упор не видел здесь барина, поэтому и относился к нему, как к батраку, или путнику, который что-то принес, но пока не пришло время это показывать.
– Есть хочешь? – спросил Володя, ожидая только утвердительный ответ. Мишка смотрел, как бы подтверждая это самое без кивка, на что хозяин развел руками, как бы говоря «Ну, так вот». – Кстати, – продолжил он, – сегодня придет моя фурия. Ты ее, конечно же, помнишь. Мы славно проведем наш вечер. Так что жду тебя поздно. Советую бильярдный клуб. Там ничего, если ты не будешь им говорить про политику. Понял?
Мишке хотелось домой, но он понимал, что из этого города ему никак не выбраться. Володя говорил про поезд. Если, конечно, это правда. Если так, то у него есть время, чтобы провести расследование. И сейчас он должен уйти. Только бильярд, в сомнительные места ему идти не хотелось. Так повелось, что пока он не узнает про это место все, они туда ни ногой. Но парень, разгуливающий по дому в халате на голое тело, не желал выдавать всю подноготную. Мишка не сильно разбирался в политике, поэтому не беспокоился об этом. Но время еще было – он знал, что обычно после утренней линейки, Володя играл на губной гармошке, позволяя соседям поработать над своим голосом.
– Им нравится, и брюзжание возникает только потому, что звук через стену не тот, что вживую, – сказал он и проиграл мелодию из «Огней ночного города». Играл он неистово, отдаваясь каждой звучащей нотке, словно играя, он нес что-то ценное, зная, что звук может лечить. Глаза он при этом закрывал и халат, распахивая свой ворот, обнажая крепкое телосложение, делало этот номер с губной гармошкой похожим на шоу, где было все высокого качества – было что услышать и посмотреть. Закончив играть, но, не завершив Чаплинскую мелодию до конца, давая понять, что эта музыка бесконечна, он несколько минут находился в прострации, не желая ни говорить, ни двигаться. Наконец, голодный желудок возвещал о том, что было бы неплохо что-нибудь пожевать, и громко вопрошал Мишку, который был одет, сыт и только немного сонный (в точности готовый для похода в бильярдную): – Ты еще не приготовил завтрак?
Мишка был уже готов идти на следующее мероприятие – он думал, что и для Володи утренний поход в баню или цирюльнику, а потом и посещение астронома с обязательным открытием чего-то нового за день, было так же очевидно, как и то, что солнце как бы оно не вело себя в течение всего дня (заходило и выходило из-за туч), обязательно отправится за горизонт в конце дня (хоть ты в него из пушки пали). Журавлев сидел на диване, качал ногой и ему не был понятен вопрос относительно завтрака, так как он только что-то сам перекусил – смесью чая, хлеба и масла. Но Володя знал закон и, видимо, для него исполнение этого закона было очень важным, стоящим где-то очень рядом с соблюдением норм и правил поведения в гостях.
– Ты что не знаешь законов – кто первый на ногах, тот и ответственный за питание, – но он понимал и, конечно, делал скидку на то, что Мишка был не свой. – Многого ты еще не знаешь. Побудешь здесь, поумнеешь.
Что имел ввиду Володя – то ли побудешь у него в доме или в городе? Этого Мишка не понял, но стал понимать, что эта жизнь ему совсем не нравится. То, что нужно думать не только о себе, а еще и о том, с кем ты живешь. Его воротило, когда он готовил завтрак сам, и когда приходилось готовить, никогда не мог рассчитать, сколько картошки на суп нужно взять для двух человек, и не лучше ли варить на большую кастрюлю, чтобы хватило на большее время или лучше маленькую, чтобы быстрее сварилось. Он не был основательно сыт и надеялся, что Володя его накормит, а то вчерашний день нельзя назвать калорийным – кофе, пиво, баня. Большое количество воды и очень мало мясного. Сегодня очень хотелось компенсировать. Он слышал, как Лузгин хрумкает сосиски, что у него даже закружилась голова, и поход в магазин стал очевидным. Он хотел есть, но не хотел идти в магазин и убираться. Он хотел домой, но также хотел остаться, чтобы выяснить некоторые детали жизни человека по имени Володя, фамилию которого он не знал. Его сомнения делали его голодным, несчастным и мешали ему, но еще одно качество, как упрямство мешало преодолеть сомнение. Мишка был соткан из одних противоречий, поэтому сейчас сидел и дергал ногой, показывая, что нужно что-то делать, и он рад бы помочь, но не знает, что именно.
– Понятно только одно, – сказал Володя, снимая халат, подойдя к шкафу и некоторое время, гарцуя в неглиже, подыскивая себе подходящую одежду, – что вы, молодой человек не приспособлены к жизни в коммуне. А ведь только жизнь в коммуне, или, проще говоря, общине позволяет понять, кто есть и из какого ты материала, братец, состоишь.
Мишка и вправду жил один. С мамой. Но она только способствовала тому, чтобы он вел жизнь не одинокого волка, а скорее одинокой мышки, ожидающей ночи, чтобы стащить кусок хлеба, примеченный днем. Он не заводил друзей, потому что считал, что заведя их, он должен будет поддерживать отношения с ними, а это бы очень сильно мешало его свободе. С женщинами обстояло по той же причине.
– Готовить ты не умеешь, гладить, судя по твоим брюкам, тоже, – продолжил комментировать Володя Мишку Журавлева, опустившего голову, так как гарцующий не мог долго подобрать себе подходящий комплект одежды, долгое время, оставаясь голым. Наконец, Володя подобрал голубые джинсы и рубашку с синюю клетку, приложил к своему телу, повернулся к Мишке и спросил: – А у тебя что, там с ними… женщинами то есть, плохо было?
– Да нет, – растеряно сказал Володя, смущаясь говорить на эту тему утром, которая годилась, по его мнению, для темного часа и отнюдь не на трезвую голову. – Хорошо, – и обязательно посчитал нужным добавить более развернуто: – У меня с ними, женщинами все было хорошо.
Володя засмеялся, одевая брюки, и пока застегивал рубашку, одну пуговицу за другой, начал перечислять качества Мишки – так неожиданно, что тот застыл, словно все, что он говорил, было в точку.
– Ты какой-то неприспособленный, – начал он. – У тебя нет необходимых для жизни навыков. Навыки, которые даются для того чтобы не спотыкаться на ровном месте. Жизнь – это дорога и качество ее прохождения полностью зависит от твоих, братец, способностей. Меньше – спотыкаешься чаще, бывалый – проще идти, не запинаясь. Хочешь спросить, что с тобой не так? Я отвечу и сразу скажу, чтобы ты не обижался на правду. Правда – она нужна. Без нее не будет той ровной дороги. Обязательно сойдешь с колеи.
Он остановился, словно хотел полностью удостовериться, что Мишка действительно не против того, что Володя с ним будет честен. Мишке было не то, чтобы неприятно все это слышать – говорили как будто не о нем. То, что он ранее не замечал в себе, сейчас выглядели пороками, от которых казалось невозможно избавиться.
– Ты ни разу не оставался один на один, – сказал Володя, осторожно, выделяя каждое слово. – Сейчас ты здесь и то, что я рядом или Лузгин и на тех, кто может тебе встретиться здесь, тоже не особо надейся. Ты – один. Поэтому тебе трудно. Это только первое. Что касается мужского пола, формирующее в нас половину, большую ее часть, конечно. Но есть еще одно, что нам помогает чувствовать себя не так одиноко, – он замер, желая, наверное, чтобы Журавлев сам произнес то заветное слово, но тот молчал и внимал, не желая меняться ролями. – Женщина помогает нам понять нашу суть. И чем больше мы познаем женщин, чем быстрее мы сможем адаптироваться в этой коммуне. А ты, мой дорогой, не был с женщиной, с настоящей бабой, чтобы она помогла тебе… – тут он запнулся, понимая, что уже достаточно, так как тем самым сильно унижает достоинство молодого человека. – Ничего, я попробую тебе помочь, – сказал он решительно. – Есть у меня одна на примете. Познакомлю.
– Не надо, – испуганно сказал Мишка, словно Володя хотел познакомить его с девушкой-нимфоманкой или особой с сомнительным прошлым. Хотя то и другое вполне могло быть.
– А что? – улыбнулся Володя. – Для нее – завидная партия. Москвич, работает….черт возьми, я же не знаю, где ты работаешь.
Володя вопросительно взглянул на молодого человека, ожидая услышать вполне вразумительный ответ. Но Мишка замялся, делая вид, что еще прежняя тема не может сойти с него и ему трудно вот так, просто перескочить с одной темы на другую.
– …В офисе, – наконец, выдал он и понял, что сказал какую-то ересь.
– В офисе…каком офисе? – спокойно спросил Володя.
– …Пластмассовом, – растерянно ответил парень. – Пластмассу продаем.
– Значит, пластмассу, – удовлетворил свое желание Володя. – Тем более – москвич, торгующий пластмассой, наверное, в вашем городе преуспевает, а?
Мишка пожал плечами, играя всем телом, дабы сказать, что сам еще не понял, насколько это прибыльное дело торговать пластмассой, что еще слишком молод и пока он на низкой должности. Затем пожал плечами, вздохнул и направился за дверь, так как Володя своим внешним видом говорил о том, что время настало, и он сейчас хочет остаться один, а потом позавтракать, и еще придет к нему дама сердца. Достаточно было только подмигнуть, но Журавлев нутром чуял, что значит этот взгляд.
Тишина, которую обещал Володя, была, конечно, фигуральная. В его понятии тишина – безделье, когда нет никаких серьезных дел (заданий в понимании Мишки). Но эта тишина для Журавлева была намного громче той обычной суеты, которая окружала его регулярно дома. В кармане было что-то больше двухсот рублей, которые оставались после первой «подачки», и потратить он еще не успел, так как благодаря Володе был обеспечен всем – едой, развлечениями. Только платить приходилось, точнее совершать некий бартер – он должен был быть соглядатаем всего того, что происходит с ним. А это было непросто. Но Мишка сам выбрал это и разве что ждал, когда он узнает великую тайну, после которой у Журавлева появится то, что его делает птицей – крылья.

Глава 26 В бильярдной

Журавлев не сразу вошел в бильярдную. Он шел по Успенской, свернул на Тихую, медленно двигался вдоль кирпичной обляпанной старыми объявлениями стены и думал о том, что с ним не так. Разговоры, на которые постоянно выводил Володя, были для него неприятны, но в то же время так естественны, как случается при разговоре о половом созревании – говорить об этом не хочется, но мысли одолевают бесконечно, но разве можно делиться такими мыслями?
Почему он до сих пор живет с мамой? Володе за тридцать и сложно представить такого человека маленьким, но кажется, что он, как только дождался совершеннолетия, тут же оставил дом, чтобы найти что-то другое, чем тепло и уют родного дома. Мишке еще нет четвертака, но как сложно осознавать, что лет через пять или того меньше нужно что-то менять. Что не будет своей комнаты, в которой так приятно закрыться и делать то, что угодно, что не будет той тишины, что будут жена и дети, что будет в два раза больше хлопот, что иногда нужно будет не спать ночью. Не то, чтобы делать что-то для этого – думать было страшно. Он представил, что делает что-то парадоксальное для больших людей и получает задание, притворяясь в маленьком городке, что он – один из них, и ему стало хорошо, только на мгновение, как становится ребенку, когда он получает что-то новое в упаковке в подарок. И только потом, когда в этой упаковке оказываются набор отверток, ему становится грустно, и он не знает, куда их деть, так как чувство признательности уже выказал. Мишке показалось, что этот «набор» будет для него инструментами для самоуничтожения – во всяком случае, пока он не сможет научиться с ними обращаться.
Он уткнулся в церковь (не в ту, что баня), около которой трое нищих-завсегдатаев говорили о том, что народ нынче ходит не тот. Никто не хочет избавиться от копейки. У Мишки в кармане было двести тридцать рублей, и тридцать рублей из них последовали в карман старушке в потрепанном синем платочке и мужичку с тремя криво посаженными зубами. Был еще один, но тот был слепым, правда после того как Мишка отошел, все трое сгрудились над деньгами и стали делить, как будто это был один кусок мяса и каждый претендовал на большую его часть.
Сколько будет продолжаться эта скучная неделя, Журавлев не знал, да и Володя не предоставлял ему распорядок всех будущих дел. Казалось, что все события, дела здесь происходят спонтанно, что они рождаются по мере подступившего желания сделать это, и чтобы как-то повлиять на них он не то, чтобы не мог, он не знал. Он чувствовал себя не то, чтобы винтиком в этом механизме, а нечто вроде пыльной дорожки, которая образуется каждый день и от нее ни проку, ни вреда.
Про поезд он тоже не забывал, но была версия, что Володя лукавит. Судя по его характеру – смесь Наполеона и Ерофеевского персонажа, устроившего себе длинное путешествие, он мог сказать про этот маршрут совсем не для того, чтобы сделать доброе дело. Например, для того, чтобы в очередной раз чему-нибудь поучить. Или дать надежду, на время успокоить. По-другому выбраться отсюда он не знал – автостопом – боже упаси, на перекладных – не рисковал, так как привык к комфорту и то, что три дня ел картошку, селедку, вчера ему приснилось, что он выпил водки столько, сколько успел выпить за всю прошедшую жизнь, отчего его поутру почему-то по-настоящему тошнило.
Ему казалось, что он делает что-то не так – что он не должен был сближаться с Володей, а наблюдать за ним со стороны и что это внедрение ни к чему хорошему не приведет. У него была хоть и слабая, но интуиция. И благодаря этой слабой черте, он перемещался, двигаясь согласно не внутренним подсказкам, а скорее по внешним сигналам, оповещающие его, куда нужно свернуть и где сделать вынужденную остановку. Только эта черта имела один недостаток – у нее не было тормоза, и скользила она по всем зрительным образам, как по льду, не задерживаясь на них слишком долго.
Улицы петляли, лавировали между людьми, которые в этом городке были главными, сворачивали, натыкались на столбы и приводили в бильярдную. Когда третий раз приходишь к одному и тому же месту, то статистика подсказывает, что ты войдешь туда, если даже там не будет двери. Но дверь была, и в нее входили по одному, а выходили чаще по трое, четверо, словно это было местом находок, контактов.
Мишка вошел в полумрак большого зала. При входе бородатый двухметровый атлет кричал «ваше заведение – гавно» и плевал в сторону толпы. На него набросились трое крепких парней, легко скрутили, он даже не сопротивлялся, словно ждал этого и на весу добавил: «Все равно гавно». Он был отправлен на улицу и не мягко сброшен на землю. Крика не было, только повторение слова «гавно» и смех. Мишка сел за дальний столик, который никак не освещался и был удобен тем, что не проглядывался и был хорош для наблюдения.
Как-то в московской «Таверне» он пил с новыми сотрудниками без повода (для знакомства, в первый раз в жизни), и понял, что его мучают угрызения совести. Тогда он еще спорил с Лосем (Лосев – генный инженер со стажем) и Дагором (Егор – химик, анализирующий строение падающих метеоритов), что выбрал свою профессию из-за преимуществ перед другими. Он тогда сказал, что есть немного профессий, которые позволяют заглянуть в пространство другой. Актеры, журналисты…кто еще. Друзья, шагавшие в сторону генной инженерии и химического анализа, не могли понять его. И он вышел из «Таверны», будучи уверенным, что его профессия исключительная и что его ждет большое будущее. А те, кто занимается другим – ерунда, пустая трата времени. Но угрызение совести не позволило ему прийти домой пьяным, и он гулял, пока весь алкоголь не выветрился.
У Мишки когда-то был отец, который ушел, сказав, что в этом доме ему не дают нормально напиться. И он ушел туда, где ему давали пить. Где он был сейчас, Мишка не знал и считал, как мама – у нас нет отца. И только сейчас парень начинал понимать, что алкоголь – это может быть и плохо, но не стоит из-за этого так люто ненавидеть человека. Да, он был неуправляем, когда пил, но если бы понять, почему он пил…никто не хотел понимать. Ни сам Мишка (слишком был мал для этого), ни мамка (слишком любила Мишку). Но он же был его отец, не смотря ни на что…с ним можно поговорить на мужские темы, научиться всему тому, что он знает, наконец, впитать в себя качества мужского. Смотря на Володю, он понимал, что необходимая твердость в характере, понимание главного в жизни в нем напоминает ему отца, который ушел слишком рано. И пусть разница была не такой большой (если считать Володю отцом, то он произвел ребенка в возрасте 10-12 лет), но он чувствовал за это утро одновременно то ненависть, то неприятие, то уважение, что обычно испытывают только к родственной душе. И он тоже пил…
В этом городе пили все. Были, конечно, те, кто не пил, в их число входили женщины, очень пожилые старики и, конечно, дети. Хотя и малышня пробовала и порой устраивала на улицах такие дебоши, что по масштабу их можно было сравнить с проступками взрослых. Оказавшись в городе, имеющего определенный статус – неблагоприятный для житья, город с увядающей экономикой и образованием, где перед обедом и на ночь пьют вместо того, чтобы чистить зубы или читать современных классиков, начинаешь потихоньку переходить, спадать на тот уровень, на котором расположились местные жители. Работать необязательно, в милицию можно попасть в три счета, что сильно вносит разнообразие, пить можно – все же пьют. Мишка вдруг подумал, что неспроста водку пьют залпом. Все крепкое делают резко.
Он вошел в заведение, где плотность алкогольных паров в воздухе превышало допустимую норму и его немного стало трясти от отсутствия элементарной гигиены. Правда, в этом открывалась еще одна грань необследованного тела. Сейчас он был не дома, и это позволяло ему делать все, что ему вздумается, но привычка, выработанная годами, помогала ему совсем не скатиться, как делают многие повесы, покинувшие родной дом в первые годы независимой жизни.
Игроки, сгрудили свои тела над столом, вооруженные бокалами и сигаретами, со спадающим пеплом прямо на стол и пусть была табличка про ущерб, никто не обращал на это внимание, так как стол имел в своем основании много разноцветных точек и царапин. Стол был один, а игроков много. Все словно смотрели на поле (стол), где шла игра между двумя командами (шарами), и они только подгоняли их своими палками (киями), чтобы те играли более результативнее. Игроки были разные и если найти в них что-то похожее, то это бурный восторг, в который они приходили после каждого последующего удара кием. У двух из них были похожие майки, и почти все были в джинсах, кроме самого низкорослого, который был в шортах. Он тянулся, чтобы увидеть игру, но в дыму и среди конкурентов с орудием смотрелся несоответственно.
В большом пространстве зала, который кишкой тянулся вглубь, стояли столики. На каждом из них стояла лампа, и если человек решил посидеть и выпить, то лампа горела, что означало – я здесь и хочу, чтобы вы тоже об этом знали. Это было нужно главным образом для обслуживающего персонала (девушки), бегающего здесь только для того, чтобы узнать, не хочет ли клиент повторить порцию. Клиенты чаще всего хотели и вся беда в том, что иногда язык основательно был недоступен для движения и девушка, обученная всем необходимым жестам, понимала невербально, что им нужно.
Мишка сел за свободный столик и не торопился включать лампу, присматриваясь.
Освещение было слабым – достаточно и того, что горели светильники, освещая лицо клиента во время принятия внутрь крепкого напитка. С непривычки, Журавлев подумал, что не сможет находиться здесь долго – но уже через минуту привык, стал различать то, что с первых секунд не заметил.
Стояла барная стойка, над ней висел телевизор из прошлого с выпуклым экраном и размытым изображением. Бармен протирал стакан и разговаривал с клиентами, иногда выполняя их просьбу – переключить канал, повторить порцию «беленькой» или дать позвонить. Странно, но говорящих людей по телефону он здесь не видел, как и магазинов, в которых продают их. Поэтому позвонить хотели, наверное, многие. Но сейчас темно-зеленый аппарат с гнутой вниз трубкой и диском стоял в неприкосновенности, как и все остальные, кто был в этом радиусе. Бармен спокойно тер уже без того чистый стакан, клиент пил свое пиво, изредка отвлекаясь на телевизор, где шла передача из жизни одной семьи. Однако, он заметно нервничал. Но это не мешало никому спокойно проводить время, не оборачиваясь на часы, висевшие на стене напротив стойки, что остановились так давно, что все думали, что так оно и было – часы стоят, потому что так нужно.
Немного посетителей, но достаточно, чтобы обеспечить занятость бармена и уборщицы, стоявшей в стороне, и пожиравшей глазами особо неаккуратных. Молодой человек за стойкой, смотрящий телевизор, где показывали передачу про таиландскую семью, решившую переехать в Россию, стал нервничать. То ли его затронуло само телевидение (его польза или наоборот), то ли информация, которая появилась в эфире центрального канала (конечно, можно свалить на алкоголь, что тоже вполне реально, но он считал себя вполне адекватным). Тема была такой – деньги, вырученные от продажи их большого трехэтажного дома, им хватает только на угол в общежитии. Парень не мог сидеть спокойно и постоянно дергался.
– Переключи, – тихо, но едва сдерживаясь, сказал молодой человек, который пил, пил и не мог остановиться. Бармен с вытянутым лицом по фамилии Суворов послушал его и нажал на красную кнопку. Таиландская семья сменилась на титры только что закончившегося фильма. Они немного успокоили парня, и он даже приостановился, решив не пить, пока не пройдут титры. Те скоро закончились и начались новости, которые заинтересовали не только его, но и большую часть публики в заведении. Народ потянулся – со столов, с главного бильярдного, забыв про то чей удар, некоторые остались на месте, но прислушивались с интересом, что будет вещать диктор. Мишка не слышал, так как голос диктора перекрывал другие голоса, обсуждающие параллельно мировые проблемы. Упал самолет на чужбине – несколько россиян и пара корейских дипломатов, состоялся митинг недовольных пенсионеров, заявляющих о своем ужасном положении. И что-то о геях. Последнее людей потрясло, и они стали возмущаться. И то, что сказал Володя, что здесь геям комфортнее как-то не очень верилось. Попадись сюда хоть один из них, так эти звери его не пощадят и расквитаются по полной.
– Они опять, – кричал молодой человек, перекрикивая не только диктора, но и всю толпу. Что ему сделал человек из мужского потустороннего мира, неизвестно, однако он реагировал бурно.
– Ты чего делаешь? – пытался остановить его бармен, который привык, что у него за стойкой всегда полный порядок.
– Я не могу смотреть на это, – возмущенно кричал парень. – Они же друг друга того. Они и нас могут.
– Так не смотри, – сказал Суворов и потянулся за пультом, но услышав такое недовольство, сразу понял, что выключив телевизор, народ станет намного беспокойнее. Что поделаешь – народ привык к новостям, что они могут увидеть все, что делается в другом мире по ящику обсудить это. И если согласен, то согласится, нет – рвать и метать.
– Они бля…нас провоцируют, – продолжал свой цирк недовольный. – Мне хочется разбить его.
Этот мужик был самым беспокойным из всех. Но если взглянуть на остальных, то с каждым происходило какая-то история. Все разговаривали друг с другом, обсуждая, что его волнует. Странно, но всех волновало почти одно и то же. Однако, если проследить за ними, то можно было понять, что их волновало то, что показывает телевизор. Без исключения. Будь то катастрофа в Индонезии, родившийся кашалот в Антарктиде или пожар в музее Прадо. Они живо обсуждали любую новость, словно так оно и должно быть – новость должна быть облюбована тут же, не дожидаясь пока наступит еще одна. Поэтому и возникал такой шум – вперемешку с диктором, говорящий про погоду и людей, которые были недовольны тем, что завтра погода будет на два градуса ниже.
Мишка стал привыкать к этому шуму. Теперь он видел все, обращая внимание даже на мелкие детали – и картины с черно-белыми фотографиями каких-то людей на стене, и ржавые трубы, выступающие из-за стойки и паутины на потолке, смотрящиеся как местный орнамент. Он не мог не заметить человека, который тоже, как и он, не включил свет. Только разве он мог знать, что у этого человека светильник не горел не потому, что он имел своей целью вести наблюдение оттуда. Нет, просто так получилось, что у его светильника перегорела лампочка.

Глава 27 Человек, запоминающий новости

Мишка никогда бы сам не смог подойти к незнакомым людям. Уж слишком он несмелый. Чтобы подойти к человеку, для него нужна была достаточно веская причина. Для того, чтобы тот человек не подумал о нем превратно. Для парня было важно получить от человека согласие на прием заранее, но так как было нелегко получить желаемое на расстоянии, то и знакомство было в принципе невозможно. Но здесь возникла осознанная необходимость.
Мужчина, который его заинтересовал, сидел один. Да, у него не было света и, как было отмечено, все дело в лампочке, а не в нем самом. Но так как этот человек мог выбрать себе другое место (их было предостаточно), то его выбор как-то связан с его сущностью. Человек, который похож на перегоревшую лампочку. Или так – человек перегоревший. Мишке мог выстроить множество предположений, но в тот момент его смущало кое-что другое, из-за чего ему и не хотелось сидеть одному. На него уже странно поглядывали, словно этих «обеспокоенных» волновали его помятые брюки и рубашка, которые были не первой свежести и те торопились подойти и предложить услуги глажки или совершить обмен, что еще более нереально. Но если смотреть правде в глаза, то Журавлев боялся быть битым. А тут, когда перед его глазами швырнули человека на улицу и агрессии ровно столько, сколько накопилось у народа перед выборами, желательно не быть одиночкой. В их ряды ему вступать пока рано – ему нечего им предложить. Он не будет так бурно реагировать на новости, пить водку также быстро, как тот парень у стойки, что до сих пор не останавливается и продолжает делать заходы, он не станет говорить как они (причина проста – как актер он никуда не годился). У него нет такой щетины, как у большинства, твердого шага и кулака, все в жестах выдает в нем за слабого, не умеющего постоять за себя человека. У него, наконец, были глаза, которые он постоянно опускал и уж они-то точно не таили взгляд таинственного «десперадо». Поэтому Мишка прежде всего хотел найти в лице этого персонажа защиту (спрятаться). И темы для разговоров особо выбирать не приходится. Мишка и не обдумывал даже. Перешел от своего стола к столику на окраине, где и расположился мужчина с узкими глазами и большим бокалом пива, сдувающий пену и находя в этом развлечение.
– Здрасте, – сказал Мишка, думая, что этого будет достаточно для начала. На него смотрели грустные глаза с огромными мешками, грузом, приобретенным в результате пребывания здесь, наблюдения за бушующими элементами и пивного времяпровождения. Глаза вопрошали, что ему будет угодно, но Журавлев продолжал делать вид, что сел только потому, что ему тоже здесь нравится сидеть и пусть все будет так, как было. Но грустные глаза продолжали взирать. У него была гладкая голова и седые бакенбарды. Он закончил сдувать пену и словно продолжая смотреть телепередачу, взирал на парня, все же надеясь услышать от него причину появления.
– Вы не беспокойтесь, – сказал Мишка, – я сел, потому что здесь очень хорошо просматривается зал. Мне не нравится сидеть посередине, так как становится неуютно – тебя могут увидеть со всех сторон, а мне бы не очень хотелось, чтобы мне смотрели в спину.
Журавлев точно не знал, насколько его объяснение понятно, но он попытался, хотя где-то на середине нужно было все же остановиться. Но сидящий адекватно воспринял и слова, и сам поступок – кивнул и продолжил свою медитацию с пивом и наблюдением с темного стола. – Вот и хорошо, – решил Мишка, – значит, он меня понял. Теперь оставалось взять что-нибудь в баре и вернуться на нагретое место.
К тому времени стычка у стойки продолжалась, и бармену приходилось лавировать между желающими выпить и обсуждающими происходящее в мире. Суворов посмотрел на молодого человека, которого приметил еще на входе, положил ладони на стойку и Мишка заметил, что на правой руке нет одного пальца. Это его немного напугало. Нарисовалась картина, как недовольные клиенты отрезают бармену палец за то, что тот разбавлял пиво водой.
– Молочка? – грубо спросил Суворов, хотя не был по своей натуре злым человеком. Просто он не любил, когда пялились на его деформированную руку. Мишка понял, что не знает, что взять. Здесь все пьют алкоголь, и если он возьмет что-то газированное или просто сок, то на него еще больше будут обращать внимание. А если он не допьет пиво или виски, и оставит его на столе, то ничего, это не будет слишком заметно.
– Пиво, – сказал он и Суворов кивнул головой, дабы выказать уважение, что все же то, что он услышал, было не «молоко». Получив свое пиво, Мишка миновал штурм, который продолжался у экрана телевизора, где одна волна поглощала другую – недовольство тем, как летают самолеты, сменялось недовольством того, как строят посадочные полосы и образуются горы, где они неудачно совершают посадку.
Вернувшись на прежнее место, он застал человека с большими мешками под глазами плачущим. Это его сильно обескуражило – этот человек был довольно взрослым и плакать, да еще здесь казалось такой неуместной штукой, как то, если бы Журавлев действительно пил молоко и жевал белый крендель с сахарной пудрой, разглядывая в бинокль, как официантка, наклонившись, поднимает упавшую салфетку. Мишке ничего не оставалось сделать, как кивнуть, словно он понимает причину этого плача и глубоко сопереживает этому человеку. Любому другому не понравилась бы такая явная фальшь со стороны молодого человека, но этому, по всей видимости, было все равно – он плакал так искренне, что все, что его окружало, ничуть не мешало ему.
– Я помню все, – сказал он и смахнул слезу вниз по «мешку», отчего становилось понятно, почему они у него такие объемные. Мишка сперва повторил свой понимающий жест, потом понял, что выглядит глупо, тут же спросил первое, что взбрело в голову:
– Что все?
– Абсолютно.
Что он помнил, вызывало у него слезы, как и у большинства. Только узнать что именно заставило его рыдать здесь в бильярдной, где слезы казались неуместными, как классическая музыка или чистые бокалы здесь, будет не так просто, ведь перед ним был незнакомец, и он вряд ли так просто поделится, хотя постойте… если человек так открыто (не смотря на отсутствие света в лампочке) показал свои слезы, то и со словами ему будет намного проще расстаться.
– То есть, то, что было, вы помните, как интересно, – попытался поддержать разговор молодой человек. – И это то, что с вами когда-то происходило, вас очень сильно трогает.
Мишка в очередной проваливался в попытке разговорить незнакомого человека, спрашивая, как иностранец, нахватавшийся слов из разговорника, и пытающийся из имеющегося арсенала состряпать фразу. Мужчина теперь снова стал прежним и продолжил делать три дела одновременно – пить пиво, наблюдать за окружением и теперь еще за Мишкой, который ни с того ни с сего подошел и вмешался сперва в его тихое сдувание пены, а теперь еще и в плачь. Хорошо, что он вовремя прекратился, а то перед плачущим он бы точно не смог ничего сказать.
– Конечно, только то, что происходило, – сказал мужчина, совершая большие глотки из бокала. – Я не могу помнить того, что не было. Это не ко мне.
– Что дальше, – занервничал Журавлев, думая, о чем говорить дальше. – Человек помнил то, что с ним происходило и, натурально, не помнит, что не было. Блин. Наверное, это у него не первая кружка или он точно спятил в своих непропеченных словах.
Но человек хотел объясниться, так как видел, что молодой человек не знает, как подступиться к этой теме. По правде сказать, он это заметил по тому признаку, как парень неуверенно обращается с пивом – прошло несколько минут, что для пива достаточно много, а он к нему даже и не притронулся.
– Есть прошлое – то, что с человеком когда-то происходило. Оно осталось позади. К нему человек возвращается только в крайних случаях, когда молод и под старость, как само собой разумеющее. Но прошлое записывается. Все, что мы видим, слышим, осязаем, остается в нас. Все те люди, с которыми мы были когда-то знакомы, не зависимо от того, встретятся они нам или нет – сидят в наших головах и ждут, пока их забудут. Память что-то оставляет в своих комнатках. Обычно это что-то очень острое, яркое, необычное. Все остальное стирается и смывается вместе с отходами. Но бывает и так, что память решает для себя оставлять все, что ее обладатель увидел и принял в себя. Она по своей натуре очень независима и ей самой решать, как жить с полным архивом – содержать все или прочищать регулярно. Я бы рад иметь второй вариант, но она, чертовка, распорядилась так, чтобы у меня все хранилось и ничего не терялось, даже самая малость, – он замер, только для того, чтобы отвернуть лампочку, протереть ее салфеткой и ввернуть снова. Зря Мишка ждал, что та загорится (он ждал фокуса) – чуда не произошло. – И я помню все, – прошептал он.
– Да ты же золотое дно, – воскликнул Мишка, но мужчина тут же приложил свой мясистый палец к его губам, опустил глаза и через мгновение пристально посмотрел в глаза молодому человеку, стараясь заглянуть глубже, словно хотел убедиться, что тот действительно понимает о чем, он говорит.
– Меня здесь не любят, – продолжил он, – Говорят, что я мешаю нормально развиваться. Детей мною пугают. В школе меня изучают на психологии. Я – хороший пример для разбора. Только тех, кого хотят изучать, как правило, изгои. Я – изгой. Местный сумасшедший.
Он нервно саданул по воздуху, отпил из бокала, чтобы набрать воздуха для дальнейшего объяснения, которое было отнюдь не в двух словах, а примерно на два-три бокала пива.
– Золотое – это ты, конечно, преувеличил, а про дно ты точно подметил. Меня уже давно посадили на дно все жители этого бунгало, – он говорил, все больше прижимая голову к столу, словно готов был провалиться и поговорить где-нибудь на уровне корней деревьев, – Им не хочется слушать, как я рассказываю про путч 91-го, они не хотят возвращаться к истории с «Курском». На что им нужна эта котовасия с башнями? Перемывать косточки всем тем, кто уже выпал из жизни – так они говорят. Они даже не хотят думать о том, что было раньше. Они начинают забывать про фашизм, Сталина. А если им напомнить про революцию, Наполеона, тогда они покрутят у виска и сделают телевизор погромче.
Мишка не понимал, почему народ так реагирует на такое количество знаний. Да этому человеку цены нет, он может дать стране больше, чем…и только Журавлев начал задумываться, где бы мог пригодиться его величественный ум, он понял, что попал в тупик. В науке, конечно, нужны знания, но там еще нужно то, что поможет эти знания компилировать и привести к открытию, педагогом – да, наверное, но разве человеку, который помнит все, хватит времени протяженностью в один урок, чтобы раскрыть тему, про которую он может говорить часами.
– Никто не хочет говорить о старом, – как-то очень трудно сказал это мужчина. – Все когда-то должно уйти по канализации на окраины города и не мешать нормально воспринимать новую информацию, ставшей в последнее время слишком много. Поэтому эфирное время урезало нашу историю и продолжает обрезать, чтобы вместить в себя то, что происходит в Москве.
– А что происходит сейчас в Москве? – неожиданно очнулся Мишка, как дрессированная собачка, учуяв запах мяса, готовая к дрессировке или вопросам.
Этот вопрос привел собеседника в какое-то напряжение, словно он получил задание от своего хозяина, который держит его на магнитном поводке, управляемый на расстоянии.
– В Москве сейчас президент России принимает к себе в гости итальянскую мафию. Говорят, что Россия должна заручиться поддержкой не только своих внутренних структур, но и помощью Козы Ностры. Что обещает им президент, чтобы они обеспечили им полную сохранность, пока остается в тайне, но наши опытные журналисты работают над этим вопросом. В Подмосковье идет дождь и параллельно с ним пытаются эвакуировать жителей деревни Терехово, находящейся в пяти километрах от Москва-сити. Говорят, что работы при строительстве этого мегагородка с деловой направленностью все больше погружает деревню Терехово под воду.
Он говорил очень серьезно, не комментируя новость, а говоря в точности так, как наверняка говорил диктор. Минуя новость про затапливаемую деревню, он перешел к погоде и обещал дождь, хотя к вечеру, уже совсем ближе к ночи, обнадежил, что будет малооблачно. Мишка слушал, внимая его, поражаясь точности, фактам, которые сам очень ценил в своей работе. Он, наконец, начал пить свое пиво, заметив, что «диктор» сперва посматривает на его бокал, потом на свой пустой тоже, и, наверное, было бы хорошо позволить тому угоститься, но для Журавлева это было сделать так же неудобно, как заставить его замолчать. Но он прекратил сам, так как тема исчерпала себя (свежие новости были рассказаны).
– Мне не так важно, что обо мне думают другие, – сказал мужчина, подводя итог своему «объяснению». – И я, конечно, мог бы держать все это у себя в голове, если бы не мои объемы. Каждый день новая информация и мозг не спрашивает меня, а просто берет и запоминает ее, а голова уже не справляется и начинает болеть и мешает ходить даже. Мне нужно обязательно поделиться с кем-нибудь, чтобы освободить место. И хорошо, что ты ко мне подошел, иначе я бы не выдержал, так как они снова смотрят телевизор. Здесь, правда, не так, чтобы очень слышно, но все равно кое-что я запомнил. Не хотел же. Думал, что здесь будет только пиво, но не думал, что эта тайская семья, решившая продать свой дом, и этот треклятый самолет свалятся на мою голову.
Он успокоился, когда все же принял бокал пива, решив поделить его пополам (предложил сам, конечно). После этого он стал говорить о себе, освобождаясь наверняка еще от нескольких килобайт информации.
– Я помню мое рождение. Пятьдесят третий. Сталин отдал душу. Тогда народ ходил. А я писал в пеленки, и мне тогда уже не было все равно, так как моя мамка, упокой ее душу, говорила, что я кричал особенно резво, когда по радио передавали его речь. Ну, не нравился мне его голос с акцентом. Мне многое тогда не нравилось, но я молчал и не подозревал, что смогу не просто быть свидетелем, но и магнитофонной пленкой истории. Правда, когда появилась пленка, я потерял свое предназначение.
– Почему город так сильно запущен? – спросил парень, подразумевая в своем вопросе все – и то, что церковь переделана в баню и то, что полиция до сих пор зовется «милицией».
– Потому что здесь нет правительства, – ответил мужчина с мешками под глазами.
– Этого не может быть, – бурно отреагировал Журавлев.
– Его нет, – твердо сказал мужчина. – Город экспериментальный. Создан какими-то учеными.
Какой бы ни была неожиданной эта новость и сам человек, строить предположения на том, что только что сказал этот сумасшедший, было бы недостаточно. Нужны факты. Или хотя бы хороший материал, который надо написать. Но этот материал был каким-то ненастоящим. Словно этот мужчина был ненастоящим, как и эта бильярдная со всеми присутствующими в ней девушками, клиентами и пивом. Он не верил то ли потому, что никогда не попадал в окружение интересных (на самом деле) людей, то ли этот мужчина был недостаточно убедителен. Но тут же вспомнил похороны, которые повстречались ему в первый день пребывания здесь. Они хоронили то ли местного президента, то ли основателя города. И это воспоминание накладывалось на то, что говорил этот субъект. Теперь многое срасталось. Вопросы последовали один за другим. Мужчина успел выпить несколько бокалов пива за счет дознавателя и ответить на многие вопросы, открывая глаза на многое. По крайней мере, Журавлев надеялся, что та информация, которую он так просто получил, была объективной. Наверное, было очень поздно. Молодой человек был приятно удивлен, что на ту незначительную сумму, что была у него, он смог приобрести семь бокалов пива.
Вернувшись во второй раз из туалета, он нашел мужчину, опрокинувшим голову на стол и храпевшим, сопровождая свой храп причмокиваниями. Наверняка, он во сне пил еще одну порцию. Мишка не хотел его оставлять, так как время было позднее, и народ редел, расходясь, кто куда. Его остановила девушка, поднимающая стулья, и собирающаяся видимо мыть здесь пол.
– Не трогайте его, – сказала она, и Журавлев почувствовал, что от нее несет алкогольным душком. – Он всегда здесь спит. Ты же его к себе спать не положишь? Правильно, а завтра он все равно придет первым. Поэтому пусть спит. Он спит аккуратно, уважает мой труд. А мы ему за это позволяем ночевать здесь.
Мишка пожал плечами и вышел из заведения, в котором он проторчал что-то около семи с половиной часов. Он не думал, что это возможно, но недавние мысли, что город меняет человека, гнет его под себя повторились. Но он не пил и добывал информацию, но сейчас был готов выпить два бокала холодного пива залпом, но знал, что после этого придется долго гулять, чтобы выветрить запах. А ночью ходить звучало не так заманчиво. Человек, с которым он познакомился, рассказал некоторые факты – про город, кто его основал, кто здесь живет, чем они занимаются…но вся эта информация никак не соприкасалась с Володей, про которого в большей степени хотелось узнать. Может быть, и стоило спросить о нем, но пока было не время. Он итак посвятил его в такой экскурс, что Журавлев не жалел, что в городе нет музея. Потому что он был, только в лице одного человека по фамилии Плешиков.
Мишке знал, что было рано возвращаться в Заячью губу, поэтому шел по улице, не спеша. И даже если бы он шел, делая по одному шагу в минуту, то все равно бы пришел слишком рано. Но сейчас он заручился какой-то энергией, точнее информацией, которая его сделала сильнее, и он шел уверенно, не думая о том, что его ждет там, в комнате Володи.
– Дайте мешок денег женщине, которая живет по милости божьей, – из ниоткуда появилась женщина в тряпье и с грязным огрубевшим лицом
Журавлев подал ей оставшийся пятачок, она приняла его радостно (не смотря на то, что монета бы не похожа на заявленный мешок). Парень пошел дальше, даже не остановившись, чтобы спросить хоть что-нибудь, как он привык уже делать здесь по отношению к жителям. Но она была безынтересна Мишке, как журналисту. Та, конечно, могла рассказать ему, как докатилась до такой жизни, но сейчас Мишка хотел пить, есть, немножко спать, и ему было наплевать, что назначенное время не наступило. Он шел прямо к дому и радовался тому, что все так близко.




Глава 28 Плешиков и его история

Плешиков знал, что город не поймет его рвения, когда он рассказал им про то, что случилось в 17 году. Он не ожидал, что народ станет волосы рвать на нем по причине его слез на майской демонстрации. Он не знал, что когда-нибудь библиотеки станут непосещаемы и вся макулатура будет отправлена в другие города, оставив этому только газеты и журналы с новостной лентой. Что в школах вместо истории, будут преподавать предметы, которые никак не будут связаны с прошлым. Точные науки – физика, математика, география, русский, физкультура, труды, военная подготовка. Но если все предметы должны были заключать в себе историческую основу – откуда произошли, кто был первым, а кто оставил след, то в школах не проходили это, как нечто ненужное и забивающее мозги. К чему знать про пифагорейскую школу и пришедшую им на смену платоновскую и надо ли запоминать, кто был Евдос Книдский, когда от этого предмет не становился проще. Учителя не рассказывали детям об Архимеде из Сиракузы, Евклиде, первом математике Александрийской школы, Аполлонии Пергском, прославивший себя монографией «Конические сечения». Они предполагали, что ребенок, узнавший историю Колумба, не станет интересоваться современным положением дел. Он будет устраивать игры в дешевых театральных костюмах вместо того, чтобы играть в современность, которая поможет ему встать на ноги и получить необходимые знания для дальнейшей жизни. Поэтому черпать информацию приходилось только из телевизионного ящика, газет, и если попадался на пути такой человек, как Плешиков, говорящий о вчерашней революции, о блокаде и колбасе за 2 рубля 20 копеек, то они не слушали его, проходя мимо, стараясь идти как можно быстрее, чтобы ненароком ничего не услышать. Зажимали уши, зная, что Плешиков ничего хорошего не скажет, разве что затуманит голову своими ненужными деталями за последние пятьдесят лет. И только Жанна (та самая, что продает газеты под вишневым деревом), точнее ее дети могли передавать информацию таким же, как и он способом. Но это поощрялось. Конечно, ведь они рассказывали то, что было взято не из головы, а из газет. Хочется, еще раз повторить – не из головы…
Его считали бесполезным, и даже дети кидали в него камни и говорили разные гнусности. – У него в голове тараканы гнездо свили, – говорили они. А взрослые добавляли: – Не только в голове, но и во всем теле. Поэтому Плешиков прятался в «бильярдной» за столом с перегоревшей лампочкой и пил пиво, которым его угощает Суворов, который был отнюдь не доволен этим отношением к истории. Но так как он был всего лишь бармен, то молча наливал пиво, водку и вытирал стаканы и стойку, не ввязываясь в эти политические дебаты сегодняшнего дня.
Плешиков помнил, как родился, все до мельчайших подробностей, помнил ту женщину, которая его родила, у нее были голубые глаза и нос с двенадцатью веснушками, медицинский центр, где он впервые, вынырнув из темного коридора, заполненного жидкостью, прокричал что-то невнятно. Это был большой город, квартира, в которой летал пух. Время года – лето, окно было открыто, и праздник собрал много гостей в доме. Праздник по случаю его рождения. Он помнил в точности все то, что говорили его родителям – о том, что это только начало, что малыш – богатырь, недаром вес почти пять кило. Пили, пока он делал вид, что спит, лежа в люльке и сосал палец, каждый раз, когда выплевывал соску. Он видел отца – солидного человека в сапогах, тот брал его на руки и поднимал так высоко, что Плешиков не успевал испугаться, у него просто замирало сердце от неожиданности. Он помнил о папином назначении, начавшееся с того, что все вокруг гремело. Это был поезд, несущийся в неизвестном направлении и только длинные ряды деревьев, проводов, домов, похожих один на другой и станции, на которых папа выходил, чтобы вернуться с неприятным запахом, а мама оставалась с ним, чтобы поговорить о том, что есть на станции. Он запомнил все станции – от архитектуры зданий до людей, что заполняли перрон. Кто чем торговал, и кто мерз, а кому было жарко. Долгая дорога, это молоко, которое не всегда было таким вкусным. Казалось, что они ехали слишком долго. Плешиков много раз вопросительно смотрел на своих родителей, в надежде, что они скажут «ну, все, приехали». А они все не говорили, не говорили, а он ждал, ждал. И, наконец, это крушение. Как произошло, что мать выбросила его в окно, он не помнил. Остался в памяти только ее взволнованный голос, крики других пассажиров, звук бьющегося стекла и как оно не хотело разбиваться поначалу, потом этот полет, который был приятен тем, что он позволял уйти от этого шума, жара, суматохи, взрыва… Летел он недолго – чудом упал в реку на травянистое место и поэтому остался на плаву, не погрузившись в воду. Он четко помнил, как выглядели утки, которые застали его в своем жилище, вернувшись после прогулки, как он испугался. Но они тем не менее приняли его и он, думая, что пришел конец, свернулся калачиком, но главная утка ущипнула его, тем самым показывая, что не против, если он останется. Так они жили некоторое время – ели рыбу, пили воду, он и сам тоже научился добывать пищу. Согревался он под крылом у главной утки. К тому же утят было великое множество, и каждый хотел поиграть, отчего ему не было скучно. Потом его нашел охотник за утками Броневой, и отнес к жене. У них не было детей, и она взяла мальчика на воспитание. Пока не пошла на реку и не утонула, или что-то другое. Броневой тоже исчез при неизвестных обстоятельствах. Ушел на охоту и больше никто о нем ничего не слышал. Говорят, что Плешиков сам от них избавился, так как они не понимали его способностей и хотели положить в больницу, считая его не совсем нормальным. Плешиков остался один, и его история была известна только ему, так как никто не помнил, что происходило с каждым, что, конечно, было ему на руку.
Он, как и все, когда-то здесь ходил в школу и не понимал, почему история такая урезанная. Живя в большом городе, он слышал многое, в том числе разные исторические факты, имея обрывочные воспоминания на самые популярные темы. У него была частичная информация о президенте, трех последних войнах, стоимости барреля нефти в советское время, и он дополнял своими логическими домыслами, исследуя историю сам. Но думая, что сможет принести пользу, он не ожидал, что к этому отнесутся с непониманием. Его водили к директору, решали, что делать и вообще хотели изгнать. И даже изгнали, запретили пользоваться каким-либо правом, и только Суворов был к нему благосклонен. И выбрасывать его из города было чревато – кто знает, на что пойдет человек, который знает все. Поэтому его держали в городе, дали свободу, но с ним не считались и рассказывали друг другу не то, что у него уникальная память и он может запомнить гигабайты текста, а то, что есть у нас тут один, дурак дураком, и наверняка он что-то замышляет против.
Но Плешиков был очень добрым человеком, и получил это качество то ли от родных родителей, погибших при загадочных обстоятельствах, то ли от приемных, пропавших при не менее странных, или от утки, которая тоже внесла кое-какую лепту в его воспитание. Он плохо одевался только потому, что жил на улице и ему могли бы дать жилье, но правительство не внесло его в список жителей, так как он не считался жителем Немосквы, ибо в этом городе живут только те, кто соблюдает все ее законы. Поэтому он ходил по улицам, пил в «бильярдной» и практически ни с кем не разговаривал, разве что с Мишкой, который подвернулся ему на пути. И он выложил ему всю свою подноготную, про то, что есть в городе, как он живет и зачем он здесь. А потом остался спать, так как ему все равно идти было некуда. Спасибо официантке – девушке Яне, что она приютила его в очередной раз. К полуночи он просыпался и Яна, Суворов собирались вместе, чтобы поговорить. Они ценили Плешикова, и им было интересно, что он рассказывает. А он чувствовал себя агентом, который передает информацию туда, где ее действительно ждут.

Глава 29 Володя ждет Мишу

Журавлев поднялся по лестнице. Еще во дворе он заметил, что окно открыто, оттуда доносится губная гармошка и голос Володи. Странно, как же у него получается одновременно играть и петь. Ему подпевали два женских голоса. Он отворил входную дверь, снял пиджак, перевесил его через плечо и направился к заветной дверке. Она была приоткрыта. Две девушки демонстрировали колготки – одна подбоченись перед другой, взирая на нее, шлепала и старалась показать свой наряд. Володя играл мелодию под этот спор, словно так и надо – они должны изображать ссору, а он играть. Они смеялись и кричали «Па-па» – то ли называя его папой, то есть лидером всего того, что он делает, то ли в такт звучащей мелодии. Стоял стол, сделанный из книг, в основном объемных сочинений, на нем был целый натюрморт – графин. Мишка неосторожно ступил на частную территорию, так как то, что здесь происходило, исключало третье лицо и, пусть девушек было двое, они так хорошо вписывались в это пространство, где один человек своей музыкой и харизмой удерживает двух дам, как кучер своих лошадей. Но смелость, с которой пришел парень, еще, конечно, действовала, хотя на улице ее было намного больше и его удивляло, почему здесь она была не такой действенной, и только процентов десять от нее осталось. Но и эти проценты позволили ему войти в комнату, пройти в комнату и сесть на краешек дивана, облокотившись на него, думая так просидеть минимум час. Но хозяин не стал сразу обращать внимание на это вторжение, он доиграл эту мелодию, хотя девушки перестали демонстрировать колготки и подпевать, а скромно сели – одна на диван, рядом с играющим, другая – в кресло. Рюмки на «столе» перестали трястись, и ветер свистел в трубах, как будто аккомпанируя этой мелодии, которая была так знакома Мишке, и в то же время он понимал, что такого никогда не услышишь. Последний выдох в гармошку был самым сильным – щеки у Володи вздулись, казалось, что его надо держать в этот момент, иначе он лопнет. Но он справился с этим прекрасно – металлический звук гармошки рассек этот свист и стал единственным в этом пространстве, он поразил все имеющиеся звуки в воздухе, создав многоголосие одного звука, не желая отдавать хоть частицу воздуха для чего-то другого. Звук еще продолжать рикошетом летать по комнате, проникать во все щели и только теперь послышалось недовольное бурчание за стеной, уличный треп перекликающихся через окно соседей и голос какой-то птицы, в названии которой всегда стараешься найти какой-то подвох. Он положил гармошку на стол, выдохнул и только тогда посмотрел на пришедшего. Но перед тем, как он что-то сказал, девушки бурно зааплодировали и Журавлеву стало не по себе, что он не догадался похлопать, но он был так заворожен, что все то, что он узнал от Плешикова, казалось таким несущественным и что он, с простой памятью, как у всех, начинал забывать некоторые детали. Но музыка, звучащая здесь была как та цензура, которая мешает что-то делать – так и она мешала думать о том, что он только что добыл. Но ему было хорошо, и он присоединился к ликующим девушкам. Та, что сидела в кресле была полной, но очень притягательной и чем-то напомнила Мишке Лину. Он представил, что бы случилось, если бы он пригласил Лину в кафе или в общественное место. Он только сейчас понял, что редко видел ее одетой – в платье, плаще или, по-зимнему, в шубе. Она, наверное, тоже может вот так хлопать и показывать свои колготки другим мужчинам. Другая – напоминала ему одноклассницу в школе, которая считалась самой большой недотрогой. И чтобы поговорить с ней, даже для того, чтобы просто спросить расписание уроков, нужно было вспотеть трижды. Но эта девушка только внешне напоминала ее, и он было подумал, что его одноклассница (кажется, Поля) тоже может вот так где-нибудь смеяться и бурно реагировать на игру какого-нибудь мужчины. И наблюдая за этим девушками, он понял, что та смелость, приобретенная им за кружкой пива в «бильярдной», сейчас расходуется на смелые мысли про этих дам и довольно экономно. И еще то, что «недотрога» очень сильно напоминает Машу, только сейчас, когда на ней это сочетание юбка–кофточка и колготки, не шло ни в какое сравнение с тем, что он увидел под одеялом.
– Володя уже как час ждет своего Мишу, – заговорил Володя, и крепко обнял Журавлева так, словно тот был его старый закадычный друг. Мишка ответил ему тем же (помогала все та же смелость). – Позвольте вам представить человека, живущего в столице всея Руси.
Девушки изменились в лице. Та, что была похожа на Лину, подскочила на кресле и, вернувшись в него, почувствовала, что оно хрустнуло. Но это лишь вызвало повторную реакцию у «недотроги» и вторая еще активнее начала скакать, передавая волну всем сидящим.
– Надо же, – в один голос заговорили они. – И вы молчите.
– Да я не молчу, – ответил Мишка. – Только что в этом особенного?
– Что особенного? – воскликнула девушке в кресле. – Вы что шутите? Москва – это же так здорово. Мы каждый день про нее смотрим, читаем и надеемся, что у нас появится возможность побывать там.
– А вы там разве не бывали? – спросил Мишка, зная, что сегодня всякий, кто так или иначе живет на этой планете, посетил Москву, хотя бы один раз, хотя бы проездом, ну, как-нибудь. Девушки закрутили головой, вытянули губки, давая понять, что им очень грустно и если бы он помог им в этом вопросе, тогда – другое дело. – Ничего, когда-нибудь побываете, – закончил он, и эта фраза прозвучала тихо и как-то вяло, но овации, которые он получил за эти четыре слова были более эмоциональны, чем те, что девушки одарили Володю за его рапсодию, точнее за то, как он ее закончил.
– Москва – это же так прекрасно, – говорила «недотрога». – Красная площадь, говорить, слушать сладко – она же «красная». Патриаршие пруды – даже когда произносишь это, то звучит как-то волшебно. А улицы одна другой лучше, как будто попадаешь в детство – улицы, которые ты сам придумал. Конечно, их уже назвали еще до тебя, но они звучат именно так, как и должны. И там так интересно. Там такое звучание и здесь, где тихо и какое-то смешение всего, там это распределяется в нужное место, где это должно быть. Если я хорошо делаю деревянные ложки, то меня поставят на производство этих самых ложек, если я рисую – то я найду себя там. Там так здорово, – и они снова завизжали, с дрожью во всем теле. Володя, оказавшись немного в стороне от всего того, что здесь происходило, снова взял губную гармошку и стал делать вид, что играет. Вероятно, что он тоже играл, только про себя, воображая, что и его такому творческому порыву нашлось бы применение в большом городе. Девушки визжали, продолжая спрашивать о городе, который для них был другой планетой, Атлантидой, диковинкой, в которую очень трудно попасть и только по блату это возможно. Володя закончил свою беззвучную мелодию и прервал своим твердым мужским голосом, обогатив его низкими обертонами:
– Но я вас разочарую, девочки. Не люблю я этот город. Он мне сортир напоминает. Я там мочиться люблю.
– Но зачем же так, Володя? – заголосили они, делая все, как-то синхронно, что Мишка засомневался в том, что той ночью под одеялом было всего одно женское тело. Да и Мишке тоже не очень понравилось, что город, в котором он проживет третий десяток, годится только для этого. Пусть он и не использовал все возможности этого города на полную, но все равно то, к чему он так привык – старинные переулки, Арбат, площадь, безумное количество наций – да практически все нации в одном месте, школа, институт, двор, наконец, он ценил.
– Защищает кулик свое болото, – правильно понял его Володя. – Хороший кулик. Нечего ругать то, где был только раз или два, – он достал воображаемый платочек и стал заботливо вытирать глаза девушкам, особенно уделяя внимание Маше, которая так возбудилось от этой новости, что фонтанировала очень страстно.
– Мне казалось, что вы там часто бываете? – спросил Мишка и понял, что этот вопрос может быть, и нужно было задать, но только не здесь и не сейчас. Володя отбросил «платочек», искусственно засмеялся, скорее для девушек (больше для Маши) и ответил быстро, надавливая на каждую последнюю согласную в слове (если это только согласная):
– Нет, я там бываю ровно столько, сколько должен быть каждый нормальный человек.
– А ты разве Володя нормальный? – спросил безымянный персонаж. Она, конечно, ни о чем таком не думала и была здесь, потому что хотела развлечься, но если проследить за линиями отношений, которые так или иначе скользили здесь в неоднозначных жестах, порой сиротливых взглядах и словах, на которых в отношениях редко кто обращает внимание, то можно было заметить многое. Машину ревность, глупость подруги, Володину скупость на ответы на вопросы и Мишкину несуразность, как бывает с расшатанным зубом перед всеми остальными. Он уже выбит, а остальные в порядке и чувствуют себя комфортно, жуют твердое мясо, в отличие от него, которому надо задумываться о том, что нужно жевать.
– Она меня поймала, – продолжал играть Володя и странно, что только Мишка это видел и понимал. Он словно смотрел сквозь какие-то специальные очки, помогающие ему узреть многое. – Я не такой нормальный и не такой как все, – продолжал Володя. – Пью много, женщин люблю больше чем одну. Но сегодня я только с тобой, Манюня. Не надо на меня смотреть так, как будто в мыслях ты от меня тройню произвела. Там у тебя вот он, скорее – потомственный москвич с геральдикой на причинном месте. И чтобы ты убедилась в этом, мы с тобой посмотрим это кино. Манюня? Танюх, давно в кино не ходила?
Наконец и вторая девушка обрела имя. Они обе замерли, наливая из бутылки крепкие напитки, и что касается самого стола, он как-то не был главным в этом мероприятии. Не поднимали тосты, не говорили с поднятой рюмкой, просто подходили, брали то, что есть и уничтожали. Стол редел, тарелки с бутылками опустошались. И только у Мишки сейчас не было аппетита, так как с него хотели снять штаны, чтобы посмотреть на него без семеек, которые он не менял уже несколько дней.
– Да нет там ничего подобного, – кричал Мишка, резко вскочил, и отбежал в дальний угол комнаты к шкафу.
– А это мы сейчас посмотрим, – вскочил Володя и стал надвигаться на Журавлева, растопырив руки, как будто он ловил курицу для будущего куриного бульона. В два счета он скрутил его, нащупал ремень, одним резким движением вырвал его, заставив парня схватиться за штаны, чтобы они не упали.
– Не надо! – кричал Мишка, готовый выпрыгнуть в открытое окно, ударить обидчика, но способный сейчас разве что упасть в обморок или обмочиться. Но пока ничего из вышеперечисленного не произошло, он кричал, как будто из него уже начинали делать мясную выделку. – Там все, как у всех.
– Не знаю, – шептал Володя, и странно, что девушки ничего не предпринимали. Они, молча, смотрели шоу, заворожено, кусали ногти и пока не издавали никакого звука. – А вдруг у тебя там такой, в точности, как у моржа, – продолжил Володя. – Тем более девочки хотят.
– Они не хотят, – в надежде проговорил Мишка и посмотрел в глаза той, которая с таким же интересом смотрела на происходящее, но было в ней что-то большее, чем просто зритель.
– Оставь ты его в покое, – выдала, наконец, Маша, и эта поддержка помогла ему прокричать еще раз.
– Не надо, я буду кричать! – застонал парень, понимая, как это смешно звучит. Но, посмотрев на свою подмогу, в лице девушки, добавил более уверенно: – У меня там нет геральдики, нет того размера и вообще я не хочу, чтобы мой член был выставлен напоказ. Я могу его показать только девушке и только в индивидуальном порядке, – он выдохнул и скатился по стенке, так как Володя отпустил его. Мишка нащупал на полу ремень и стал вдевать его в петли.
– Это смело! – восторженно сказал Володя. – За это нужно выпить! – он приложился к уже наполненному стакану, подождал, пока девочки пригубят рюмки, но не стал ждать, пока Мишка выпьет свою порцию (величиной со стакан), продолжил: – Мало того, я хочу спеть вам об этом, – он взял губную гармошку, протер ее и приложился к ней, закрывая глаза, словно вспоминая что-то. – Эта песня родилась тогда, когда меня мучили галлюцинации, и рядом со мной не было ни одной женщины, разве что в книгах, которые нужно открывать, читать, находить то самое место, воображать. Еще тогда, когда они были. А тут…никого.
Он издал первый звук, и он пронесся через комнату, зесел на шкафу и стал разбухать, не торопясь это сделать, но сознание того, что это будет, не покидало и только то, когда это произойдет, не давало покоя. Все ждали, но Володя отрывал от себя гармошку, смотрел на все, что его окружало, не попадая в центр зрения ни одной из девушек, как будто он видел еще кого-то, для кого пел и, смотря в глаза этому невидимке, он произносил слова, которые для него точно много значили:
– Он не может спать, у него нет глаз, раздвоение душ, раздвоение масс. Его тянет туда, где дороги след, и он может читать, где страницы нет. Он не хочет спать, потому что сон состоит из мрачных и черных зон…
Потом снова была гармошка – он впился в нее, как будто ждал, когда кончатся слова, чтобы огласить этот лейтмотив, который кружился здесь в другой вариации, не желая быть похожим на тот предыдущий, словно он вырос и стал больше и соответственно лучше. И мелодия стала чище – она как будто стала живой, представ здесь в виде огромной птицы с большими крыльями, и она металась по комнате, но при этом находило себе место для того, чтобы делать это. И тот взрыв произошел. Звук, который должен был разбить стекла, от которого должна треснуть бутылка и отойти обои. Он прогремел неожиданно, но так точно, как мог знать один только человек. Володя положил губную гармошку и аплодисменты не последовали только потому, что все были ошарашены в очередной раз. Последовал стук в стену – привет от Лузгина. Только сейчас Мишка понял, чем берет Володя женский пол.
– Какая песня… – только и мог вымолвить молодой человек. Девушки молчали – им не нужно было говорить то, что итак было ясно. – Я матерю всех тех, кто мать не уважает, – кричал кто-то за окном, видимо в какой-то степени соревнуясь с ним. Хотелось закрыть окно, но перед этим заткнуть эту деготь, попавший сюда, в этот мед. Тогда губная гармошка была снова разбужена Володиными губами, зубами и его взволнованным дыханием. Он стал играть ту же мелодию, что была до этого, но к ней добавились встревоженные гудки, натяжно передаваемые через долгий выдох. И они должны были встать твердо на пути у этого уличного пастуха. Но уличный гуляка продолжал орать, вероятно, думая, что он должен звучать наравне, чтобы собрать различную аудиторию, предпочитающих и серьезную музыку, и ту, от которой просто хочется плясать и пить.
– А если водка превратится в воду, то я сменю и паспорт и породу, – кричали с улицы. Неожиданно Володя остановился. Он замер, вместе с ним и его мелодия тоже приостановилась, словно в этом пространстве была нарушена гравитация, и все стало невесомым и замерло, поднявшись. Володя смотрел на Машу, словно хотел ей что-то сказать, но не мог.
– Тебе плохо? – встревожилась она. Он молчал, продолжая сидеть не двигаясь. – Не смей молчать! – нервно воскликнула Маша и бросилась к Володе, ужасно испугавшись. Мишка испугался, конечно, тоже, но он не знал, как себя вести в такой ситуации и был чертовски рад, что был в такой момент не один. Если девушка так себя ведет, значит, с ним подобное происходит не первый раз, и она знает, что делать.
– Тихо, – вдруг шепотом сказал он, когда она вцепилась в его плечи и норовила трясти его, что было не так просто.
– Что такое? – кричала Маша. – Ты из меня кого хочешь сделать?
Таня была солидарна с Журавлевым и наблюдала, как и тот процесс раздевания, участвуя только в конце, когда нужно аплодировать и говорить волнительные слова восхищения увиденным.
– Спокойно девочки, я что-то услышал, – успокоил он Машу, называя девочками всех, в том числе и Мишку.
– Да что такое? – продолжала неистовствовать Маша, даже когда Володя встал и направился к двери. – Я сейчас, – сказал он, закрыв дверь перед самым носом. Ясно было, что он сейчас пойдет бить морду тому поющему. Мишка думал, что произойдет именно так с вероятностью 100%, Маша – 50%, Таня ни о чем не думала, так как ее произвела впечатление та музыка с улицы даже больше, чем эта.
– Мне понравилось, – сказал Журавлев в тот момент, пока Володя бегал и разукрашивал того певца.
– Если бы ты мне сейчас сказал, что-то другое, то я бы тебя загрызла, – ответила Маша и Мишка, который в сотый раз пригублял большой приготовленный для него стакан, поперхнулся и опрокинул на себя остатки спиртного. В этом был какой-то подтекст, поэтому Мишка, чтобы не быть съеденным двумя женщинами, вцепился в столовую ножку, но так как поздно понял, что ножки – есть книги, все посыпалось, и часть бутылки опрокинулась, образуя на полу ручеек, которые разделился, образовав рогатку. Маша испуганно посмотрела на Мишку, тот на Таню, и в тот самый момент, когда все трое затеяли эту зрительную игру, вбежал возбужденный Володя. Кулаки у него не дрожали, как обычно бывает после драки, вместо этого руки были заняты другим – они держали пушистый комочек.
– Ты его, значит, услышал? – спросила Маша, и Володя радостно кивнул, словно он нашел мешок золота прямо на улице и выбежал, так как услышал, что тот упал прямо под окном.
– Вот слух, – отреагировал Журавлев, а Таня тут же вырвала из рук Володи котенка и стала с ним возиться, как с маленьким ребенком, который потерялся и не может найти маму.
– Кто водку разлил? – заметил Володя. В его голосе снова была та нотка, которую он слышал в первый день, когда тот напоил его (тогда он не знал для чего, но становясь ближе к этому напитку, он стал понимать, что тогда он должен был успокоиться, а водка – лучший тому способ). – Кого я отправлю в магазин? – еще громче прокричал он, вероятно, мечтая отметить прибытие нового героя. Журавлеву стало не по себе.
– Я схожу, – вызвался он, так как никто другой кроме него не должен был сделать это.
– Иди, – сухо сказал Володя, вырвал котенка из рук Тани и посадил его на кресло. Котенок стал нюхать кресло и убедившись, что оно безопасное и к тому же мягкое, распластал свое тело. – И молочка возьми, – добавил Володя, подойдя к Мишке, всучив ему несколько купюр.
– Но темно же, – сказала Маша. – К чему это?
– Он же из города, где ночью только и начинают жить, – весело сказал Володя и хлопнул парня по плечу. – Правда, Миша?
Журавлев, который чтил распорядок дня, всегда ложившись спать до двенадцати, не знал, что можно ночами проводить время (догадывался, конечно, но когда не участвуешь, можно сказать, что не знаешь). И даже как-то получив задание написать статью про ночной клуб, куда приходят девушки, высасывающие кровь у молодых людей через ухо, пришел туда в десять и пробыл до половины двенадцатого и уже без пяти был в постели, не изменив себе ни на минуту.

Глава 30 Встреча

Темнота съела весь город, и только играющие в отдельных домах полоски света от включенного телевизора давали намек на то, что этот город еще немного живет, поддерживается ночной бессонницей отдельных лиц. Магазин был в двух шагах и, конечно же, был закрыт, но возвращаться с пустыми руками не хотелось. Тем более он понимал, что при внимательном осмотре места, можно обнаружить источник. Даже если всего три дома и лес, найти сто грамм всегда можно. Ему не хотелось показаться мелким – если Володя пел в окружении двух чахнущих по нему девушек, неужели он не сможет найти бутылку водки в три часа ночи? Это он, там, в Москве, был журналистом, не самым первым, конечно…но, своей профессией владел, хотя почему-то за нее не подступало к горлу то чувство гордости, которое не дает дышать. Москва – да уж…в тот самый она момент показалась еще дальше, чем обычно. – Начинаешь о ней думать, к горлу и все, что с ним сопряжено, подступает неприятная горечь, которая бывает, когда переешь и тебя начинает тошнить, и тянет освободиться, но организм еще не готов для этого. Он должен был объявиться в редакции, но не знал с чего начать. Надо будет позвонить Машакову и сказать о том, что у него есть чудо-материал, но пока в этом виде материал бы напоминал загул в какой-то деревне с неизвестным музыкантом и девушками, у которых груди не умещаются в чашечках бюстгальтера. Машаков будет не очень доволен, и скажет что-нибудь этакое, после чего самооценка у Мишки опуститься на несколько делений ниже, чем обычно, накопится злость в виде желчи и будет весь день стрелять в ухе. К тому же ничего не получится с Линой, хотя о Лине он все меньше вспоминал, так как она была где-то там, очень далеко – женщина из другого мира, все равно, что ведущая из телевизора, с которой невозможно увидеться.
Было темно на протяжении всей дороги, пока он шел. Он не слишком понимал, куда идет, думая, что ночной холод сможет подсказать ему, где можно найти то, за чем он вышел в ночь. Как реально это сделать у себя в городе. Магазины работают и то, что после 23.00 не продают, никого не волнует – есть способы договора. Еще днем продавщица выбивает чеки, чтобы ночью, подняв цену на «понятно о чем говорим», заработать к утру на хорошую кофточку. Там не было проблем – пьяным можно стать в любое время суток, даже если у тебя нет ни копья. Достаточно быть хорошим собеседником и находится где-нибудь в центре, чтобы найти подходящую компанию для этого. Они сидят и уже пьют, а ты подходишь, чтобы стать частью их компании, ввернув хорошую историю, которая сделает тебя ближе. Москва, в которой не понимают, как можно ходить ночью, не зная куда приткнуться, в полной темноте, опасаясь, что каждый метр таит в себе какую-то опасность, показалась ему иной планетой в совершено другой галактике.
Журавлеву казалось, что отсюда он лучше стал понимать свой город, в котором он жил и живет по сей день. Достаточно было сейчас опрокинуть бутылку, выйти на улицу и блуждать в кромешной тьме в поисках водки для своего хозяина, который подбирает с улиц котят и играет на губной гармошке, как бог. Достаточно было захотеть узнать о нем побольше, и ты встречаешь человека, который знает все. Достаточно было набраться смелости, чтобы войти в комнату, в которую было входить нельзя…Мишка был, конечно, немного зол на Володю за его выходку, но тот был таким человеком, на которого невозможно было дуться. Журавлев даже стал забывать первые дни, когда тот был не слишком дружелюбен и то, что его окружает разночинная публика, которой он всю жизнь избегал, стараясь подбирать себе круг общения исключительно по своим интересам. Он стал помнить только то, что ему могло пригодиться в его идее. И то, что он шел за водкой, никак не могло повлиять на дальнейшее развитие его исследования, хотя внутренне чувство подсказывало, что он на верном пути.
Впереди себя в сто шагах, примерно, он увидел фонарь, светивший ярко. Это был единственный светоч, который ему встретился снаружи. В некоторых домах еще горели лампы, и они помогали ему двигаться, но в основном – звезды и луна довели его до этого фонаря, открыв ему картину. Там была какая-то возня. Несколько черных силуэтов сгрудились над каким-то брыкающимся телом. Он его били довольно жестоко, и тот лежавший размяк от бессилия, не стараясь уже сопротивляться, найдя в этом бессмысленное занятие. Огромные тени на ближайших стенах еще больше создавали весь ужас создавшегося положения. Мишка не хотел выдавать себя, но так как теперь находился на таком расстоянии, что его могли заметить, тем более что сейчас они прекратили его колошматить, и могли услышать, как кто-то двигается в темноте. Кто знает, за что они бьют. Может быть, за то, что человек решил выйти выкурить сигарету, заодно и пройтись, а заодно и купить водку. А тут и патруль – они его хвать и он у них под ногами, лижет подметки. Поэтому лучше себя не выдавать и, как только они продолжат, тихонько обойти этот горячий участок. Что он и сделал – только эти четверо вернулись с своему насилию и стали повторять ножной массаж, проходя ими по ребрам и почкам, Мишка стал двигаться в сторону, стараясь влезть в самую узкую расщелину, чтобы затаиться там, пусть до самого утра (что не сделаешь ради своей шкуры). Неожиданно они остановились, и в это самое мгновение Журавлев неосторожно сделал два шага, которые в этой тишине прозвучали, как нечто угрожающее им. Они резко посмотрели в сторону, переглянулись и не успели ничего спросить, как Мишка вышел из темноты, задав сразу же вопрос, что помог ему остаться в живых:
– За что вы его? – быстро спросил он, не видя, кто лежит там, так как мужчина был внизу, в стороне от желтого фонарного пятна.
Темные силуэты незнакомцев убийц, насильников и всех тех, кого можно увидеть в лице бьющих людей зашевелились и сошлись, образовав одно черное пятно, похожее на существо с множеством ног, между которыми проглядывался лежащий человек.
– А ты что, друг его? – грубо сказал один и, засучив рукава, сделал шаг в сторону Мишки. – Сдохнуть хочешь? Ложись! – орал он и казалось, что он в мыслях разносит Мишке череп. Молодой человек стоял на месте, не зная, что предпринять, но понимал, что как только он двинется, они его сомнут. Это будет слишком просто как для него, так и для них. Он искал решение, но ни одно из слов не могло урезонить этого человека с рябым лицом, у которого не было переднего ряда зубов, и вместо него зияла целая пропасть, что пугала своей глубиной и зловонием. Лежащий человек застонал и тут Мишка узнал его – по голосу и по одежде – это был Лузгин. Как странно – ему казалось, что он практически никогда не выходит из дома, рассказывая анекдоты в своей странной комнате. Но тут он вспомнил, что Семен хотел выступить со своими историями на улице, на примере деток Жанны-газетчицы и могло ли то как-то связано с этим ночным происшествием? Они не хотели его отпускать и готовы были бить снова и снова, и могли наверняка убить? Возможно ли то, что здесь многое проходит безнаказанно? Нет, должен быть какой-то карательный орган, иначе хаос, революция. – Хотя, у нас, – подумал Журавлев, – этих органов… и что толку?
– Хорошо, я вам заплачу, – резко сказал Мишка, с такой твердостью, которая была результатом пройденного дня (утром бы у него такое сказать вряд ли получилось), – а вы его отпускаете.
Они замешкались. Это предложение их явно заинтересовало, но они не хотели показывать, что так быстро согласились на это. Поэтому они еще долго кочевряжились, говорили разные неприятные слова, в том числе и причину, которая вынудила их наказать этого нехорошего мальчика.
– Мне не было ржачно, когда он мотал мне это, – прогундосил лидер в их шайке. Остальные, молча, взирали и прикрывали собой тело, показывая, что сейчас это пока их собственность и вероятно набивали цену то ли жертве, то ли себе лично. – Нельзя просто бултыхаться по улице и говорить все, что тебе вздумается. Ну, нельзя. Хочешь заинтересовать бабу, рассмеши, чтобы у него глаголы из зубов выскочили. Хочешь заинтересовать мужика, значит ты нарвался, черепок. Еще на фонарь забрался, выродок.
Теперь стало понятно, что произошло – устав от шума и не желая слушать то, что происходит за стенкой (теперь уже в двойном объеме – плюс еще один женский голос), чувствовавший зависть, что то же самое происходит не в его комнате, а в соседней, Лузгин вышел на воздух, исполненный решения проверить на деле свою речь и методику. Только ему удалось выйти немногим ранее и если бы не он, то возможно Мишка попал в лапы этих неприятных личностей (можно ли их назвать подобным образом?), возбудив к ним интерес своими философскими речами, которые, скорее всего, звучали для этих ночных смутьянов, как страшное оскорбление.
– Это все, что у меня есть, – твердо сказал Журавлев, протягивая несколько смятых купюр. Он не хотел ставить условия – что он уйдет, если они откажутся, и они ждали этого, но он молчал, понимая, что как только первый сдастся, то он и будет считаться проигравшим. Однако эти ночные бродяги были слишком глупы, чтобы понять эти тонкости, а, по мнению Мишки, лучше быть глупым, но с деньгами, чем убийцей, проснувшимся под утро и осознавшим, что ты убил человека.
– Забирай! – грубо сказал главарь и также грубо вырвал у Журавлева деньги, как срывают ветку с куста, махнул рукой и пятно, состоящее то ли из четырех, то ли из пяти человек, слилось воедино, и многоногий монстр направился по дороге, удаляясь в темноту.
Лузгин лежал на земле. Казалось, что он и не думает подниматься, найдя то, что лежать, когда тебя не бьют – тоже очень прекрасно. Мишка помог ему подняться. У Семена было расквашено лицо – затек глаз, а второй был вовсе сжат, как будто вдавлен внутрь. На лице красовался рубец в виде кляксы с темно-красным полукругом в центре. Он продолжал держать руки, тесно прижав их к телу, словно боялся, что они еще могут его достать оттуда, бросив что-нибудь тяжелое или неожиданно выскочить из темноты и ударить ногой в живот.
– Я их не боюсь, – громко сказал он. Может быть, в другом месте, эта фраза прошла мимо, но здесь в темном коридоре с одной горящей лампочкой, его голос был как удар плеткой, полоснув, во всяком случае Мишку, основательно. Журавлев напрягся, оборвав Лузгина:
– Тихо, они могут вернуться.
– А мне на это…– продолжил свое выступление бородач, но Мишка его снова оборвал, сказав:
– У меня нет больше денег, чтобы тебя выкупать.
– Тогда ладно, – сразу успокоился тот и, опершись о его плечо, посмотрел на Журавлева, спрашивая «ну, мы идем или нет?». И они двинулись по направлению к дому, так как одному из них больше не хотелось гулять, второму же искать спиртное, так как все равно не было денег на это. По дороге у них произошел серьезный разговор. Мишке показалось, что Семен нынче не тот, что варит кофе и рассказывает странные анекдоты, чтобы заставить всех слушать. В нем появилось что-то другое – может быть, ему так хорошо двинули, что он сейчас того…Во-первых, он называл Мишку добрым человеком, во-вторых, это наблюдение…
– Слушай, добрый человек, – сказал он, продолжая идти, с каждым шагом ступая уверенно. – Ты мне помог, за это спасибо, конечно, но это как в истории о Дон Кихоте. Он помог мальчику, но хозяин после того, как тот уехал так ему всыпал, что тот ходить не мог. Ты же здесь ненадолго. Приехал, помог, уехал, а тот, которому ты помог как-то жить дальше. Вот если бы ты постоянно со мной ходил, как телохранитель, тогда другое дело. А тут я должен что-то предпринимать сам. К тому же ты назначил мне цену, а это очень нехорошо. Я же тебе говорил про то, что я хочу, чтобы мне платили, а не я платил. Несуразица получается.
Потом они долгое время шли молча. Каждый думал о своем. Мишке пришлось переваривать все то, что только что озвучил Семен и стал понимать, что тот прав отчасти, но он тоже должен был понять его – он же не мог его оставить лежать на тротуаре – тогда бы его точно кончили. Лузгин наверняка прислушивался к своему телу, которое пульсировало от боли, с некоторой обидой на своих же горожан, которые могут допустить такое и сознание того, что он выжил, не давало ему покоя, так как спасенный человек – он уже не тот, что был до этого.
– Пишешь статью, книгу, очерк, дипломную работу? – спросил Семен, желая только узнать о нем больше (и первое, что ему показалось, была вероятность того, что ему нужны материалы для творческих заметок, иначе, что ему делать в этом городе), но не думал, что так может напугать парня. Тот сконфузился, замедлил шаг, но все же ответил:
– Нет, я так…случайно.
– Сюда никто не попадает случайно, – сказал устало битый человек. – Здесь или рождаются, или попадают по воле случая. Чаще всего не самого благоприятного, – потом они снова шли, молча, и так до самого подъезда, поднявшись до квартиры, издавая хрипы, вздохи (Семену было трудно подниматься, так как у него была значительные раны и на ноге тоже), и уже перед дверью, Лузгин спросил: – Хочешь выпить?
– Мне сегодня достаточно, – ответил Мишка, и пусть он пил не так уж и много, но в «достаточно» он вложил все то, что его окружило, особенно информация, которую он узнал от Плешикова, которая зудела в нем, как непроверенная, история с девушками, которые хотели раздеть его под руководством Володи, и теперь этот ночной подвиг, который его вывел вконец.
– Ну и правильно, – грустно сказал сосед, улыбнулся, кивнул и прошептал, показывая на дверь, куда должен пойти Мишка. – Ты сейчас иди, тебя там ждут, только послушай…как только появится возможность, линяй отсюда. Здесь нечего делать.
– Но вы же здесь, – ответил шепотом молодой человек. И прежде чем он смог двинуться, Семен схватил его за шею и притянул к себе – Мишка зажмурился, не совсем понимая, что хочет сделать бородач. Но он, прижав его голову со своей (Мишка почувствовал запах пота и крови), начал говорить:
– Меня родила мама в единственном роддоме, и я ходил в единственную школу, которая здесь была. Нигде не учился, так как сразу начал работать. Лет через пять умру, и меня не будут исследовать, а ведь в моей голове…есть на что посмотреть…Поэтому помоги мне. Похорони меня там, в столице. Там меня точно просто так не оставят.
Лузгин крепко держал его и теперь еще после того, что Мишка помог ему в эту ночь остаться в живых, должен был пообещать еще и это. В этим помешанных зрачках таилась и злоба и благодарность, и что над чем сейчас преобладает, было не совсем ясно.
– Но я же не знаю… – растерялся Мишка, но понимая то, что происходило на улице под фонарем, может повториться здесь, только появится другой объект, который пусть и не станет философствовать, но разве без этого не найдутся причины для того, чтобы махать руками. – Хорошо, я попробую, – произнес он успокаивающим тоном
– Все, – довольно сказал Лузгин, отпустил Мишку, поправил ему воротник на рубашке и пошел на кухню варить кофе. – Договорились, – приговаривал он, в тон той мелодии, что напевал Володя.
Журавлев подошел к двери. Там было тихо. Он дернул за ручку – та со скрипом отворилась. В комнате горел откуда-то взявшийся ночник. Книжки были снова сложены в той же последовательности, что и раньше. Мишка только сейчас обратил внимание на то, что в комнате есть книги (не то, что они есть, как часть комнаты, а в отдельности, как источник информации). Володя спал на животе, из заднего кармана брюк торчала губная гармошка. Маша сидела и смотрела в окно. Когда вошел Мишка, она не обернулась, словно о чем-то думала, и эти думы были как-то связаны с музыкой, которая звучала сейчас так, что никто не мог помешать ей предаваться этой лепоте.

Глава 31 Миша и Маша

Мишка знал, что должен что-то сказать в свое оправдание – его руки были пусты, и он к тому же припозднился (сколько его не было – час или два?), но Володя спал, и этот факт его немного успокоил, так как еще неизвестно куда бы он его направил, узнав, на что были потрачены деньги.
– Он, как только ты ушел, почти разу уснул, – сказала Маша, как будто знала, что он должен войти и приготовилась к этому, повернувшись к двери спиной. Вероятно, она видела, как они входили в дом с Семеном, слышала все до последней фразы за дверью, оберегая сон Володи от нежелательных шумов. Но тот спал крепко, в комнате уже выветрился тот аромат, что блуждал здесь от пролитой водки и теперь только пение сверчков и множество ночных насекомых, которые как птицы днем, своим звучанием ка бы говорят, что наконец-то дождались прохлады. Маша была очень спокойна – она как будто изменилась, как и все ночью. Но есть такие типы людей, для которых нет понятия день-ночь, они круглосуточно бывают на одно лицо и только когда сон их сбивает с ног, они спят, чтобы продолжить свое ликование в едином лице. Маша изменилась. Та девушка, которую он встретил впервые, в комнате, робко показывающая свое покрасневшее лицо, девчонка-хохотушка, не желающая уступать ни в чем своей подруге, способная оторваться от души, и теперь эта, женщина, с грустным усталым лицом – были тремя совершенно разными женщинами. Теперь ее было и вовсе не узнать, так как она собрала волосы в хвост и не была так взбудоражена, как при подруге.
– А Таня? – вспомнил про отсутствующую Мишка.
– Она ушла, как только Володя уснул, – тихо произнесла девушка у окна. – Ведь когда он не спит, он никого от себя не отпускает. Ему важно, чтобы его слушали, хотя бы три человека.
– А меня отпустил, – подумал Мишка, но понимая, что он здесь – пока что еще никто – для Володи человек, попавший к нему не по доброй воле, для соседа – уже теперь спаситель, для Маши – …трудно. Трудно подобрать, кем ты являешься для той или иной женщины. Ты или друг или нужный человек, или кто…в настоящий момент он чувствовал себя случайно оказавшимся под завалом в большом кирпичном здании, куда попала бомба, и он не успел вовремя выйти, так как завалило вход. Там он ее и встретил – потому что не только он был таким нерасторопным. Им некуда деться, и они должны терпеть присутствие друг друга. Только она чувствовала себя вполне нормально, словно с ней происходило нечто подобное не впервые и она знает что делать, тем более с ней рядом лежит еще один, которого как будто не пощадила каменная стружка.
– Может быть вам постелить, – сказал он и если бы он говорил по телефону, то наверняка треснул себя по лбу за такую фразу. Но Маша вполне нормально воспринимала все, что он говорил, словно знала его очень давно, поэтому и привыкла к тому, как он говорит.
– Нет, я домой, – ответила она. – Мне тут два дома.
– Я вас провожу, – сказал Мишка, понимая, что количество смелых поступков за сегодняшний день начинает зашкаливать. Но он не намеревался останавливаться. – Мы тихо, – сказал он и после этой довольно резкой фразы, создающей нечто новое и запретное, уже не хотел ударять себя по лбу. Да и Маша, недолго думая над его словами, просто кивнула и осторожно, как он и сказал, пробралась к выходу.
Лузгин нервно пил кофе прямо из кофейника, не боясь обжечь губы или с его количеством ран добавить еще одну было не так опасно. Мишка и Маша вышли на улицу. Холодный воздух, сменивший свою южную начинку на более холодный состав, напомнил парню о том, что происходило недавно. Эта дорога, фонарь, эти четверо или пятеро, разминающихся на ночных гуляках. Но почему-то посмотрев на Машу, это настроение улетучилось и стало прежним. Маша тем временем начала говорить, заполняя эту темноту и возможные страхи разговором, который мог бы звучать и днем:
– Он хороший, только есть в нем одна черта, которая мне до сих пор не понятна. Дело в том, что у него есть еще одна жизнь. Я мало что знаю о ней, одно знаю, что в ней он совершенно другой. Он там не поет и не пьет водку, он не спит со мной, да и вообще меня не пускает, делая вид, что этой жизни нет. Но я-то знаю, что она есть. А он смотрит на меня, гладит, говорит «глупышка» и продолжает уверять в том, что все это мне показалось.
Мишке хотел остановиться, вернуться на шаг назад, чтобы послушать эту фразу снова. Он понимал, что то, ради чего он здесь, постепенно раскрывает свои лепестки, что нужно услышать, задать вопросы, если понадобиться и возможно, что такого случая больше не подвернется.
– Вы не знаете, чем он занимается? – спросил Журавлев, искусственно изумляясь. – А мне казалось, что вы о нем все знаете.
–Я бы и сама была рада, – ответила Маша, и стала говорить громче, когда они прошли двор и вышли на более свободную площадку, на которую не выходили окна. – А то пишет песни, поет их и говорит, что это все, что ему нужно. Я не сомневаюсь, что они талантливы, что ему нужно эти песни куда-нибудь, например, в Москву, здесь разве они кому-нибудь нужны, кроме меня и его немногочисленных поклонников…может быть, вы ему поможете?
– Я? – растерялся Мишка. – Но я же работаю не в этой области.
– Да какая разница, – возбужденно сказала девушка, превращаясь в ту вторую девушку (из трех разных), взяв от первой цвет лица.
– Какая? – резко сказал Мишка и попытался тут же найти компромисс. – Но песни действительно хорошие.
И тут он вспомнил, что у него есть знакомый на радио. Вместе учились и он его знает. Не друзья, но вместе пересекли студенческий экватор. Да, тот наверняка мог бы помочь Володе. И только он хотел поделиться с Машей, как вспомнил, что как-то назвал своего одногруппника «плебеем» за то, что тот курил в туалете, где не положено. А тот его – карстовой породой. На этом их «отношения» можно сказать были определены. Может быть не нужно Володе петь во всеуслышание? Достаточно и того, что его Маша слушает. Конечно, если бы тогда в туалете Журавлев промолчал, мысли потекли бы иначе. Но раз так, чтобы не чувствовать угрызения совести за прошлые ошибки, он решил поменять тему, спросив, как они познакомились.
– Он мне песню посвятил, – ответила она, когда они входили в точно такую же арку, как и в Володином доме. Мишка не думал, что пойдет дальше подъезда, но так получилось, что Маша шла, не останавливаясь, и он просто шел за ней – вошел в подъезд, поднялся по лестнице, зашел в квартиру. Квартира, в которой жила Маша, была лучше Володиной однозначно. Прихожая была аккуратной. Мебель была в ней недорогой, но достаточно милой – шкафчик, в котором стояли тапочки смотрелся элитарно, вешалка выглядела как вешалка в историческом музее. Дальше проглядывался зал, но увидеть его убранство не позволяла темнота. Наконец, девушка повернулась и спросила Мишку:
– Выпьешь чаю?
– Мы сегодня уже достаточно выпили, – ответил он, понимая, что не должен оставаться. Да и она спросила это только из вежливости.
– Спасибо, – улыбнулась Маша, и только Журавлев собрался вернуться на темную площадку, заметив там горящий окурок на блюдце, как девушка окрикнула его, – Миш.
– Да? – повернулся он.
– Осторожно, он ревнивый, – шепотом произнесла она, и это звучало так, как будто у них что-то только что было.
– Спасибо, – ответил он и, оказавшись на улице, визгнул, как бывает, когда твой лотерейный билет оказывается выигрышным. У Журавлева было странное чувство превосходства над ними – над Машей, которая говорила то, что ему действительно нужно, над Лузгиным, над человеком, знающим все, и даже Володей, который сейчас спит и не знает, чем тот занимается. И он верил, что это только начало – народ сейчас начнет раскрывать свое нутро. Отчего так происходило – Мишка не понимал и, наверное, даже и не хотел об этом думать, считая тот факт закономерным.
Он вернулся в комнату. Свет все также горел, оставив остальную часть комнаты в неведении, или скорее в неведении была та часть, которая освещена – ей приходилось смотреть на темноту. Именно оттуда появились сперва руки, потом и тело взбунтовавшегося Володи. Руки захватили Мишкину шею и стали сжимать. Глаза во тьме горели уничтожающим огнем.
– Ты чего? – сипло закричал Мишка, так как не мог сделать это громче – связки были стянуты крепкими руками. – Задушишь!
– Где ты был? – неистово кричал Володя.
– Дышал, – испуганно сказал Мишка, оказавшись в который раз за день в пиковой ситуации, требующей от него самообладания.
– В трубочку? – ослабил хватку Володя, но не отпустил полностью. Журавлев не двигался, боясь, вырваться и сделать больно не только себе, но и Володе.
– Зачем в трубочку? На улице хорошо. Ночь – это время, когда только дурак сидит дома.
Мишка должен был сейчас себя треснуть по лбу за такие слова, но если бы он действительно выполнял все внутренние позывы, то превратил бы в себя во второго Лузгина. Однако эти слова благоприятно подействовали на Володю, и он полностью разжал руки, провел Мишку до дивана и посадил.
– Машку не провожал? – тут же спросил он, не отходя от него. Вот и вопрос, после которого можно смело вытягивать шею повторно. Но Мишке надоел этот балаган – он больше хотел спать, чем говорить правду.
– Нет, – поэтому и соврал он. И Володя поверил или сделал вид, что верит, но успокоился, во всяком случае, постелил диван, достав матрас и создал необходимые условия не только для себя, но и московского гостя. Когда Мишка засыпал, он слышал, как Володя говорит:
– Тогда ладно, я спокоен. У меня предчувствие. Когда что-то не в порядке, плохо сплю. Вот и сейчас. Проснулся.
Журавлев спал, а Володя, не заметив, как тот уснул, еще некоторое время говорил о беспокойстве, которое подступило к нему неожиданно, не вспомнив ни разу про водку, за которой посылал Мишку, и даже не извинившись за то, что хорошо помял ему шею.

Глава 32 По-черному

Последующие три дня Володя пил. По-черному. То и дело он менял бутылки – не обязательно сам, в этом ему помогали. Эти самые помощники приносили новую порцию, ставили на стол, и ждали удобного случая для того, чтобы отпить из нее изрядно. Они, молча, внимали его песни, треп и хлопали по плечу – мол, давай, пои нас и пой, конечно. Володя не отказывался и делал в точности то, что они хотели. Казалось, что его благодарность за то, что они его слушали, простирается бесконечно, и он готов всю жизнь выплачивать им дивиденды за это. Народ приходил, толпясь в комнате, забывая снять обувь, иногда и поздороваться, просто садились, где получится (на полу, складывали книги) и превращали пространство этой комнаты в зрительный зал с фривольными возможностями. Гремели посудой, глотали спирт и закусывали, но ни разу не перебили мэтра, и если объявлялся новичок, который норовил сказать что-нибудь во время исполнения, то его сразу выводили. Но так как новичков всегда было много, и чаще они пытались поделиться своими наблюдениями, а то и замечаниями, возникали разногласия. Пришедших, конечно, останавливали, но тем не слишком нравилось, что их затыкают и возникал конфликт, доходящий до драки. Но Володя никогда не останавливал свое выступление – что бы ни происходило вокруг него, и если это что-то не задевало его, то он играл ровно столько, сколько длилась песня. Однако драки были порой действительно серьезные, и если состязание в силе происходило в тот самый момент, когда Володя не пел, и если эта драка так или иначе была связана с ним, то он вступал в нее, не думая о том, что тех, кто против, больше и они крепче его, каждый взятый в отдельности. Журавлев все это видел, но никак не мог повлиять на него. Ввязываться в драку он тем более не мог, так как не хотел быть битым не понятно за что. Ему не совсем было понятно, почему такие причины, как «песни о родителях, которые произвели его на свет, включая подробности его происхождения» могут быть обидны для одних, а для других строчки из песни про братьев, которые «не знают, кого назвать отцом и поэтому ищут своего родителя из дома в дом, тыкая пальцем в грудь и спрашивая «не ты ли спал с моей мамкой?» вполне нормальны и они их готовы цитировать при каждом удобном случае. Как можно объяснить возмущение целой толпы, считающей, что Володя своими песнями об охоте, где «убивают невинных зайцев, а медведи ходят по этому лесу и собирают тех ушастых, которых не нашли охотничьи собаки», оскорбляет, как представителей медвежьей породы, так и заячьей, и ведь все это слышат дети, одевающие маски зайчиков и шкуры медведей в школах и детских садах. Володя не смеялся на эти заявление и пытался спокойно объяснить смысл, который он вкладывал в саму песню. Если человек не понимал и норовил почесать кулаки, то он удовлетворял его желание, и происходила дуэль, где чаще всего Володя выходил победителем, даже в тех случаях, когда соперник был несокрушимым. Он набрасывался на него противоположно тому, как он с ним говорил – резко хватал за голову, подминал под себя, заставлял есть землю, песок, садился на него, чувствуя превосходство, то есть применял все, чтобы соперник понял, на что способен поющий бард – не только исполнять песни, но и отстоять каждое свое произнесенное слово.
Но что странно, все эти ночи Володя проводил вне дома. Мишка пытался проследить за ним, и только шел по пятам, как тот пропадал из поля зрения. Конечно, он был не у себя дома, где спрятаться в районе Воробья среди кустов и изгибов дороги или под навесами магазинов около Курского вокзала было сложно. Глаз наметан. Но здесь – в этих мрачных улицах, где фонари редко светили, так как каждая новая лампа висела не более двух дней, уследить было трудно, тем более вспоминая тот случай с раненным Лузгиным, сразу отпадало желание выходить из дома после захода солнца. Герой после той ночи не сразу оклемался и после того, как к нему перестали ходить девушки, вообще поник. Этот случай помог ему забыть о том, что он хочет (громкое выступление, приносящее и доход и славу). Те мерзавцы, которые так нехорошо поступили с Семеном, может быть, и не были против того, что он будет выступать на площади с постаментом без памятника, им бы понравилось – это вероятно (почему нет?), но это стечение обстоятельств лишило бородача силы на дальнейшее продвижение своей идеи. Могло ли это произойти с Журавлевым – он несколько раз был на грани, но пока что бог миловал, и он не хотел отступать. Правда, то, что происходило последние дни, было так однообразно и пресно, что он не знал, как можно повлиять на эту ситуацию. Володя бездействовал (разве что иногда пускал в ход кулаки, между приемами внутрь и пением). Сколько могло продлиться его игра, он не мог просчитать (поступки Володи были пространны и если он сегодня запланировал завтра пойти в баню, то не значит, что он после этого пойдет пить пиво, потому что и баня могла сойти на нет), и была ли эта игрой? Возможно ли то, что он больше не вернется в город (Москву)? А если он делает это не чаще одного раза в месяц? А если раз в год? Как можно узнать про этот долбанный график.
Мишка был зол. Смотреть, как его объект напивается и как бы он божественно не играл, не могло изменить это отношение к нему. Каждый день он пел для них – для трех-пятнадцати человек, представителей из городской интеллигенции, приходящих не только для того, чтобы слушать, точнее, пить, но и действительно верящих, что Володя играет лучше всех и достоин хорошей награды. Они давно уже вручили ему награду.– народное признание, как говорится, но за это брали определенную мзду сорокоградусного наполнения. Маша появлялась ближе к вечеру, чтобы комната к ночи все же освободилась, так как некоторые норовили остаться. Однако после того, как все расходились, Володя оставался с Машей наедине, и они громко выясняли отношения, после чего первой выбегала Маша, через некоторое время Володя – можно было предположить, что он пытается ее догнать. Однако Маша возвращалась, чтобы довести разговор до конца, обнаруживала пустую комнату – да, еще и Мишку в трусах, собирающегося спать. На вопрос «Где Володя?» Журавлев пожимал нагими плечами, одевал брюки, рубашку и шел провожать Машу, которая не могла оставаться здесь.
По дороге к ее дому они много говорили о Володе и ни слова о самой Маше, которая считала своим долгом рассказать все Мишке, который, по ее мнению, мог ему помочь. Она была одержима этим, но Журавлев был уверен в обратном – все должно произойти в точности наоборот – Володя мог помочь ему, Журавлеву Мишке, и он уже повлиял определенным образом, продолжая это делать. Маша рассказывала о тех первых днях их сближения, когда она купилась на его способности, совершенно не думая о том, что свободный художник – опасен своим выбором свободы перед всеми другими выборами. И то, что он любит говорить правду, что многим не нравится. У него достаточно друзей, но чаще тех знакомых, пользующихся его добротой. И снова вспоминала про его странные исчезновения, которые, по ее мнению, должны будут скоро начаться. Она говорила, что сперва он пропадает ночью, а потом…и вовсе на несколько дней. Мишка насторожился. Нельзя было пропустить его. Он мог исчезнуть в любую минуту. Если Журавлев проморгает, то все дни, проведенные здесь – абсурд, бессмыслица. Хотя уже тогда он понимал, что при любом исходе дела, это место не оставит его равнодушным – что-то в нем сдвинулось определенно. Маша не понимала, кто перед ней – она говорила и видела в Мишке исключительно слушателя, когда тот пытался понять, как может происходить так, что Володя, будучи здесь, в этом городе в неопределенных координатах, мог влиять на то, что могло происходить там. Потому что эти ночные исчезновения никак по-другому объяснить было нельзя, если это не подготовка к очередному ДЕЛУ. Где она происходит и что он там предпринимает – вот что его больше всего интересовало. Было и еще одно – оно никак не входило в практическую часть его исследования. Дело в том, что он никогда не испытывал, когда девушка (любая, даже будучи в школе, на всех жизненных этапах) была так с ним откровенна и при этом не брала за это деньги. Он неловко себя чувствовал первый раз, когда провожал ее и последующие разы, когда приходилось это делать. Но как только узнал, что Володя может исчезнуть прекратил это делать, так как стал за ним следить, правда, потерял и свой объект и Машу, которая сама шла домой, не понимая, почему и Мишка стал пропадать, начиная сомневаться в себе, как в женщине, после которой все мужчины пытаются скрыться, ну, хотя бы раз в месяц или только ночью, что для женщины стоит одной световой недели.
Журавлев сломал голову в поисках Володи – он, кажется, обегал весь город, побывал во всех возможных местах, включая и баню, и пивной домашний заводик, и все те места, в которых он мог останавливаться. Он спрашивал почти у всех, кого мог встретить ночью, и если поначалу он боялся ночных передвижений, то настроившись на то, чтобы только найти пропащего, он шел, и удача сопутствовала ему всю дорогу, но только в смысле безопасности, в другом же, а именно понимании того, что происходит с таинственным фруктом по имени Володя – не было никакого просвета.
Утром после ночи, проведенной в бегах, Мишка вернулся вод вор и увидел картину, поразившей его до глубины души. То, что он привык видеть во дворе – трио, важно сидящих «Имя Отчество», семья Мамоновых, в разных ипостасях – стирающие, провожающие, Ангелина на велосипеде, кричащая, что грядет конец света, изменилось. Как будто висящую картину реставрировали, но этим заниматься поручили художнику, работающему в совершенно другом направлении. Во дворе стоял милицейский бобик. Забирали женщину из семейства Мамоновых, теперь мужчина стоял за машиной и говорил с ней через решетку. Машина дернулась с места, превратив двор в озоновую дыру. Мужчина кричал о том, что он будет ждать, и только мальчик хихикал на балконе. Когда рассеялся дым, то Мишка увидел, что вместо положенного трио, на дереве сидит Володя, наигрывая беззвучно, наверняка что-то из последнего сочинения.
– В чем дело? – воскликнул Мишка. – Я тебя искал, – он не обращал внимания на то, что этими словами выдает себя, но слишком устал петлять по этому городу, в котором все кажется, как на ладони, но если приглядеться черт ногу сломит.
– Ты искал себя, – спокойно сказал Володя, устало просматривая что-то в стене своего дома.
– Все в порядке? – спросил Журавлев. Ему не нравилось, что Володя спокоен. Ему казалось, что чем ближе он к своему заданию, тем он должен быть более взволнован, агрессивен и в чем-то даже неуправляем.
– Когда? – улыбнулся наивно человек с губной гармошкой. – Вчера или сегодня? Сейчас, завтра?
– Как трудно найти человека в маленьком городе, – продолжал Мишка. Выдавая себя, он тем самым надеялся, что Володя сможет ему раскрыть все карты, и показывал своим поведением, что готов к этому. Но Володя продолжал, не меняя свою тональность, где равнодушие было главным:
– Один тебя отправит к другому, тот тоже воспользуется случаем и пошлет тебя куда-нибудь не близко. Вот ты и оказываешься в тупике, еще не начав поиски.
– Время идет, – пытался поймать волну Журавлев, уловив философский подтекст в словах Володи, но он не понимал, что мало уловить, нужно еще и понимать, в чем смысл того или иного слова. Поэтому услыхав слово «время», Володя сузил глаза, как будто услышал что-то очень ему нужное (не то, что хотел вложить Мишка – о том, что он здесь уже около двух недель и устал от неопределенности) и проговорил, крепко сжимая губную гармошку, чтобы та не мешала, как будто она может играть без него:
– Время всегда будет идти, если даже ты решишь его остановить. И ты его остановишь для себя, но для других… – он замер, как будто хотел сказать что-то особенное, перед чем нужно сделать огромную паузу, приложился к гармошке и хотел было выдохнуть, уже вдохнул, чтобы сделать это, но не стал тревожить инструмент, убрал его в сторону и продолжил: – Ну, конечно, ты говоришь о том, что я должен тебя отправить… – он засмеялся, и то первое его состояние Мишке даже понравилось больше – его равнодушие было милым, нежели знакомая ему смелость с примесью наглости и цинизма. – Нет, мой друг, – закончив смеяться, сказал он. – Ты будешь здесь со всеми. Хотя ты и достоин другого, но я не хочу тебя, такого чистого и неиспорченного, отпускать в город, в котором царит то, что делаем мы…
– А что вы делаете? – тут же спросил Мишка, как будто поймал его на слове и теперь уж не отпустит.
– А что мы делам? – спросил Володя. – Я превратился в гея, влился в толпу людей, которым надоело быть никем. И они меня приняли, как и тебя, если бы не один из массы, который влился не для того, чтобы подарить им свое понимание, а для другого… – он остановился только для того, чтобы посмотреть в глаза Мишке. Прямой взгляд, который застал парня врасплох и заставил опустить глаза. – Именно благодаря этому элементу они вынуждены были бежать, а некоторые из них попали в клетку, чтобы просидеть там всю ночь, прослушиваю одну и ту же ленту – «Гнойные пидоры, гнойные пидоры».
Он успокоился и склонил голову, прижимаясь к коленям, словно у него была сильная боль. У Журавлева было огромное желание слушать его дальше, только какой вопрос должен прозвучать (на какую кнопку нажать), чтобы он услышал то, что нужно?
– Для чего ты это делаешь? – спросил Мишка, не совсем уверенный в вопросе, но он точно был в числе тех, которые парень, так или иначе, хотел задать ему. Володя приподнял голову, повернулся к Мишке и прошептал:
– Тихо ты. В этом городе слишком тонкие стены. Если кто услышит про это, то моя физиономия…при отсутствии местной прессы попадет в поле зрения людей. Ты знаешь, почему они такие подозрительные?
– Почему? – машинально спросил Мишка.
– От скуки.
Володе не хотел прямо отвечать на вопросы. Он был чем-то озадачен. Мишка понимал, что еще не пришло время, но как всегда верил, что сегодняшний день принесет ему еще один проблеск, на один больше по сравнению со вчерашним днем.

Часть 2
Глава 1 Танцующие

Около церкви уже стояла полиция. Гремели мигалки, старушки крестились и качали головой. Кто-то вытирал глаза от пота и от слез. Голоса говорящих по телефону и беседующих сливались и находили отклик в лице репортеров, которые пытались проникнуть туда, глубже, где происходило самое главное. Кому-то повезло больше и они уже были здесь рядом в нескольких метрах от вакханалии, от перфоманса, от чуда, за которое и заплатить не жалко (как считали некоторые).
Женщины и мужчины, облаченные в кожаные костюмы, напоминающие костюмы современных рыцарей (вместо кольчуги – кожа), танцевали, втиснутые в эту церковную зрелищность. Стоящие дьяконы нервно хватались за сердце и, прижимая к себе кадила, беззвучно шевелили губами (наверняка молились за спасение грешников). Монастырские дамы делали искусственное дыхание старушке, пришедшей сюда поставить свечку за здравие. Вокруг нее собралось большое количество народа – ее спасли, и она не понимала, что случилось, так как была поражена тем, что место куда она привыкла ходить, находя там покой и тишину, напоминает вертеп, про который, конечно, слышала и знала, что в этом городе есть все, но избегала, стараясь миновать те участки пути, ограничиваясь походами в святые места. Но сегодня это место напоминало рок-концерт, на котором солисты, обкуренные и обдолбанные под самое не хочу, теперь еще и занимались любовью, да с такой страстью, что сердце у пожилой женщины не выдержало.
Старушка помнила утро, когда выходя из дома, перешла дорогу черной кошке, думая, что таким образом она обманула ее. Еще тогда она подумала о том, что обман – это нехорошо, но решив, что больше даст денег нищим и поставит на одну свечку больше, что ее спасет от этого маленького греха.
Тогда еще церковь жила своей обычной утренней жизнью – люди приходили, крестились через каждые несколько шагов, освящая животворящим крестом все стороны и стены храма, священники принимали прихожан, разговаривали с ними с помощью литургии и отвечая на вопросы. Через пять минут появились молодые люди в количестве восьми человек. Они, не спеша, вошли в помещение, повторили действие прихожан, соблюдая все то, что делали все – они встали напротив иконостаса, помолились, сняли плащи, в которых были скрыты их полуобнаженные тела, зашли за перегородку и двинулись по трем ковровым дорожкам, ведущих к алтарю. Через семь минут все началось. Они встали перед восьмигранной часовней, где праотцы и пророки смотрели на них с непониманием, а апостолы продолжали взирать на Иоанна Предтечу, в то время как Первомученник Стефан в диаконском облачении смотрел на них со скорбью и унынием. Эти картины с разговорами святых, с той силой воздействия для многих, не играли теперь большого значения для пришедших. То, что они хотели, все было так, как оно есть – поет Патриарший хор, красиво, шикарная акустика, стоят люди, пришедшие по своим причинам, есть просто туристы. Мир ординарно занимался разрушением себя, вдыхая галлоны воздуха только для того, чтобы прикоснуться к многомиллионному заведению, которое было разрушено в 31-м и восстановленное недавно, не задумываясь, что через секунду-другую произойдет то, что не было за всю историю этой многострадальной церкви.
«Пришельцы из ниоткуда», не объявившие, кто они и зачем пожаловали, сошлись вместе, и стали осуществлять задуманное. Они играли, а все остальные пасовали перед тем, что они делают. Даже охрана не сразу среагировала на то, что люди вот так смело зашли за перегородку, как будто им было разрешено и за перегородку, и многое из того, что недоступно для простых смертных.
Все началось с ласк, одиночных, безконтактных. Некоторое время они двигались по одному, разжигая под собой огонь. И что странно, им позволяли это сделать, словно они очертили круг, и никто из окружения не мог помешать им. И тут они сошлись. Так же неожиданно, как и появились здесь. Разгоряченные безумной прелюдией, превратившись в огонь, они сошлись в одно большое пламя, чтобы разойтись и этими передвижениями посылать волны, так чтобы часть алтарей со свечами боролись от того, чтобы вовсе не потухнуть. Диаконы бегали, как полоумные, не понимая, почему охрана не может остановить это безобразие. Протоирей стоял и разводил руками и отдавал какие-то указания по телефону. Храм ликовал – хор, не останавливаясь, продолжал. Поющий ряд церковных воспитанников не были готовы к такому повороту, но чтобы остановиться, или спеть что-то другое, что сможет им помочь выгнать это зло их храма божьего, никто не посмел. Поэтому они пели, как и положено и вся та вакханалия, что происходила несколько ниже, была для них хоть и неприятна, но и не сильно мешала им. В отличие от прихожан, которые то и дело крестились, порицали увиденное и уходили, понимая, что последнее место, в котором они видели спасение – было запачкано. Что они туда больше ни ногой, а кто и вовсе разуверится в силе божьей веры. Многие будут жечь иконы и сорвут со своих детей крестики, объяснив сей поступок, как то, что бог предал нас и поменял его на популярный канал, где круглые сутки показывают скандальные новости.
Танцующие сошлись снова, но на этот раз не для того, чтобы разойтись и тушить свечи. Они призывали людей – молящихся и зашедших сюда по любопытству, москвичей и гостей города, всех, кто стал свидетелем их «сказанного слова» (пусть и не традиционным образом), присоединиться к их танцу. Однако желающих не было. И только некоторые не могли спокойно взирать на это и становились частью противной стороны – это были дети, которым наскучили эти громкие монотонные песнопения, и эти танцы хоть как-то могли разбавить поход в это ужасное заведение с высоким потолком, где голова болит и люди все странные. Но родители не позволили, чтобы дети не то, чтобы участвовали, но и видели все это – они, схватив своего подопечного подмышку, в руки, прижав по возможности сильнее, торопились выйти из этого здания, только быстро не очень получалось, так как народу становилось все больше и больше. Казалось, что те, кто уходит, разобщает эту новость на улице и народ, бежавший на работу или по своим делам, забывал про них и торопился не пропустить гастроли заезжего театра танца импровизации в самой центральной точке города.
– Чем они занимаются? – лавировал главный вопрос. И, конечно, были ответы – и те, и другие были грубы, как будто комментарии к новому танцу, еще не окрепшим в народе, пугающего своей новизной и смелостью, на который, по правде говоря, хотелось смотреть.
– Они решили покуситься на самое святое. Вы посмотрите, – и тут же находились желающие увидеть, сопровождаемые множеством вспышек. Танцующих не беспокоили эти явления, они скрутились на полу и сливались так, как пишут в одной японской книге. Они ничего не говорили при этом, – их лица были полны счастья, казалось, что они укрыты и не слышат и не видят, как вокруг них вьются заинтересованные в их поступке люди. И они не были против, так как прекрасно понимали, что совершая это невероятное действо, они взбаламутят не только полицию и сферу массовой информации, наверху задумаются. Но почему эти люди так повели себя? Что кроется в их акции? Можно ли понять этот танец? Вопросы витали в разгоряченном воздухе вместе с предположениями, что здесь нужен опытный хореограф, который сможет разгадать особенности каждого движения. Или тот, кто умеет читать мандалы.
– Что вы хотите этим сказать? – интересовался безусый юнец, направив объектив аппарата в выгодный центр, но не похоже, что он представлял какую-либо газету. Он наверняка вел блог, и хотел отличиться там, что первым снял и даже заговорил с ними, только пластический тандем не стал реагировать и на этот вопрос, затонувший в сотни других, бывший неинтересным, не дающий им ничего, разве что отвлекали от процесса исполнения этого танца.
– Почему здесь? – прорывалось сквозь чугунную стену, не дающая ни разглядеть, ни услышать. Но разве они желали объяснять. Они хотели втянуть новых персонажей и, возможно, своим магическим танцем заразить весь город, чтобы все, не зависимо от возраста и отношения к религии, стали совокупляться друг с другом, потому что… да потому что так надо. Они были так органичны и так красиво все делали это, не вызывая отвращение у людей с хорошим вкусом и только те, кто был лишен нормальных сексуальных отношений, гремел, желая урезонить эту вакханалию.
– Это надо прекратить! Я не могу на это смотреть! – однако они не уходили, хотя повернуться, и сделать шаг к выходу было проще всего.
– Это новая форма оружия? – спрашивали самые пожилые, которые вышли из дома, не поленились и не побоялись этой смуты.
Они не хотели давать комментарии к своим действиям. По их словам, все итак само за себя должно говорить. Их танец обретал все новую форму. Они закончили момент слияния, снова разошлись, зажигая теперь огонь – не сколько в себе, сколько старались передать это людям, что окружили их, как святых. Люди шарахались от них, некоторые все же уходили, но большая часть не желающая двинуться и менять место обозрения, не пропускали тех, и рвущимся на воздух приходилось донашивать это шоу до конца.
Подходили очередные репортеры. Они толкали друг друга и пытались протиснуть свои микрофоны и камеры в любое возможное образовавшееся окошечко. Они кричали, произносили такое количество слов, что ни одно слово нельзя было соотнести со словарным и то, что звучало, было похоже на дьявольские звуки, звучащие, когда магнитофонную ленту заставляешь крутиться в обратном направлении.
Володя тоже был здесь. Ни среди толпы, ни среди персоналов этой богадельни. Он танцевал. Он вцепился в девушку с гимнастическим телом, обнимая ее так крепко, что она отталкивала его от себя, но в то же время сама норовила сжать своими ягодицами его торс. Казалось, что они боролись, но эта схватка была страстной, притягательной и если бы они не были одеты, то можно было подумать, что они наслаждаются интимным процессом. Он тоже останавливался и кричал, чтобы к ним присоединялись. Девушка молчала – она просто вздыхала и помогала ему по-другому.
Его услышали – один из толпы все же вышел к ним. Он подошел и, не зная, с какой стороны встать, стал крутиться возле иконостаса, на северной стороне двери, где святой произносит слова «Станем добре». Он произвел фурор и к нему потянулись участвующие пары. Они затянули его в центр и стали крутиться вокруг него, как претендента на главный приз. Володя заметил его. Он резко прижал его к себе, не меняя траектории движения, чтобы не выбиваться из общего ритма.
– Какого черта ты здесь? – сквозь зубы прошипел Володя, крепко сжимая его плечи, напоминая ему недавний случай, когда он сурово сжал ему шею, едва не задушив.
– Я должен быть рядом, – твердо сказал Мишка, терпеливо вынося боль (а ведь было больно). – Я Маше обещал.
– Елки-палки. Здесь нет Маши, здесь и Володи нет. Сгинь.
Танец обрел новые движения. Мишку подхватили и приподняли, сопровождая действие свистом. Он замер, испытывая подобное разве что в детстве и сейчас боялся, что его уронят, так как о себе всегда думаешь, что весишь гораздо больше, чем ты есть на самом деле.
– Я последний раз тебе говорю, – пылил Володя. – Чеши отсюда.
– Нет, – сказал Мишка, и его тело брякнулось в руки другого парня, который вцепился в его запястья, словно намеревался войти в кожу его рук.
– То есть ты знаешь, что делаешь? – сказали глаза Володи, когда тот проносился мимо.
– Да, я знаю, – сказал Мишка и проявил то, что от него не ожидал никто – он оторвал от иконостаса искусственный цветок и бросил его в толпу. Этот брошенный цветок был равносилен горящей головешке – народ расступился, защелкали камеры фотоаппаратов, запричитали самые верующие.
Журавлев действительно знал, что он делает. Знали и они – команда захвата в касках, с дубинками, ворвавшиеся сюда, только через час после того, как все уже произошло, и были готовы крутить и ломать руки при случае.
– Крути их, – кричали они. «Ломай руки» – такого приказа не было, но подразумевалось и это.
Группа захвата технично подбежали к этой точке, тоже ступая на ковры, на которые редко кто ступает, кроме персонала и уборщицы и спокойно не спеша поделили между собой пары, которые не хотели разделяться. На помощь пришли дубинки, шокеры и автоматы, висевшие для самых крайних случаев. Сегодня стрельбы в храме не будет – говорили за себя скрученные лидеры танцевального движения. Они продолжали двигаться даже тогда, кода их руки были недвижимы, как и ноги и, казалось, что они не здесь, а где-то очень далеко. Их лица были слишком счастливы, чтобы понимать, что их ведут в обезьянник, где они не смогут повторить этот танец.
Мишка понял, что попал в самый эпицентр. О чем он думал, когда шел за Володей? Разве он не понимал, что возможно все. Что не всегда тот сможет взвалить его на себя и унести в безопасное место. – Нашел время, чтобы думать об этом, – прошептал он и понял, что его снимают и то, что он говорит сам с собой, фиксируют сотни камер и фотоаппаратов и то, что скоро его лицо будет в газете. Это его напугало, и он как можно ниже наклонил голову, сделал гримасу, и его двухнедельная небритость помогала ему стать человеком, которого не узнаешь и не задумаешься, что ты его где-то видел, вот только где.
– Спокойно, всех по очереди, – кричал главный, в руках у которого не было ничего, кроме мегафона. – Кто у нас здесь? Ты кто? – спросил он у Мишки, который отличался от всей этой компании, наличием костюма, не соответствующий группе. – Чего молчишь? Молчит. Ничего, мы сможем разговорить и тех, кто язык дома оставил. Прицепим искусственный, и говори, не робей.
Журавлев не хотел себя выдавать. Хорошо, что у него не было документов и это его тоже обезопасило. Человек без бумажек – лучше, чем уважаемый человек, которого поймали за руку в момент преступления. Было ли это преступлением, Мишка еще не знал. Он шел по следам и хотел узнать, что делает и для чего. Пока это походило на какую-то шутку. Появилась первая версия, что все делается, как любил повторять Володя, от скуки. Если так, то все равно не все срастается. Володя не был похож на тех жителей города, в котором он побывал. Несмотря на пьянки, женщин и песни о трудной жизни. И то, что он сейчас вытворял.
– Куда нас везут? – спросил он Володю, но тот не ответил, заострив внимание на темной внутренней стенки автозака.
– Не в ресторан это точно, – ответил молодой парень, один из группы захвата.
А есть хотелось. За последнюю неделю пища не была из разряда тяжелой – непрожаренной, так сказать. Жедудок был пустой, и ребра выступали через рубашку, как и скулы на лице.
– Ты есть хочешь? – спросил он Володю, изрядно нервничая. Молодой парень из «группы» только что хорошо позавтракал и не мечтал о приличной еде в ресторане, и на этот раз, промолчал, согласно известной истине, что сытый голодного не поймет или наоборот, что не имеет значения.
– Да иди ты, – не выдержал Володя, и Мишка заметил, что тот на него смотрит с той злостью, что готов пойти на крайние меры, например, удушить. И для сохранности он решил больше ничего не спрашивать, надеясь, что в отделе сможет все объяснить и его отпустят. Хотя нужно ли это было делать? Он пока еще не знал. Журавлев не мог вот так сразу все решить. Он должен был попробовать все на своей шкуре. Если даже шкуре придется немного пострадать.
Глава 2 В тюрьме

В кабинете пахло копченой колбасой, сыром, и дешевым кофе. Казалось, что здесь только что пировали, обсуждая за кофе принесенное дело номер такое-то и самого нарушителя, чтобы предпринять для него меры, способные перевоспитать. По тому беспорядку можно судить, как относились здесь к этим «номерам» – неорганизованно, суетливо, и тасовали дела, как карты, чтобы вытянуть дело не первостепенной важности, а то, что выпадет. Стол был втиснут в ряды стоящих шкафчиков, которые тесно соприкасались с холодильником и сейфом. Можно было предположить, что это не доследственный кабинет дежурного по центральному округу (или как его кличут в народе обезьянник»), а кабинет директора крупной торговой компании, занимающегося продажей сейфов и мебели для офисов. Хотя скамейка была, и этот стол тоже был тяжелым и неподъемным. Через минуту прибежал лейтенант и быстро убрал кипу папок со стола, и комната обрела свой естественный угрожающий вид. Наполовину покрашенные в темно-зеленый цвет и наполовину побеленные стены со следами известного и малопонятного происхождения, стол, сидящий за ним человек в штатском и бюст Ленина на окне.
Мишку трясло. Он не мог согреться, хотя в помещении было довольно тепло. Но эта обстановка, когда тебя скручивают и насильно ведут в неизвестном направлении, притом больно и они еще плюют в сторону при этом, что неприятно – мало сказано, – возникает чувство беспомощности, что ты ничего не можешь сделать.
Дежурный подождал, пока стол очиститься, выругался про то, что сделали с комнатой, взялся за телефон, несколько раз нажал на него и вернулся к объектам, которые сидели на скамейке.
– Так, – сказал он и сделал шаг в сторону стены, где, казалось, не хватает одного объекта – окна, – крупное хулиганство в церкви. – Он смотрел на эту стену примерно десять секунд, как будто что-то видел в ней, словно пересматривал материалы с этого дела – хмыкал, крутил шеей, как в зрительном зале, когда затекает шея после долго просмотра. Наконец, «кино» кончилось, и он повернулся, почесывая уже нос. – Да, ребята, вы точно здесь надолго. – Он подошел к двери, встал к ней спиной, пнул два раза ногой и прокричал. – Але, дежурный.
Этот «звонок» сработал и через мгновение в дверях появился парень под два метра ростом – видно было, что его очень отвлекли, так как он пытался заправить рубашку в брюки.
– Снова толчок протирал? – сухо спросил дежурный, двигая ноздрями, чтобы не чесать внутренности носа с помощью рук.
– У меня несварение, – медленно произнес высокий парень, подергивая то правой, то левой ягодицей.
Старшему нравилось, когда перед ним младший по званию, да к тому же еще и новичок, имеет какую-то слабость, над которой можно посмеяться, выказать тем самым свое преимущество того, что офицеры с опытом и настоящими погонами не имеют дефектов. Он встал в шаге от парня, посмотрел на него снизу вверх, заострив внимание на его непрерывные движения ногами, заложил руки за спину и произнес:
– Я тебя очень понимаю. У меня от всего этого такое несварение, что, понимаешь, хоть целый день сиди в сортире и покуривай, но если я буду после каждого такого урода сидеть и гримасничать на унитазе, то мне останется поставить толчок прямо здесь и принимать всех наших «клиентов», не вставая. Нормально это? Что молчишь? Нормально это, я спрашиваю?
Амбал молчал. Старшой, который им достался, был дотошным мужчиной средних лет, выслуживающий у начальства место под солнцем, но для того, чтобы получить солнце, нужно некоторое время поработать при луне. Что он и делал – нес трудовую вахту, изобличая не только попавших в сети ночного патруля, но и сотрудников, которые не понимали, что здесь не обязательно работать так, как учит устав, а нужно просто говорить с вышестоящими на одном языке. Не все это понимали, в силу младого возраста, либо глупости (не всем было нужно это самое место под солнцем, так как некоторые из них прекрасно относились к луне).
Если старший по званию – Егор Ильич, нес вахту безостановочно девятнадцать лет, одиннадцать месяцев и тринадцать дней, задумываясь о том, что будет делать на пенсии, то амбал – Петруня думал об окончании испытательного срока, когда ему наверняка достанется настоящее дело, где он усмирит свои мальчишеские мечты. Беготня с пистолетом за уличными кошками и собаками, переросшая в беготню за нарушителями, перешедшими дорогу в неположенном месте, а не то, что он регулярно делает – просто отваживает преступников в камеры и усмиряет их. Еще разговаривает с ними, находит ответ по интернету, если вопрос сложный, позволяет сделать звонок по «скайпу», зная что не положено. Но так уж его воспитали, что нужно отвечать на вопросы и усмирять не грубой формой, а разговорной.
Из них пока никто не знал, что старшой останется служить еще на тридцать восемь лет, а второй сбежит отсюда уже через три дня, потому что сядет в кустах, когда остальные будут брать преступника, и им не хватит еще одних рук для того, чтобы удержать мордоворота с рубцом на щеке в виде молнии. Но сейчас об этом не было ни мыслей, ни событий. Егора Ильича немного трясло от предвкушения того, что он уже успел на пару с женой насочинять, чем будут заниматься этим летом (Египет, первый отпуск за все годы). Петруня чувствовал себя не очень хорошо – хватался за живот, сожалея, что ел в обед сосиску в тесте, которая хоть и показалась такой вкусной, но имела душок, черт возьми. Старшего трясло, и он мог стерпеть и час, и другой, и сколько угодно времени (с лимитом до двух недель), а младший с каждой последующей минутой чувствовал, что не выдержит и это самое начнется прямо здесь. Конечно, никто не хотел этого допустить и как только Егор Ильич начал спрашивать про свободные камеры и куда можно будет определить «гостей». Петруня не дослушал Егора Ильича, извинился, и, схватившись за мягкое место, помчался по нужным делам. Старшой не успел ничего сказать, только повел руками, словно намеревался сотрясти воздух своими движениями, но кроме сотрясения своего тела, выведшего его из равновесия, ничего не произвел.
– Можно позвонить? – резко спросил Мишка, не совсем понимая, куда он будет звонить, но понимал, что должен был как-то повлиять на человека, который сейчас чуть не упал и останется с ними, чтобы закончить свои действия, переиначив их по мере следования. Журавлев просто очень испугался и считал, что если появиться такая возможность сделать звонок, то он сможет выйти отсюда. Звонок маме, хотя она точно не сможет повлиять на эту довольную физию. Машаков, может быть…да ладно, наконец, он в своем городе и тут он дома, разве стоит беспокоиться, объяснит как-нибудь. Попал сюда случайно. Выкрутится не трудно. Косить под дурачка. Только не хочется, чтобы тебя считали дураком. И дело тут не в актерских способностях. – Нам нужно позвонить? Правда, Володя? Нам нужно…
– Я не буду звонить, – прервал его выступление мужчина, сидящий в костюме лягушки и сатаны я огромными просветами в области ягодиц и груди. И он смог объяснить причину своего поступка. – Они уже едут.
– Кто? – спросил парень в обычном костюме, правда брюки были мяты, и рубашка смотрелась не в клетку, а ромбик.
– Они уже едут, – повторил Володя.
Журавлев резко взглянул на Володю – тот странно себя вел. Они могли схлопотать срок и за поведение тоже. А так как тот с ним в одной упряжке, то ему тоже могли добавить. Конечно, он еще надеялся, что он сможет выкрутиться. Нужно будет сказать, что он журналист и тогда его вытащат, если Машаков не откажется от него. Только как он это сделает, когда рядом Володя. Может быть, отвести старшого в сторону или найти предлог, чтобы сделать это. Но если Володя все же обратит внимание на это и тогда что – конец операции, которую он так долго ведет. И Володя спокоен, да черт возьми, он всегда спокоен, даже когда его вешать будут. А Мишка не мог оставаться спокойным, когда его жизни угрожала опасность. Но и сделать ничего не смог, разве что этот звонок, под который он подписался.
Мужчина в форме, привыкший к разного рода элементам, спокойно воспринял слова задержанного. Он не стал «звонить» другому подчиненному, чтобы «задержанных» увели, решив немного повозиться с этими, которые помогут ему провести остаток часа, чтобы потом, на пенсии вспоминать эти допросы, как что-то очень сладостное и в тот момент не хватающее ему.
– Вы будете звонить? – спросил он у Журавлева, смотревшего на Володю, как на шараду, которую хотел разгадать. Но пока что эта загадка была ему не по зубам. К тому же ему предстояло разгадывать другую цепь непонятных явлений, поэтому он невольно отвлекся и постарался не быть похожим на человека, который усиленно о чем-то думает, в противовес Володе, смотрящему в одну точку, как йог.
– Да, – решительно сказал Миша, взял трубку и стал набирать номер. Долгие гудки успокоили его и даже обрадовали немного. Он уже хотел нажать на рычаг, как трубку взяли. Человек на том конце провода сказал «кто». Манера Машакова говорить вместо «але», «кто», предполагая, чтобы звонивший сразу говорил о деле. Сколько раз телефон возвращался в свое беззвучное состояние, когда на том конце был ненужный человек. Правда, женский голос всегда пользовался успехом, даже если предлагали рекламу намордников в их издании. Сейчас он услышит его голос и положит трубку, потому что все, что надо уже слышал от него. К тому же все сроки вышли. И тут парень увидел глаза Володи, в них не было страха, но был такой холод, от которого сразу хочется спрятаться под теплое одеяло, уйти от него как можно дальше. Но бежать было некуда. Егор Ильич сел за стол, достал из ящика стола бумагу, ручку из кармана и стал рисовать цифры столбиком. Володя приподнялся, Журавлев замер, нажал на рычаг, продолжая боковым зрением следить за своим напарником. Володя вернулся на место, поменяв позу. – Нет никого, – сказал Мишка и почувствовал, как в комнате стало легче дышать.
Тем временем майор, сидевший за столом, нарисовавший десять цифр и даже обвел каждую трижды, сказал:
– Начнемс.
Что он хотел начать, какую игру никто не знал, но дежурный вел себя так, как ведут себя взрослые, начиная игру с детьми, намереваясь удивить их, даже если правила игры давно всем известны и сама игра уже кажется не такой новой, по сравнению с другими более современными играми. Игра началась. Первым на прицеле оказался Володя. Дежурный решил удивить его не самим вопросом, а интонацией, с которой он задавал его.
– И-мя, – по слогам проговорил дежурный, словно не понимал, что такое имя и с ударением на какую букву нужно делать акцент.
– Володя.
Дальше последовала цепочка вопросов, и ответы тоже не выделялись ничем примечательным – Володя отвечал, желая закончить это мероприятие, так как весь интерес к точке в стене заканчивался.
– Фамилия.
– Высокий.
– Такая фамилия?
– Да.
– Где проживаете? Надеюсь, у вас все в порядке с документами? Вот у молодого человека их нет. Говорит, потерял, только что-то не верится. Наверняка что-то скрывает. Кого убил или ограбил, мальчик? – пропел старшой, сузив глаза от широкой улыбки.
Журавлев не думал, что такая оплошность, как отсутствие документов, которые он не взял, может повлиять на его судьбу. Но на самом деле достаточно просто было идентифицировать личность Мишки, если бы он был один. Вдвоем эта легкость становилась тяжелой и теряла способности.
– У нас такое часто, – как будто обрадовался этому нюансу дежурный. – Приводим человека – у него нет документов, а он, понимаешь, насильник. Деток ловит и наказывает за то, что в три года его отец на горох сажал. Или такой случай – один несовершеннолетний, понимаешь, с виду, ему лет тринадцать попался к нам без бумаг, без всего. Кто он – неизвестно. А в этот момент в двух шагах отсюда женщина искала мужа. Он говорит у меня больной, понимаешь, болезнь у него такая – сам взрослый, а выглядит, как ребенок. К тому же не говорит совсем. А он у нас сидит и за школьника себя выдает.
Володя приподнялся и подошел к майору. Тот, замер, одной рукой схватился за табельное, другой за листок с цифрами, но как только Высокий занял позицию за столом и начал что-то говорить, тот успокоился. Володя перекрыл стол и самого старшого, говоря ему что-то на ухо – казалось, что старшой становится от этого ниже. Напротив, Мишка становился от этого выше, тянувшись к столу, к этому тайному диалогу, пытаясь услышать хоть слово из разговора, где решалась его судьба. Однако, он ничего не услышал, кроме одного четкого и испуганного «понял». Володя вернулся на место, будучи спокойным. Старшой тут же смял листок, где так тщательно выписывал цифры и буквы, пытаясь порвать его в таком смятом состоянии, что у него не очень получилось, понимая, что для этого нужно вернуть листок в прежнее состояние – развернул и разорвал до мелких кусочков. Получившийся мусор он сгреб в карман, смешав его со сторублевыми бумажками. Он наверняка бы и сжег его, если бы рядом был камин или пепельница.
– Ну что ж, я вас понимаю, – сказал он, немного нервничая при этом. – Но посидеть придется.
Если бы он сказал, что сейчас вызовет машину и посидеть придется не более пятнадцати минут, то эти минуты были бы самыми лучшими. Но сейчас «сидеть» предполагалось неизвестно сколько. «Звонок» повторился – дежурный ударял по двери и не спокойно, а как-то нервно, словно его нога непроизвольно совершала эти движения, не подчиняясь разуму.
Петруня вернулся, и на этот раз он был в форме. Он подошел к Володе, который не торопился покинуть скамейку, словно успел облюбовать ее. Мишка сразу же встал, так как ужасно боялся резиновой дубинки, даже прикосновения, предполагая, что она может вызвать ряд заболеваний, в том числе и паралич.
– Ты так спокоен, – сказал Мишка, когда они шли по темному коридору, мимо камер, в которых кто-то был и беспокойно дышал.
– Мое спокойствие – твое спокойствие, – тихо сказал Володя, словно дремал в тот самый момент. – Бери, сколько хочется.
– Ты, кажется, не понимаешь, что мы…, – начал говорить Мишка, понимая, что идущий за ними амбал не препятствует их беседе.
– Я понимаю даже больше, чем ты, – ответил сонно Володя, – здесь так светло, что я вижу, как в дальнем углу комар насилует муху.
Кто был «комаром», и кого он называл «мухой» было трудно догадаться. И то, чтобы взять его спокойствия не может быть и речи. Мишка не думал, что это может помочь. Их сейчас закроют. Там уже кого-то насилуют. Что может быть с ними? Еще недавно он чувствовал себя более защищенным, в том городе, где люди пьют, моются в церкви и устраивают спектакли у себя под окнами.
Мишка нервничал. Он не спрашивал больше Володю ни о чем, так как не видел в этом никакого смысла – тот находился в какой-то прострации, словно ему вкололи успокоительное, и оно продолжает действовать. – Вот бы и мне тоже, – подумал Журавлев.
Когда они подходили к камере, Мишка услышал, храп и почувствовал, что где-то так сильно пахнет потом, что его могло вывернуть. Звуки, которые напоминают соприкосновение двух потных тел (каких-то отдельных частей), скрежет, словно кто-то пилит решетку или полирует зубы, чтобы они у него напоминали акульи. Легкий смешок и хронический кашель. Холодно от темноты и незнания того, куда попадешь. Открылась дверь, скрипнув, огласила, что пришли новенькие. Петруня ушел, оставив наших героев в неизведанном месте, не определив для них точку расположения, подразумевая, что ее обычно находят сами. Мишка вцепился в Володю, тот посмотрел на него, но не стал одергивать его руку, так как понимал, что Мишка боится. Володя протискивался через каких-то людей и набрел на свободное место – скамейку или «корыто», где они могли приземлиться.
– Здесь точно свободно? – спросил Мишка, на всякий случай.
– Спи, – резко сказал Володя. Мишка не думал, что сможет уснуть, однако его глаза уже через десять минут стали закрываться. Последнее, о чем он подумал – о тех людях, которые тоже участвовали в танце. Где они?

Глава 3 Свои люди

Если первые минуты, Журавлев спал, то уже минут через пять, очнулся, как будто почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Однако это была паранойя (от всех испытаний, что досталось молодому организму, мало знающего что такое адреналин и сейчас хлебнувший его сполна) – никто на него смотрел и не посягал на его тело. Жарко был как в парной. Мишке показалось, что он не выдержит – он задыхался, кашлял, закрывая рот, от этого еще труднее становилось, так как выдыхать приходилось через нос, потом он придумал то, как ему может стать легче (спонтанно) – он напряг мышцы ног и ему стало легче, но ненадолго. Когда ноги заболели, и к тому же правую ногу свело и казалось, что он весь дрожит от этой двухминутной «болезни», он едва не закричал от беспомощности. Ему хотелось выйти отсюда и сразу оказаться в ванной с пеной и треск жаренной яичницы чтобы предвкушал ужин и приятный разговор с мамой. В этот раз он бы готов слушать ее новости, вранье, которое ему сейчас казалось таким милым и нужным. Воздух был нетерпимым. Дверь была закрыта, Петруня спал или в очередной раз сидел на толчке, выжимая из себя оставшийся воздух, и просить, чтобы включили кондиционер или хотя бы выдали газетку, чтобы можно было чем вентилировать помещение, было не у кого. Дышали, храпели, но особенно много звуков воспроизводил тот, кто располагался на ярус выше. Он был довольно крупным – его тело не помещалось на кровати, и кисть руки и нога свисали. Его ноги были черными и этот запах – наследство грязи или какой-то болезни был невыносим. Журавлев вновь повторил свою методику по спасению себя от этого зловония – сжал ноги, но те так болели, что это не помогло, и он уткнулся в матрас, который пах еще хуже и парню ничего не оставалось, как тяжело выдохнуть, привлекая внимание. Володя, сидевший рядом, ткнул его в бок.
– От него пахнет, – стал оправдываться Мишка.
– Терпи, – спокойно сказал Володя. – Вполне естественный запах. У меня от него улыбка, но никак не отвращение. Хорошо, что сейчас темно, а то бы этот вислоухий сейчас бы спросил тебя. А изо рта у него еще один аромат, который никак нельзя назвать запахом.
– Но если мой организм думает по-другому,– продолжал свои «сопли» Мишка, содрогаясь от коликов в животе, которые становились все чаще и чаще. – Я сейчас прямо здесь…
– Не стоит добавлять к этому прокисшему супу и свой гуляш, – серьезно сказал Володя. – Ты разбудишь местный народец, – прошептал он, – а у них был наверняка трудный день, как и у нас с тобой. Вряд ли кого забрали прямо из постели, или из-за праздничного стола. Все они работали. Для того, чтобы попасть сюда, нужно немного попотеть. Мы же с тобой попотели?
Володя был оптимистично настроен. То, что он был задержан полицией, для него было не страшно. Журавлев панически боялся решеток. Сейчас, оказавшись в камере, он почувствовал себя скверно, ощущая, что все задержанное и ожидающее своей участи окружение мечтало любыми попытками уязвить его. Мишка был из тех, кого любили такие. Он был «чистеньким» и у них чесались руки. Об этом понимал Володя и не стал раскрывать всего того, что может сейчас произойти. Если бы он предупредил его об этом, то парень сразу кончился бы от одолевающих мыслей. Он точно знал, что кто-то уже битый час наблюдает за ними и не пройдет и минуты, как он окажется здесь, чтобы найти веский повод «познакомиться». Мишка не знал про это и надеялся, что эта ночь пройдет спокойно, надеясь, что утром их выпустят или, по крайней мере, отпустят только его. Не он же затеял эти безумные танцы в церкви. Что они могли значить для всемирной общественности – только то, что это будут смотреть, читать, бурно реагировать. Машаков наверняка в очередной раз рвет волосы на своей пышной голове от того, что они не были первыми. Или были?
– Посвети, – неожиданно услышал Мишка возле себя. Кто-то топтался около него почти вплотную. И что это могло значить. Как он мог посветить. Чем?
– Я тебя прошу, дай света, – настаивал человек. Он не прикасался к Мишке, но своей настойчивостью пугал его.
– Я не понимаю, – сказал парень.
– Не понимает он, – грубо произнес парень, повышая голос. – Я его, при свидетелях, прошу, а он не понимает. Неграмотно выражаешься. Ты, матрос, находишься не там, где говорят на языках «пожалуйста» и «добрый вечер». Здесь говорят так, как решил я.
Мишка знал, что молчать тоже нельзя, хотя самое время для тишины, которую поддерживали все, кроме этой персоны со странными потребностями. И ему понадобилось много усилий, чтобы попытаться объяснить этому ночнику, что он не лампочка и что…
– Вы просили посветить, – сказал Журавлев, – но я не знаю, чем можно посветить вам или, может быть, вы мне объясните для чего вам это нужно?
Вопрос, который задал Журавлев, не был сложным – напротив, все в нем было ясно, только форма, которую выбрал парень, не совсем подходила для этого места. Услышав подобное, человек разошелся, однако так и не прикоснулся к Мишке, словно хотел довести его до крайнего состояния.
– При свидетелях, – повторил грубый голос, – меня не должно волновать твое, матрос, образование. Ты можешь быть гением или вылизанным кошкой с тремя лапами, ты можешь пить мочу или целовать маму по утрам. Но знай, при свидетелях, что ты не дома. Вот я – дома, потому что знаю тут все и вся, и если тебя просят уважаемые люди, посветить, то нужно трахнуть себя в жопу, но посветить.
– Но что мне нужно сделать для того… – пытался что-то сказать Мишка, но тут же стоящий рядом прервал его:
– Вот ты спрашиваешь, матрос, а ведь главное в этой мысли и не понял. Я тебе при свидетелях, про одно, а ты мне рассказываешь, как у гориллы задний проход устроен. Я же тебя не трогаю, ты заметил? При свидетелях, я его не трогаю.
– Сиди тихо, – неожиданно сказал Володя.
Пауза, которая возникла, не включала визуальный ряд – было темно так, что о том, что было вымучено на лице у человека-бывалого, оставалось догадываться – отвисшая челюсть или прикусанный язык. Но светило только на полу – капли от пота или мочи (в воздухе было все), но эти тюремные светлячки мало спасали в таких ситуациях. Наконец, инкогнито выдохнул (чтобы размять онемевшее от наглости лицо) так, что капли от его слюны достались Мишке, но чтобы вытереть их с правой щеки, не хватало смелости.
– Не понял, – закричал тот – казалось, что он пытается заглушить свой же голос, пока не стало ясно, что у него такой сухой тембр. – При свидетелях, – сказал он свою коронную фразу, закивал и, дергаясь, как дошкольник в трансе, продолжил: – Ты что, матрос, хочешь меня научить нормам поведения? Ты я гляжу тоже из тех, кто никогда не получал отверстий в своей шкуре?
– Получал и неоднократно, – спокойно сказал Володя, проговаривая каждое слово так назидательно, словно боялся, что стоящий не поймет или поймет неправильно. – Но за каждую дырку мне не стыдно говорить и я не собираюсь получать отверстие от тебя. Ты же…недотепа.
«Недотепа» в устах Володи звучало одновременно угрожающе и нелепо – это слово могло подойти ребенку от пяти до пятнадцати, но никак не человеку, чувствующего себя в этой клоаке, как рыба в воде.
– Что? – закричал задира своим негромким голосом. – Я тут не один! У меня и свидетели есть!
– Нас двое, одному все равно, наверняка уже молитву читает, – так думал парень, который еще пару недель назад капризничал, по поводу гречневой каши, и тогда это казалось трагедией. Что было сейчас, не имело рамок – оно нарастало, вместе с численностью, которая ненавидела их и готова была что-то предпринять.
Парни поднимались, стало шумно параллельно со светом, который от шума становился ярче (как бывает, что огромное количество звуков рисует в воображении отчетливые картины, даже при полной темноте) – в их руках что-то блеснуло (оружие или их руки были такими потными, что, казалось, излучали электричество).
– Вот и мы, – кричал «недотепа» и дергался как полоумный. – Мы сейчас будем с вами разговаривать. Вот они видели, как вы меня…у нас так не делается. Умничать не полагается.
– Вы кто такие? – забасил один из черноты. – У вас что, проездной есть?
Под проездным видимо подразумевалось какое-то преимущество, позволяющее вести себя свободно в таком месте.
– Нет, – ответил Володя. – У меня нет бумаг.
– Тогда тебе придется поговорить с нами в тесном кругу, – продолжил «кондуктор» (интересующийся проездным) из делегации. Около него светило лезвие ножа. Мишка почувствовал, что левая нога подверглась двухминутной «болезни» и он снова хочет крикнуть, но сейчас было точно не то самое время.
– Не получится, – ответил Володя.
– Это еще почему? – забегал шакалиными трусливыми шажками инициатор этой суматохи.
– Мне нечего с вами делить, – спокойно говорил Володя. – Что вы хотите от меня? Залезть вашими неудовлетворенными членами, почувствовать, что вы взяли верх над слабым человеком. Но вы ошиблись, я не слабый и моя задница для вас закрыта, как и все остальное. Все, что будет между нами – этот разговор, который сейчас закончится.
Мишка чуть не визгнул от страха, но чувство гордости, что они, если и погибнут, то не трусами, защищавшими свою жизнь до последнего, заполнило его, и ему захотелось тоже что-нибудь сказать, чтобы не слыть слюнтяем или «недотепой». И он ждал подходящего момента, по крайне мере, пока его судорога не прекратится.
– Ты ошибаешься, у нас еще очень много времени, – продолжал грубосочно выражаться еще один «кирпичик» из стоявшей «стены».
– Времени так много, – залаял «шакал» и задвигался нервно среди этой груды «кирпичей», некоторые из которых норовили высунуться. Они делали шаг, кряхтели, хмыкали, только не плевали, хотя собирали слюну во рту с громким отзвуком сиротливо орущего животного в лесу и неизвестно, что с ней делали, так как никто не смел избавиться от нее, разве что узрев объект для этого.
– Классно смотритесь, – искренне сказал Володя, и приподнялся, – Ну, я, пожалуй, пойду, – однако тут же он был возвращен на место толкнувшей его рукой одного из «стены». Но Володя не стал повторять своих действий, он улыбнулся Мишке, тот с испугом взглянул на своего Сусанина, приведшего его к этому концу. – Наверняка, это конец. Может быть, они его и оставят в живых, но эти лезвия так подозрительно сверкают, угрожая пустить свои острые стороны в дело. К тому же этот смех, раздающийся на всю камеру, вырос до невероятных размеров. Он погрузил Журавлева в такую плотность, где не было возможности сделать вдох, даже носом. Володя слушал этот смех, улыбаясь, как будто он видел перед собой призраки, а не живых людей, и это происходило с ним во сне и сейчас он себя ущипнет и проснется. – Петрунь, выпускай нас! – неожиданно громко сказал Володя, и «стена» застыла, каждый в ней «кирпичик» затрясся, вызывая бурю. «Стена» могла рухнуть в любое мгновение. Но эти бывалые, оставшиеся для Мишки только грубым голосом и противным запахом, что они источали, задрожали, ожидая сигнала, но так его и не дождались – во время прозвучал голос Петруни. Мишка не заметил, как он вернулся.
– Кто у нас не спит? – на этот вопрос не прозвучал ответ. Володя тоже не стал повторять свои слова, которые, по мнению Мишки, были ироничны. Куда он собрался? И кто его отпустит? – Я еще раз спрашиваю, кто не спит? – пробасил Петруня. – Володя Высокий и Михаил Журавлев. Есть такие?
– Есть, – первым сказал Мишка, не понимая, как они еще терпят этот завал, образованный из кирпичиков в этой стене. Они прижали Мишку, и Володя тоже был под тяжелой рукой одного из этой команды.
– На выход! – сухо сказал Петруня, пытаясь найти среди этой конструкции, напоминающей реконструкцию военных событий, откликнувшихся. Наконец, его фонарик обнаружил похожие лица, которых он недавно вел по коридору и еще видел в кабинете у Егора Ильича. – Выходи! – громко сказал он, и Мишка подпрыгнул, не понимая, что его движет в следующий момент. Это был Володя, который действительно имел какой-то «проездной». Никто их не тронул – стена из бывалых зэков позволила им выйти отсюда.
– Нас выпускают? – не поверил своему счастью Мишка, еще крепче вцепившись в своего спасителя, у которого, казалось, есть крылья и нимб над головой. Они шли по коридору и Петруня в очередной раз, позволил переговариваться друг с другом.
– Да, мы им больше не нужны, – ответил Володя. – Говорят, что помещение отчищено. Мы выступаем в качестве вентиляции. О тебя несет сладкой водой, от меня – крепким одеколоном. Так что им на весь день. А то, что мы потанцевали в церкви – так, пара пустяков. Народ забудет, пошумит пару дней, пока какой-нибудь дятел банк Москвы не пробьет своим клювом.
Володя шутил, но Журавлев понимал, что не все так просто, как тот пытается показать. То, что они совершили, не походило на хулиганство. Это была масштабная акция, за которую могли дать срок. И если ему не изменяет память до трех лет. А тут улыбки, они ведут себя, словно знакомы очень давно, и главное относятся к нему не как к нарушителю, а как к человеку, совершившему подвиг. А он разве совершил подвиг? – Не понимаю, – думал Мишка, пытаясь понять, что есть такого в нем, что может так влиять на людей. Его глаза, речь, одежда? Только не одежда. Как он в ней собирается выйти отсюда?

Глава 4 На Болотной

Они шли по дороге, вдоль набережной молча. Никто не начинал говорить. Они словно шли в какое-то определенное место, где появится возможность все сказать друг другу. Или же нет – один должен был отстать, а другой продолжать идти, тогда все встанет на свои места. Но Володя не стал бы этого делать, Журавлев мог, но шел рядом с человеком, который все больше удивлял его и знал, что, наверное, должен остановиться, но не мог этого сделать, понимая, что если он так поступит, то потеряет его навсегда. Было, что терять и было, чему удивляться. Только что Володя получил возможность переодеться, хотя его закрыли в обезьянник в этом нелепом лягушачьем костюме – сейчас на нем были джинсы, рубашка, джинсовая куртка, и он успел где-то привести себя в порядок, пока Мишка его ждал в той же комнате, в которой он чувствовал себя преступником. Разве это не вызвало подозрения и не могло интересовать человека, который мечтал написать о нем? Конечно, он не должен ни на миллиметр отпускать его, даже если тот сейчас пойдет прыгать с моста.
Незаметно они прошли банк, кофейню и оказались там, где еще не успели подмести от свадебных церемоний. Ночь была тихой, только ветер трепал ошметки цветной мишуры, создавая живой концерт под открытым воздухом. Володя старался идти, как можно быстрее, в некоторых случаях совершая пробежку из одного переулка в другой, но Мишка не отставал от него. Журавлев понимал, что тот старается уйти, и дает возможность оторваться от себя тоже, но то ли молодой человек не понимал этих действий, то ли ему действительно что-то было нужно. Они остановились на Кадашевской набережной. Володя присел на бордюр, достал губную гармошку и стал на ней играть, без единого звука, воплощая звуки внутри себя с помощью воображения. Мишка, уставший от этой пробежки, с пустым желудком, который стал плоским, что на ремне уже не оставалось отверстий, чтобы затягивать пояс, злой от такой неопределенности, от напряжения, которое он испытал, что заработал нервный тик на плече (оно дергалось), не мог молчать.
– Я жил у тебя столько времени, но так и не понял, кто ты, – заявил Журавлев, ничуть не боясь за то, что он говорит. – Как ты умудрился вырваться из этого огня. Нам угрожала реальная опасность. Даже я понимал, что нас не должны были выпускать. Что ты такое сделал, чтобы они повернулись к тебе лицом? Ты господь бог? Король, облаченный в лохмотья? Я прошел с тобой такой трудный путь, поэтому я, как никто, имею право знать все.
Володя продолжал играть, стараясь уловить ту волну, что витала в воздухе, посматривая на реакцию красных ленточек и желтых лепестков от ветра. Мишка еше не выложился, и говорил, пока у него появилась такая возможность.
– Что за чертова дыра, в которую я попал? – кричал он, совершенно не беспокоясь, что здесь, где-то совсем недалеко, бороздит патруль, так как чувствовал себя неуязвимым с Володей. – Я пошел за тобой, а там какой-то дом старый, я думал, что ты отлить пошел и уже раздумал входить, но ты так медлил, что я вошел и увидел эту дыру. Не понимаю, как я запрыгнул. Там места много, что на всех хватит. А потом этот газ, от которого во рту странный привкус, как после каши – я и провалился, не помню, когда точно. Очнулся уже на скамейке в парке Горького. И если бы не эта волна у храма, я бы тебя точно потерял.
Володя не смог поймать ту волну, которую хотел – недостатки в виде внутреннего гласа и внешнего были налицо. Он убрал губную гармошку, поднялся, схватил Мишку за рубашку так, что одна пуговица взметнулась вверх.
– И чего ты за мной увязался? – прошептал он. – Что мало приключений на свою жопу нашел? Решил догнаться еще одним? И что в итоге? – Володя был в гневе, но этот гнев не сопровождался криком и импульсивностью, разве что взгляд, который Журавлев приметил еще в «бобике» вернулся, и желание растерзать вновь стало явью.
– Не надо горячиться, – растерялся такой реакции Мишка. – Главное, мы легко отделались.
Дальше с Володей случилось что-то невероятное, он стал нарезать круги, делая акценты около каждого «свадебного» дерева, пытаясь растрясти его, чтобы замки сыпались, как фрукты. Он прыгал на месте, выпуская пар, хоть и казалось, ранее, что не было ни мгновения, когда он испытывал напряжение. Он молотил руками воздух и Мишка надеялся, что, это ему поможет вернуть былое равновесие. Но Володя, уже бежал обратно, но спокойствия на лице не наблюдалось.
– Легко? – кричал он. – Ты видишь не то, говоришь не то, ты – дерьмо из этого мира, который мы должны…
– Что вы должны. Что я? – вопрошал Мишка, но не успел, так как Высокий налетел на него и ударил по лицу. – Ты чего? Зуб мне расшатал! – растеряно заорал Мишка, но соперник не переставал бить. Он словно вымещал все, что в нем накопилось:
– Это тебе за науку, это за то, что ты провожал мою Машку. Все! – сказал он, сплевывая на землю слюну.
– Хорошо, – воскликнул Журавлев, проверяя все ли у него месте. Да, был расшатанный зуб, и немного болела рука и нога, но последняя болела после тюрьмы, где он опробовал свой метод дыхания. – Я провожал твою девушку, я шел за тобой, но не потому, что мне стало скучно здесь. Просто мне не нравиться, что мир, в котором я живу рушиться. И ты – часть того, что происходит. Я не понимаю, но все самое ценное, что так любят – опорочено. Ты и сюда пробрался. Трупы, меньшинства, церкви – все самое-самое. Я здесь жил и думал, что этот город совершенен, но он превратился, он стал… – Журавлев не мог подобрать подходящее слово, так как, во-первых, у него болела губа и ходивший вперед-назад зуб, во-вторых, он не ожидал, что Володя не сдержится и пустится размахивать руками. Он плакал, и слезы душили его. Мишка вытирал слезы и не понимал, почему их так много, стараясь выплакать сразу очень много, делая глубокие вдохи, заглатывая максимум воздуха, служащий топливом для воспроизводства слез, но они не заканчивались, не зависимо от того, как он глубоко дышит.
Володя тем временем смотрел на закатывающееся солнце и, наверное, мечтал закатиться вместе с ним, куда-нибудь в районе Бали, чтобы играть на губной гармошке и петь песни загорелым балийкам.
– Ты хочешь знать все?! – неожиданно сказал он. – Хорошо, я могу тебе рассказать. Так или иначе, ты увидел многое из того, что происходит. Ты был на Беговой, соприкоснулся с нетрадиционниками, улыбнулся камере в Храме Христа, соприкоснулся с человеком, который этим занимается. Так что мои слова, не думаю, что откроют глаза на эти уже понятные для тебя вещи, – Мишка пожал плечами, показывая, что он чист и вопрос был искренним. Володя некоторое время молчал, но знал, что в любом случае он скажет все, что хотел – парень очень долго терпел эти мероприятия, не понимая по какому случаю они осуществлялись. Это все равно, что посадить человека в космический корабль и отправить в открытый космос, не только не спросив у того разрешения об этом, но также и не объяснив, как нужно управлять кораблем. – Тебе досталось жить в таком городе, у которого есть то, что нет в других городах. Многие и не подозревают, живя в Орехово, что это за город – Москва. Большой, перенасыщенный, в чем-то красивый и все. Но многие и в центре не понимают, что творится у них под носом. Они гордятся свои происхождением, и это высокомерие делает их слепыми.
Рассказывать о том, что есть в славном городе М, привилегия гидов, водящих наполовину изумленную, на вторую часть – лениво-сонную толпу по ценным объектам и памятникам архитектуры. Но Володя не бы гидом, он знал, что говорит, тем более тема была непростая, она подразумевала в себе несколько отступлений и разделенная на несколько этапов.
– Однако есть то, что объединяет и тех, кто живет на окраине, и те, кто считает себя живущим в пределах Садового кольца. Всем нужно одно – как сказал римский поэт-сатирик Ювенал, «этот народ уж давно…все заботы забыл, и Рим, что когда-то все раздавал: легионы и власть, и ликторов связки, сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает. Хлеба и зрелищ!» Набить брюхо и посмотреть что-то аховое – сейчас вершина. Никому не хочется читать что-то длинное, похожее на сказку, которая хорошо заканчивается. Народ хочет агрессии, крови, выкрутасов, которых может быть, и нет, но их нужно создать, чтобы накормить голодное дитя – народ. Иначе он будет неистово кричать и требовать сиську-информацию, а ее еще нужно придумать, высосать из нужного места, даже если там уже нечего выжимать. Поэтому вместе со спросом родились конкуренты, пытающиеся накормить этим духовным фастфудом народ. И каждый конкурент пытается в своей уникальности обскакать другого, добавляя в это молоко столько примесей, что на вид оно белое, вполне нормальное молоко, но как только начинаешь принимать внутрь, обязательно будет неожиданная реакция. Чего и добиваются люди из сферы ненастоящего бесформенного искусства, так как чем неадекватнее реакция на их репортаж, статью, шоу, тем лучше – значит, они не зря потрудились.
Володя все говорил, а Мишка воспринимал все это так, что как будто то же самое уже где-то слышал, и что этот разговор уже когда-то происходил – они также сидели на Болотной и говорили о средствах массовой информации. Не был ли этот разговор продуман уже когда-то Мишкой, будучи работавшим или еще только учившимся в институте, понимающим, что его грезы еще в школе об этой профессии сильно преувеличены и раскрашены в розовые оттенки. И Володя просто повторяет то, что он когда-то думал. Странно, что Журавлев давно не вспоминал про это, хотя ничуть не сомневался в правильности этих слов.
– Если сказать проще, – подытожил Володя, – то Москва – это большой телевизор и кому-то нужно делать то, что делаем мы.
– Но что вы делаете? – спросил Мишка, еще не совсем понимая, чем занимается Володя. Парень продолжал свои частые дыхания, хотя слезные потоки уже прекратились. Володя улыбнулся, посмотрел вокруг, словно что-то услышал, вернувшись к собеседнику уже через мгновение:
– Хорошее место для митинга…мы? Вспомни парад, а то, что случилось сегодня. Ты отличился, нечего сказать. Наш танец пошел немного не в то русло. Он не должен был менять темп, даже на одну четверть. Но с твоим «Маша попросила» мы пришли…ну, ты, понимаешь, о чем я.
Даже если и Мишка был в чем-то виноват, то он не чувствовал вину, скорее наоборот – они квиты. То, что он был подвергнут угрозе в камере и на площади, и во время парада, да почти на каждом шагу было вполне достаточно, чтобы уравновесить его небольшие проступки.
– Вы что кому-то должны? – спросил Журавлев, приближаясь к разгадке этой шарады.
– Не могу сказать, – задумчиво сказал Володя. – Конечно, мы это делаем не только из-за денег, хотя в них я уже давно не нуждаюсь – у меня есть все, что я только могу пожелать. Я могу себе позволить даже остров в океане, – сквозь зубы проговорил он, и не было понятно, то ли он шутит, то ли говорит правду.
– Тогда зачем ты продолжаешь этим заниматься? – растеряно спросил Мишка, думая, как и все молодые люди, что если будет достаток, то он не будет работать, а только тратить деньги.
– Не могу остановиться, – сказал Володя. В этих словах было что-то беспомощное. – Не так просто. Это как наркотик. Понимаешь, я делаю то, о чем каждый мечтает, но сделает лишь один из десятка тысяч. Но когда получил добро от самого… – он кивнул и показал рукой наверх, – то все возможно.
– Но что же получается, что это они нас из тюрьмы вытащили? – воскликнул Мишка.
– Догадливый, сволочь, – усмехнулся Володя. – Выпустили и сейчас следят. Так как то, что мы делаем, входит в часть программы по охране всего того, что есть.
Журавлев оглянулся. Улица в тот момент ждала утра и была довольно приглушенной, земля успела отойти от прошедшего дня и спала в этой темноте, понимая, что осталось совсем немного. Кадашевская слобода, как она когда-то именовалась благодаря основному занятию местных жителей – изготовление кадей (бочек), сейчас мертвецки спала. Когда-то полностью двухэтажная, она была перестроена в более многорослые дома, чтобы народ мог вместить туда больше человек в красивых костюмах и заработать денег для старого города. Может быть, сейчас, в этих арочных окнах с приглушенным светом на них смотрят, или из того здания банка с зеленым куполом?! А может быть и с самой церкви, забравшись под самую луковку?
– Не понимаю, – сказал Мишка, пожимая плечами. Володя набрал в рот побольше воздуха, как будто готовился к глубокому погружению, и, выдыхая, пробасил, – Ба-ба-ба, – с приглушенным в конце, – бу.
Журавлев сморщил лицо, как будто эта фраза что-то значила и, пытаясь расшифровать ее, напрягся. Володя продолжал повторять ее, и перестал говорить эту бессмыслицу также неожиданно, как и начал.
– Если не будет того, что происходит в городе, – сказал он через мгновение, – то правительство будет терять свою привлекательность. А этого нам не надо. Государство, сколько бы у него не было прорех, должно казаться сильной державой. Наверное, ты обратил внимание, что по телевидению показывают только лучшие стороны правительства. Президент в Кремле, в гостях у японского магната, президент пьет чай с калмыцким землевладельцем. Лучшие стороны проявляются именно тогда, когда ближе к людям. И не так важно, что ты делаешь – пьешь чай или вкручиваешь лампочку на кухне, главное – понимание того, что там сидят не каменные идолы, а вполне обычные люди, бывающие у стоматолога раз в полгода. Им не чуждо понимание и они могут плакать, посмотрев «Лебединое озеро», и смеяться вместе с детьми. Чтобы каждый человек воспринимал президента, как своего соседа, которому он может довериться и одолжить до пятницы полтинник, чтобы он мог говорить о нем, как о своем приятеле, которому так «повезло» и он работает президентом без зависти или сожаления, с долей гордости и пониманием того, что эта работа не из легких.
– Тогда зачем эти акции? – не понимал Мишка. – Ведь они напротив, говорят о том, что не уследили и что только у нас может такое произойти. Разве не так?
Володя кивнул медленно, как будто совсем не ожидал, что Мишка так много понимает в этом.
– Чтобы продемонстрировать силу, – продолжил он, – нужно показать лицом свои слабые места. Показывая мышцы, не убедишь людей в том, что эти мышцы способны свернуть горы и обвиться вокруг шеи маньяка. Нужно эти мышцы показать в деле. Мы показали гей-парад, а потом рассказали, как мэр борется с этим безобразием. Если бороться с чем-то вымышленным, что народ не видит, и потом разве что в новостях говорят – мало. Нужна реальность происходящего. Только в реальности с настоящими героями или антигероями рождается интерес народа. И он просыпается и становится участливым.
– Но зачем вы? – не унимался Мишка. – Не понимаю. Почему какой-то город на окраине стал местом дислокации?
– Так получилось, что я, – сказал Володя не сразу. – И не знаю, почему именно этот город стал экспериментальным. Я знаю ровно столько, сколько должен знать. И сейчас ты знаешь столько же.
Володя не хотел говорить об этом, но Мишка и не настаивал. Он узнал более чем нужно. Это вполне хватит для статьи, которая наверняка станет фурором. У него болел лоб, и ныло все лицо.
– Тебе нужно промыть рану, – предложил Володя, обратив внимание, что Журавлев слишком часто проверяет свое лицо, словно боялся, что оно рассыплется. – Пойдем в одно место.
– Куда на этот раз? – не на шутку испугался Мишка, так как новые факты его немного тревожили. Он достаточно выяснил, и информации было предостаточно, однако было еще что-то – таинственное «одно место». Но он был совсем рядом с домом, о котором так грезил, а сейчас он может попасть куда-нибудь снова, откуда выберется не сразу. Но было предчувствие, что нужно следовать за Володей, во всяком случае, пока есть такая возможность. Пока что, Журавлев для него – продавец пластмассы и человек, очень далекий от журналистики и телевидения. Если бы нужно было повторить этот вопрос, то он бы сказал несколько ободряюще, как будто он был гостем в этом городе, а Володя – местным старожилом, который показывает ему местные достопримечательности.
– Есть у меня тут один штаб, – сказал Высокий. – Иногда я хожу туда, чтобы помыть голову и выпить напитки из бара.
– Гостиница? – заинтересовался Мишка.
– Лучше, – последовал ответ, и они направились в сторону Третьяковки, увидев в переулке рыжего кота, который жевал что-то черное, напоминающее горелое мясо или дохлую мышь.




Глава 5 Квартира-штаб

На Проспекте Мира, в одной из высоток, что тянутся вдоль всего проспекта, по старинной лестнице с деревянными перилами поднимались двое. Один был высокий, другой пониже. У одного в руках был пакет с торчащим из него французским батоном, другой сжимал дыню-торпеду, вдыхая ее сочившийся аромат. Невысокий остановился на третьем этаже, подошел к зеленой, обитой кожей, двери, и позвонил дважды. Дверь открыла миловидная женщина лет под пятьдесят, держащая в руках столовую ложку.
– Добрый вечер, Надежда Панкратовна, – произнес он. Она вскинула руки, засуетилась. – Как ваши дела? – она кивнула головой, расплылась в улыбке. – Мои ключики, – та исчезла на мгновение, постоянно тараторя про то, как ей приятно видеть такого гостя, потом вернулась, протягивая связку ключей. – Спасибо. Как мама, как отец? – спрашивал мужчина, слушая ее очень внимательно, как она пересказывает все события, происходившие в ее скучной интеллигентной жизни. – Передавайте привет, – завершил он, дверь захлопнулась, и даже после этого было слышно, как женщина что-то говорит, словно думала, что пока гость не вошел к себе и находится на лестничной площадке, он еще слышит ее.
– Ты их знаешь? – удивленно спросил высокий парень, казавшемуся, что дыня стала в два раза тяжелее.
– Я тут знаю все, – ответил второй, поднимаясь вверх по лестнице. Первый, тяжело вздохнув, последовал за ним. Наконец, они остановились перед железной массивной дверью с цифрой «42».
Володя (невысокий) открыл дверь, входя. Высокий (Мишка) засеменил за ним, боясь остаться на лестничной площадке. Хозяин, скинул туфли, провел указательным пальцем по зеркалу – появилась линия на бархатистом налете. Вдохнул невидимую пыль, включил свет в прихожей – оранжевый плафон в виде вьетнамской шляпы, спасающей от дождя и солнца, осветил приглушенную мраком обстановку. Одновременно с загоревшейся лампочкой, ожили стены и пол – зеркала были повсюду, отражая в себе свет, который был ничуть не хуже того, неотраженного. Мишке показалось, что он в комнате, в которой собралось достаточно много людей (прихожая, размером с длинный зал, в котором мог уместиться автобус) и для того, чтобы переменить эту обманчивую реакцию он сказал «о-о». Если бы их было много, то они все должны были повторить это «о», но «о» было тихим, и только Володя посмотрел на него, как на портье, который принес вещи и ждет чаевых. Стенной шкаф был закрыт, и Мишке было любопытно, что есть там. Он сделал вид, что не знает, куда поставить обувь, которую снял – для этого и открыл шкаф. Ряды костюмов от самых темных до светлых тонов. Рубашки заполнили второй ряд. На полке шляпы, одна другой лучше. Казалось, что все это предназначено для звезды, выступающего на сценических подмостках или ведущего ток-шоу.
– Я не ставлю ботинки в шкаф, – серьезно сказал Володя, зависшего у стенного шкафа молодому человеку, – даже если я их только что купил и ни разу не одевал.
Мишка быстро хлопнул дверцей, словно это был тот самый «скелет в шкафу», про который он так мечтал, дернулся в сторону и понял, что уперся в дверь, которая была закрыта. Он стоял на коврике, приглашающего по-английски «welcome» и не знал, что делать дальше – то ли извиниться, либо сделать вид, что ничего не произошло. Ему казалось, что все, что он делает, выдает его, и он старался не напрягаться, хотя все тело было пронизано насквозь томительным ожиданием того, что будет дальше. Он вытер ноги об коврик, забыв, что ботинки в руках, прошел вперед, понимая, что квартира действительно масштабна, и если крикнешь, то по квартире пойдет гулять эхо, долго не находя оконечной точки этой квартиры.
Зал был похож на комнату в музее. Мягкие диваны, приставленные к стене, обрамленные позолотой с подушками в изголовье. Резные столики в комплекте со стульями с высокими спинками и графином на каждом столе. В комнате казалось всего по два – два дивана, стола, стула, две полки с книгами, графина и два стакана, на оном из столиков, что стоял ближе к окну. На стене висели картины американской живописи – Уэста «Битва при мысе Ла Гог, Колли «Ватсон и акула». Фотографии каких-то людей в военной форме. Самурайский меч и щит, двустволка, африканское копье – каждая стена была создана грамотно, как будто стену с оружием создали во славу какого-то ружейника или человека, который пользовался всем этим. А картины коллекционировал меценат, но судя по тому, что их всего две и они на героическую тему, то купил их человек с военным прошлым. Мог Володя жить у человека, который воевал или может быть такое, что это он – и коллекционер, и меценат, и военный. Что это его диван и стаканы, пьет он напару с приходящими сюда людьми. Что-то неприятное витало в воздухе, и Мишка невольно подошел к окну, чтобы избавиться от этого чувства. Окна выходили на двор – ветки тополей шаловливо касались окон, предупреждая о том, что они когда-нибудь вырастут такими, что затмят и это окно, и другие, и весь дом.
– Это роскошно, – развел руками Мишка, не совсем веря и понимая, что они сейчас здесь, а не на улице или в темной «квартирке» с быстро потеющими юношами, мечтающими о новой порции человеческого мяса. Дыня, которую он все сопровождал с собой – крутилась в его руках, нагреваясь, как мяч у баскетболиста перед броском.
– Ничего так, – спокойно сказал Володя, принюхиваясь. Журавлев не сразу понял, откуда этот отвратный запах. Сперва Мишка подумал, что в Москве выхлопы достигают такого уровня, отчего и вдыхаешь такой «шанель», что хочется носить противогаз вместо головного убора, потом он понял – убили. Не больше и не меньше – замочили прямо здесь. В ванной лежит мертвый человек, и этот противный запах идет оттуда. Он уже почти не сомневался в этом. Он стал двигаться по стенке, к выходу, стараясь делать это бесшумно. В том самый момент Володя уже прошел на кухню, обнаружил источник запаха и вышел, чтобы продемонстрировать, что это было. Мишка застыл в проеме, не желая смотреть на это, но любопытство взяло верх – он прищурился и увидел пакет с темно-красным куском, подтекающим по основанию.
– Мясо протухло, – с сожалением сказал Высокий, достал из шкафа пакет, положил туда пропавший кусок, и вышел с ним на улицу. Мишка решил подсобить, и открыть окна. Окна были старые, но цельные и довольно крепкие. Воздух проник внутрь и стал подчищать пространство своим вечно работающим вентилятором. Вернувшись, Володя подошел к окну, взял телефонную трубку, набирая номер. – Это «42». Высокий. Обед фирменный. На две персоны. Без дамы. Можно и крепкое. – Я в ванную, – произнес он, снимая куртку. – Ты можешь устраиваться.
Журавлев застыл. Из ванной послышалось:
– Да, сейчас нам принесут обед, откроешь.
Мишка чувствовал себя участником телешоу, где сперва, предлагают один вариант для жизни, подсовывая задания разных уровней сложности, потом – другой, с противоположными условиями для выживания. Но здесь был его город и с чем он мог столкнуться, когда все ему знакомо – каждая улица и в ней переулок, двор. И пусть здесь был не город, состоящий из пяти дворов, он знал его, так как родился в нем и пропитался его воздухом. Правда, последние события заставили взглянуть на все иначе, он словно смотрел на этот город рентгеновскими глазами, видя такое, о чем он даже и не подозревал.
В дверь позвонили. Володя был еще в душе, поэтому Мишка сам направился открывать. В дверях стоял паренек в красной кепке с большим пакетом. Он вытащил наушник из уха и сказал, немного дергаясь в такт звучащей музыки:
– Заказ на мистера Райта. Первое – борщ, второе – гуляш, бутылка виски и охлажденная кола. Да еще салаты – греческий, оливье и спец заказ – куриный шашлык.
Мишка не совсем понял, кто такой мистер Райт, но не стал спорить, просто принял – отдал купюру, которую оставил хозяин и поблагодарил парня. Тот помчался вниз, чувствуя себя на седьмом небе, получив солидные чаевые. Володя пел в ванной что-то иностранное на английском языке, произнося отчетливо фразу «Anybody seen my baby», завывая что-то фальцетом. Журчала вода и его голос доносился прямо… из воды, из стихии, которая давала жизнь. Мишка в очередной раз заслушался, но понимая, что не время для этого – не лучше ли произвести на него впечатление, например, ну…приготовить…да, уже приготовлено… хотя бы накрыть стол.
Он быстро нарезал батон, вытащил коробки с пищей из ресторана, разложил все по тарелкам, нарезал дыню (только половину), положил ложки, что нашел на кухне, где было все стандартно, разве что там стояли два холодильника и балкон напоминал ему двухкомнатный номер в гостинице. Также выставил бутылки с виски и «колу», сомневаясь, что по этикету должно стоять справа – алкоголь или простая вода. Мишка закручивал салфетки и ставил их в стакан, когда дверь ванной отворилась.
– Вода – спасет человечество от потопа, – бодро сказал Володя, входя в зал, обернутый в полотенце. Он прошел к столу и, не особенно удивляясь, что он накрыт, присел, откупорив бутылку с виски. Налив в стакан на полпальца, он отпил, закрыв глаза, и закачал головой, словно перемешивал напиток внутри себя. – Говорят, что многие старинные города находятся под водой. Когда-нибудь и наш город окажется на самом дне нам уровне камней и медуз, водорослей и морских гадов.
Мишка налил себе «колу», отпивая немного, как будто «кола» была вязкой и крепкой при этом.
– Заказ был сделан на мистера Райта, – сказал Журавлев, показывая на стол. – Кто это…мистер Райт?
– Это я, – уверенно сказал Володя. – Взял себе псевдоним, чтобы никто не пытался меня уличить ни в чем. Ешь, пей. За все уплачено. У нас нет времени. Через час пятнадцать я должен отбывать.
– А я? – растерялся Мишка, так как в очередной раз почувствовал себя неуверенно, понимая, что все, что казалось таким продолжительным сейчас в одночасье закончиться и все вернется на круги своя. И не то, чтобы он очень не хотел этого, просто он немного жалел того, что дальнейшие события будут происходить без его участия. А события наверняка будут. И возможно самое главное еще впереди. И останется ему наблюдать за этим по ящику и выслушивать от мамы новые версии событий, что крутят изо дня в день.
– Ты отправишься домой, – улыбаясь, сказал Володя, как будто тоже радуясь этому. – Спустишься в метро, стоп… ну, конечно, я вызыву тебе такси, ты едешь домой, отсыпаешься, а утром забываешь об этом…
– Но я не смогу забыть, – оборвал его Мишка, нервно облизывая губы. – Тем более я не хочу домой.
– О тебе волнуются, – продолжал беседу «взрослый» с «несовершеннолетним». – Ты должен прийти, сказать «мама, я очень поздно?» и заключить ее в объятия. Потом съесть все, что есть в холодильнике и уснуть с включенным телевизором на канале, где нет рекламы.
– Почему все меня считают недоразвитым? – вскипел парень. Он нервно стукнул по столу, вскочил, и плюнул в открытое окно. Вернувшись к столу, он сел, налил себе виски на палец и выпил залпом. Он не кашлял, хотя было видно, что он делает усилие, чтобы кашель не вырвался из него. В его глазах читался этот вопрос, который он только что задал.
– Нет, ты что… – уверил его Володя в обратном, снимая полотенце с головы, приглаживая волосы, и приобретая свой прежний вид. – Просто так оно будет лучше.
– Позволь мне самому решать, как будет лучше, – сказал Мишка, налил второй стакан, но не решился выпить залпом, так как помнил реакцию после первого, поэтому держал его и ждал нужно градуса.
– Конечно, ты уже большой мальчик, – сказал Володя, – и я не вправе решать за тебя, только то, что делаю я, тебе не по нутру.
– С чего ты решил, что я для этого не подхожу? – сказал Мишка и не понимал, почему нужный градус все не наступает. Он был зол не только на Володю. То, что его относили ко второму сорту, к тем, к кому не стоит прислушиваться, продолжалось давно. Но если раньше это его не сильно задевало, то сейчас эти слова резали по сердцу и мешали дышать.
– Я вижу это невооруженным глазом, – спокойно говорил Володя и так же спокойно не спеша пил виски. – Ты хилый, в тебе нет «хода конем», одни пешки в глазах, ты слишком часто оглядываешься назад, а в нашем деле нам не нужны те, у кого есть глаза на затылке.
Журавлев мог бы сдавить стакан, если бы обладал той силой, однако он его сжал, что тот стал выскальзывать из его рук, и стакан через секунду опрокинулся в разгоряченное тело молодого человека, который на первый взгляд не понимал, что творил. Хотя был еще второй взгляд, после которого начинаешь осознавать, что Мишка Журавлев действительно не шутит и пойдет за Володей Высоким. По крайней мере, сейчас он был не так пьян, чтобы сказать это.
– Я собираюсь пойти с тобой, – сказал Мишка, понимая, что два стакана делают свое нехорошее дело – вяжут язык и мешают нормально изъясняться.
– Тебе зачем? – спросил Володя, начиная уминать греческий салат, не думая, что этот разговор может к чему-то привести.
– Я тоже хочу попробовать это, – сказал Журавлев и их глаза встретились. Володя с сочувствием смотрел на Мишку, который даже не понимал, что нужно попробовать – он считал, что танцы в церковном пятачке, да проход геев по маршруту Беговая – дом отдыха в полицейском участке – примерно то, чем он занимается. Ему дают разные задания, не такие уж и опасные на первый взгляд, и если даже риск есть, то за ними следят. К тому же платят хорошо, что Володя может позволить себе такое – квартиру, переезды, заказ еды на дом. А женщины как на него вешаются. Так думал Володя, когда смотрел на молодого человека, который, как пиявка, присосался к нему, не желая идти домой. Game, как говорится, уже давно over, а он все еще настырно хочет продолжения. Это так смешно, когда ребенок просит у мамы после прошедшего лета не отправлять его в школу, а дать возможность отдохнуть еще столько же. Мама только разведет руками и скажет что-то в духе этого:
– Ну что ты, мальчик, – то же самое повторил Володя, и единственная причина, почему он привел его сюда, чтобы тот принял божеский вид и отправился в свои пенаты. Конечно, было что-то привлекательное в этом парне – любознательность, дотошность и даже его нерешительность компенсировалась врожденным упрямством. Мишка крутил головой, начинал не контролировать свое тело, так как алкоголь уже впитался в кровь и стал управлять им, хотя слова как будто произносились в стороне от разболтанного организма.
– Я когда был там, почувствовал то, что давно уже не испытывал. Это было что-то удивительное. Адреналин, во мне лопнул сосуд. Не настоящий, как будто. И это так здорово, когда мы – напираем, а не они на нас.
– Хорошо, – сказал Володя, принимая внутрь виски и заедая оливье. Он еще не успел прожевать, как уже говорил. – Посмотрим на твою молодецкую удаль. Мой дед всю жизнь в генералы метил. Хоть и был рядовым человеком. На заводе служил и умер там же. Но спроси, кто был мой батя? Я тебе отвечу – генералом. Потому что дело не в погонах, а в том, кем ты себя ощущаешь. С виду ты хлипкий, и думаешь, что тонкий прутик, но реши, что ты крепкая цепь, таким и станешь для всех остальных. Понял мои тридцать три слова?
– Да, – растерянно сказал Мишка, пытаясь кивнуть, но не удержался и свалился на пол, уткнувшись в Володины ноги.
– Ладно, не гни тело, – спокойно сказал предводитель, – рано нам целовать землю, еще трава не выросла.
Мишка засмеялся, и хотел было обнять Володю, так как градус, которого он так ждал, пришел и помогал ему, и тот ответил на его широкий жест, приговаривая:
– Хорошо, хорошо, пойдешь со мной. Только прими душ, а то от тебя пахнет обезьяной.
– Но мы же в обезьяннике сидели, – сказал Журавлев, принюхиваясь, сравнивая так ли он пахнет, как то мясо, которое стухло или нет.
– Очень смешно, – сказал Володя, скинул полотенце и предстал голым. Мишка не стал отворачивать голову, так как считал, что если сделает это – то будет признан неспособным выдержать следующее испытание, которое начнется через полчаса.

Глава 6 Портал

Это был погреб когда-то функционирующего пивоваренного завода, находящийся на глубине. Герои спустились по винтовой лестнице, оставшейся чудом цельной и проходам, что тоже вели куда-то, не обрываясь на половине пути. Земля была покрыта заготовками для пластиковых бутылок, камнями от расшатанных стен, презервативами, шприцами. Глубокие залы с метровыми сводами из кирпичной кладки, построенные пару столетий назад, чередовались с железобетонной, построенной в семидесятые. Высокий, немного подтопленный сырой коридор вызывал ирреальное состояние. По бокам тянулись проемы, ведущие в залы. Еще одна квартирка, третья по счету, которая ничего не имела общего с предыдущими. Сыро, холодно, много свободного пространства, что в принципе в столице невозможно, так как каждый участок земли и подземелья имеет своего хозяина. Если, конечно, Володя сам не является арендатором, а то и владельцем этой подземной структуры.
– Я еще пожалею об этом, – сухо сказал Володя, ступив на сырую поверхность. Мишка, молча, шел, поражаясь увиденным. Казалось, сейчас произойдет что-то из ряда вон выходящее – он еще не знал что именно, но предполагал (они пришли сюда не для того, чтобы писать на стенах неприличные слова). Крысы-мутанты, поземные бродяги, диггеры, снующие в поисках выхода на тот свет, город в городе в два раза обширнее наружного, секретная лаборатория, в которой проводятся эксперименты над людьми, любящие пиво. В голове роились сотни идей – именно так учили сочинять в «Московском буме». Но Мишка не был сторонником этого маразма и не забегал вперед со своими мыслями, которыми хоть и проклюнулись в областях героического и патриотического, но конкретики никакой не несли.
– Здесь когда-то варили пиво, – говорил Володя, – и можно было встретить самого худого пивовара. Он не пил пиво, так как ему было достаточно и того, что он нырял в него и проверял на качество. Может быть, народ баячит, но я знаю одно – это место скоро снесут. Построят элитный жилой комплекс для мажоров и тех, кому хочется верить, что жизнь на пивном месте несет удачу, – они проходили коридор. – А в этом месте стояли деревянные бочонки…
– С пивом, – Журавлев сделал вдох, пытаясь ощутить хоть толику брожения. Он вел себя как ребенок, которому показали игрушку. Он ходил по коридору, понимая, что здесь не так, как наверху, и все, что его окружало, не увидишь на поверхности.
– Поразительно, – отметил сказанное Мишкой Володя, – и вы получаете два билета на перелет Москва-Антимосква, как я называю тот город. Добро пожаловать на борт лайнера!
Они прошли три зала с одинаковым прообразом завода – пустошь и обломки, образованные от чужого вмешательства. Спустились на три уровня вниз и оказались в маленькой комнатке, где стояли большие чаны и бочки. И теперь находясь в этом узком пространстве, напоминающем космический корабль, Володя говорит о лайнере, которого Журавлев не видел в упор.
– Мы что куда-то летим? – спросил Мишка, догадываясь о причине проникновения в этот слой земли. Володя посмотрел на Мишку, как на человека, задающего слишком много вопросов, что говорит о его неуверенности, а для того, чтобы совершить ЭТО, прежде всего, нужно быть уверенным на сто процентов.
– Еще не поздно отказаться и сдать билеты, – сказал гид, направив фонарик на бочку, с неровностями. – Аэрофлот будет рад вернуть вам деньги и сохранить ваше здоровье.
– Я не отказываюсь, мне хочется знать… – растеряно сказал Мишка, пытаясь скрыть дрожь рук, засунув их в задние карманы брюк. Но Володя не мог не заметить этой тряски, так как в этом помещении, где свет от горящего фонаря сокращал площадь втрое, тряслось все – и руки, и чаны, и бочка. Володя тоже трясся, продолжая начатую им тему о возвращении домой.
– Нужно знать одно – сегодня благоприятный день для перемещений. Если ты струсил, то я выведу тебя из этого лабиринта, и у нас не будет больше ничего общего. Я буду вспоминать о твоей жуткой шевелюре и этой маленькой родинке на подбородке, а ты, надеюсь, припомнишь мне все подвиги, особенно тот, когда ты получил от меня качающийся зуб.
Зуб действительно качался, но не падал и если не есть орехи, то с ним можно жить. Володя намекал на то, что Мишка будет помнить о нем только нехорошее, в то время как он сам будет о нем думать исключительно с улыбкой. Немного было подвигов за это время – а если и сейчас сойти с дистанции, то их и вовсе станет меньше, Мишка вернется домой на щите, опустив голову, не осмеливаясь рассказывать о том, что с ним случилось
– Я готов, – уверял Мишка, стараясь попасть под луч фонаря, чтобы Володя мог увидеть его настойчивый взгляд, выражающий только одно, – только почему мы возвращаемся?
Володя немного нервничал, все время, поглядывая на часы, словно боялся, что эта бочка или чан могут взлететь на воздух или смогут пробить туннель, исчезнув в неизвестном направлении.
– Ты не в библиотеке, – сердито сказал он, направив фонарь в лицо Мишки, отчего тот зажмурился, но не отвернулся, – садись в переместитель, и канай вперед меня.
– Что за переместитель? – недоумевал Журавлев и отошел на шаг в сторону, зацепившись ногой за деревянную балку. – И почему я должен делать это первым? – добавил он, имея веский аргумент на свое заявление – он ничего здесь не знает, и может легко заблудиться. Но Володя, все чаще смотревший на часы и готовый плюнуть на эти капризы и оставить его здесь, все же сдержался, чтобы прояснить ситуацию и на это:
– Переместитель – это устройство для перемещения из точки отправления в точку прибытия. И первым ты идешь потому, что если ты пойдешь вторым, то, боюсь, тебе одному разобраться в этом сложном механизме переместителя не получится, и ты останешься здесь. Я бы с удовольствием тебя оставил, однако ты знаешь про это место и мне бы не хотелось, чтобы ты ходил в округе и кричал, как заблудившийся пес.
Мишке было обидно услышать такое сравнение, но он терпеливо выносил, успокаиваясь тем, что когда-нибудь потом, в недалеком будущем, у него появится возможность ответить на эти неприятные прозвища (не забыв про телесные прикосновения) достойно.
– Я не буду кричать, – сдержано сказал он. Володе было наплевать, что будет потом, кто его будет бить или вешать на шею медаль – его волновал сегодняшний день, это мгновение, которое было дорого так же, как и солнце в этой темной комнате-корабле.
– Прекрасно, – согласился предводитель, проверяя прочность бочки, постукивая по ней ребром ладони, – но ты все равно отправишься первым.
– Хорошо, я согласен, – послушно сказал Журавлев, – Что я должен делать для этого?
Володя, стоящий около бочки, приложил к ней ухо, как доктор, слушающий больного, сделал задумчивое лицо, словно услышал странные хрип в организме, наконец, оторвался от объекта и произнес:
– Входи.
– Куда? – растерялся Мишка.
– Вот стоит бочка, – объяснил Володя. – Ты в нее влезаешь, садишься, как на толчок, тужишься…
– Что? – рассмеялся парень, думая, что этот бывалый над ним подшучивает. – Зачем?
– Сейчас мы отправимся к тете за пирожками, – сухо сказал главный и, сложив руки крест-накрест, стал ждать.
– Не понимаю, – чуть не заплакал Журавлев, так как эта шутка обретала форму правды, а чтобы залезть в эту бочку нужно было или сойти с ума, либо просто довериться человеку. Он доверял Володе, только не мог с уверенностью на 100% сказать, что если тот три раза помогал ему, то на четвертый тоже последует прежним примерам. Было в нем что-то такое, чего стоило бояться. Зуб-то не от ветра шатался. Вот и сейчас он выходил из себя, пытаясь объяснить, что он хочет от Мишки:
– Блин, тебе нужно вырваться из своего скупого тела, чтобы ты смог перенестись. Разве не понятно?
Журавлев решил не спорить и попробовать сделать это. Он поднялся и залез в бочку. Она была небольшая, но больше, чем ему показалась на первый взгляд – в ней он даже мог двигаться. На дне что-то хлюпало, запаха почти не было, разве что аромат антипреспиранта. Мишке показалось, что он в лифте старой конструкции, в старом доме, нетронутый современными архитектурными умами. Недавно здесь переместился парень, пользующийся дезодорантом, сейчас парень, от которого пахнет ландышевым гелем для душа.
– Почти понятно, – комментировал все свои действия Мишка. – Вот я захожу, сажусь, тужусь. А штаны снимать?
– Если ты страдаешь недержанием, – устало проговорил Володя, выжимая каждое слово из себя клещами, – то потерпи, по моим сведениям, мы как раз должны приземлиться в районе туалета.
– Только не в самом его центре, – прокричал Мишка.
– Они позаботятся об этом, – успокоил его инструктор, понимающий, что не годится на роль няньки, но раз взялся и не смог прогнать, то придется тянуть его до конца.
Мишка читал много книг о порталах и как они перемещались – входили в него, световой луч уносил, или какая-то барокамера телепортировала куда нужно. А тут была бочка, и не нужно ничего было нажимать. Разве что сфокусировать свое тело на нужную волну. Володя подсказывал ему, шептал через стенку, тот повторял, Володя говорил ему, чтобы тот не молчал, не закрывал глаза, как пациент, которому сделали наркоз, Мишка послушно реагировал, направляя свой поток сознания в нужную точку. Когда инструктор кричал ему о глубоком вдохе, он почувствовал сладковатый запах, мешающий дышать.
– Я все делаю правильно? – крикнул он в десятый раз, заглотив большую порцию газа с карамельным вкусом, и перед глазами поплыло. Бочка закружилась и стала отбивать чечетку. Стены стали смеяться и толкаться друг с другом. Мишка уносился на большой скорости то ли вверх, то ли вниз. Там было темно. Высокий что-то кричал ему. Он не слышал. В голове звучала гармошка, и совершенно не было света, только одни звуки. Но Мишка дорисовал картину своим воображением – это была труба, как в аквапарке, только сухая, без воды, и мягкая, с покрытием из ворса, на второй минуте все изменилось, он почувствовал, что труба заполняется водой она доходила до горла и не давала нормально дышать, хотя Мишка как успел вдохнуть при исчезновении с начальной точки, так еще и не успел выдохнуть.
В туалете было тоже темно. Он вообразил, что попал в еще один туннель, правда, более предсказуемый – тут веяло прохладой и несло хлоркой. Мишка с трудом открыл глаза. В соседней кабинке кто-то громко плюхнулся в воду. Послышалось «фанатики, блин». Отворилась дверь, Володя схватил не пришедшего в себя юношу, и помчался на выход. Сидящая в кассе женщина широкой наружности в тот самый момент разгадывала кроссворд, который ей никак не давался, так как он был посвящен неблизкой ей теме – литературе, остановила на проходе двух персонажей, которые неизвестно как прошли в туалет. Она не помнила, чтобы она пускала двух видных лиц мужского пола. Кассирша Жозефина, будучи очень внимательной и относящаяся жестко к желающим «очиститься» за так, сурово произнесла:
– А деньги?
– Вот, можно без сдачи, – сказал Володя, положив на разложенный кроссворд пятисотенную купюру. Такого клиента Жозефина видела впервые – больше таких клиентов не предвидится. Она тяжело вздохнула, свернула купюру, положила в карман и задумалась о том, сколько человек могли пройти на эту сумму. С математикой у нее было лучше, чем с литературой. Получилась двадцать пять человек – дневная норма. Можно было свернуться, но сознание того, что сегодня благоприятный день для желающих опорожниться, склонилась над литературным кроссвордом, думая над трудным заданием про фагот.
Они шли по знакомой улице, склонившиеся дерева пускали в воздухе пуховые комки. Володя шел, не проронив ни слова, словно произошло что-то существенное, после чего говорить не желательно.
– Мне в сортир надо, – неожиданно сказал Мишка.
– Ты не сходил? – удивился Володя. – Я ей за роту отдал, а он постеснялся.
– У меня стресс был, – стал оправдываться Мишка. – Я прошел какие-то волны, вокруг меня была жижа, и странно, что я вышел совершенно сухим.
– Иллюзия что надо, – рассмеялся Володя. – Наши парни умеют шутить.
– Так это что шутка? – опешил Журавлев.
– Конечно, – весело сказал старший. – Мы можем пролететь и в полной тишине, либо слушая Игги Попа, но ребятам скучно – для них это единственное развлечение.
Журавлева бил мандраж. Володя это заметил.
– Нам нужно выпить, – сказал Володя, продумывая маршрут.
– Я не хочу, – стал отнекиваться Мишка, вспоминая, что только недавно пил виски и на сегодня ему достаточно. И пусть во рту совершенно не чувствовался вкус этого напитка, он все равно не хотел повторять недавний опыт.
– Надо, – решительно сказал Володя. – Мы прибыли туда, где без этого человек не человек.
И они двинулись в сторону хорошо знакомой «бильярдной», где сейчас стояло трое – один с дрожащими руками, второй приплюснутый, словно его вбили в асфальт и третий широкий, как советский шифоньер. В метре от приплюснутого, сидел кот и умывался. Он единственный не понимал, чем может отличаться один город от другого.

Глава 7 Пьют только те, кто должен

У Журавлева было дежа вю. Правда, несколько в крупном масштабе. Теперь на столе (составленного книжного блока) стояли три бутылки, одна из которых была непочатая, лежали скрюченные огурцы, помидоры крупные, но продавленные. И люди, которые присутствовали в комнате, собрались на удивление разные. Были и те, кто приходил в последний раз, сидели и те, для кого посещение этой музыкально-питейной комнаты было впервые. Люди в этот раз оказались шустрее, нежели предыдущие – приносили с собой более объемную посуду, чтобы не создалось ощущение, что слишком часто наливают себе, устраивались около заготовленной тары, которая сменит пустую, как только водка со стола будет выпита до последней капли, чтобы продегустировать следующую партию. Даже те, кто пришел послушать музыку, сидел на самом шкафу, чтобы слышать звук отдельно от звона стаканов и шепота (что было тоже очень мудро, так как все самые лучшие звуки, запахи, тепло поднимаются к потолку). Теперь приходили компаниями по трое-четверо, чтобы выпивать на троих, собираясь в маленькие кружки. Были старики, играющие в домино, молодые, играющие в карты с девушками на раздевание, но если это бесчинство происходило в дальнем углу комнаты, то ближний угол был свято охраняем – там играл, пел, пил, говорил Володя. Его просили, перед этим наливали и говорили теплые слова, после которых он, будучи крепким и стойким парнем, глотал слюну, сдерживая себя, чтобы не расплакаться. Он пел одну песню за другой, нес людям один мотив, выстреливая его снова, но то, что они уже знали, звучало по-другому – они слышали ту же песню, но до них доносился смысл (новый, или обновленный), понимая, что меняются под ее влиянием. Как будто песня могла лечить, как будто музыка могла объяснять, как будто присутствие Володи приравнивалось к явлению бога.
Маша сидела в стороне, ближе к выходу, присматривая за обстановкой в комнате и не похоже было, что она обижена на Володю. На ней было красное атласное платье с желтым поясом, на голове соломенная шляпка, не вписывающая в этот дуэт с платьем. Она подошла традиционно позже, чтобы отправить по домам самых наглых, желающих провести здесь от ночи и больше, но сегодня не только наглые, но и те, кто обычно не задерживался, сидели долго. Они словно почувствовали, что им дают зеленый свет, скорее всего их чутье следовало по Володиному состоянию. Если он начнет заговариваться, уставать, то пора и честь знать. Но сегодня Володя пел, как будто его через песню заменял брат-близнец, его голос с каждой песней становился все сильнее и его хрипотца, передавалось каждому так, что думалось, что и он так сможет. Однако попробовав повторить то, что делает Высокий, начинаешь понимать, что тебе это не под силу. И его голос – как будто ненастоящий, а сломанный, раздавленный, но невероятный звучал в этом тесном пространстве с открытым окном. Мишка понимал, что Володя не исчезнет сегодня в ночь. По крайней мере, он чувствовал, что тот отдыхает.
– Спой, Володя, – кричали в дальнем углу. В ближнем, более вежливые, пришедшие послушать только музыку согласились с ними, кивнув. Володя протер губную гармошку носовым платочком, присматриваясь к окружению, начиная говорить:
– Это песня не была написана. Ее как будто нашептал мне сам бог. Тогда я гулял по кладбищу. Мне в юности нравилось гулять там. Тихо, никто не мешает мыслить. А петь там благодать. К тому же публика там самая спокойная. Слушают хорошо, внимательно, не хлопают только и не просят еще. Но я и не требую – если в народе молчание после моей песни, значит, задумались, тронуло их, не зря ночью горло болит и кровь льется. Это ничего не значит. Ваше молчание – вот что главнее всего.
Мишка хотел зааплодировать, так как эти слова ему понравились еще потому, что они были обращены не только к нему (если бы Журавлев один их слушал, то он воспринял бы их по-другому), а ко всем. И Мишке показалось, что он единственный, кто понял эти слова, все остальные молчали – чего и добивался Володя, но для молодого человека, у которого передний зуб висел, как маятник, создалось ощущение, что для Володи важно не понимание, а иллюзия того, что они его поняли. Молчание делает всех людей одинаковыми, слово – разделяет. Но Мишка вовремя сдержался, так как его поведение вызвало бы множественное «тсс» и не имело бы никакой поддержки. Володя увидел то, что хотел и начал петь:
– Я в бога не верю, но верю в тебя, – твердо пропел он, взял губную гармошку, как будто ответив металлическими звуками на свою первую строчку. – Ты мне перестелешь кровать для себя, – отдавал приказание он и смотрел в междуречье нескольких тел, не даруя эту беспощадную энергию одному человеку, так что каждому казалось, что он смотрит именно на него. – Немного восторга и смеха чуть-чуть, – провозглашал он, восторгаясь и смеясь одновременно. Его поддержали, не сдержав обещание о молчании. – Когда я усну, остановится путь, – твердо завершил он куплет, снижая темп и захватывая сентиментальную нотку. Он пел, и его глаза становились мокрыми. Все хлопали, понимая, что не могут сдержаться и сидеть молча. Губная гармошка тоже была кстати. Она танцевала в воздухе, и дарила такие звуки, от которых даже группы, пришедшие только выпить, понимали, что если и пить, то обязательно во имя этого человека с таким особенным голосом.
Перерыв объявила Маша. Она видела, что вечерний концерт продолжался, и конца и края ему не было видно. А ей нужен был Володя.
– Мы должны поговорить, – сказала она, когда они встали на кухне возле окна.
– Должны, – согласился Володя, повернутый мыслями в противоположную сторону – если Маша не могла терпеть неопределенности, то Володя, определенно тоже любивший ясность, сегодня не хотел говорить много, чтобы не растрачивать драгоценные минуты перерыва на разговор.
– Ты мне ничего не хочешь сказать? – продолжала Маша, пытаясь заглянуть в глаза, чтобы увидеть то, что она хочет – признак, по которому она и отделяет этого человека от других.
– А ты что совсем не слушаешь? – прошептал он, помогая ей найти глаза и руки. Он сжал ее ладони, они были холодными и не отвечали ему на эти пожатия.
– Я слушаю, – капризно сказала девушка, – только я не хочу, чтобы это слушали другие.
– Ну, Манюня, – потянул он ее к себе, но она вырвалась, отошла к столу.
– Не надо, – тихо сказала она. – Ты уходишь, приходишь, когда тебя вздумается. Я жду, ты не звонишь, проклинаю все, так как не могу спокойно уснуть без твоего голоса. Он звучит на пленке, но мне от этого еще хуже. Я не могу быть, не зная, что ты сейчас в другом месте и неизвестно с кем, что делаешь. Работа? Да откуда я могу это знать? – она снова подошла к нему, потянулась на цыпочках и застыла, как будто исполняла номер, – Соврал бы что-нибудь, – прошептала она, подождала мгновение, и вернулась в прежнее состояние. – Нет, я не могу тебе сказать. Соври, ну, давай. Это же так просто. Соврал и я снова твоя. Скажи, что ты летчик, возишь груз в страны третьего мира. Голодающие дети любят Володю, они ждут каждый раз, когда он к ним прилетит и накормит. Черт возьми, соври! – она требовала, но Володя не мог этого сделать. Он смотрел на нее с сожалением, что не может исполнить ее просьбу.
– Это моя жизнь, – тихо сказал он.
– А это моя, – рявкнула она, вытерла слезу и вышла из кухни решительными шагами.
– Ну, куда ты? – прокричал Володя. – Кто кроме тебя…
Он хотел сказать, что больше некому провожать гостей, но она уже спешила домой, прихватив бутылку, которую разбила о стену. Таким образом, она хотела выместить злость, но все равно ревела всю дорогу, приговаривая «хватит», «я больше не могу», «достаточно, натерпелась». Она была решительно настроена и была готова никогда больше не возвращаться.
Вторая часть концерта началась скоро. Публика заняла свои места. Цельные бутылки, наполненные по самое горлышко, заняли место на столе и уже были налиты бокалы, рюмки, банки, кружки (кто из чего пил), и Мишка искал глазами Машу, как Володя начал петь. Пел он грустно, как будто его ранили чем-то. Пел о любви, которую посадили на горный хребет, пел нещадно, с вытекающими из глаз последствиями. Пил, успевая между строками проглотить алкоголь и донести ноту до нужной октавы. Пел о темной стороне своей жизни – о человеке, который мешает ему спать, заключая в рифму целый поток сознания не одного человека, а огромного человечества.
Плешиков появился неожиданно. Он оказался среди публики, хотя в первой части концерта его не было. Если даже и был, то не выдавал себя, но что вряд ли, так как народ его недолюбливал. Он вскочил в тот самый момент, когда народ, выпив вторую со второго блока, расслабился и собирался спокойно слушать музыку, которая сейчас была особенно хороша. Музыка была не та, что в первом отделении – она словно сменила одеяние, желая удивить и показать другую сторону.
– Я все знаю, – заорал Плешиков. – Все, все, – он кричал, как полоумный. – То, что произошло и то, что произойдет.
По закону новичков, не прилично ведущих себя, его нужно было выдворить за пределы этой комнаты и к нему уже потянулись руки, которые жаждали скрутить человека, который слишком много знал.
– Ты хочешь, чтобы я тебя разукрасил, индеец, – спокойно сказал Володя после того, как песня закончилась. Все это время двое их прилежной публики держали ему рот, – но этого не будет. Я художник, но кисти мои не для этого. Что я могу сделать для тебя? Например, поговорить. Да, я могу поговорить с тобой.
– К черту разговоры! – нервно закричал Плешиков, отталкивая от себя хватающие его за голову, плечи, руки. Сам он был довольно пьяным (успел это сделать либо здесь во время первой части, либо в «бильярдной», разговорив очередного посетителя, который хотел хоть с кем-то поговорить). На его лице выразилась та ненависть ко всему, что он видел – людям, обстановке радушия и тепла, музыке, но в особенности, Володе. Мишка не узнал этого человека. Он не верил, что когда-то спас его. Его нужно и сейчас спасать, так как народ точно разорвет его на части. Но о спасении даже не хотелось и думать.
– Вот так человек привык, что его бьют, и он уже не может отказаться от этого, – сказал Володя, протирая гармошку, пытаясь понять, что от него хочет этот жалкий тип. Но, так и не разгадав секрет Плешикова, он вскинул руки, улыбнулся и огласил: – Поэтому я лучше спою об этом.
Народ одобрил это и приготовился слушать, посадив на место Плешикова, который затих, но как оказалось на время. Когда Володя начал петь про большую землю, которая спасет народ, что нужно грести и плыть, не смотря на то, что «плот уже не тот» и «вера стала стервой», Плешиков вскочил и заорал так, что все, кто сидел в его радиусе, вскочили вместе с ним.
– Не надо, – кричал он. – Я не хочу это слушать. У меня не хватает места для того, чтобы это воспринять. Я должен сказать, иначе мозг лопнет, – как он был жалок. Его попытки были тщетны – Володя не останавливался, его песня была намного важнее этих криков, просьб, она была живой, ей нужно было прожить три с половиной минуты и они должны ни на секунду не сократиться, голос не должен дрогнуть – песня как судьба отдельно взятого человека, каждая секунда дорога. Окружение возможно и не понимала таких тонкостей, но оно точно понимала, кто тут свой, а кто лишний, и само решило «подмести» здесь.
– Придется тебя в окошко выкинуть, – говорил краснощекий бугай. – Второй этаж, поцелуешь землю и скажешь «вперед, километр и я дома».
Володя продолжал «хрипеть», а Плешиков, вырываясь из рук крепких парней, старающихся бесшумно очистить помещение, все же смог провозгласить то, что хотел:
– Я знаю, все знаю! – ядовито сказал он. – Ты считаешь, что только ты один и работаешь, трудишься, как дятел. День и ночь – тук-тук, тук-тук. Нет! – засмеялся он, как будто понял что-то важное, – мы маленькие, вот такие, – показывал он, то ли на палец, то ли на объект в виде малорослого парня с бакенбардами, – червячки, и мы ходим туда-сюда только для того, чтобы ты клевал нас. Больше мы ни для чего и не нужны. Так, делаем что-то … – тут он сделал паузу, досчитав до трех, произнес: – Но я – не тот червячок, который будет сидеть, и ждать своей гибели, я не дам… – на слове «дам» ему закрыли рот, и повели из комнаты.
Володя остановился. Не в его правилах было обрывать песню, но для него была веская причина, чтобы сделать это. Он поднялся, не вытирая губную гармошку, положил ее в карман, направился к выходу. Народ остался в недоумении, но через минуту-другую зазвенели стаканы, и пауза заполнилась своими разговорами и только самые терпеливые продолжали сидеть и смотреть на кресло, в котором минуту назад сидел Высокий.
– Молчи, юродивый, – сквозь зубы проговорил бугай, выходя с Плешиковым в прихожую. – Ты же мне слово дал сидеть тихо. Знаешь, что я делаю с теми, кто меня не слушается?
– Не надо мне рот затыкать, – заголосил Плешиков, – мы живем в свободной стране, где есть право голоса.
Мишка, который считал информатора человеком редким, добрым, которого просто не понимают, сейчас видел в нем другую, малопривлекательную и скорей даже опасную, сторону. Он следовал за двумя парнями, которые держали Плешикова, скрутив ему руки, тот продолжал говорить что-то нечленораздельное (мычать), так как бугай хорошо постарался и вывернутые суставы не вызывали бурное желание говорить. Они вышли во двор, Володя окликнул его, и «кукловоды» повернули свою «куклу». На лице Плешикова была такая гримаса боли, что невозможно было смотреть спокойно, но Володя не дрогнул – он окликнул того, чтобы поговорить, а не для того, чтобы морщиться или смеяться над ним, как привыкли все в этом городе.
– Ты что хочешь сказать, – сухо сказал Володя, причмокивая каждое сказанное слово, как мятный леденец, – что мир, который ты выдумал, больше? – он делал остановки, видя, что Плешиков понимает, но ему нужно немного больше времени для восприятия. – Давай проясним – все, что ты знаешь – полная ересь. И ты пользуешься этим, потому что больше никто не знает об этом.
– Ничего подобного! – закричал тот. Он выглядел, как заключенный, которого вывели в народ – как Хлопуша, который, не смотря на цепи, не хотел мириться и вырывался по возможности.
– Молчи, малыш, – сказал Володя. – Если ты хочешь поговорить, то давай поговорим, только не лучше ли это сделать один на один, – предложил он. – К чему такие митинги?
– Я хочу, чтобы все слышали, – кричал тот, срывая голос, но продолжая говорить все на высоких тонах, не думая о последствиях. – Все должны узнать про это. Хватит им сидеть в неведении.
Володя должен был испугаться, так как появился человек, вставший у него на пути. Но Володю не могли испугать просто слова, тем более от человека, которого он не считал подлецом. Есть люди, от которых ничего не ждешь, но Плешиковым двигало одиночество, сросшееся с непониманием, и Володя это знал, так как сам порой чувствовал то же самое.
– Ты хочешь стать известным, – говорил он. – Я могу подсказать как. Сделай что-нибудь хорошее. Сможешь? Городу нужна помощь. Нужны дорожные рабочие, повара, учителя. Мне кажется, ты был бы неплохим учителем.
– Все ваши учителя ничего не знают, – грубо сказал Плешиков, – и мне ли…Хватит, он меня пытается сбить столку. Пытается запутать. Так делают все. Но я не хочу больше подчиняться этой системе. Она мучает меня, но она и вас тоже мучает. Только вы привыкли. Вам дают есть и ладно. Скидывают еду, газеты, показывают дерьмо по ящику, и вы спите, как блаженные, а на самом деле – прокаженные…
– Ну, что говорун, достаточно, – сказал бугай, словно отведенное для разговора время закончилось, и сильнее свернул руку так, что Плешиков закричал так пронзительно, что Володя не выдержал:
– Отпустите его.
– Нет, его нельзя отпускать, – сказал краснощекий.
– Нормально, ребята, я сам с ним справлюсь, – сказал Володя, думая, что раз из-за него и началась вся эта каша, то ему ее и расхлебывать.
– Что значит сам? – удивился бугай, продолжая мять руку дебошира. – Мы его вывели, нам его и вести до дому.
Бугай был настолько увлечен этим процессом, что сейчас было не так важно, что все было сделано только для того, чтобы навести порядок и в принципе решать, как этот порядок выглядит – главному виновнику торжества, Володе. Краснощекий и помогающий ему – чрезмерно потеющий мужчина держали Плешикова перед поваленным деревом, думая, как с ним поступить. Володя повторил просьбу, но «кукловоды» не хотели соглашаться. Тогда пропадет вечер – а этого они никак не могли допустить.
– А ну разойдись! – закричал Володя, и резко бросился на бугая. Тот не ожидал – сперва, попятился назад, растерявшись, но потом, сознавая, что ему неважно, кого именно сегодня будет бить, принял удар, повалился, но тут же встал и скрутил Володю, схватив его за шею. Но тот недолго находился в этом капкане, найдя болевую точку в теле тяжеловеса и, надавив на нее, получил возможность вырваться и нанести еще один удар потеющему юноше, который не больно хотел драться, разве что немного подсобить своему случайному напарнику. Володя ударил потеющего в сплетение, и тот скрюченный запрыгал в сторону арки, ругая всех нипочем зря, но краснощекий не был согласен с этим и сам попытался ударить Володю, подняв высоко ногу, но промазал и шлепнулся на землю, крепко ударившись о дерево. Он упал и не двигался. Казалось, что он не дышит. Послышался крик. Мишка выскочил из подъезда с холодной водой и окатил краснощекого. Тот застонал, приподнялся и пошел в рукопашную на человека, который только что намочил его выходной костюм. Мишка не был силен по части драки, он помнил последнее выступление Высокого на Болотной, и ему не хотелось попадать под раздачу, поэтому позволил ему справиться самому. Однако, когда бугай схватил Володю, Мишка не выдержал, и стал колошматить краснощекого по спине, прикрикивая на него. Плешиков с удивлением смотрел на эту картину, и ему не хотелось говорить про то, что он начал, так как сейчас происходило то, что в принципе не должно было иметь место – Володя, которого он чертовски ненавидел, спасал его.
Милиция подъехала скоро. Они скрутили Володю и Мишку, отвезли в больницу краснощекого бугая, а Плешиков успел улизнуть в кусты.

Глава 8 С Володей все в порядке, он отдыхает

В коридоре было темно. Лампочка была одна, и светила точечно, словно в том месте, где горел свет, было самое важное место. Она качалась, от постоянного ветра, создаваемого хлопавшей дверью, открытыми окнами и проходящими под ней людьми, и не знала покоя, поэтому немного мигала, намекая на скорый конец. В предбаннике одиноко стояла скамейка, мешающая проходу, и человек проходивший вставал полубоком, что было, конечно, неудобно, но господин оформитель этого помещения наверняка что-то учел, что не могли учесть посетители. На стенах криво висели стенды с графиками убийств, насилия и воровства – их лучи уходили пунктиром вверх. Летали какие-то мелкие мошки, крутившиеся не вокруг светлого пятна, что для них естественно, а проходящего по коридору человека. Они как будто сканировали его, чтобы войдя в кабинет к начальнику, он понимал, с кем имеет дело. Володя держался за голову – рана продолжала кровоточить. Мишка, вышедший сухим из воды, не зная, как помочь другу, хлопнул его по предплечью и посмотрел в глаза, чтобы тот понял, насколько он сопереживает. Но Володя скорее в очередной раз хотел его задушить. Журавлев отвернулся, понимая, что сейчас не самое приятное, что могло произойти с ними, но нисколько не сомневался в благоприятном исходе. Если они в Москве после такого крупного инцидента вышли сухими, то здесь после пустяковой дворовой драки точно все будет на мази.
В кабинете было светлее. Калькулятин сидел в кресле и жевал бутерброд с колбасой. Включенный телевизор стоял на окне рядом с кактусом. Окно было обклеено газетами. Он не заметил, как привели наших героев. Их посадили на скамейку, и ничего не изменилось. Начальник, как смотрел телевизор, где женщина пыталась оправдать себя перед ребенком, которого отправила в магазин поздно ночью, так и продолжал смотреть, почесывая правой ногой левую. Опухшая от алкоголя мамаша слезно умоляла ее отпустить, говорила о том, что ребенку нужен воздух, он очень бледный и ночная прогулка ему только на пользу. История закончилась, мужик в кресле допил чай, приподнял нижнюю часть тела, почесал, посмотрел в сторону Володи и подмигнул. Мишке это понравилось – ну, все, сейчас их выпустят. Неспроста он подмигнул – значит, свой человек, знакомый. Пока Журавлев радовался и ждал успешного освобождения, Володя негодовал. Если бы знал Мишка, что тот был сейчас бессилен перед сложившейся ситуацией и что о легком освобождении не может быть и речи. В Москве у него было все схвачено. Все органы, инстанции, люди, к какому бы они членству не принадлежали (если надо, то в любой даже самой маленькой точке можно было найти завязь для спасения), но здесь, где он был самым простым человеком, поющим дворовым гулякой, любящих женщин и водку, отсюда и спрос с него одинаковый. Тем более в городке, где было скучно, ничего не происходило, любой привод в милицию был для самой милиции своего рода развлечением. И он знал, что сейчас начнется шоу.
Начальник закончил чайную церемонию, повернулся и посмотрел на сидевших искоса, при этом нахмурил лоб, сложив на нем гармошку, и вариантов того, что он сделает, было не много – разве что громко засмеется и даст прикурить, однако может и сказать что-то резкое, вскочить и начать пугать.
– Блин, ну что ты будешь делать. Ефимыч, – сказал недовольно начальник, испуганно копаясь под столом, нащупывая что-то, – почему опять без наручников? – наконец, он вытащил искомое – это была кобура, которую он пытался открыть, но ввиду того, что сильно нервничал, у него не получалось это сделать. Наконец, дрожащими руками он вытащил пистолет, и направил на наших героев, которые мирно сидели на скамейке, не понимая, к чему все это. Мишка кусал губу, веря в то, что тот шутит и между старыми друзьями (Калькулятиным и Володей) эта шутка частая.
Прибежал пожилой человек с седыми волосами и трясущимися руками (по всей вероятности, Ефимыч). Секрет трясущихся рук и не желанием пользоваться наручниками не был никак связан со старостью и алкоголем. Однажды он случайно использовал шокер на нарушителя, и хорошо осадив того, отпустил руку с включенным прибором, попав на цепочку от «браслетов», висящих на поясе, отчего получил хороший разряд. С тех пор его трясет, и он ненавидит все металлическое и при возможности не пользуется наручниками. Он даже предложил начальству использовать веревки и кляпы, как и раньше – по его мнению, они менее опасны.
– Ты что моей погибели хочешь? – кричал Калькулятин. – Оставил со мной преступников. Они может быть вооружены до зубов, а я тут с зубочисткой в руках. Пока я до табельного дотянусь, вот этот вихрастый меня чирк, – все это он говорил, не смотря на то, что табельный у него был в руках.
Журавлев не понимал, почему разговор перешел в такое русло. Да, сейчас он улыбнется, пригласит их столу и прочтет права за чашкой чая с печеньем. Мишка решил внести свой вклад в спасение, точнее, он подтолкнуть начальника, подать руку помощи к этому положению в болотной жиже.
– Послушайте, – спокойно сказал он, – вы не могли бы нас вытащить поскорее? А то мы уже спать хотим. Был очень трудный день. Никого же не убили, хотя тот человек, который в больнице нуждается в хорошем лечении…на голову, – он думал, что это смешно, и засмеялся, но так как никто его не поддержал, он замолчал, ожидая, что Володя сможет сказать нечто такое, что более действенно, чем его шутки.
Мужчина с лоснящим лицом встал, прошел к окну, нажал на кнопку телевизора, тот издал последний звук диктора «Представьте себе…», потрогал землю в горшке, взял лейку, полил цветок, повернулся, достал из внутреннего кармана ручку, стал щелкать ею, раздражая этим Журавлева. Пистолет он держал в руке, пока Ефимыч бегал за второй парой наручников. И Володя продолжал молчать, своим поведением говоря, что настал момент Мишке действовать самому. И парень вскочил, только для того, чтобы быть на одном уровне с этим «что он из себя вообще представляет?», как на это быстро среагировал Калькулятин, направив оружие на Журавлева, но от неожиданности выронил его – пистолет шлепнулся на пол и произвел выстрел. В стене образовалось еще одно отверстие. Калькулятин растерявшись вытянулся на полу. Ефимыч вбежал в комнату, и, недолго думая, скрутил Мишку, одной рукой проверяя все ли в порядке с его шефом.
– Вы что? – растерялся Мишка, попробовав на себе крепкие руки, смещающие его суставы. – Я же только хотел сказать… – но ему не дали договорить. Ефимыч, содрогаясь от этого действия, передавал дрожь не только Мишке, но и Калькулятину. Трое дрожащих выглядили нелепо, и Володя улыбнулся.
– Что я говорил? – нервно сказал начальник, вернувшись за стол. – Прирежут и не спросят, есть ли у меня дети. Они знать не знают, так как в голове у них одна мысль – сделать жизнь лучше нечестным путем.
– Начальник, веди нас туда, где мы должны быть, – сказал Володя, понимая, что ему не нравится весь этот балаган. Но Калькулятин уже видел в Володе свою очередную фобию – человека, что может его заговорить и чтобы нарушитель этого не сделал, он говорил безостановочно, в то время, как Ефимыч с еще большим дрожанием надевал «браслеты» на руки.
– А ты меня не торопи, – говорил главный, возвращая пистолет на место. – Я тут сижу не только для того, чтобы разглядывать ваши татуировки и шрамы. Я вас, научить должен, чтобы вы ко мне не то, что больше не попадали, это не самое страшное, а чтобы в очередной раз, попав сюда, подумали о том, зачем вы здесь. Может быть, я вам послан свыше…
– С планеты Уран, – прервал Володя, и Калькулятин быстро, не выдержав паузы, ответил:
– Ты что думаешь, что я мечтаю повеселиться? Он убивает на улице, а я здесь развлекаюсь, дознаваясь, как это произошло. Ты что думаешь, что произошло насилие, а мне страсть как хочется узнать пикантные подробности?
Володя бывал уже здесь. В другой роли. Тогда он знакомился так сказать с городом, заходил в самые важные его заведения. Инкогнито. Начальник был другой. Старый, которому было все равно, что сделают с заключенным. Он кивал головой и того отправляли – на плаху, так на плаху, кормить клопов, так кормить клопов. Этот был моложе, пил чай, смотрел телевизор и мечтал дослужиться до высокого звания, перевода в Москву и стать героем. Он еще не знал, что этот город, в котором он родился и так плавно вывел в его в ряды хранителей правопорядка, несет в себе то затягивающее, что есть в болоте, которое не сразу увидишь и только когда ты уже наполовину погружен, начинаешь понимать, что назад пути нет.
– Вы нас не отпустите? – чуть не плача спросил Мишка, вызывая в начальнике очередную фобию того, что он может разжалобиться и отпустить их. Поэтому он бурно среагировал на это прошение и воскликнул так, как будто Журавлев произнес что-то аполитичное или неприличное в адрес милиции:
– Он спрашивает меня, отпущу ли я его. Но ты спроси себя, зачем тебе туда? Может быть, ты должен остаться здесь. Там – мир, в котором ты не приспособлен жить. Не умеешь, потому что вовремя не научили, не дали урок. Я понимаю, что и я тебе не дам того, что могут дать родители…
Он говорил монотонно, и этот нудный поучительный треп вызывал скуку. Журавлев понимал, что здесь все совершенно по-другому, нежели в Москве, и надежда на спасение мала, одним подмигиванием не добьешься Нужно что-то особенное. Но он уже попробовал и к чему это привело? Но почему Володя бездействует? Он надеялся, что тот в силу своих амбиций, сможет проявить себя, однако тот сидел, как будто в коматозном состоянии, опустив голову и не двигаясь. Он даже толкнул того в плечо, тот не ответил. Тогда он повторил, сделав это сильнее. Володя, опрокинул голову вниз, застыв в странной знакомой позе. Мишка прижался к его груди, и ему показалось, что у того нет пульса.
– Ему плохо, – закричал Журавлев, – плохо!
– Что такое? – прервался мужчина, рассказывая о доме-государстве, которое по силам нам построить.
– Ему плохо, – неистовее закричал Мишка, хватая Володю за плечи, пытаясь трясти его. Калькулятин испугался, что в этом кабинете, в котором ему еще предстоит работать, протянет ноги человек, и что ему, с его расшатанным здоровьем, придется наблюдать этот призрак сидящего мужчины, с которым он даже и поговорить не успел.
– Ефимыч, нужно спасать человека! – растеряно проговорил начальник.
– Как? – спросил старик, который не понимал, почему последние нарушители были такими трудными. – Что? Так это…надо ему нашатырного спирту дать, – предложил он.
– Ага, – согласился начальник, подбегая к деревянному ящичку с красным крестом в стене, – Так анальгин, аспирин, мышьяк, вот и наша бутылочка, – он подбежал к нарушителю, наполовину закрытыми глазами, боясь, что эта картина у него может зафиксироваться в мозгу, а потом снится каждую ночь, откупорил склянку и поднес к губам склонившегося на бок человека.
– Не внутрь же! – почти хором воскликнули Ефимыч и Мишка.
– Ага, понял, – растерянно ответил Калькулятин, поднося лекарство к носу – сначала к своему, а потом вовремя исправился. Это подействовало – Володя задвигал головой, но начальник все продолжал прикладывать склянку к носу «пациента», не видя, что с ним уже полный порядок. – Вот, вот!
– Что вы делаете? – спросил Володя, не понимая, почему рука с бутылочкой с противным запахом тянется к нему, а сам начальник стоит в стороне, как будто боится чего-то.
– Вам было плохо, и мы вас только что спасали… и так получается, что спасли, – удовлетворенно выдохнул Калькулятин, который за недолгое время своего правления здесь, только и делал, что боролся с призраками своих фобий, вышедшие из детского возраста, и сейчас смог один на один сразиться и даже одержать победу.
– Мне хорошо, – твердо сказал Володя. – Если вы меня спасаете, то почему вместо спирта, вы суете мне в нос то, отчего бы я на некоторое время выпал из распорядка? Там не спирт, там эфир, – прочитал он на склянке, отодвигая подальше от своего носа.
Калькулятин ошибся – в суете он перепутал бутылочки, и теперь сам немного страдал от этого, так как вдохнул в самом начале основательно.
– Вам хорошо, – устало сказал начальник, – и мне хорошо. Знали бы вы, как мне сейчас хорошо.
– А почему ты так сидел? – спросил Мишка полушепотом у возрожденного друга.
– Отдыхал, – ответил Володя.
– Он отдыхал, – язвительно сказал Мишка. – Вот так просто – он отдыхал.
– Не кипятись, – произнес Володя. – А ты что подумал, что я могу вот так отдать богу душу? Нет, это произойдет точно не здесь. Сердце у меня неглупое, чтобы остановиться в таком неприглядном местечке.
Мишка действительно испугался, но подумал не столько о том, что не сможет никогда не вернуться, сколько о том, что такой человек, как Володя не должен умирать. Он должен жить хотя бы потому, что нужен людям.
Ефимыч тем временем приводил начальника в состояние готовности. В «возвращении» участвовали вода – ею обтирали и принимали внутрь. Через пять минут Калькулятин был прежним. То, что было в нем человеческое, тут же запряталось в его костюм, застегнутый на все пуговицы.
– И еще – не играйте с горячей картошкой, – сказал начальник, вернувшись за свой стол. – Это опасно. Вот я кидаю вам, вы ловите, отбрасываете, но она к вам все равно возвращается.
– Лучше сидеть за решеткой, чем слушать этот бред, – подумал Мишка, сожалея о том, что Калькулятин так быстро восстановился. Володя продолжал отдыхать, вернувшись в свое «мертвое» состояние. Последовали вопросы о том, кто они и что они делают, список гостей, с которыми старлей обязательно переговорит. Он аккуратно вписывал имена в разлинованную тетрадь, посматривая на заключенных, потирая шею, словно от этой работы больше всего страдала шея – взваливать на себя все заботы было делом не из легких. Только пока он писал где-нибудь на окраине происходила очередная оказия в виде мордобоя, и через час-другой окажется перед этим малодушным, воспитанный без матери и отца паренек, голодный и злой, и то что он услышит – надо жить, как завещал дедушка…какой дедушка? Но он будет кивать головой, только разве он сможет услышать Калькулятина, который роняет оружие и путает медикаменты.
– Вторая камера, – сказал начальник Ефимычу, наливая себя чай, приготовившись продолжить смотреть телевизор, который мало чему учит, но помогает убить время.
– Так она под завязку, – дрожащим голосом отреагировал он.
– А у нас все под завязку, – бурно ответил Калькулятин. – Ничего в тесноте, да не в обиде. Правильно говорю?
Володя кивнул, встал, присоединился к вперед шедшему Журавлеву, и они направились сперва по коридору прямо, потом направо, скрипнула дверь, они вошли в тесное помещение со зловонным запахом, и поняли, что это не столица, где хотя бы место для сидения было.

Глава 9 Здесь лучше не спать

Темнота, замкнутое пространство, запахи пота и других выделений преследовали снова. Мест в этой кутузке было мало, а количество поступивших в этот «ящик для отбросов общества» было значительно больше столичной камеры, где были не только стоячие места, как здесь.
– Как сельди в бочке, – прошептал Журавлев, понимая, что знакомое чувство отвращения возвращается к нему.
– Нам с тобой нужно протянуть как можно дольше, – сказал Володя, найдя свободное место в правом углу, протиснувшись к нему, и отодвинув в сторону что-то, сделанное из кожи и длинных волос.
– Протянем, – бодро сказал Мишка, но в словах своего напарника были удручающие нотки, которые несли сомнение в том, что все будет хорошо. Да, в такой темноте, как здесь могло произойти все, что угодно. Доносились всхлипы, кто-то мастурбировал, смешки проносились по камере, как назойливые мухи. Запахи были самыми разными – от грязных носков до вывернутой пищи. – А что можем и не протянуть? – у него закралось сомнение после того, как очередная «муха» донеслась до него, принеся с собой жужжание и чавкающий звук.
– Можем, – едва слышно сказал Володя, затихая, как будто это последнее, что он мог сказать.
– Не надо меня пугать, – растерялся Мишка, прижавшись к джинсовой куртке своего спасителя, но вовремя понял, что как только встал спиной к неизвестности, то стал незащищен. Там темно и непонятно, что за человек за ним – и на что пойдет ради того, чтобы занять удобное место. Журавлев быстро повернулся, тут же провел рукой и неожиданно наткнулся на чей-то нос, который был как будто в масле, он вскрикнул и еще сильнее прижался к Володе, который пытался, не смотря на всю возню, слушать окружающие его звуки, чтобы оценить обстановку.
– Я тебя не пугаю, – шептал он. – То, что мы здесь – не милость божья. За что мы сюда попали? Да ни за что. Могли бы нас и отпустить? Правильно, могли. Но каждый хочет выслужиться перед начальством. А все объяснения ни к чему. Ну, буду я ему рассказывать о том, что я хороший, а он будет думать о тебе, как обо всех думает – для него все ровня. И человек, случайно поднявший кулак, и тот, который машет ножом направо и налево. Что ты, что я.
Никто к ним не присоединялся, только потому, что каждый был сам за себя. Они попали сюда не потому, что вместе брали штурмом правительство, а каждый поодиночке заслужили эту отсидку. Кто-то бил жену, кто детей, ну а кто орал песни в неположенном месте. Были и такие, которые попали сюда случайно. Мишка же подозревал, что все окружение сидело здесь исключительно за убийство, и что у них если даже и нет ножей, то есть остро отточенные ногти и зубы. А если они захотят чего-то (как тот «шакал» из столичной камеры), то Журавлев, наверняка, первым бросится на шею, но не для того, чтобы обнять, а несколько по другой, более кровавой причине. И, конечно, примерно через пять минут, после того, как он построил в своей голове окружающую атмосферу с ползающими змеями и капканами, где единственно безопасное место было там, где они стояли, он услышал противный неровный голос:
– Помогите!
Мишка вспотел в одну секунду. Ну, что он мог сделать сейчас – сделать вид, что его нет или он спит, но нуждающийся стоит и ждет от него помощи, как будто уверен, что тот ему поможет. «Терпящий бедствие» вновь повторил свой клич, на этот раз более жалостливее. Мишка повернулся к Володе, чтобы тот мог подсказать, что делать. Высокий как будто ждал этого.
– Никогда не иди на помощь, – прошептал он, почти одновременно с «умирающим».
– Но он же просит, – оторопел Мишка.
– Помогите, мне плохо, – кричал мужик. – Меня сейчас… – в следующее мгновение его вывернуло. Как только он нашел место для этого? Но осуществив это, он продолжил просить и приставать в том же направлении.
– Но он же умирает, – шептал Мишка, веря, что ему плохо никак не от алкоголя, скорее всего, от чего-то другого. И он, прежде всего, не хотел, чтобы тот окочурился на его глазах, когда темно и камера под утро будет постепенно освещаться, показывая труп, подсвеченный, как в японском фильме. Но Володя его успокоил, точнее, открыл глаза на это:
– Нет, он не умирает. Ему плохо. Тут всем плохо, просто все привыкли молчать. Он начинает говорить, вот и получил за это по почкам. Вопросы еще есть?
– Нет, точнее, есть, – сказал Мишка. – А почему никто не возмущается? Почему бы не сказать, что тут рвет одного, а другой не смог дождаться, пока откроют?
– Никто этого не сделает, – прошептал Володя. – Не выгодно – раз, нет стимула – два, зачем, итак хорошо – три. Все нормально, главное, чтобы колбаса и водка из магазина не пропадала. В остальном – мир хорош. Возмущаются все, но ведь надо же против чего-то выступать, когда выпьешь. Так принято. Выпил, критикуешь что-то, а если нечего будет критиковать, то и пить будет скучно. Пропадет сама соль.
«Соль» чувствовалось не только в словах – она была на губах, шее, текла по рукам и спине. Жарко было так, что в такой удушливой атмосфере начинаешь сочинять способы другого дыхания – через раз, а то и через два. Володя сказал ему главное, что люди будут молчать. Их легко запугать решетками и «браслетами» на руках. Они будут слушать начальство, потому что сами себя не ценят, довольствуясь недолгой жизнью, которая ценна разве что для творческих людей, кто найдет в этом материал для своего будущего шедевра. Но и он уйдет, не станет жить среди них, чтобы не дай бог, превратиться в нечто подобное, которое пинают, когда вздумается, запирают в клетку, когда человеку захотелось сделать что-то человеческое. А нельзя – сиди в клетке и нюхай потные тела, выделяя соль. Вот и соль…
Журавлев понимал, что материала накопилось не на одну статью, но не торопился сообщать об этом в редакцию. Да и когда – у него, то одна тюрьма, то другая. Здесь было право на телефонный звонок, но и тут он сыгнорировал это. Ему нужна была полная тишина. Не хотелось, чтобы Володя заподозрил раньше времени.
– Вы двое выходите, – пробурчал знакомый голос. Ефимыч долго возился с ключами, с привычным для себя дрожанием так, что они музыкально позвякивали. Журавлев, нервничая, кажется, прокусил свою нижнюю губу насквозь. Володя был спокоен. Они вышли из камеры, где не прекращалась какофония звуков, вышли в фойе. Там стояла Маша. Журавлев был так счастлив, что это была именно она, а не какой-то другой спаситель. И вся причина таилось в том, что в ней он видел нечто такое, что спасало, очищало, несло тепло и доброту. Даже Володя, который был, конечно, хорошим человеком, однако таил в себе то неприступное, отталкивающее, что мешало к нему относится ровно. И теперь, казалось, что он не слишком рад. Он смотрел удрученно на свою спасительницу, словно был готов вернуться в камеру и ждать там честного вердикта, доказывая всем, что его отпускают потому, что он невиновен.
– Ты не торопилась, – мрачно сказал Володя. Но Маша, казалось, не замечает его мрачного состояния – она была возбуждена и торопливо говорила, как будто перед тем, как забрать их отсюда, должна будет сказать им это:
– Меня к тебе долго не пускали. Говорили, что ответственность за твои поступки возлагается на меня, но так ты никогда не исправишься.
Калькулятин и ей мозги прополоскал. Ничего, сейчас главное привести себя в порядок. А там… Журавлев молчал. Володя был спокоен, немного не в себе, но ничем особенным не выдавал себя. Говорила Маша. Судя по тому, как она говорила, для нее это было вполне естественно.
– Вот ты всегда так, берешь на себя слишком много. И пьешь, и ситуацию. Ты бы не попал туда, если бы не вмешался. Зачем тебе это нужно? Я же не могу постоянно вытаскивать тебя? Дело не в деньгах, дело в том, что это как-то нехорошо, что взрослый человек под сорок пьет, дебоширит, попадает в общество, к которому он не принадлежит. Зачем? Тебе самому это нравится?
– Ты забыла, – спокойно сказал Володя, вытирая губу, вспоминая, что его тело немного потрепано.
– Что? – не поняла Маша.
– О музыке ты ничего не сказала, – прохрипел Володя, продолжая исследовать область верхней губы, переходя в нос, который ему показался деформированным, нежели, чем был раньше.
– Да какая к черту музыка? – нервно отреагировала девушка. – Я устала. Я потратила на тебя целую вечность. Тебе что мало этого? А что нас ждет дальше? Ты об этом подумал? Или обо всем должна думать я?
История принимала трагические нотки. Оказавшись на улице, Маша не желала говорить, будучи обиженной, и, как любая обиженная женщина, ждала, что следующий шаг сделает мужчина. Володя достал губную гармошку из заднего кармана брюк, поднес к губам, и стал играть. Лейтмотив старой мелодии по-новому несся вдогонку произнесенному. Маша смотрела на Володю с мокрыми от слез глазами – «музыкальный» ответ ее устраивал. Мишка почувствовал себя лишним. Но куда он мог уйти? Разве что немного отойти в сторону, наблюдая, как Маша подходит к Володе и прикасается к лицу, ничуть не мешая исполнению.
– Пошли домой, – прошептала она, но он не останавливался – его музыка уже была сегодня один раз оборвана, он не хотел второго раза. – Я так давно тебя не видела, что, кажется, прошел целый год. А год для женщины – это много. Очень много.
Композиция завершалась, Володя с грустью посмотрел на свою публику – принимая в эти ряды и стоящие в этой части дубы, пару скамеек и восходящее солнце, которое нарисовало в небе фантастическую палитру. Он убрал губную гармошку, посмотрел на Машу, которая взяла его за руку, обняла, не желая больше отпускать его.
– Мне в другую сторону, – неожиданно сказал Володя.
– Как в другую сторону? – растерянно спросила Маша, и через мгновение в ее глазах появилась то свечение, которое не несло в себе положительного заряда. – Снова началось, да?
Володя был, напротив, очень, спокоен, но Мишка научился определять его форму обеспокоенности, которое выражалось не так как у всех – едва заметно. Например, сейчас, это выражалось в подергивании мышц живота.
– Нет, – ответил он, – просто, завтра у меня есть кое-какие дела, и мы с тобой некоторое время не увидимся.
На Машу было жалко смотреть – девушка, которая только что вытащила из кутузки своего парня, должна сейчас отправляться домой, ожидая, когда тот снова попадет в очередную передрягу.
– Я не хочу это слышать, – закричала она. – Каждый раз ты мне говоришь одно и то же. Что я должна думать? Приносишь деньги, как будто платишь мне за то, что я тебя жду. Мне не нужны твои деньги, они меня унижают. Знаешь, что те деньги, которые ты мне оставляешь я не трачу. Они лежат передо мной, и я начинаю говорить с ними. Как они похожи на тебя. Они сами по себе никчемны – лежат себя на столе и не приносят пользы, но как только их обменять на хлеб, появится полезный продукт. Яблоко, мороженое…
– Все, – резко сказал Володя, не желая слушать то, что она говорила во множественный раз. Девушка замерла, сделала шаг в сторону, потом вправо, закрыла лицо рукой, другой при этом махнула и побежала в неизвестную сторону поднимающегося из-за горизонта солнца.
– Нам нужно идти, – растеряно сказал Володя, поднимая и опуская живот более часто.
– Нам нужно идти, – повторил Мишка, сделав эту фразу крылатой. Они бы пошли по пустынной дороге, а в спину бы им светило поднимающееся солнце, если бы Володя не закурил. Он все делал неторопливо – доставал сигарету, поджигал, затягивался и пускал первое облако так, как будто учил курить новичка, который стоял рядом и уже приклеился к дороге, по которой одиноко шла девушка.
Маша ушла и если предположить, что будет дальше в судьбе Володи и Маши, то на волнах маячила пустая лодка, с одним веслом и откушанной кормой.

Глава 10 Спасение

Володя курил. Дым от сигареты поднимался в небо, создавая видимость облака. Сконцентрировавшись на этом соединении – одного с другим, мысленного с бессмысленным, не думая о том, что где-то на уровне его носа (чуть ниже его глаз) что-то еще может быть, Володя стоял, докуривая до фильтра сигарету, выдыхая воздух с легким образом холодного пара в воздухе, не предпринимая ничего. Казалось, что он сейчас возьмет еще одну сигарету, потом еще, и они будут стоять, кто-то курить, а кто-то просто вдыхать дым, пока весь запас никотина не иссякнет. Он не смотрел вслед уходящей Маше, которая, то убыстряла, то замедляла ход, наверняка надеясь, что тот ее нагонит и извинится за свою грубость. Журавлев не выдержал.
– Зачем ты так с ней? – резко спросил он. – Она же нас вытащила из такой…. А мы ее…
Володя не любил, когда что-то стоит на его пути – и сейчас одно препятствие было благополучно убрано, но появилось другое. Этот паренек выглядел жалко – дрожал от ног до самой макушки, постоянно облизывал губы, так как нервничал и был готов защитить человека, который не нуждается в этом.
– Во-первых, это не твоего ума дело, – спокойно сказал Володя, нервно двигая скулами, – во-вторых – третье нравоучение за сегодня мне, как кость в горле, и, в-третьих, наконец, – у нас есть дело. А она нам будет мешать. Ты же знаешь, что женщины на кораблях к беде. Или нет? Так знай, что я занимаюсь исключительно мужским серьезным делом и если хоть что-то женское, пусть один, даже самый маленький микроб, попадет сюда, то пиши, пропало.
Он убедил Журавлева в том, что Маша была лишней, однако горечь от разговора жгла Мишке горло, но он решил не обращать внимания на это, думая исключительно о предстоящем приключении. В конце концов, Володя знает, что он делает и Маша, хоть и была, безусловно, несправедливо обижена, он не должен думать о ней, так как это может действительно помешать его ДЕЛУ. А его дело напрямую связано с делом Володи. Если у него все будет получаться, то и у Журавлева все составные части встанут на место. Ничего, сейчас Маша придет домой и…ну, вот снова, – подумал Журавлев, – как начинаешь думать хоть что-то о ней, то постоянно чувствуешь то же самое, что к котенку, которого подобрал на улице. И он плачет, а ты уже все ему дал – и молоко, и место, и погладил, он все равно не может успокоиться, и ты просто уходишь как можно дальше от него, чтобы не слышать его писк.
– Можно вопрос? Куда? – спросил Мишка, немного успокоившись тем, что Маша («котенок») исчезла из зоны видимости. Володя как-то странно посмотрел на него. Он как будто что-то увидел в нем – то, что раньше не замечал. Возможно, то, что даже Мишке неизвестно. – Что такое?
– Не знаю, но я смотрю, что… – сказал Володя, продолжая сканировать Мишку. Тот оглянулся – Володя на него смотрел так, как будто у того за спиной выросли крылья или хвост.
– Что? – спросил Журавлев, чувствуя себя неуютно от этого обзора. – Что не так?
Но Володя не сразу сказал ему причину своего цепкого взгляда. Он еще минуту-другую заставлял Мишку нервничать и оборачиваться, хотя причина была не в том, что у него за, скорее перед ним.
– Ты очень взволнован, – наконец, сказал Володя.
– Да, блин, – одновременно успокоился, и в то же время негодовал Журавлев. – Две тюрьмы за последние два дня, драка, прелюдные танцы, не говоря о том, что…
– Слушай, тебе надо расслабиться, – перебил его предводитель. – У меня есть один адресочек, про который мало кто знает. Там тебя примут так, как положено. Приласкают, сделают массаж, выслушают, скажут, что хочешь – в общем, заставят поверить, что ты дома. Но утром примерно в девять тридцать тебе нужно быть у меня. Состоится важное собрание. Ты понял?
Мишке Журавлеву предлагали женщину. Почему Володя так обеспокоен его расслаблением? Сначала он его поит водкой, затем ведет в баню и накачивает пивом. А теперь и эта женщина, которая «заставит поверить». Но стоит ли соглашаться? У парня было какое-то предчувствие, что нужно отказаться. С Володей он стал более наблюдательным. Тот, как опытный лесник показывал ему все премудрости и тонкости леса, подразумевая под «лесом» свою особенную жизнь, и Мишка стал более осмотрительным, различая теперь где какое дерево, определяя что растет под ним и что ожидать с него – шишку или сладкий плод. И сейчас он не мог отделаться от головной боли, что намекала на шишку. Хотя он мог и ошибаться. Но лучше лишний раз подстраховаться.
– Мне ничего не нужно, – ответил Мишка, думая о том, что достаточно будет и традиционно выпитой рюмки и крепкого сна. Он не думал, что Володя будет так реагировать.
– Я не принимаю отказов, – твердо сказал тот. – Или ты идешь туда, и трахаешь эту женщину так, что у нее глаза окажутся на затылке, либо я тебя отправляю обратно.
Мишка не хотел этого. Только что он видел Машу, и ему хотелось побежать за ней, чтобы успокоить ее, соглашаясь с ней, естественно, во всем. Но Володя настаивал на какой-то шлюхе и, хоть ему и не хотелось, он сказал:
– Ну, хорошо. Только кто она? Я так не могу…с незнакомой мне женщиной.
Он решил, что пусть пойдет к ней, пересидит у нее, поговорит, если надо и уйдет, не прикоснувшись к ней. Что-что, а с такими женщинами он знал, как обращаться (наверное, потому, что такие женщины умеют обращаться с мужчинами, зная, что им нужно дать).
– Ничего Маргарита знает свое дело, – благодушно сказал Володя, как будто знал, что говорит. – Через пять минут после того, как ты ее увидишь, почувствуешь такую родственную связь, какой у тебя нет с мамой.
Журавлев подумал о маме, которой уже не звонил несколько дней и что она думает об этом. Он представил, что она сейчас делает и ему стало грустно, что он, будучи в городе, даже не зашел к ней. Но он разве мог оставить Володю, способного в любую минуту проявить себя с неожиданной стороны. Например, превратиться в гея или станцевать в неположенном месте, а то и попасть в кутузку, где каждый второй мечтает прикоснуться к другому, и поискать в штанах соседа то, что он не мог найти в своих.
– Я согласен, – сказал Мишка, решив, что сможет с этим справиться, но на всякий случай спросил. – Только можно мне отказаться, если у нас с ней не все получится? У нее может быть не мой тип парфюма, пластинка на зубах, привычка почесывать нос указательным пальцем с огромным ногтем…
– Нет! – твердо сказал Володя.
– Понял, – тут же согласился Мишка. Ничего, он уже все для себя решил – в конце концов, ни одна женщина не может заставить мужчину подчиниться ему.
Они направились по незнакомой улице – солнце подарило хорошее утро. Где-то вдалеке набухали тучи. Еще дальше шел дождь. Где-то совсем далеко шел снег, а от них где-то совсем рядом случилось землетрясение. Немосква была солнечной сегодня, разве что текла непрозрачная вода по всему периметру дороги. Как будто где-то прорвало канализацию, и запах был соответствующий.
– Как будто и не выходили, – прокомментировал Мишка, закрывая лицо от ядовитых паров.
– Снова Соломон весь город напоил, – сказал Володя. – Не помещается народ в рамки туалета. Прет пивная стружка наружу, – Мишка не стал отвечать на это замечание, так как знал, что любое сказанное слово будет сопряжено со вздохом, а это делать не очень хотелось – лучше просто идти молча на «казнь», которую приготовил для него Володя, назвав это по-другому, естественно. Он шел и повторял внутри себя, как заклинание, что он не прикоснется к этой женщине – он пойдет только для того, чтобы Володя ничего не заподозрил. Он войдет, скажет женщине, что не нуждается в ее услугах, они посидят минут двадцать, может быть, поговорят о чем-то (но и этого ему не хотелось, считая, что даже разговор с женщиной с улицы может быть порочным для него). Еще была Маша, странным образом влияющая на него – будучи в ее окружении, он становился безвольным и мог сказать все, но, конечно, сдерживался, и для него это было тяжелым испытанием. И эта трудность делала зависимым от нее. Он чувствовал, что раз, она все про него знает, то он связан с ней больше, чем с другом – как мужчина, наверное. Только мужчина у нее был, но сознание, тем не менее, оставалось.
Они прошли зловонный участок пути, свернули на улицу с двухэтажными кирпичными домами. Здесь Володя неожиданно остановился, посмотрел на Журавлева, – Слушай, Мишка, а ты маму любишь? – спросил он.
– Маму? – не ожидал тот. – Да, люблю.
– Есть такая теория, – задумчиво сказал Володя. – Ты будешь относиться к женщине-любовнице, да и вообще к женщине точно так же, как ты относишься к своей маме. Любишь всем сердцем – повезло женщине, не доверяешь и избегаешь ее – то женщина будет страдать.
Мишка себя нехорошо почувствовал – он избегал своей мамы и не помнил того, когда с ней по-настоящему разговаривал по душам. Получается, по словам Володи, женщину, которая будет с ним, ждет не самая лучшая жизнь.
– Я люблю свою маму, – тихо произнес он.
– Тогда все в порядке, – бодро сказал Володя, и хлопнул по плечу Журавлева. Парень почувствовал, что зря сказал так.
Они повернули за угол, прошли площадь с пустым постаментом и заметили два объекта – ободранную кошку, занимающая место несуществующего памятника и Плешикова, пьющего из горла.
– Информатор гуляет, – сказал настороженно Мишка. – Вам нельзя встречаться. А то история повторится.
– Он к нам не подойдет, – спокойно сказал Володя. – Боится моей правды. Она похлеще кулака бьет.

Глава 11 У Маргариты

Комната была тем миром, который, как ни странно (по причине его незначительной величины), был скрыт в этом городе, за темными стенами. И когда Журавлев стоял под окнами, приближаясь к намеченной цели, а она, как будто перед началом показывала «товар лицом», появилась в окне (он увидел, что девушка одевает ночнушку бирюзового цвета, разглядел и размер груди, и белую орхидею на подоконнике), тогда он понял, что все здесь открыто и бесполезно закрывать шторы, все равно под утро все узнают, с кем ты провел эту ночь. Но он вошел, так как Володя, сложив руки, ждал, пока он это сделает, чтобы с чувством выполненного долга уйти им и не мешать, и самому найти пристанище перед важным утром, чем заинтриговал молодого человека. Мишка вошел, через три минуту он встретился с ней, а через десять – она попыталась сотворить то, что делают все мужчины и женщины, при условии – одна обнажена, второй – долгое время не был с женщиной. Но Журавлев припас еще одно условие, о котором девушка не подозревала.
– Я не могу, – долгожданно произнес Журавлев после того, как Маргарита – приятная женщина лет тридцати с шикарным бюстом и большим опытом, совершив 99% прелюдий (от слов, музыки, вина до раздевания), ждала от него того единственного процента, который был необходим для совершения того, ради чего все и было затеяно. И это «нет» должно быть как-то оправдано. Если такое увидеть в кино, или на картинке, то возникнет ненависть к парню и желание оказаться на его месте. Но этот парень был не в кино и не на странице развлекательного издания, он мог говорить, тем более была причина.
– Примерно два часа назад на моих глазах старик шестидесяти лет онанировал на картинку в календаре, – выдал Мишка, вытирая пот со лба, стекающий по вискам к шее, – И я не могу вот так просто.
Маргарита не расстроилась. Она погладила его по голове, прикрылась вязаным пледом, чтобы не смущать во время разговора, которого было не избежать, и перестала смотреть на него так, словно была готова разорвать его. Глазки потухли так быстро, словно она меняла их автоматически, моргая.
– Ничего, – успокоила она молодого человека, продолжая гладить, что было, не так уж и плохо, – у нас есть с тобой время и если ты даже ничего не захочешь, то ты получишь это тогда, когда будешь готов.
Она сидела как статуэтка, упершись подбородком в свое плечо, сложив ноги, ничуть не показывая, что они могут быть объектом страсти и вожделения. Она смотрела на него, как может смотреть мать на своего ребенка, сестра на брата, хозяйка на котенка. Но куда исчезла такая безудержная энергия, разящая наповал? Эти руки, которые хотели только одного и не желающие идти на компромисс, сейчас холодны? Эта грудь сейчас прикрыта и ее глаза опущены, как будто это была не она, а кто-то очень похожий на нее. Странно, что даже дыхание восстановилось, и оно стало ровным, как будто девушка только что проснулась.
– Но почему? – спросил Мишка, не понимая, как такое может быть, но в то же время, зная, что тем самым мог обидеть ее.
– Не понимаю, – сказала она и приблизилась, чтобы убрать ресницу с глаза. Правда Журавлев не сразу это понял, почему она так приблизилась к нему и только когда убрала найденный волосок, понял и вздохнул с облегчением.
– Почему такое расположение? – спросил он. – Я не король, я никто, так гость в этом городе.
– Но Володя сказал… – отреагировала она, и это было то, что требовалось доказать. Значит, Володя. Но почему именно он? Это имя значит что-то здесь, значит что-то там. Оно – смешит, оно успокаивает, оно заставляет. Этого не может быть, чтобы один человек так может влиять на другого. Эта женщина так спокойно говорила о том, что Володя сказал ей и все…она сложила лапки и едва не соблазнила меня. Скажет он отобедать со мной президенту – тот отобедает, а если захочу покататься на слонопотаме, то и это получится. Журавлев чувствовал, что осенившая его мысль плюс вино, масла и романтическая музыка сводили его с ума. Он словно провалился в оркестровую яму, в которой сидят музыканты, все как один с Володиным лицом, играющие на губных гармошках.
– Ах, он сказал и все перед ним кланяются? – нервно спрашивал он, не понимая, зачем он согласился на его приглашение. – Кто он? Он мне рассказывал, чем он занимается, но есть ли в этом какой-то смысл? Из тюрьмы его выпускают, на улице кланяются, и женщины его любят. Почему?
– Он хорошо поет и играет на губной гармошке, – сказала она и показала, как он легко это делает и что-то напела – да-да, Мишка определенно слышал эту мелодию. Ему показалось, что все вокруг имеет Володино основание – стол стоит, потому что так сказал Володя, и эта кровать была тоже одобрена им, а количество чашек на столе было подсказано им тоже. Картины – пейзажи, натюрморты были развешаны согласно Володиному правилу развешивания картин. Цвет нижнего белья, что был на Маргарите напоминал Журавлеву то белье, что было на Маше (он помнил все детали той ночи).
– Это все? – спросил Мишка, не понимая, как за одни только песни и его музыкальные пробы, можно согласиться спать даже не с другом, а человеком, который быть может, хочет обмануть его. Конечно, никто об этом не знает, но все равно странно, – думал Мишка, – я могу быть кем угодно. И он сам стал ловить себя на мысли, что его можно раскусить. Как-то странно, что он такой чистый (нетронутый) ходит все это время и пользуется возможностями, точнее не пользуется, да какая разница – ешь, не хочу, только не хочется. Но это другой вопрос. И Маргарита – еще одна его возможность, которых у него, конечно, много, хлопает глазками, как будто никогда не понимала, что пользоваться женщиной – это есть плохо.
– Разве этого не достаточно? – продолжала удивляться она. – Он удивительный человек, по-особенному чувствует жизнь, не как все. В нем бьется сердце, настоящее, оно болит тогда, когда у друга беда и сосед задыхается от собственной жадности. У него добрые глаза.
Это, она точно отметила. Добрые глаза – правда. Только, кажется, что человек, у которого столько обязанностей, не может быть таким. Он должен быть более черствым. А здесь получается наоборот.
– Но как же его можно назвать? – не понимал Мишка. – Герой нашего времени, вождь? Кто же это?
– Просто человек, которому хочется, чтобы его слушали, а он, ну, что он…наверное, не даст заскучать. Это же Вы… – она не договорила, словно боялась лишний раз произнести его имя. Она улыбнулась, отвела взгляд от Мишки, словно стеснялась чего-то. Журавлев почувствовал себя не в своей тарелке, понимая, что в комнате они хоть и были вдвоем, но третий человек все равно присутствовал. Володя был между ними. Он сидел где-то рядом. В том кресле в углу, на котором лежит газета и малиновый пеньюар. Он смотрел и не понимал, почему ничего не происходит. Его глаза наполнились гневом и были готовы лопнуть. Газета зашелестела, а пеньюар соскользнул со спинки на сидение. Его присутствие было замечено, но Мишка не мог реагировать на призрак, так как ему было достаточно и того, что он слушается реального Володю. Поэтому никакого «должен», одно «хочу» и это солнце…как хорошо, что оно так быстро взошло.
– Уже совсем светло, – заметил Мишка. Атмосфера, которая еще поддерживалась при слабой половинке взошедшего солнца, сейчас была нарушена полным кругом, который висел на ветке, зажигая ниспадающий пух. – Мне пора.
– Поспи немного, – предложила девушка. – Ты выглядишь усталым, – она, обернутая пледом, подошла к нему, присела и погладила его по щеке. Мишка, собиравшийся уйти, позволил ей этот жест. Он был ему приятен. Закрыв глаза, он почувствовал себя дома, точнее у Лины, думающей о нем определенно то, что он забыл о ней. Почему-то, когда с тобой малознакомая женщина, начинаешь думать о маме и той, с которой в последний раз был в постели, – задумался Журавлев. – Наверное, то, что я делаю сейчас, не совсем хорошо по отношению к Лине. Это измена? К маме – тоже. Только если с Линой – это измена физическая, то к маме – на духовном уровне. Она продолжает меня гладить и тело как-то странно себя чувствует. А что если совсем немного полежать. Нет, я должен идти. Уже совсем рано, и Володя будет ждать. Хотя есть еще время. Что я буду делать, однако…нет, я пойду. Но ноги не очень-то и слушаются.
– Нет, я не смогу уснуть, – растерянно сказал Мишка. – Теперь я еще больше напряжен, чем когда-то.
– Да, все правильно, – согласилась она, проводя гладкой рукой у него под рубашкой. Он не мог двинуться с места, так как тело покрылось мурашками и он, с этой новой кожей, которая дала ему новый слой мыслей, более обновленный, чем пару мгновений назад, не знал, что делать дальше. Но девушка не растерялась. Маргарита толкнула его на кровать, расстегнула ему ремень, наклонилась и прошептала, обдав его ароматом масла, который изменил и превратил в покорного слугу:
– Иногда это помогает.
– Не надо, – кто-то другой в нем закричал, но этот голос был такой слабый и нерешительный, что он тут же умер, и на смену пришел новый человек – возбужденный, с горящим взором, взъерошенный, готовый совершить это с ней. Только пока его тело говорило, а Маргарита, понимая по его взгляду, что он готов, сказала следующее:
– Попробуем взять все в свои руки.
И она вернула свою прежнюю наготу. Журавлев ничего не успел ответить, как она уже прыгала на нем, и Мишка не мог среагировать на это по-другому, как тяжело вдыхать, не понимая, как он сразу от этого отказался.

Глава 12 Маргарита

Если бы не эта девушка, то город бы точно утопал в скуке. И дело не в том, что все люди были одинаково однообразными, и им скучно было друг с другом (все женщины бегали за своими мужьями, которым, в свою очередь, нужна была женщина с большой буквы) – она была уникальна. То, что видел мужчина дома или в соседнем дворе, он не мог увидеть у нее в доме. Как небо и земля, как женщина в этом городе и совершенно новая раса. Она могла развлечь одного, двух, трех и большее количество человек (и не только мужчин). И не только в этом была ее заслуга. И не только поэтому мужчины сходили с ума. Она была гадалкой, мистической женщиной, с множеством загадок внутри. И пусть она принимала на дню нескольких человек, мужчины все равно бежали к ней, так как эта женщина знала, что им нужно. Она доводила их до такого состояния, что они теряли девственность повторно, не понимая, почему они то же самое не испытывают дома, повторяя все то же самое с женами, только дома – ленивая, неповоротливая ворчунья, а здесь – гибкая, и пышная в то же время, женщина, в чьих руках мужчина чувствует каждый свой мускул.
От мамы (гадалки, предсказавшей многое, в том числе и земляные толчки в 90-м, 98-м и 2005 году) дочке досталось помимо внешних данных и внутренняя сила – способность распознавать, кто перед ней. Каков человек – честный или нет, что он таит в себе – какую кривду. И Маргарита пусть не чувствовала толчков, ни того, что сулит погода, но вся ее сила была направлена в сторону сильной половины человечества. Она знала, как повлиять на мужчину, понимая сразу, что он хочет – любви, семьи или простого времяпровождения. Человек, страстно желающий пятиминутного удовольствия, пребывая с ней, мечтал создать семью, а тот, который говорил перед алтарем, что будет беречь свою верность, как что-то очень дорогое, менял свое мнение на противоположное в кратчайшие сроки. Для Маргариты ничего не стоило слепить из мужчины, разуверившегося в том, что он «может», и, напротив, из сильного сотворить слабейшего, который будет никчемным в постели. Она делала это не со зла, не потому что мечтала погубить сильную половину, превратив ее в слабую, у нее не было феминистически намеченных задач. Она так жила. Кто-то ее считал ведьмой, ну а кто-то не понимал, как бы жили без нее. Для кого-то она была единственным утешением, а некоторые мечтали поджечь ее дом, а ее подвесить вниз головой на дереве, чтобы она знала, как совращать чужих мужчин. Маргарита любила и женщин тоже и, услышав от одной недовольной жены, что ее муж был у нее, она пригласила «обманутую жену» к себе, и в скором времени в семье воцарился мир. Она понимала, что нужно женщинам, так как женщинам нужно было одно – хороший мужчина. Ну, кому как не ей знать об этом. Ведь для того, чтобы обладать такими способностями, нужно быть и хорошим мужчиной и женщиной и чем-то средним.
Поэтому Володя и направил Журавлева к ней, чтобы понять до конца, кто перед ним. Он не мог начинать нового дела, огромного по масштабу людей и эффекта, с человеком, которого почти не знает. Он понимал, что тот интересуется и возможно хочет быть с ним, участвовать, помогать, стать частью этой системы. Может быть, он действительно хочет именно этого, а если нет? Вдруг он шпион, журналист, писатель, который добывает материал. Что тогда? Появится одна провокационная статья в двухсоттысячном издании, и все – накроется его лавочка, самым что ни на есть, медным тазом и прощай хорошая жизнь, квартира и останется только Маша, губная гармошка и этот город, от которого выворачивает.
Маргарита не любила грязь. Так ее учила мама, так с нее требовал Володя, да и она сама не могла выносить хоть капли или крохи чего-то неприятно пахнущего или выглядящего. У нее все было чисто, стерильно – в доме, буквально в каждом углу, в человеке (даже если он и пришел не совсем подготовленный), и только так она могла работать с ним. Когда к ней пришел Миша, то она поняла, что не сразу сможет найти с ним контакт. И только после водных процедур (на седьмой минуте его появления у нее), смогла общаться. Но сошлась она не потому, что жаждала его тела – это тоже входило в часть эксперимента. Во время прыжков она задавала ему те вопросы, на которые следовало отвечать только «да» или «нет», и он в состоянии непередаваемого счастья отвечал. Вопросы были все примерно одинаковыми и заключали в себе одну мысль «кто ты?» и «что ты здесь делаешь?». Если дословно «ты хочешь написать об этом?». Журавлев не помнил, но чаще говорил «да», чем крутил головой. То, что он выдавал себя, он, конечно, не подозревал.
Как только Мишка вышел от нее, Маргарита взяла телефон и позвонила Володе. Тот ответил, так как не спал и ждал этого звонка. Казалось, что те минуты, когда он сидел в кутузке перед начальником в полудреме и в самой камере с множественными извращенцами, дали ему заряд на неделю. Но он не мог спать только потому, что впереди было ДЕЛО, над которым еще предстояло поработать. Собирались люди, и разговор будет нешуточный. И этот Мишка должен был помочь или…навсегда выйти из игры. Он неплохо проявил себя – никогда ничем не брезговал, постоянно следовал за ним и даже попал под раздачу и оказался с ним в тюрьме дважды, что говорило о его не таком уж и бабском характере. В нем было то, что было когда-то в Володе. Но Володя уже об этом не помнил или не хотел вспоминать. Однако он точно помнил, как познакомился с Маргаритой.
Она была в Москве и ловко лавировала между мужчинами, удачно подставляю капканы одному, расставляя сети другому и загоняя в долговую яму третьего. Для каждого находился свой способ заманивания. Володю она встретила на Триумфа.льной. Он стоял и всматривался в толпу, словно кого-то искал. Он был в джинсах, одетый просто, но что-то Маргарите в нем тогда понравилось – какая-то отстраненность и в то же время сила. И он подошел к ней. И что странно для нее – человека, живущего в Москве и стараясь всеми правдами и неправдами заработать денег, оценивая себя достаточно высоко, согласилась поехать с ним даже после того, как узнала, что он ей предлагает.
Оценивать людей, вычислять их, давать полную картину происходящего. Раскрывать карты, выявлять тайное, не зависимо от уровня сложности. Понимать то, что уже никто не понимает. Наконец, заниматься тем, чем занимается больший процент женщин, не понимая, что это может быть очень выгодно. Есть такие женщины, которые об этом всю жизнь мечтают и, попав в сети мужа, используют свои навыки там. Но мужья очень капризны, и максимум, что можно от него добиться, чем он занимается в обеденный перерыв, помимо того, что ест бутерброд с докторской колбасой. Нужен был такой вариант, чтобы в нем можно было развернуться. Чтобы совмещались польза и удовольствие. Чтобы Маргарита не почувствовала, что зря поменяла Москву на этот город, которого нет на карте. И тогда возникла идея – Маргарита, используя свои навыки (гипноз, искусство обольщения, психология) будет вычислять гостей, проявляющих интерес к Володе и тому, что его окружает и делает. Для Володи она была агентом, для всех остальных – девушка легкого поведения. На углу дома вывеска «Счастье у Марго» с рисунком белой кошечки, сидящей на букве «о». Красивая аллея с растущим виноградом по сторонам и лесенка из трех ступеней, ведущая в дом, откуда начиналось «счастье». И пусть она ждала всех и каждого к себе на «огонек» (чтобы не вызвать подозрение), но, тем не менее, ценила свои силы, и принимала не всех, хотя и не отказывала тем, кого следовало проверять чаще, чем один раз.
Ее дом удобно располагался в центре города, с окнами на площадь, где стоял одинокий постамент. Два этажа, предоставленные в ее пользование были хорошо оборудованы всем необходимым для ее работы. Когда человек входил, то камера, встроенная в висящее солнце из сухофруктов, снимала его. Видеонаблюдение было во всех комнатах, даже в туалетах и ванной комнате, где чаще всего и могло произойти что-то странное. Комнаты ничем не отличались от обычных, разве что чердак таил в себе то, что она скрывала. Там у нее был бинокль и другие оптические приборы для наблюдения, различные инструменты, помогающие ей раскрыть тайны человеческой психики (в крайних случаях, когда больше ничего не помогало) – от наручников и шокеров до огнестрельного оружия. Здесь же находилась и занятная библиотека по мужской психологии, ориентированная на его самую слабую сторону – либидо. В комнатах жила хрупкая леди с розовыми бегемотиками на кроватке, на чердаке – агент специального назначения, наблюдающий за новоявленными людьми в городе, примечая их особенности.
Она прошла небольшую практику у специальных людей, но это обучение пришлось сократить (с месяца до недели), так как появился первый клиент – Ножкин. Этот объект появился у нее в час ночи. К двум она знала о нем абсолютно все. В три Володя крутил ему руки и отправлял на родину. Потом был Улякин – это смехач, думая, что своими шутками сможет сбить с толку. Однако и он был легко вычислен. Далее – Круговертов, думающий, что в провинции живут глупцы и недоумки, и он со своим образом мышления и разговора (запутанным), решил было, что сможет всех обмануть, но и тут был встречен Маргаритой, которая с первой минуты появления Крутовертова, уже знала о нем абсолютно все. Был еще и Синюшкин, едва не убедивший Володю, что он ректор палеонтологического института, мечтающий приобрести его череп для исследования, если бы не Марго, раскрывшая его замыслы уже после того, как тот снял штаны.
Что они все хотели? Почему они так рьяно преследовали Володю? Что хочет Журавлев? Ответ очевиден. Информации. Правильно. Но здесь были и «ловцы за материалом», как Мишка, и хотевшие на этом подзаработать, думая шантажировать правительство своим знанием того, что знать, в принципе, не полагается. Но с такими хорошими кадрами все становилось более прозрачно и не то, что люди, ни одна мелкая козявка не могла проскочить.
Маргарита нужна была этому городу, но прежде всего – Володе. Иначе бы он – человек с добрыми глазами не смог заметить то, что она вычислила почти сразу. Она приметила, что Мишка был не простым клиентом. Она видела, как он ходил растерянно по городу первые дни и как следовал по пятам за Володей и как провожал Машу, помогал Плешикову, и только потом разглядела в нем обстоятельство, сложившееся из факторов наблюдения, приплюсуя к ним время, проведенное с ним наедине. Он был не уверен, и если поначалу девушке казалось, что он ведет себя так из-за нечастых контактов с представительницами женского пола, то через некоторое время, когда Мишка отказался и начал рьяно интересоваться Володей, она стала понимать другое. Тем более его интерес к Володе был с примесью какой-то агрессии, что была ей непонятна. Однако ко времени его выхода из «счастливого» дома, Маргарита знала все – его слабости, его сильные стороны и главное, что он здесь делает.
В отношениях Марго и Володи были свои странности. Между ними ничего не было, хотя, конечно, могло быть, начиная еще со знакомства в Москве. Девушке он понравился, да и он видел, что в ней есть все, что нужно мужчине. Только Володе, прежде всего, нужны были ее способности коммуникативного направления, а не ее идеальное тело. Володя был очень открытым человеком, не смотря на то, что Мишка не мог его разгадать, Маргарите он был неинтересен, как объект исследования (во-первых), он был не в ее вкусе (во-вторых), она была влюблена в его творчество (в-третьих).
И она не жаловалась. Только иногда чувствовала себя немного одиноко, думая о том, что она, конечно, несет пользу, но когда же придет то время, когда ей будет нужно реализовать себя, как женщину? И она все чаще стала задумываться об этом. Странно, но Володя понимал это и посматривал по сторонам, будучи в столице – авось подвернется еще одна дамочка, которая будет не хуже Маргариты. Но он понимал, что вряд ли найдет такую. Такие рождаются раз в десятилетие, а еще десятилетие, как она работает, не прошло.




Глава 13 Город Не и Маргари…

О Маргарите стали слагать легенды. Как слагают о человеке, сделавшим в этом городе что-то хорошее или, напротив, что-то не вызывающее уважение и желание подражать. Среди волны негатива и брошенных в ее адрес слов, была обычная зависть. Внутри себя женщины знали, что сами такие (во всяком случае, им казалось так), но внешне не показывали это, так как не хотели, чтобы на них смотрели и говорили в толпе. Все- таки не каждая женщина может заслужить такое внимание к своей персоне за такое незначительное время – вызывать столько эмоций сразу от ненависти к всепоглощающей любви.
Если бы не Володя, то Маргариты бы не было в этом городе, и Маша бы не знала что такое ревность номер два (номер один – когда не знаешь, с кем он может быть, так как исчезает на какое-то время, номер два – когда все перед глазами). Маша не очень любила ее и, зная, что Володя покровительствует ей – часто бывает у нее, и хоть тот клялся, что между ними есть только одна невинная дружба, она не верила в это, зная, что дружбы между мужчиной и женщиной нет, считая, что Володе нужно встречаться с ней, как можно реже. Ей казалось, что она плохо влияет на него. Несколько раз они видела их общение – он стоял на улице, она в окне и пусть разговор был о погоде, дожде и закате, в этом было что-то опасное, что не должно было быть между мужчиной и женщиной, которые себя считают только друзьями. Она понимала, чем та занимается и ей, как женщине, не совсем нравилось это, не говоря о том, что она своей профессией вмешивается во многие семьи, вселяя в них непонимание и разлад. Она не спорила, что Маргарита – привлекательна во всех отношениях и если бы не странные отношения с Володей, у которого не может быть ничего общего с такой женщиной, они бы наверняка сделались подругами.
Таня, ее настоящая подруга (кому Маша так умело подражала) была глупа и разве что охала, когда слышала о Маргарите, ее очередном заезжем мужчине, оставшимся довольным. Она, конечно же, поддакивала другим, утверждающим, что такой персоне, как эта женщина из большого дома с вывеской «кошечка», не место в городе. Однако внутри себя она завидовала – ей тоже хотелось, чтобы мужчины бегали к ней так же, и она была вправе выбирать, кто ей больше нравится. А так приходится терпеть хамье, пьяные оры, и неумение ухаживать, переходившее всякие границы (никто не провожал, не угощал больше чем одним кофе, в кино с ней засыпали, а если и оставались на ночь, то уходили до того, как она проснется).
Мамонова (Томочка) говорила неприятные слова про Маргариту. Сжечь дом, если не получится снести, собрать людей и сказать этой порочной женщине все, что они думают о ней. Широко охватив всю женскую половину города, она пришла к тому, что не все женщины солидарны с ней и некоторые даже поощряют ее деятельность. Что эти сторонницы нашли в этой женщине, она не понимала, считая этот процент вольнодумным и глупым. Их мужья первыми бежали в сторону Холеного переулка, где поселилась Маргарита и ее дом. И они же поощряли ее деятельность. Она не понимала. Она также не могла проникнуть в смысл того, почему муж, как только услышит что-то о ней, краснеет, словно у него был тоже опыт общения с ней. Однако, как бы она не рисовала картины измены, опыта не было и это покраснение было связано разве что с желанием и завистью по отношению к другим мужчинам, которые были у Маргариты и заполнили ту пустоту под завязку. И Пал Палыч, испытывающий постоянно поиск этой жидкости для заполнения своих полых сосудов, находил ее в водке, которая тоже заполняла, правда с вредом для организма и семьи.
Ангелина говорила, что Маргарита соблазняет всех и правильно делает, так как те, к кому она успела прикоснуться, и кто не услышал спасительного сигнала, обязательно умрут, так как зараза, которая пристает ко всем, побывавшим у нее, очень опасна. Она любила катить свою старую коляску со скрипучими колесами в сторону ее дома, чтобы предупредить своим «спасительным сигналом», что с ними может быть. Но мужчины посмеивались, и не принимали всерьез Ангелину, а она качала головой, и мысленно копала тому человеку землю, прощаясь с ним. В чем-то она была права, выходящий от Маргариты человек, в корне отличался от вошедшего к ней посетителя. Здесь была и походка и выражение на лице и внутренняя энергия, которой можно было поделиться. А вошел человек, уставший от пиления жены, постоянных ссор с соседями, и поисков правых и левых на работе. Два человека устроили дуэль и сильный укокошил слабого.
Кассирша Жозефина не понимала, что находят в Маргарите, так как не видела ничего в течение дня, кроме жалкого выражения… помочиться. И слышала она отнюдь не «Свадьбу Фигаро» Моцарта, а нечто другое, отчего появляется желание крикнуть «достаточно». Она не видела эту женщину и только слышала о ней от постоянной клиентки, которая регулярно посещала ее кабины. Это была Жанна-газетчица. Та докладывала ей все последние сплетни – кто, сколько, и что у того было на лице – банановая форма улыбки или грушевая. Почему он при этом хромал, предполагая все, что могло там случиться. Спроси ее, как она относится к этой Маргарите, то та ничего не скажет, разве что пожмет плечами, показывая, что «мое дело новости, а не копаться в белье». Да, она была индифферентна ко всему происходящему, разве что фиксировала это, чтобы рассказать после. Наверняка, если бы местные новости попадали в газеты, то она бы иначе воспринимала это. Поэтому она была в стороне от всей женской половины, особенно от той, которая больше всего боялась, что эта женщина плохо повлияет на мужчин и то, что не их мужья виноваты в том, что они не могут оторвать от нее глаз, а она сама – что позволяет себе такую вольность, как декольте, вырезы, походка (так здесь не ходят!) и если она станет такой, как все, то все вернется на круги своя.
Можно подвести итоги – женские итоги, как думают женщины города Не…о Маргари…. Женская сторона относились к Маргарите с опаской, и Володя следил за тем, чтобы в один прекрасный день не произошло трагедии, когда все женщины решатся на то, о чем Мамонова думала почти каждый день.
Что касается мужчин, тут почти однозначно решалось в пользу Маргариты, но были и такие, что…но будем последовательны (step, как говорится, by step). Трио, а именно Влад Дмитриевич (в центре), Эдуард Евгеньевич (слева), Борис Петрович (справа), конечно же, не могли покидать свое место, но любили обсуждать всякого приходящего к ней мужчину. У них даже сложилась такая очередь, что каждый рассказывает о клиенте по очереди. И он расписывал, что у них было в этот раз, чего не было в тот, почему там было тихо и что использует девушка для того, чтобы тот выходил из ее дома счастливым. Они составляли конкуренцию Жанне, хотя у той половины, что читала газеты, не было привычки узнавать информацию из первых уст и наоборот, конечно. Правда, так они говорили для всех (их деятельность, так или иначе, была общественной), но их глаза не могли врать – им нравилась Маргарита, и они бы не прочь узнать, что происходит у нее в доме. Однако знали, что никогда не сдвинутся с места, потому что на неудобно поставленном стуле тоже можно сидеть, пусть даже от этого и болит спина и задняя часть тела. Когда она проходила, то они провожали ее взглядом так грустно и как только один обращал внимание, что другой смотрит на нее, он делал вид, что смотрит не туда, а на идущего рядом человека, который случайно оказался в ее поле зрения. А Маргарита, заметив это, улыбалась, что вызывало у троицы тройное чувство того, что она подумала именно о нем и эта улыбка соотносится с ним. Но у них были жены, дети, дворовые обязанности, их знали, и они не могли быть предметом для новостей, так как диктор не может быть героем (он – голос и все).
Лузгин тоже был у нее, и они нашли общий язык. Но так как Семен был специалистом в области смехотерапии и не желал переходить ту грань от слушателя до объекта, они спелись, только не в том направлении, о котором так любят говорить мужчины в бане и на рыбалке. Он – рассказывал истории, а она – слушала и воспринимала ничуть не хуже, чем все девушки у него в комнате. Может быть, он и перескочил бы эту запретную черту, но была у него история из далекого прошлого, мешающая ему переступить через порог своего сомнения и страха. У Лузгина была женщина, которая увидев его раздетым, стала смеяться. Наверняка, после этого он и стал смешить народ, но уже не своим нагим телом, а историями (возникающие после того, как он представлял перед собой свою бывшую). И только Маргарита не позволила себе смеяться над ним, но и не стала предлагать себя, да и он не посмел переступать эту грань. Хотя после этого случая у Семена все встало на свои места, только смешить он более не хотел. «Доктор» помог ему забыть лицо той надрывающейся, заменив своим – более серьезным и нуждающимся не в глупых шутках, а в чем-то более значительном.
Юрик Мамонов, не знающий для чего все мужчины, в частности его отец, словно с ума посходили, при упоминании имени Маргариты, думал так – «Эта тетка весело живет. Она не ходит в школу, не работает и только принимает гостей». Все дети смотрели на ее дом и подумывали сходить к ней (в гости), поиграть во что-то необычное. Только во что играют все взрослые? Они не знали, разве что пытались предположить – настольные игры (шашки, шахматы), но дом был немаленьким, поэтому игры могли быть и поактивнее – «жмурки», «светофор», «тише едешь – дальше будешь», «горячая картошка», «вышибалы», «собачка», «снайпер», «я знаю 5 имен», «классики», «резиночки», «слон»…да мало ли. Перед тем, как идти, нужно подготовить хороший список игр, одинаково интересных для них и для нее. Но они все не решались, так как матери были против (по непонятной причине), и сами они тоже не могли решиться, так как были две причины: первая – то, что Маргарита постоянно принимала кого-то и очень трудно было застать ее совсем одну, вторая – боялись, что она им откажет. И пусть это не тот отказ, что получили некоторые, пытаясь запустить свои руки в изгибы ее грациозного тела, но для детей этого было вполне достаточно, чтобы загубить детскую психику (отношение к женскому полу вообще). Поэтому они не особенно торопились, так как сознание того, что ты можешь и не делаешь это – нормально по сравнению с тем, что уже сделал и понял, что не можешь.
Туманов не интересовался Маргаритой. Он не любил женщин в принципе и интересовался ими в образе актрис или художниц… Ее звали Эмма. Помимо того, что она «любила» своего мужа и «доверяла» ему во всем, она была художницей и писала портреты. Но так как в городе было мало представительных людей, которым это было нужно и в основном были те, кто к художникам относились несерьезно, она страдала от невостребованности. Уже появился муж, дети, она уже написала портреты всех, кого более или менее уважала – Соломона, всех из трио, Хомякова, Мамонова-младшего, Ангелину. Частым объектом стал Туманов. Он писала его в разных комнатах, в самых различных позах. Туманов, увлеченный мальчиками и театром, не знал, что ему понравиться быть объектом для рисования. В этом было что-то Наполеоновское. И ему нравилась, как его пишет Эмма, которой он благодаря этой заслуге, помогал с клиентами. Так он познакомил ее с Маргаритой. – Она – хороший объект, – сказал Туманов, и уже через неделю у Эммы появилась прямая причина сходить к ней.
– Мой муж, а ты – что? – спрашивала она, разбивая предложение на куцые фразы.
– Он пришел ко мне, чтобы научиться одному секрету, – ответила Маргарита, улыбаясь при этом, словно только она знает этот секрет и другим женщинам это не постичь.
– Научиться – зачем? – продолжала Эмма странный допрос. – Секрет – какой? Рассказать – ему?
– Сегодня ты придешь домой, – ответила «причина распри», – и поймешь, о чем я говорю.
– Не знаю – одно вижу. Мужики бегают, последние деньги отдают…
– Я не беру с них деньги
– Тогда повторяю – зачем? – говорила Эмма, как автомат, которому нужно было одно – узнать причину.
– Понимаешь, – отвечала Маргарита, – у меня с каждым свой расчет. Кто-то мне платит, с кем-то я обмениваюсь, а кто-то приходит и получает бесплатно.
– От че-го э-то за-ви-сит? – спросила она, дробя слова. – Мой муж последние день-ги…
– Я не брала с него денег, – сказала Маргарита, уже понимая, что муж Эммы ее обманул, сказав, что те деньги, которые были запланированы на семейные нужды, он отдал ей, а сам вложил во что-то другое.
– Не-не бра-бра-ла? – растерялась Эмма, не доверчиво посматривая на Маргариту, которая могла и соврать.
– У нас с ним договор, – сказала «виновница».
– Как-как-какой договор? – не поняла она и стала судорожно что-то искать, словно этот договор непременно должен быть в комнате и иметь увесистый вид.
– Что я ничего не скажу, – ответила Маргарита, продолжая статично сидеть на кровати, не делая резких движений. Эмма, не найдя в комнате ничего похожего на «доказательство», подошла к своей «сопернице» и сказала сквозь зубы так, как она обычно не говорила (простым предложением):
– Если ты мне сейчас ничего не скажешь, то я за себя не отвечаю.
– Какая прелесть, – воскликнула Маргарита, искренне радуясь за девушку. – Ты определенно мне нравишься. Если бы я была мужчиной, то соблазнила тебя прямо здесь, – она провела рукой по шелковой простыне, как будто приглашая ее присесть.
– Это – здесь? – спросила Эмма, возвращаясь к своим особенностям произношения слов.
– Иди домой, – сказала Маргарита. – Поверь мне, не спрашивая ничего. Просто иди.
Она не хотела уходить. Но у девушки, державшей в руке всю мужскую часть этого острова, точнее города, были слова и на такой исход. Эмма ушла, и в этот вечер муж ее встретил. На те деньги, что взял, он накрыл стол и при свечах признался ей в любви. У Маргариты появилась еще одна почитательница, желающая написать ее портрет на фоне кровати с бегемотиками.

Глава 14 Сбор

Часы в серпантиновом абажуре показывали 9:29. Володя ходил, заложив за спину руки. В это время стол, диван, стулья, подоконник – все месте, где только можно было сидеть, заполнялись. Журавлев пришел третьим – по крайней мере, он так думал, пока не узрел человека, сидящего за шторой и еще одного стоящего около самого входа, что сливался со стеной. Тот, что выглядывал из-за шторы – был приземистый и, казалось, прячется от всех, делая что-то там украдкой (ест, например). Слившийся со стеной был похож на призрак – его темно-зеленый пиджак настолько закрывал его от всего остального, что в нем было, что казалось этот мужчина состоит из маленькой головы, очень мизерных рук и тоненьких ножек, а все остальное в нем – огромный тяжелый пиджак цвета стены.
Мишка не понимал, почему они собрались так рано – он не спал и готов был уснуть, как только присел. Конечно, он видел, как в комнату входили люди. Но все шли и шли, и уже места не оставалось, как они, не обращая внимания, входили и теснились. Когда Мишка подсчитал, сколько их всего было, то насчитал семь человек (включая и тех, кого он не заметил при входе), хотя ему и казалось, что комната насчитывает не менее двух десятков. Все потому, что каждый из них входил не просто, а при этом показывал целый номер, словно считал, что перед тем как сесть на диван должен показать себя, хотя бы то, как он вытирает ноги, снимает пиджак и раскланивается. И тут-то он понял, что эти семеро ведут себя как-то странно, а самое главное, что и Володя никак не мог повлиять на все это безобразие.
«Мне плохо», – сказал один, второй подошел и стал светить ему. Третий стал требовать, чтобы все стали слушать о том, как он в детстве убежал от родителей в лес и заблудился. Никто не хотел слушать это. Потом четвертый и пятый стали поджигать. Володя пытался их успокоить, но он был словно связан – кричал им, тряс правой рукой, а левая при этом висела. Мишка не вмешивался – он не смог встать со стула, словно был приклеен к нему. Все бегали в суете и прыгали в окно, так как кресло, а потом и шкаф и другая мебель горела. Но огонь был удивительным – в нем не было дыма. Он горел красиво, выпуская языки пламени, дотрагиваясь до мебели только частично, не запуская свои острые языки в самую гущу дерева – у стульев горели ножки (две из четырех), у кресла – подлокотники, у шкафа – створки, рисуя пламенем в самом центре живописное изображение огневого лица. В комнате остался Журавлев, Володя и Маша. Казалось, что их не пугает огонь. По крайней мере, они не обращали на это внимания. Маша говорила голосом Володи, у последнего был Мишкин тембр, а сам Мишка говорил в точности как Высокий. Маша говорила о том, что хочет в Москву, как чеховская героиня, Володя нервно читал стихи Есенина о «погрязших деревнях и селах», а Мишка пытался руками развеять дым, который стал проступать откуда-то из щелей, словно горело что-то за пределами, и в комнате становилось его все больше и больше. Маша сперва говорила свои пожелания в воздух, не найдя слушателя, потом стала громко говорить об этом выбросившимся из окна людям, как будто они бросались из окна не на улицу, а в ту самую столицу всея Руси. Володя читал о матери-старушке, о женщине, который он пишет и его голос становился все нежнее и нежнее, переходя в фальцет. Мишка увидел источник дыма – курила Маргарита на картине. Она курила и улыбалась. На ней было красное декольте, подчеркивающее ее пышный бюст и окружности бедер. Выдыхая дым, она пускала не кольца, а зигзаги. Неожиданно она бросила окурок, и тогда стулья запылали полностью, шкаф стал покрываться огнем беспощадно. Мишка понял, что бесполезно размахивать руками. Маша не унималась – она все громче произносила свой текст наравне с Володей, который, не делая пауз, переходил от «Шагане» к «Джиму», от «Гуляки» до «Березы». Огонь стал переползать от шкафа к ним, и стал гореть у них на ботинках, на одежде, не вызывая никакой паники, разве что голос становился громче и пронзительнее. Володя не останавливался. Уже перестала что-либо говорить Маша, но Володя не унимался. Он сгорал, но его голос продолжал говорить о Джиме и его лапе.
– Воды! – крикнул Мишка.
– Держи, – заботливо сказал низкорослый мужчина с усиками. Парень выпил воду, понимая, что это только сон и нет больше катастрофы, виной которой он стал, успокоился и стал слушать Володю, который уже тем временем говорил и, конечно, заметил спящего Мишку, но не стал будить, так как сам отправил к Маргарите и слегка сдерживал улыбку, предполагая, как она его утомила.
– Мы здесь для того, чтобы начать новое дело, – начал Володя. – Как говорил один мудрец, новое дело помнит старое. Согласно нашим успехам (показатели не так плохи), нам поручают кое-что еще. То, что мы делали до этого – ничто по сравнению с новым делом. Предыдущее дело было сложнее того, что было до него.
Он словно ходил вокруг и около. Не говорил самого главного. Но Журавлев ранее не бывавший на таких мероприятиях, внимательно слушал и сидел тихо, не вызывая к себе внимания. Ночь, проведенная у Маргариты, была необычной, но он чувствовал себя немного скверно – из-за того, что сделал то, чего не хотел, точнее, хотел, но если даешь слово не делать и все равно делаешь это, пусть при этом получишь массу положительных эмоций, все равно неприятно, словно ты кого-то предал. Но предал – это уж слишком. Кого он может предать? Он не был женат и обещал только Лине, но в нем что-то зудело – то ли то, что они так поступили с Машей его до сих пор не могло отпустить. Почему она не здесь? Зачем вторая жизнь, в которой ты другой? Женщина не знает, что он политический шпион или как это называется? Наверное, сейчас он об этом узнает, правда, Володя говорил общие слова и Журавлев, думая, что так всегда происходит на первом сборе, не придавал этому значения. Только остальные мешкались, но знали, что Володя – опытный и они не зря сделали его главным в этих вопросах.
Окружение было пестрым. Маленький человек с бегающими глазками, нервно дергал головой, как здороваются и прощаются японцы. Это был Горб – один из общей стаи. В стороне, обособленно от других, на стуле сидел, внимательно слушая и записывая – человек, напоминающий кусок скалы (Сталь). Высокий с детским лицом (Ленька), расположился на диване, заняв самый краешек. Держащий руки в карманах (Хрущ) и постоянно смотрящий на часы и на дверь (Малек) стояли у окна. Бреж – мужчина, также сидел на диване, заняв большую его часть так, что оставалось место только для Елкина – человека, державшегося за голову. Всем было примерно 35-40 лет, немногим старше Володи. Они его слушали и крутили головой, не совсем понимая, зачем такое длинное предисловие к рядовому делу, которые они делают из года в год и не привыкли так размусоливать. И пусть они так думали, но разве они знали, как связать то, что здесь и сейчас находится человек, которого они не знают и само ДЕЛО. Все вопросительно поглядывали на Володю, прежде всего, желая понять эту взаимосвязь. Но тот говорил и говорил, переходя о величии сделанного дела к его причинам, важности характера участвовавшего в нем, то есть все то, что уже давно всем было известно и если и стоило об этом говорить, то не в этот раз, а как-нибудь на досуге.
И Володя это понял, точнее он это, конечно же, знал с самого начала, так как сразу, еще до прихода всех, предвидел эту реакцию. Поэтому закончив «вступительную часть», он перешел к соли разговора.
– Но перед этим, – начал он, складывая руки в замок, – я хочу вас познакомить с человеком, который станет в этом деле не самым последним. Он еще молод, но очень даже перспективен. В нем есть та энергия, которая поможет нам расправиться с тем злом, с которым мы боремся.
Звучало несколько высокопарно, и если бы рядом были критики, то те бы расквитались с такой речью в пух и прах, но пока что рядом сидел наивный парень, которого сейчас переполняла гордость, в то время как у большинства возникала мысль, а не сбрендил ли Володя. Однако все молчали, начиная разве что переглядываться между собой, но при этом хотели сохранить мнение при себе, дождавшись момента, когда оно дозреет.
– Ему будет нужна помощь, – продолжил говорить Володя. – Он мальчик самостоятельный, но в нем есть легкая неуверенность, которую нужно засолить в банку и поставить в погреб, чтобы не пришлось, упаси боже, воспользоваться.
На его шутку среагировали немногочисленным кряхтением, как будто он сказал какую-то пошлость, и знали, что в таких случаях нужно оправдать свое право говорить такое.
– Разве мы не были такими зелеными? – спросил Володя. – Ведь мы были такими же худыми, с торчащими ребрами и локтями подростками, думающие о том, что «Детство – самая трудная пора. Вот взрослым – легче…»
– Я не думал так, – сказал «кусок скалы» и вытянул вперед нижнюю челюсть. – У меня в детстве были другие мысли.
Никто не хотел знать, о чем думал в детстве этот большой человек, да и он не хотел раскрывать это, правда, реплика подтолкнула остальных высказаться.
– Нас достаточно для того, чтобы спасать мир и делать так, чтобы наши организмы были довольны, – сказал мужчина с детским лицом. – Только я бы включил в наш рацион больше мяса. И почему мы так мало говорим?
– Ладно, – он хочет мяса, – грубо сказал мужчина, сидящий на диване, – а я хочу, чтобы мы работали в более санитарных условиях. У меня нет перчаток, я схватил ангину, и кто мне компенсирует мои неработающие связки? Я нормально говорить не могу. Кто компенсирует?
– Если бы мы ели достаточно мяса, то… – не унималось «детское лицо».
– А что вы скажите о суточных? – проговорил смотрящий на часы и дверь.
– У меня голоса нет, а он о суточных, – забасил мужчина.
– Все дело в мясе, – провозгласил высокий мужчина и высказывания продолжились. Примерно через минуту они закончились не потому, что не было больше претензий, они обратили внимание, что половина не участвует, а Володя терпеливо ждет, пока эта переменка закончится.
– Довольны? – спросил Володя, присаживаясь, в кресло, и посматривая на окружение так, словно только что вошел сюда. Больше комментариев не было. Это слово включало в себя достаточно информации – компания спорщиков притихла, снова взглянули друг на друга, только для того, чтобы проследить всеобщую понятливость.
– Мы готовы, – сказал держащийся за голову человек. «Обособленный» тут же что-то записал в свой блокнот. Мишка ожидал, что сейчас последует самая важная часть ДЕЛА, где он сможет все детально узнать – стратегию, количество человек, участие в этом его стороны. У него, казалось, сейчас лопнет голова от напряжения – он ждал этой минуты, как ничего не ждал в своей жизни. Все затаили дыхание, как будто в это мгновение можно было дышать только Высокому, и если бы кто-нибудь из присутствующих сделал хотя бы один самый маленький вдох – ему могло это помешать.
– Инструкцию о следующем сборе вы получите как всегда неожиданно, – произнес предводитель. – Оглядывайтесь по сторонам, обращайте внимание на знаки и тогда вы точно не пропустите следующую сходку.
Стратегия не была озвучена, детали оставались в голове у главного, но участие «новой» стороны?
– Это и меня касается? – растерянно спросил Мишка.
– А тебя ждет лагерь для новичков, – решительно ответил Володя так, словно по-другому и быть не может. Последовали аплодисменты, и Журавлев не обратил внимания, что у Володи нервно заходили скулы.

Глава 15 Лагерь для новичков

Мишке завязали глаза, ничего не сказав при этом. Он сам мог спросить, но язык онемел, не зная, какой вопрос в таком связанном состоянии будет более чем актуальным. – Хорошо, – подумал он, раз так нужно, ладно. Тем более делали это не грубо, как будто накидывали пальто или помогали влезть в комбинезон. И пусть он пошел на это, но неудовлетворенная частица в нем, еще непонятно где (то ли в голове, то ли в пояснице) подсказывала, что это конец. Тебе закрывают видимость, чтобы ты не видел, куда тебя ведут, чтобы что…? Вопросов было слишком много, чтобы задавать. Они вертелись на языке, как блохи на ворсовой поверхности. Повели, как преступника, как недочеловека блин…Мишка испугался и пусть Володя так хорошо о нем в самом начале сказал и представил его этим семерым «гномам», но те видимо по-своему поняли его слова. – Переиначили, – думал Журавлев, когда его вели по твердой плоскости, везли по неровной дороге, снова вели, теперь уже по сыпучей поверхности, он поднимался, спускался, и когда ему развязали глаза, он увидел, что находится в каком-то темном подвале. Там было сыро – капала вода, и между падением капель он успел досчитать до одиннадцати, тускло светила лампочка и Журавлеву показалось, что, наступил тот момент, когда он будет вынужден говорить правду – кто он и что он здесь делает. – Черт, – едва не вскрикнул парень, стоящий с уже развязанными глазами в темном полумраке перед мрачными силуэтами с раздобревшими лицами. Он и раньше не понимал, почему Володя его не спрашивает об этом и все ждал, когда это случится. Но время не наступало. Он уже и забыл об этом и как все же удобно – когда человека, наполовину забывшего про свою сущность (максимализм и самоуверенность в одной связке), и его спокойного, без труда, раз и за белые ручки. И сейчас это место как ничто подходит для идентификации шпиона. Правда он не был связан (кроме глаз, и те развязали), но само место сковывало и говорило само за себя – обычно сюда никто не ходит, здесь бывают тогда, когда нужно сделать то, что никто не должен видеть. А не видят обычно…дальше у него мысли смешивались, и не давали спокойно размышлять.
Они шаркали, и некоторое время ничего не говорили, словно выжидали, пока он сам что-то скажет. Так обычно делают осмотрительные агенты, которые знают, что если немного подождать, не предпринимая никаких излишних действий, то мышь, попавшая в ловушку, запищит сама, не пуская в ход капканы и кошку. Лениво текло время, и Мишка уже был готов на то, чтобы крикнуть «достаточно, как я устал!» никогда не доходя до крайней точки с Володей. Неделя, другая, а тут – минуты и уже так плохо и слова просятся наружу. Невозможно молчать, когда понимаешь, что все зависит от тебя. Твое слово – они ждут его и поэтому ничего и не предпринимают. И только Мишка собрался и уже произнес первую букву слова из предложения, в котором он признается во всех своих злодеяниях «Я…», как ему не дали договорить и полное лицо с непокрытой волосами головой произнесло:
– Начнем, – сухо сказал он и зашаркал так, как бывает когда прикасаются два предмета, которые только при соприкосновении друг с другом преобразуются в отвратительнейший звук, хотя сами по себе безобидны. Он был высокий и его маленькая голова, казалось, росла непрямо пропорционально с телом.
– Ага, – согласился чавкающий и показался. Это был мужик, напоминающий прямоугольник с неровными углами – его одежда висела на нем и позволяла ему там заниматься чем-то другим неприметным для остальных – чесаться, гладить себя, все что угодно. Держа руки в карманах, елозя ими внутри, он словно играл на гармошке.
– Тебе нужно выбрать имя, – продолжал третий, вышедший из темноты, как и все. – Ты хочешь спросить у меня какое имя, и я тебе скажу – что это имя не должно быть похоже на то, что ты получил при рождении. В нем должно заключаться нечто другое – не то, что вкладывала мамка. Она ни черта не понимала, когда называла тебя так – ты был маленьким, противным и если и можно было разглядеть характер, то только по величине наложенного в подгузники.
Этого героя несло. Он немного картавил и почему-то правую руку держал возле тела, словно держал градусник.
– Сейчас обратная ситуация, – продолжил он, напирая на свое неправильное «р», – ты большой, твои качества отнюдь не упираются в одни способности срать и водить девок за нос, хотя последнее очень хорошо, очень хорошо. Как себя помню…
– Но почему Володя может оставаться Володей? – поинтересовался Журавлев, прервав ход мыслей этого человека. Может быть, зря он это спросил, так как эта реплика была встречена достаточно бурно – только не овациями, а смехом. Особенно смеялся тот высокий с детским лицом – он запрокидывал голову так, что казалось, у нее не было головы и только туловище, что конечно выглядело не очень красиво.
– Чтобы стать Володей, нужно многое, например, быть им, – объяснил картавый, и махнул рукой, словно тесаком, в воздухе, как будто что-то разрубал там.
– Слушай, Ленька, перестань парню мозги забивать, – вступил другой из команды. Он все время смотрел со стороны, почесывая свою лысину, словно что-то стирал с нее. – Имя можно подобрать. У нас есть партийные клички, которые и хороши, и удобны в использовании. Это только некоторые получают свои клички при рождении. Родители понимают, кто рождается и предрекают ему судьбу.
– Горб, иди, проспись, – воскликнул плохо говорящий. Вместо «проспись» он сказал «профись» и вместе эта фраза звучала так «Хоб, ихи профись». Но тот понимал –вероятно, такое обращение ему было знакомо.
– Почему вы мне всегда затыкаете рот? – воскликнул Горб. – Вот всегда. Вы думаете, что вы лучше. Если я претендую на то, чтобы меня слушали, то это вовсе не значит, что я занимаю с конца. Мы все равны и не нужно делать вид, что он лучше другого.
– Сейчас обидится, – шепнул плохо говорящий, и это прозвучало естественно по-другому «хейха обитса».
Эта перебранка внесла какую-то несерьезность в атмосферу этого «лагеря». Они цапались друг с другом, как школьники на переменках, пытаясь уязвить друг друга чем-то более ядовитым, чем тот его. Тот, что много говорил, был серьезен, но его манеры были такими странными и комичными, что невольно тянулось сделать улыбку, не зависимо от того, что он говорит. Он на кого-то походил, и только что-то знакомое вертелось в голове из истории и хотелось воскликнуть, что «это –…», но только кто это терялось где-то внутри. Тот, что погружал свои руки в себя и мог заниматься чем угодно, был недвижим. Мишке казалось, что если он вынет руки, то вместо кисти будут шары от боулинга или дуло от автомата. И только маленький с нервическим лицом, да и всем телом выказывал свое недовольство.
– Это безобразие, – раздраженно говорил он, – мы еще не начали заниматься этим новым делом, а вы уже на меня валите все шишки. Я такой же, как и вы…
– Тихо, – сказал ему высокий, но тот не стал его слушать, продолжал, не останавливаясь твердить, что он тоже здесь имеет голос и что он ничуть не хуже…он не знал, что из темноты вышел человек, который решил помочь им в этом споре.
– Ладно, дети, я долго терпел ваши выходки, – сказал крепкий мужчина с усами, хрустя пальцами. – Теперь позвольте и мне вставить свое слово, – все замолчали, как будто знали, что будет за не вовремя сказанное слово. – Время несет в себе две функции – успеть то, что заготовил и забыть то, что не успел заготовить. Это наша религия и тем, кто верит в кресты, а не верит в нашего бога, который прописал истины и главное указал на тех, кто эти истины должен соблюдать, достоин самого жалкого наказания. Этот парень пришел сюда с одной целью – вырасти, как человек. У него могут не вырасти усы, но он может стать тем, о ком мы будем говорить каждый святой день в году. Об этом каждый мечтает. Но хватит об этом. Тебя будут звать Андрюшей…и первое, что мы должны – тебя проверить. В этом силен Хрущ. Он нам и будет демонстрировать свои способности. Прошу, товарищ, приступайте.
Этот человек имел тут вес. Его никто не перебивал, пока он говорил, все слушали, словно сами были новичками в этом деле. И когда он отдал приказ, а это был приказ – никак по-другому не назовешь, то полный мужчина, круглый и упитанный (не говоря про его чудо-костюм) произнес:
– Это поле, так называемый наш лагерь. Его еще называют минным, но мин здесь нет. Есть другое, – он достал пистолет. – Это…
– Что такое? – не удержался Мишка, закрываясь преждевременно, как будто уже знал, что это орудие было приготовлено для него. – Зачем он здесь? – закрываясь то одной, то другой рукой, спрашивал он.
– Не волнуйся, – смеялся самый высокий. Он был немного не в себе и постоянно утирал лоб. – Это не так больно, – сказав это, он схватился за свою пятую точку и подпрыгнул, потом еще. Журавлев напрягся.
– Зачем это? – продолжал он укрываться ладонями менее интенсивно на этот раз. – Это же опасно.
– Немного пожжет, а потом проходит, – воскликнул высокий человек и снова повторил этюд с пятой точкой. – Говорят, после этого человек обретает совершенно новое состояние. Нирваническое. Ух! – закричал он, словно вспоминал, как то же самое было с ним, и какое удовольствие он при этом испытывал. Мишка однако не чувствовал энтузиазма, но Хрущ, отмеченный усачом, как демонстрант каких-то невероятных способностей, громко произнес, чтобы усмирить эту несерьезность:
– Итак, начали! – огласил он поставленным голосом, и направил пистолет, как и предполагал молодой человек, на него. Журавлева не понимал, что должен делать. Подвал, по которому если он и побежит, то наверняка попадет в канализационную трубу со сливом, погрузиться на три четверти под воду, но здесь так темно, что наверняка сгинет без труда. Поэтому и дергался на месте, не понимая куда бежать. Пистолет крутился в руках, а он, извиваясь на одном месте, не отрывая ступней, наконец, не выдержал:
– Но где? Здесь?
Команда снова засмеялись, как и в прошлый раз – дико, не соблюдая никаких приличий.
– Неужели придется бежать? – думал Мишка и уже был готов пойти на это, оторвав одну ногу и ступая ею в лужу с жуткой гримасой, словно он в нее не ногой ступил, а погрузился с головой.
– За мной! – неожиданно крикнул усач и эта «перемена» преобразовалась в «урок», на котором все сидят послушно и слушают как один.
Они вышли на площадку. Что они для этого сделали – всего-то прошли два коридора и открыли массивную дверь. Парень не понимал, для чего нужна была эта конспирация. Странно, что они оказались здесь. Журавлев подумал, что они вновь перенеслись в московские районы – там хорошие просторные подвалы-лабиринты, отдельный покрытый асфальтом город, но как только открылась бескрайняя ширь без единой высотки, он сразу же забыл о своем городе. Конечно, ему хотелось спросить, как так получилось, что они оказались в такой противоположности, и спросить еще семь вопросов о том – есть ли возможность не выполнять ни одно из предписанных правил, или выполнить только одно, два или три из них, но ни в коем случае не совершать полный обряд. Но пистолет был сжат крепко и палец на курке выглядел крупно, объемно и казалось давил своим небольшим расстоянием, прикасаясь к нему дрожащим пальцем.
– На старт, внимание… – Хрущ не успел договорить, Мишка уже бежал, как угорелый. И не зря, как оказалось. Пули летели и подгоняли молодого человека. Он подпрыгивал, придерживая штаны, боясь, что т страха они могут слететь, а быть подстреленным без штанов значительно хуже, нежели в них. И в этой смешной позе мчался наперерез, не задумываясь о траектории движения, понимая, что бежать некуда и никаких правил не было обозначено перед этим испытанием. Неожиданно он упал на траву, сознавая телом, как что-то твердое впилось в тело и стало болеть.
– А, больно! – закричал он, – Не надо! – он закрыл голову, и задрожал, словно это могло помочь от стрельбы. Но стрельба прекратилась, и кто-то уже бежал к нему, чтобы проверить его состояние.
– Успокойся, – к нему подошел маленький человек, с острым носиком и тонкими губами. Думая, что он доктор, или тот, кто хотя бы поможет ему справиться с этой раной, Мишка стал выпячивать то место, где была острая боль. Но тот ничего не предпринимал, разве что встал рядом и повторял, как попка одно и то же, – Успокойся!
– Но у меня ранение! – закричал Журавлев, трогая то место, где, по его мнению, хлестало фонтаном.
– Нет, у тебя ранения, – спокойно сказал «доктор». – Это были холостые и разрывные тем более. В воздухе, не в жо…
На Мишку было страшно смотреть. Человек, переживший две войны, выглядит намного лучше, чем он – растерянный вид, говорящий о том, что доверять никому нельзя, дрожащие губы, произносящие еле-еле:
– Но зачем?
– Проверка, – ответил маленький человек. Это не успокоило Мишку. Он лежал на сырой траве, казавшейся ему мокрой не от дождя, а от пота земли и его собственного и не мог сдвинуться с места. Информация о возможности пуль не сразу вернула его к жизни. Он полежал минуту-другую, чтобы понять, что эти боли были вызваны шоком.
– Малек, ну что ты все сразу выдаешь? – с досадой проговорил Хрущ, ответственный за этот этап. – Он прошел всего одно испытание, а ты ему уже мороженое с земляникой несешь.
– Да он уже итак натерпелся, – отрезал маленький.
– Я тебе покажу, натерпелся… – грубо сказал Хрущ, засунул руки в карманы и снова нервно стал перебирать нутро своего пиджака.
– Я не хочу, – ответил Малек.
– Тогда мы должны сделать все, чтобы ты все забыл, – сказал Хрущ, стараясь говорить негромко, словно боялся утечки информации.
– Но я итак ничего никому не скажу, – застонал маленький, испуганно отстраняясь от этого ходячего квадрата.
– Есть несколько способов, – бурно реагировал Хрущ, который пытался показательно проучить одного из команды за просчет. – Шок, хирургическое вмешательство…выбирай.
Мишка понимал, что здесь нужно быть хитрее, и что если он будет идти на поводу или, напротив, от всего отказываться, то ничего из этого не получится. Нужно что-то среднее.
– Я готов на второе испытание, – прервал он это столкновение, и Малек благодарно посмотрел на него.
– Меня ждут, – громко заявил человек с усами, понимая, что они прекрасно обойдутся без него. Он ушел сразу же после Леньки – человека со странным положением руки. Тот исчез как-то незаметно, наверняка, во время безумного марафона. За Сталью последовал и Малек.
Второе испытание было простым – нужно было рассказать о политической обстановке страны. Об этом его спросил Бреж, который и здесь умудрился найти место для того, чтобы сесть. Однако и тут на пеньке он смотрелся так же солидно, как и на троне.
– Я не знаю, в какой форме вы от меня хотите это услышать, но я попробую… – Мишка говорил долго, не совсем думая о качестве слов, постоянно наблюдая, как на него смотрел сидящий и, понимая, что тот одобрительно кивает, продолжал говорить, не задумываясь о том, что повторяется. Сердце билось, как в последний раз и это биение, казалось, было громче его голоса.
Закончив этап, Бреж ушел, не удосужив молодого человека никакой ответной реакцией. Мишка остался, не зная, что делать дальше. Этот «лагерь» все меньше нравился ему. Он намеревался увидеть сотни таких, как он, совершающих маршбросок по пересеченной местности, а получил разрывную пулю в пятую точку и распотрошил себя на тему политобстановки. К тому же Володя не присутствовал при этом, отдав его на растерзание склочной команде, которая может быть и совершила тринадцать переворотов за последние полгода, но не умела нормально говорить друг с другом. Они как будто делили добычу, но разве Мишка Журавлев – добыча? Он – один из них. Если повезет, конечно.

Глава 16 Митинг нужно поделить

Он больше всех смеялся. Если все остальные, так или иначе, участвовали в его (Журавлиных) понуканиях, то этот субъект как-то странно смотрел за происходящим, словно ждал неожиданных поворотов, и когда желаемое сбывалось, смеялся и все чаще прикладывался к фляжке. Мишка, уже уставший от этих обрядов, вспомнил, как его посвящали в журналисты – один раз в институте, потом в редакции и, наконец, здесь, это посвящение, только в кого – для него так и оставалось загадкой. Если тогда была понятно, что он того хочет и без сомнения отдавался этому делу, выполняя все творческие эксперименты от глотания двадцатиметровой макаронины до экспромтов в газету, то сейчас – это давалось нелегко, не в полную силу, без стопроцентного драйва, разве что в силу своего желания стать кем-то. Если в те времена, когда он только становился тем, ради чего учился пять лет, его беспокоил даже не столько материал, а то, что происходит за спиной у тех, кто пишет истину и те, кто фабрикует факты, то, что он видел сейчас, ему казалось таким ясным и простым, и он верил этому, и нельзя было не верить – он не наблюдал за этим, он стал одним из них. Для этого не нужно было учиться, разве что пройти плевый лагерь, который практически позади. Да что там – пробежать под разрывными пулями и рассказать о своем отношении к власти. Ерунда! А теперь что его ждет? Да разве не все равно? Главное, что он останется жив…кого так ему напоминает этот профиль? И мышцы как будто стали проявляться на его безмышечном теле – от напряжения, постоянного сопротивления, что делает тело спортивным. Он точно вылитый… – бросалась беспокойная мысль под колеса его потока сознания.
И тут он вспомнил, кого так напоминал ему этот маленький человечек со странной рукой. Ленин…точно. Того человека, что звали Ленькой напоминал Ленина. Он так ходил и картавил, и эта лысина. Только он не совсем понимал, почему такое сходство и только когда начинал думать про клички, то понял – все эти партийные псевдонимы здесь имели место. Ну, конечно. Ленин, Сталин – Сталь, Хрущ – он же Никита Сергеевич, Малек – никто иной, как Маленков, Бреж – нетрудно догадаться, Елкин – да боже ты мой, неужели первый президент Российской Федерации. И эта команда, состоящая из президентов, были такими реальными, как те ребята со двора, которых ты не боишься, разве что интересуешься. Такое содружество президентов несло в себе приятное ощущение того, что ты не среди людской массы, а намного выше. Только почему Андрюша?
– Я готов, – сказал Мишка, понимающий, что должно обязательно что-то произойти и эта пятиминутная тишина – только передышка перед чем-то особенным. – В тир? Или в болото, ловить лягушек? – он выдавал одно предложение за другим, как будто знал, что следующее испытание будет похлеще. – Может быть, у вас есть то, о чем я даже и предположить не могу? – и, не дожидаясь, пока ему ответят, он продолжал гневно, словно ждал, пока останется один, чтобы по-честному, поговорить с глазу на глаз. – Давайте, запирайте меня в клетке со львом, пускайте на меня змей… – и тут он остановился, так как понимал, что бешено колотящееся сердце и пульсирующая голова не оставили ничего от той прыти, что была в самом начале.
Елкин – высокий и грузный мужчина переходил от единственной стены (с дверью) с металлическими крючками, за которые ему никак не удавалось зацепиться, чтобы устоять на месте, тяжело вздыхая, как будто эти передвижения отнимали у него большое количество энергии. Крючки сгибались, но, тем не менее, оставались в стене.
– Не знаю, как ты, но я отправлюсь в кабак, – сказал расслабленно Елкин, отпивая из своей фляжки, которая опустела к тому времени, и он, добывая из нее последние капли, кажется, был готов проникнуть в узкое горлышко своим широким мясистым языком.
Мишка остолбенел. Только что шесть человек совершили над ним экзекуцию, пусть не все вели себя как один, но он, однако, чувствовал, что одежду надлежит сменить как можно быстрее. А теперь этот седьмой решил уйти и напиться, оставив его здесь, или третье испытание было как-то связано с умением пить, что Володя проворачивал с ним неоднократно.
– Я в кабак, чтобы ты знал, а не сказал, что я пошел книги читать, – рявкнул мужчина и на последнем слове его едва не вывернуло. Но он сдержался, замер в уклончивой позе и сказал важно с иронией, – они бы тебя и дерьмо заставили глотать, если бы хотели. Расскажи о том, как живут армяне? Айзеры? Румыны? Блин, хорошо живут, если… в достатке, пить есть что. Побегай, как зайчик, получишь морковку, а потом с этом морковкой под трамвайчик. Уроды! Нет, надо точно выпить, я не могу. Вперед, мой друг, в кабак.
То, что он так реагировал на происходящее, было странным. Словно он не был из этой команды и даже то, что все они были далеко не похожими друг на друга, так или иначе они были на одной волне и соблюдали какие-то нормы. А этот Елкин…был чудаковатым.
– Переверни землю, Мишуля, – продолжал ерничать он, став в следующий момент серьезным – козырнул двумя пальцами правой руки у виска и громко отчеканил: – Есть, твое блядское благородие! – но не удержался и рухнул, сорвав два крючка, за которые умудрялся держаться. Ему не было больно, но если даже и было, на все реагировал бурным смехом. Он приподнялся, продолжая нести околесицу. – И надо слушаться главного. Он приведет тебя туда, где молочные берега сливаются…, – он не договорил, так как, открывая дверь, стал напирать на нее, забыв, что та открывается на себя. Этот казус дал возможность Мишке, подбежать к нему и встать у Елкина на пути.
– Но нам же нельзя светиться, – сказал парень, останавливая его. И был тысячу раз прав. Об этом неоднократно говорил Володя, это он и сам прекрасно понимал. Если они «нужные» люди, то нужно быть осторожным и ходить по публичным местам не стоит.
– Я давно уже подумал об этом, – ответил на это Елкин, посмотрел на свою фляжку и отбросил ее в сторону. – Если нам нельзя в кабак, то, что делает человек, которому страшно хочется пить?
– Пьет дома? – предположил Журавлев и попал, наверное, в самую точку. Елкин развел руками, засмеялся, и Мишка попытался поддержать его, но смех у него получился несколько вымученным.
– Пошли, я тебе кое-что покажу, – ответил на это мужчина, открывая дверь правильно. Они вышли наружу, прошли по коридорам, и уже стали проходить третий поворот, как Мишка сказал:
– А глаза?
Мишка пытался сохранить тот порядок, что был в самом начале, догадываясь, что испытание продолжается и пока еще не стоит расслабляться. Может быть, сейчас на пятом повороте этот Елкин возьмет и скажет, что он провалил испытание. Это нельзя было допускать.
– Смотри, – махнул рукой «президент». – Мне, если честно, на все это насрать. Даже лагерь тебе устроили в сральнике.
Мишка пожимал плечами, не понимая, почему тот злиться – ведь он тоже был причастен к этим испытаниям, вероятно, приложил руку, как и все. Конечно, могло быть так, что у них все обязанности распределяются между собой, и он ничего не делал, но к чему такая неприязнь?
– Не надо ничего говорить, – продолжил Елкин, минуя еще три коридора и один спуск по искривленной лестнице. По ней как будто катили груженные вагоны. – Не ты первый, не ты последний, – с уверенностью знатока воскликнул мужчина и загоготал, сотрясаясь всем телом, передавая свое многоголосие всему пространству, что у Мишки возникла мысль о завале. – Так мы топим всех новичков, а они дурынды к нам относятся, как к богам. Нужно пить мочу, извольте, буду. Пробежать по минному полю – с удовольствием. Ты так смешно бежал. Я даже не мог вискарь проглотить, уж очень ты песочно галопил.
Журавлев уже представил, как их завалило, и они пытаются выкарабкаться из мелкого песка-пыли, но ничего из этого не выходит, так как Елкин «страшно» громко смеется, что мешает сконцентрироваться на одном.
Они спускались по еще одной лестнице, которая была напрочь лишена каждой второй, а то и третьей ступени и приходилось перепрыгивать и в темном, как ночью, пространстве нога Мишки проскользнула в ощутимую полость, куда-то вниз, испугав его так, что выбравшись из западни, он некоторое время не мог сдвинуться с места.
– А ты чего такой напуганный? – спрашивал Елкин, которому, к удивлению, везло, и он прекрасно проходил эту «неправильную» лестницу.
– Да я не напуганный, – говорил Мишка, вылезая из дыры и продолжал путь, уже более осмотрительнее. Елкин всю дорогу или пил, или говорил оптимистичные речи, которые вдохновляли, скорее всего, его одного.
– Не бойся, они не опасные, – говорил он, смеясь. – Тебя не убьют, не вырежут глазное яблоко или татуировку на животе, если сам конечно, не попросишь. А попросить ты можешь все. Новичок – он как Аладдин, в чьи руки попала волшебная лампа. Загадывай, только более точно формулируй свои желания. А то тебя ждут неприятности. Как пить дать, ждут неприятности.
Они вошли в какой-то бункер и остановились. Мишка вопросительно посмотрел на Елкина, который уже нажимал на кнопку. Послышался гул и через минуту створки распахнулись, и показалось пространство лифта – старого, исписанного разной пошлостью.
– Куда мы едем? – спросил молодой человек, так как не увидел в лифте ничего напоминающего кнопки или рычаги, дернув которые, можно привести механизм в действие или бездействие.
– Выбирай, – выдал Елкин. – Вниз или верх, – сказал он, и стал пристально смотреть в глаза напротив. Казалось, что от ответа Мишки Журавлева все зависит
– Вниз, – быстро сказал Журавлев, выбрав направление не сознательно, а скорее от настойчивой манипуляции.
– Правильно, – у этого лифта только один маршрут, – проговорил Елкин, хлопнул по стене, на которой запряталась пуговица-кнопка, реагирующая на нажатие. Лифт помчался вниз – сперва медленно, переходя в более скоростной режим, наконец, принял более устойчивую частоту движения, в которой все равно нельзя было существовать спокойно.
– Значит, подниматься придется по лестнице, – машинально решил парень, уже думая о возвращении назад.
Лифт остановился, открылась массивная дверь, приглашая выйти. Резануло сыростью и запахом перегноя. Они прошли по коридору, и вышли в пространство, в котором царили совершенно другие запахи – апельсина, корицы и мяты.
Елкин дернул рубильник, и синий цвет вперемешку с красным колором дал жизнь этой черноте. Это был бар – точно такой же, какой он мог быть и наверху. Со всеми стойками, стульями, стеной напитков, стоящим фетишом в виде фигурок рок-музыкантов и обнаженных танцовщиц. На стойке стояло несколько стопок, одна из них была наполнена – казалось, что совсем недавно кто-то здесь был.
– Теперь понял, что делает человек, который хочет пить, не смотря ни на что? – спросил «президент», переваливаясь через стойку всем телом и доставая начатую, видимо ранее, бутылку. Он упал на красный кожаный диван, подкладывая под себя черную подушку, продолжая комментировать. – Покупает кабак, прячет его на глубину сто метров и спускается туда, когда ему хочется.
– Вау! – только и смог вымолвить Мишка, не зная, что делать в следующую минуту – то ли сесть на диван рядом с Елкиным, продолжая восхищаться баром, то ли за стойку на длинноногие стулья и попробовать местные напитки.
– Этот город с виду весь на поверхности, – сказал Елкин, устроившись удобно на диване. – На самом деле все люди хотят быть уникальными. В каждой квартире что-то особенное. Кажется, что все пьют, а на самом деле не все пьют по одной причине. Вот я например не могу не пить, а есть и такие, что могут и не пить, но пьют, потому что все пьют.
Мишка присел за стойку и прилип рукой к пятну от разлитого ликера или другого напитка, имеющего в своей основе сахар. Елкин пил и теперь, когда он оправдал свое поведение, мог наслаждаться этим столько, сколько ему понадобиться.
– Я слабое звено, – сказал он удрученно и тут же замахал рукой, выставляя указательный палец, – но это с их стороны. На самом деле я вижу многое так, как им не по силам. Они думают, много, придумывают разные варианты, а я со своей стороны уже придумал десяток решений, которые все, как один, подходят для них. Но я думаешь, такой юродивый, чтобы им все вот так выдавать, я молчу, и они смотрят на меня, сожалея, что я такой, не знают, что во мне есть такое сокровище. И я бы рад им его отдать, только попросите его у меня как нужно, а не требуйте. Но разве они могут просить?! Нет, они привыкли все брать. Прийти и взять. Вот и получат они с меня голый зад с фурункулом на полужопице.
Он смеялся, говорил о себе, как действительно мог говорить президент и его нежелание соглашаться с тем, что он просто алкоголик, у которого тривиальная зависимость от зелья, была несколько наивной, и убежденность в этом хорошо прикрывала эту непосредственность. И факт того, что здесь на глубине несколько сотен метров с ним еще один человек, который сейчас что-то ждет, о чем-то думает, его не сильно волновал – он продолжал говорить и так говорил бы наверняка, будучи совершенно один.
– Что со мной? – наконец, спросил Мишка, понимая, что если он сам ничего не спросит, все останется неизменным. – Что дальше?
– Не знаю, – сказал Елкин и задумался. Продолжалось это недолго – два глотка и три почесывания. – Митинг должны поделить, – выдал он, немного вяжущим языком. – Каждому достанется по заданию. И…все. Вперед за медалью в центр мира. Суки, броню не дают, – закончил он оптимистичную речь.
– Что будешь делать? – спросил Мишка, не заметив, что перешел на «ты».
– Не знаю еще, – развязно сказал «президент». – Он со мной свяжется.
Кто это «он» было понятно даже Мишке и он, встретившись глазами с Елкиным, получив от него импульс в виде подмигивания, почувствовал себя частью этой системы, в которой происходит что-то особенное.
– А здесь он тебя найдет? – спросил таинственно Журавлев, понимая, что ответ может быть один. Но как не хотелось замолкать в такой момент. Елкин, конечно, засмеялся.
– Этот найдет, – сказал тот. – Он кого угодно… вот как он тебя нашел?
– Не я его нашел, а он меня, – ответил Мишка.
– Ты в этом уверен?
– Да, я в этом уверен на все сто.
– Здесь ни в чем нельзя быть уверенным на сто, ты, наверное, имел ввиду, процентов.
Журавлев все меньше контролировал ситуацию. Если он раньше понимал, что это он увязался за Володей, то теперь возникла еще одна версия, что он мог так подстроить, что Мишка сам…нет, этого быть не может. Хотя, по словам Елкина, здесь нельзя быть уверенным на все сто. Только как это можно проверить? Да никак! Есть то, что знать необязательно. «Президент» говорит то, что можно знать, а про что он молчит – да черт его знает. Мишка путался с тем, что можно, а что нельзя. Ему казалось, что ничего нельзя, однако Елкин поменял его в сознании одну полку, переставив все там местами – не обязательно придумывать новую легенду про себя, достаточно ее только подкорректировать. Но пусть Мишка это и понял, но не решался применить, оставив этот метод для других внедрившихся в чужое логово шпионов.



Глава 17 Звонок в Москву

– Сынок?! Это ты?
– Какой выхухоль позвонил так поздно?
– Не надо молчать. Ты что, плачешь?!
– Он еще молчать выдумал. Дышит, как медведь. Я же говорю, выхухоль.
Мишка не мог так долго молчать. Он несколько раз пытался совершить связь со своим исходным миром, из которого он так незаметно вышел, но у него все никак не выходило. Позвонить маме было значительно проще, так как с ней он мог говорить как угодно и о чем угодно. Значительно труднее было связаться с Машаковым, разговор, с которым мог быть услышан одним из «команды». Однако и разговор с мамой мог расцениваться, как шпионский – попробуй, докажи, что та пожила женщина на другом конце провода мама, а не секретный агент, ждущий донесения с минуты на минуту. Поэтому разговор с мамой, и тем более, главным редактором газеты «Московский бум» откладывался до лучших времен. Но как только Мишка оказалась наедине с Елкиным, он немного расслабился. Хоть и была вероятность того, что этот мужик только притворяется, что много пьет, а сам наблюдает за каждым его шагом. Но, во-первых, за его именем сохранилась сомнительная репутация, во-вторых, его поведение было достаточно предсказуемым, в-третьих, то количество спиртного, что он уже выпил, говорило об одном – делай, что вздумается. Сперва, он говорил с цинизмом о своем месте в этой команде – «я бабой пришел, уйду мужиком», а потом запел о кабаках и причастности их в российском социуме. Наконец, он допил третью бутылку и уснул на красном диване, проснувшись уже через минуту и ни слова не произнеся, отправился в сторону спальни (здесь была еще и комната отдыха, да не одна), сильно хлопнув дверью. Вот тут-то у Мишки и появился шанс. Но так как он тоже приложился к алкоголю и пока ждал, что один из гномов уснет, сам уснул и, проснувшись, тут же схватился за трубку, набирая номер телефона, который знал наизусть.
– Але, доброе утро, – прошептал он. – Что? Вечер? Понимаю, у вас вечер. Где я? На севере, северо-востоке… в России точно. Вы меня узнали?
Конечно, его начальник не был готов к этому разговору. Он закашлялся, и, казалось, его кашлю не будет конца. Мишка был готов послать кого-нибудь в район Полежаевской, чтобы ему кто-нибудь постучал по спинке.
– Что за черт? – выдал, наконец, сквозь отголоски кашля, осипшим голосом начальник. – Ты давно уже уволен.
Но аргументы – вещь железная. И Мишка не ругнулся с досады, не расстроился, предвкушая событие российского, а то и мирового масштаба.
– Подождите! – смело сказал он. – То, что было, забудьте. Ничего не было, ничего. Главное то, что есть сейчас. А сейчас я в таком месте…в каком вы точно никогда не бывали.
В трубке послышался шорох и, казалось, что абонент переваривает информацию, с трудом. Но Машаков – опытный редактор с многолетним стажем, быстро пришел в себя, и этот кашель был наверняка связан не с Журавлевым, а с апельсиновым соком с мякотью, принятым перед сном, а шорох с одеванием тапочка спросонья.
– Да где же ты? – закричал он. – За последнее время убили одноглазую девочку, установили красный фонарь на Чистых, и раскрасили гуашью стену с Цоем, дописав хвостик на «о».
– Это все ничто, – воскликнул Журавлев, едва не укусив трубку, при этом засмеявшись даже. – Есть нечто такое, что…
– Да что? – нервно спросил Машаков. – Говори толком.
Было бы просто, если бы он выдал информацию вот так – по телефону. – Так не пойдет, – думал Журавлев, – чем дольше я смогу держать этот «самородок» при себе, тем больше он будет иметь вес.
– Я теперь знаю значительно больше, – смакуя каждое слово, говорил Мишка.
– Ты что энциклопедий начитался? – нервно отзывался главный редактор.
– Этот материал должен быть исключительно на первой полосе, – решительно сказал Журавлев, и ему захотелось повторить то же самое, только громче, однако Машаков не хотел молчать, и уже ставил свои условия:
– Ты же знаешь, что это должна быть бомба…
– У меня не бомба, – оборвал его Мишка, – у меня орудие с дальним прицелом.
– Как это понимать?
– Я не могу сейчас говорить, – резко сказал молодой человек, и бросал трубку со словами: – Я позвоню.
Он чувствовал свое превосходство. Если Машаков занимается всякой ерундой, добывая несуществующий материал, у него в запасе первый сорт, за который вся журналистская биржа готова асфальт грызть. Он его достанет из-за пазухи и вот она – слава до двадцати пяти. И вскоре он станет самым популярным в этой среде, и про него будут напоминать, как только встанет вопрос о человеке года, а то и столетия. Сейчас Машаков не будет спать. Это как пить дать. Наверное, мучается. Ох, как хорошо, – приятно щекотало внутри. Мишка еще долго кусал трубку и смеялся с ней, уже после того, как последовали прерывистые гудки и Машаков «мучился» три минуты.
С мамой была несколько другая ситуация. Он не сразу начал говорить про свое положение, что непросто – женщина, не останавливаясь, спрашивала, кто звонит. Наконец, Мишке удалось вставить слово:
– Але мама, да все в порядке. Я по работе в Керчи. Да, сыт. Здесь кормят хорошо, скоро буду. Когда? Может быть в конце недели. Ты не слышала? Повторяю…я по работе в Керчи. Где это?...Э…в Керчинской области. Да, не близко. Тебе в километрах? Примерно пятьсот, – наобум сказал Журавлев, зажмуриваясь, чтобы мама не крикнула. Но все обошлось.
Мама не стала расспрашивать его больше ни о чем (разве что…), так как понимала, что то, чем занимается ее сын – очень престижно и чем он каждый день приходя домой, просто сидит в своей комнате, лучше, когда он в командировке, где может произойти все что угодно. А это так интересно и, конечно, полезно для журналиста. И рассказывая о нем соседям, она почти не привирала. И сейчас она бы могла положить трубку и успокоиться на ближайшую неделю, но перед этим, он должен был рассказать ей какой-нибудь, хотя бы один, интересный случай. И Мишка понимал, что не выкрутится, пока что-нибудь не «родит».
– Город, как город, – начал он, не веря, что сможет что-то придумать. – Маленький такой. Люди приветливые, только пьют много. Не, я не пью, ты же знаешь, – и тут его взгляд остановился на бутылке с красным драконом. Несмотря на темноту, горящие лампочки дневного света, освещающие барную стойку, давали возможность что-то видеть. – Да здесь нашли одного оборотня. С виду он как человек, но как только наступит ночь, так все – превращается в чудовище – противное такое. И начинает ходить по домам и стучаться в окна.
Мама была довольна – она затаив дыхание, слушала, а Мишка, почувствовав вкус небылицы, продолжал:
– Говорят, что он в Керчи уж всем в окна постучал. Теперь он двинется дальше. В Москве много окон. В скорейшем времени он и до нашего дома доберется. Так что мама, если услышишь стук, не обращай внимания. Это Керчинский оборотень, что до нашего дома добрался.
Внезапно зажегся свет. Мишка вздрогнул. Только сейчас он понял, что сидит на подносе, как блюдо, которое подали. Он пожал плечами, встал, оглянулся, делая вид, что не понимает, где находится. Елкин тем временем подошел к холодильнику, открыл, взял апельсиновый сок, отпил, поставил на место, достал непочатую бутылку виски, откупорил, сделал два глотка, закрыл дверцу, и хотел было вернуться в комнату с прихваченной бутылкой. Казалось, что он не видит Мишку. Тем временем парень положил трубку на очень «сомнительной» ноте. Если бы «президент» так и ушел в комнату, то ничего бы не произошло, но Елкин остановился, принюхиваясь к чему-то, повернулся к Мишке и устремил на него свой осоловелый взгляд.
– Я что у тебя? – спросил Журавлев, понимая, что должен как-то оправдать свое положение здесь. Елкин молчал и продолжал смотреть, словно Мишка представлял собой редкий вид человека с особым строением. – Так значит я у тебя, – повторил Журавлев, уже утвердительно, словно только что понял, куда его занесло. Он улыбнулся и показал пальцем вниз, намекая, что они очень низко. – Там не знают, что мы здесь, – сказал он глупость и, наверное бы сказал дюжину еще, если бы Елкин не вышел из своего продолжительного столбняка.
– Ты у меня и ты сейчас куда-то звонил, – ответил Елкин, откручивая колпачок от бутылки.
– Да так, нужно было домой позвонить, – сказал Журавлев. – Мама волнуется. А ей нельзя волноваться. Она у меня, когда волнуется, всех на уши поднимает. – Сейчас он меня выдаст, – неслось в голове. Елкин повторил процедуру осмотра. За это время можно было съесть спагетти и выгулять пса. Наконец, он заморгал, и, улыбаясь, произнес, отпивая из бутылки коричневый напиток:
– Да ладно. Звони куда хочешь. Мне до того, что там делается давно насрать. Все равно это мое последнее дело. А потом…у меня есть еще один бункер. Там получше будет. Главная тема «кто главный». Всем президентам, твою мать, больше не на чем самовыражаться, кроме как друг на друге. Володька фанатик, черт бы его подрал – таких мало. А все остальные пешки, даже Сталь смотрится как экспонат из музея – его боятся, как бы он не того. Не, он конечно нужен, иначе, такие как я – развалят все к такой-то матери, и не будет больше «Володи корпорэйшн» и ничего, кроме этого подземелья, где нет ни воздуха, ни жизни, зато алкоголь хранится в чертовски хороших условиях.
Волна, которая могла накрыть Журавлева, прошла, и сейчас он был готов Елкину все рассказать, вплоть до своих отношений с женщинами. Однако он сдержался, опасаясь не этого постоянно говорящего человека, а тех, кто может подслушивать их.
– Если я буду спрашивать каждого о том, кто он и что у него за пазухой, то у меня не останется времени на себя. А мне так важно побыть не столько с тем, кто со мной сейчас, а с самим собой. Понимаешь, чертовски не хватает времени на себя. Только уединишься, подступает такая жажда и ведь она тоже немного мешает побыть один на один. Выпьешь – вот и третий, выпьешь больше – и нас целая команда. Некоторых хочется дисквалифицировать, но не выходит. Я их и так, и этак, ничего. Я не знаю, что на них действует.
Он не плакал, но его слова были такими жалкими, что Мишке захотелось сказать что-то особенное. И он ничего другого не придумал, кроме:
– Может быть, поедим?
– Ты готовить умеешь? – отреагировал «президент».
– Ага, – кивнул Журавлев.
– Тогда вперед! – бодро сказал Елкин и раскрыл рот, зевая. – А я спать. У меня еще есть недосмотренные сны.
Он ушел, а Мишка не знал, где он. Он не помнил. Точнее он не понимал, как можно сидеть на глубине и готовить яичницу. Нет, готовить он точно не хотел. Есть он хотел меньше, чем готовить, поэтому он открыл холодильник и съел замороженную морковь. А потом стал думать о том, что сделать для того, чтобы вернуться к разговору по телефону. И понял, что для этого нужно разве что убить Елкина. Так как этот разговор точно не успокоил, а скорее завел его. Но поев, он прислонился к спинке дивана и уснул, забыв про маму, Машакова и думая только о том, что «президент» сейчас не спит и подслушивает все его действия.

Глава 18 Бессонница Машакова

– Кто звонил? – спросила Катя, поправляя волосы и умудряясь одновременно смотреть на часы и хлопать своего мужа по спине. Муж не реагировал.
– Кто это был? – повторила она, на этот раз, посмотрев ему в глаза и пощупав его пульс. Он продолжал молчать, смотря растерянно в одну точку на стене – геометрически можно было предположить, что это дырка от гвоздика, на котором когда-то висела копия Шагала.
– Я тебя спрашиваю… – настаивала женщина, на этот раз, сконцентрировав свое усилие исключительно на мужчине, который как-то странно или даже непозволительно себя вел.
– А? – только и смог ответить он.
– Ты чего? – на этот раз женщина крепко держала его за руки, и пристально смотрела в глаза, пытаясь понять, что он такое вытворяет.
– Извини, дорогая, я тебе не слышал, – монотонно говорил мужчина, смотря, как будто сквозь женщину.
– Это он меня не слышал, – сердито отреагировала она. – Я ему кричу на весь дом, скоро соседи крикнут «да», а он ничего не слышит. Тебе спать нужно. На работе на тебя жалуются. Женщины мне звонили, говорят, ты совсем не обедаешь. Это, как называется? Ты что хочешь со мной сделать?
– Ты меня прости, Катенька, – невольно вышел из своего задумчивого состояния Машаков. Он не понимал, что от него хочет эта женщина и был готов сейчас провалиться, только ничего подобного не слышать. Но эта кофемолка продолжалась, и он терпел ее и не торопился выключать.
– Он мне прости, – горланила женщина. – Не надо мне «прости», просто делай то, что я тебе предписываю. А если ты не слушаешься меня, тогда что…
– Я не хотел… – попытался как-то отреагировать мужчина, но женщина не дала ему договорить:
– Ты не хотел, ты не можешь знать, что ты хочешь, потому что этими вопросами всегда занималась я. И ты не должен мешать мне, помогать тебе. Хотя бы потому, что все мужчины… – она не договорила, так как часы пробили три ночи, и женщина смерила глазами часы в спальне и прихожей – как будто они должны были тоже пробить, чтобы ее расчеты были верными. – Сейчас мы выпьем один растворчик, я тоже выпью. Он нам поможет уснуть.
Она убежала, и только Машаков хотел выйти на балкон, как Катя уже вернулась, держа в руке ложку с дурно пахнущим раствором. Как она не пролила то, что несла, оставалось загадкой, но ложка была наполненной. И эта ложка с противным мятным ароматом приближалась к Машакову, сбивая его и заставляя злиться.
– Я не буду ничего пить, – громко крикнул он, понимая, что повышает голос, чего он себе очень редко позволял. Практически никогда и то днем. А сейчас – ночь, но эта ложка, отвратная, это масло уже у него на губах, часть попало в рот. – Нет! Я не хочу! Мне нужно сейчас подумать.
– Ночью нельзя думать, – спокойно проговаривала женщина, устремляясь своей ложкой – продолжением руки накормить его этой травкой. Но она не знала, что мужчина настроен слишком решительно, чтобы в очередной раз стерпеть ее «заботы».
– Но если мне нужно подумать именно сейчас, – повторил он свою просьбу, ничуть не сбавляя тон. Женщина тут же сморщила лоб, убрала ложку, взяла трубку и стала смотреть на дисплей, сверяя номер с теми, которые ей были известны.
– Это звонил твой психолог, или кто очередной безумный журналист? – перебирала она в памяти. – Очередная новость, из-за которой я должна не спать? Вся твоя бригада у меня в печенках сидит. Все, достаточно, наслушались. Я отключаю телефон, – решительно сказала она. – Интересно, кто его включает?
– Но мне могут позвонить, чтобы…– растерянно ответил Машаков, и от того решительного голоса уже мало что осталось.
– Чтобы что? – с новой порцией «микстуры» вступила жена. – Убивать тебя? Ты же хрупкий…у тебя с самого детства был слабый организм и как только ты терпишь всю эту работу. Она нас кормит, но какой ценой…
Катя завела свою любимую тему, и чтобы ее остановить нужно было что-то особенное. Кажется, Машаков знал, что нужно для этого.
– Хватит! – заорал он, гораздо громче предыдущего раза, вернув себе прежнюю решительность, казалось, в двойном размере. – Я не хочу никакой микстуры, я просто хочу побыть один.
Из комнаты показались две кудрявые белокурые головки.
– Папа, ну почему ты не слушаешься маму? – сказала она и вынырнула наполовину, показывая свой ярко зеленый ночной костюм.
– Да, папочка, мама – это первое лицо, – продолжила вторая, оставаясь только головкой из-за угла. – Да, мама?
– Он разве может понять это, Майечка?! – утирая слезы, проговорила женщина, сворачивая телефон, думая, куда его убрать.
– Почему мы можем это понять, а папа не может? – спросила вторая, устремив свой мизинчик в носик.
– Танечка, когда он поймет, будет слишком поздно, – сказала Катя, найдя укрытие для трубки в кармане халата. – Он останется один, и будет страдать от язвы.
– Нет, – заплакала Майечка. – Я не хочу, чтобы у папы болел животик. Я не хочу.
– А я хочу, – сказала растерянно вторая девочка, посматривая на маму и понимая, что та ей не поможет в этом, сказала, – только совсем немного.
– Что ты делаешь? – не сдержалась женщина и была готова, кажется, не оказать ему помощь с ложкой в руках, а напротив, сделать что-то болезненное. – Разбудил детей, а им утром вставать…и мне утром кашу варить, а ты можешь не спать, не есть, разговаривать по телефону, хоть всю ночь, – она достала трубку из кармана и бросила в него. Машаков не ожидал и не сразу поймал, но трубка не успела достичь пола. – Всем спать! – громко резанула она, и головки исчезли за угол, откуда и появились. – А ты… – у нее дрожала рука и шея подергивалась, как будто голова с каждой последующей секундой становилась все тяжелее и тяжелее. –…ты… – ей нравилось просто произносить «ты», не подчиняя его каким-либо действием, сохраняя интригу и тем самым свое превосходство над ним.
Но к ее разочарованию, наверное, он не дослушал. Надел куртку, и, как был в пижаме и тапочках, вышел в ночной город. Жена так и замерла со своим «ты» и не стала его останавливать. Если ранее он не поступал таким уж опрометчивым образом, то сейчас было от чего пойти на это. В газете было не все хорошо, как казалось на первый взгляд. С каждым днем появлялись конкурирующие издания с новейшими методами и свежайшими идеями. И пусть «Московский бум» был не такой уж заплесневелой газеткой, главный редактор начинал чувствовать, что ему наступают на пятки по самое горло. Сенсации хватали, разрывали, как на рынке, не щадя никого, заботясь только о самой информации, и «жареных фактов» становилось все меньше. Как топливо, которое когда-нибудь кончится. «На наш век хватит» – кричат все, но тут главный редактор скандального издания «МБ» стал понимать, что и на их век может «топлива» и не хватить. Он не на шутку забеспокоился. И этот звонок, как бы он ни говорил, что уже уволил Журавлева, был для него спасительным. А тут еще Катенька, да дочки…ничего, это не главное. Главное, что Мишка Журавлев, которому он дал шанс, оправдал его. Тот нутром чувствовал первополосную новость, которую нужно донести до его ушей, не проронив по дороге ни слова, ни выказав ее взглядом, ни чиркнув ничего на бумаге. Не зря у Машакова была интуиция на этого парня. И теперь он звонит, не хочет говорить все по телефону. Правильно делает. Нельзя такую информацию передавать по аппарату, доверия которому грош цена. Они уже давно все прослушиваются. – Ничего, и на нашей улице будет катастрофа с тягчайшими последствиями, – так думал он, направляясь в сторону стадиона на Беговой. Стадион его успокаивал, только не днем, а именно ночью, когда на трибунах нет зрителей, а песок не вздымается от резвых копыт. Ему стало легче от той надежды, что внес Мишка Журавлев на своих молодых крыльях.


Глава 19 История Елкина и остальных «президентов»

Елкин не всегда был Елкиным. Его когда-то звали Костя и фамилия, которую он носил, была самая простая – Епатов. Он, как и все, прожил часть своей жизни обычно – миновал школу, институт и нелюбимую работу. Правда профессия у него была особенная. Не под стать скучным, изнуряющим до геморроя. Он был настоящим ценителем хорошего вкуса, или проще говоря, дегустатором. Закончил курсы после химического факультета в институте города Екатеринбурга и стал пробовать вино-водочную продукцию. Не спился, но стал зависимым. Стал забывать то, что было вчера. Погуляет хорошо, точнее поработает, опробует несколько партий вин и более крепких напитков, а утром ничего не помнит. Не помнит и ладно – главное руки, ноги целы, и голова, где самое важное для дегустатора – рот и язык в нем на месте. И так бы, наверное, и продолжалось до самой пенсии – пил, спал, забывал, просыпаясь, вспоминал о языке и, найдя его на нужном месте, шел на работу, по дороге разминая его, пока не случилась с ним одна оказия. После очередной дегустации, довольно крепкой дегустации (в последнее время спрос на вино упал и в продажу стали поступать новые образцы именно водочной, коньячной продукции), он вышел на улицу города и не смог найти своей машины. Но так как он всегда ставил ее в одно и то же место, то это было странно, что ее нет. Конечно, он точно не помнил, как ставил – ведь могло произойти все, что угодно, а когда не помнишь и опираешься только на предположения и вчерашний день, есть большая вероятность того, что сегодня на работу приехал на автобусе или пешком через парк вдоль пруда. А то и вообще…он не помнил. Конечно, можно было вернуться домой пешком и там все бы разрешилось, если бы не одно но, о котором, как ни странно он помнил – он был должен срочно забрать ребенка из детского садика, иначе слезы-сопли и тому подобное. Время поджимало, и ему некогда было искать в своих проспиртованных сосудах место стоянки его «девятки», он увидел рядом стоящую «шестерку», вскрыл ее, думая, что сейчас сделает оборот примерно за час и вернет так, что хозяин и не заметит. Но по дороге он попадает в аварию и помимо того, что он не забирает ребенка, он разбивает не свою машину и теряет сразу три составляющих – жену (уходит от него), работу (зачем им нужен сотрудник-вор и алкоголик) и свободу (хозяин машины оказался сущей сволочью). Так он, сидя в камере, встретился с Горбом и Хрущем, которые там сидели за мелкое хулиганство. Только Елкину срок еще предстоял, а Горб и Хрущ сидели второй месяц и ждали когда наступит весна. Весной их должны были отпустить за хорошее поведение. Но так как они при жизни не отличались хорошим поведением, то у начальства были на них другие планы – перевести в общее отделение, увеличив срок. Как говорил начальник – «не нравятся мне те, кто занимается всякой пошлостью». Ну, пошлость не пошлость – но наши герои держали секс шоп. Оказалось, что мало открыть магазин, нужно всех высоких и крепких парней, весом от восьмидесяти килограмм и больше оповестить. Но так как наши парни ничего об этом не знали, то отказывали всем. Те говорили «пеняйте на себя», но Хрущ, умеющий стрелять и ставить капканы на оленей, установил один прямо на заднем дворе и открывал его ночью, когда никого нет. Правильно, охота удалась! Их было двое – одному защемило ступню, второму – нечто поинтимнее. Однако, вышла ошибка –те были двое худеньких студентиков, зашедших на территорию, чтобы опорожниться, и тому, кто попал в капкан ногой, повезло больше, нежели тому, кто навсегда запомнит этот момент своей жизни. Хруща тогда звали Санька Хувылезов, а Горб звался Женькой Приуныловым. Появился третий и тогда…
…Тогда в одной камере они нашли общий язык и решили сбежать. Никто не решает сбегать при таком маленьком сроке, да к тому же в день, когда медосмотр. Горб больше всех боялся этого – не это ли поторопило его собраться с мыслями и согласиться на побег? И они бежали, пока всех остальных заключенных раздевал полуторосотенный медбрат с мясистыми руками и просил нагнуться, чтобы посмотреть на сморщенный зад. Бежали и смеялись, хотя и не знали, куда направляются. Одно утешало – никаких собак и охраны с автоматами, беги-не хочу.
В то самое время Ленька (Федор Молотов) забавлялся тем, что удачно приторговывал свежими захоронениями за границу за неплохой куш. Если бы не Сталь, заприметивший, что могилки редеют. Вот он и схватил Молотова. Сталь был в верхах, заведовал всеми могилами, был главным похоронных дел мастером, точнее, главным инженером по этому делу. Вот и схватил нашего друга за руку. Но так как в то время Сталь успел неплохо поиметь со своей службы – квартиру, машину и дачу на Кипре (все далеко нечестным путем), то за ним давно следили, и уже имелось, пусть и небольшое, но досье, показав кому надо которое поставит его в очень неудобное положение в месте с железной койкой и окном «крестики-нолики». И Сталь знал, что ему дышат в спину. Поэтому данный инцидент мог только немного позлить его. Ну, что он мог сделать с Ленькой – потешить свою душу, посадив его? Или найти пользу в его появлении? Он решил сделать его своим помощником, а потом свалить на него часть прегрешений. Тогда не ему придется тянуть срок, а за него... Но он не знал, что Ленька далеко не глупый человек, что он первый сдаст свое начальство, ибо честность для него была превыше всего. Хоть он и торговал трупами (что не очень хорошо), но все происходило очень гуманно (что хорошо) – помимо того, что он выбирал только свежезахороненных, он искал только тех, кто ни разу не бывал за границей. А тут – такая удача, пусть и не при жизни. Поэтому Сталь отправился за решетку благодаря своей же свежевырытой яме, которую он копал для Леньки. Как бы Сталь не хотел лишаться своих богатств, он остался ни с чем, попал в общую камеру с плохой вентиляцией. Тогда его звали Борькой Наступиным. Ленька стал продолжать свое дело на воле, а Сталь решил сбежать, понимая, что заключенные на него подозрительно посматривают. Он успел бежать, пока в камере не стали делить большой кусок мяса в его лице и теле. Куда он бежал, Борька не знал, одно только его согревало, что ни один из заключенных не успел к нему прикоснуться.
Бреж и Малек росли вместе в одном дворе. Они были очень разными. Толик Юдоволин и Яшка Фантомов соответственно. У них были семьи разного социального статуса – у Толика родители – учителя, у Яшки – бизнесмены. Но тем не менее они дружили, так как Толику надоело получать все за бесплатно, а Яшка в отличие от своего соседа мечтал о многом. И они друг с другом делились. Яшка выносил Толику бутерброды с красной икрой, дельтапланы, вкладыши от жвачки. Толик же позволял другу носить его дырявые штаны и лазить на деревья в них, не думая, о том, что их можно испортить. Первый покупал билеты на фильмы ужасов и большую гору попкорна для второго, получая удовольствие от того, что не пошел в кино. Но и второй показывал первому места в городе – от развалин старых домов до нефункционирующих музеев, куда можно ходить за так. И все бы продолжалось до сегодняшнего дня, если бы не взрослые. Родители запротестовали. Домашний арест, табу встреч и…что дальше? Тогда Яшка и Толик решили бежать. Могли бы, конечно, и остаться – каждый продолжая развиваться в своем направлении, но это было не для них. Они сбежали, набрели на какой-то странный город, стали работать, пока не встретили Володю.
Володя встретил их, когда они продавали галоши. Купил у них пару и пригласил вечером в гости. К тому времени Сталь оказался совсем неподалеку и был примечен нашим командором и, конечно же, тоже приглашен к себе. Ленька к тому времени узнал про город, где очень много пьют и соответственно умирают в три раза чаще, поэтому в скором времени он и оказался здесь, и тоже был приглашен на сходку к Володе. Горба и Хруща начальник поезда выпинул из товарняка. Они оказались на перроне грязными и могли быть подхвачены местной ленивой милицией, но были вовремя замечены Володей, который мигом познакомился и рекрутировал их в свою организацию.
Они все, как один, были рады это встрече. Они безоговорочно согласились на все условия, предложенные Володей. Почему они все согласились заниматься этим? Все просто – им нечего было терять.

Глава 20 Маша или мама

Журавлев вышел от Елкина, не понимая, как ему удалось так просто выйти оттуда. Ему казалось, что он находится очень глубоко, где-то в самом центре земли, у его ядра – столько коридоров, лестниц, этажей они прошли и проехали, а тут прямо после бара лифт, достаточно проехать на этаж выше и улица во всей красе, правда через пустырь и канализационный слив. Но это все было ничего – то, что ему было предложено сейчас, как одно из испытаний, выглядело сравнительной ерундой, по сравнению с тем, как все это началось. В него стреляли, допрашивали, били….Лагерь закончился или еще нет? Он не знал, выдержал ли он испытание или провалил, но ему точно казалось, что если перед ним возникнет, как столп один из «гномов» и предложит съесть кастрюлю с земляным супом с червями или спрыгнуть с отвесной кручи, то он дважды плюнет ему в лицо. Как-то он устал. Но, тем не менее, вразрез этим червонным мыслям шли другие – достоин ли он места среди «президентов» и если нет, то, что он должен сделать еще, чтобы быть достойным. Стерпеть плевок – наверное, готов. Есть суп – так нужно, ладно, попробуем. Спрыгнуть оттуда, но…конечно, конечно. И тогда его будут звать Андрюшей, доверять все тайны, либо он останется Мишкой Журавлевым пожизненно и эта тайная организация станет и для него слишком тайной, затеряется в просторах России среди других более мелких, сменив имя, «президентов» и возможности достучаться до них.
Он безумно хотел спать, но не знал, где может приложить голову. Пусть он только что сорвался с удобного дивана, но сознание того, что Елкин не спит и бдит нарочито, чтобы поймать парня за язык при удобном случае, мешало ему расслабиться. Последние два часа, что он спал, напротив, вывели его, и он чувствовал себя настолько разбитым, что для восстановления организма нужно было значительно больше времени, чем для просто невыспавшегося человека. К тому же сознание того, что он спал на глубине ста метров, как труп, нервировало его, хотя больше всего волновало недоверие последнему (по заданию), первому (в России) «президенту». Было в Елкине и приятное, и что-то отталкивающее, но сразу-то и не скажешь. Мишка был не самым лучшим психологом – ему требовалось значительно больше времени, чем один вечер, чтобы определить, понять человека. Но времени было мало, глаза слипались, впереди была аллея и дорога, которая вела из города, но почему-то казалось, что есть стена, которая помешает ему выйти. И когда-то он хотел сбежать отсюда, сейчас он понимал, что на пороге открытия. Он понимал, что готовится какой-то митинг, но что, когда и где он понятия не имел. Конечно, есть Володя, который понятно сказал, что их ждет, но он что-то не договаривал. В последнее сутки Мишка его не видел – тот поручил его в руки своим «боевикам», и сейчас последний как-то спокойно отнесся к его уходу. Ладно, черт с ними, с этими «президентами» – они все пешки, – думал Мишка. – Все они подчиняются Володе. А Володя…кому? Так можно дойти и до господа, которого выдумывают такие, как Елкин, пользуются его услугами, как Сталь и другие президенты, так как неверующий президент – это нонсенс. Но если не подниматься на Олимп забот, то остается только один человек, отвечающий за все. Володя. Только тот не объявлялся, наверняка, искал подходящий случай или предполагал, что все будет происходить в режиме онлайн. А что если он сам ничего не знает? Делает вид, что готовит, говорит и потом…за минуту до начала. Нет, но как же так?! Стоило побывать в преисподней с одиноким дьяволом, пьющим виски, мысли становятся тоже какими-то неземными.
Он понял, что не один. Его преследовала тень человека. Сперва, он услышал шаги, потом они участились и эта большая тень, накрывшая его с головой, вывела из равновесия. Он немного испугался. Не поворачиваясь, так как, повернув голову в лицо, как говорится опасности, становится еще страшнее, и могут подогнуться ноги, и кто знает, что там можно увидеть – сейчас даже котенок покажется страшным тигром, и убежать тогда вряд ли получится. И это точно не котенок – они не ходят, как люди, шаркая подошвой. Здесь часто убивали, и бывало, что за три рубли в кошельке могли оставить полоску на шее, а то и под сердце Он побежал. Быстро, что есть силы. Его дыхание и бешено рвущееся из груди сердце заглушали предполагаемые звуки погони. Он миновал три переулка, петляя как можно виртуознее, и в какой-то момент ему показалось, что опасность отступила, но только собирался остановиться около площади с монументом без памятника, в стороне мелькнула тень. Он резко остановился, медленно повернулся, открыв рот. Перед ним стояла Маша.
– Маша? – ошарашено спросил он.
– Ты чего такой? – спросила она, как будто не сильно удивилась его появлению.
– За мной кто-то гнался? – сказал он, задав почему-то вопрос ей. Но она была спокойна, ее пышная грудь не вздымалась так, как это бывает после быстрого бега.
– За тобой? – удивилась она, посмотрев по сторонам, на пустую улицу. – А что ты такого сделал?
– Ничего… – ответил Мишка, на мгновение у него появилось желание ей рассказать все, что с ним произошло, может быть даже поплакать, она его пожалеет, но он не мог так поступить. – Ничего я не сделал, – повторил он более уверенно.
– Тогда нечего беспокоиться… – ответила Маша. – А почему ты ходишь так поздно?
– Ты как моя мама, – улыбнулся Журавлев, совершенно не видя никакого подвоха в этом вопросе.
– Твоя мама гуляет так поздно? – сказала Маша, и ее бровки заиграли, сменив дуги на перевернутые галочки.
– Нет, она задает много вопросов, – сказал Мишка, и понял, что сказал несколько обидные слова. Но девушка не обиделась, у нее была защита и на эти аргументы.
– Я задаю вопросы только тогда, когда в чем-то не уверена.
– А в чем ты не уверена? – поинтересовался парень.
– В том, что ты как они, – серьезно сказала Маша и пристально посмотрела ему в глаза, сменив свои «галочки» на прежние «дуги».
Мишка растерялся. Был ли он таким, как они – пока еще нет и то, что он хотел быть таким – не значило, что он хотел таким остаться. Это нужно было только на определенном этапе – чтобы внедриться, а оставить на себя эту шкуру ему не казалось хорошей затеей. Поэтому это предположение смутило, и он сказал, оправдываясь:
– Я действительно другой, но разве есть похожие люди.
– Нет, – закрутила она головой, подталкивая верхнюю губу нижней, – они все отчаянные, а ты спокойный, словно все у тебя в жизни в порядке и ты купил этот аттракцион, чтобы развлечься.
– Если бы я хотел покататься, я бы пошел в парк, – растерянно сказал молодой человек.
– Но ты хотел не только покататься, – решительно сказала она, кивая. – Тебе нужно было что-то еще.
Казалось, она была чем-то недовольна. Но причину этого раздражения Мишка не мог понять – что-то неуловимое было в этом взгляде, играющих бровках и губах. Она словно водила его за нос и сейчас эта недавняя погоня выглядела, как прелюдия к их разговору.
– Зачем ты так? – пытался понять Мишка. – Разве я делаю что-то не так?
Он действительно этого не понимал. Но у Маши зрение было значительно лучше, чем у него – она многое видела и поняла, и сейчас была готова объяснить свою контратаку.
– Ты появляешься здесь, – резко сказала она, – спишь с Маргаритой – последней шлюхой в городе, исчезаешь с этой восьмеркой. Что это? Нормально?
Мишка невольно зажмурился – он не думал, что та мелкая история может как-то доползти до нее. Он уже и забыл об этом. И все благодаря Володе. Спасибо, блин! Ее глаза продолжали спрашивать «это нормально, что ты спишь с последней бабой на планете?».
– Нет, наверное, – ответил он, и тут же спросил. – Только не говори, что ты за мной следишь?
– Нет, – последовали очередная смена «галочек» на «дуги», – но в этом городе нельзя говорить то, о чем можешь пожалеть после.
Мишка Журавлев был потрясен. Он видел сейчас не Машу, а продолжение Володи. Она говорила так, как будто выуживала из толстых изданий ключевые фразы, в которых весь смысл. Ему не терпелось спросить ее о том, что он уже спрашивал, но сейчас он видел другого человека, с которым практически никогда не разговаривал, разве что знал, что такой человек может быть.
– Откуда ты? – спросил он, стараясь угадать, что означают ее движения губ, смыкание верхней с нижней и одновременное подергивание кожи лба вместе с беспокойными бровками.
– Отсюда, – ответила она, – тут недалеко. Ты там был уже. За это тебя били. Если хочешь, можешь пойти ко мне. Если, конечно, ты не боишься.
Мишка дернулся, словно в него попал электрический разряд. Он вспомнил, как Володя был недоволен его поведением, скорее даже не самим поступком, а обманом. Вот если бы он рассказал, что проводил ее до самого спального места…тогда бы он точно получил неслабо. Поэтому его ноги невольно зашевелились и стали двигаться из стороны в сторону, как не определившийся с направлением парусник.
– Ты куда сейчас? – тяжело вздохнула она, наблюдая, как он маячит.
– Не знаю, – пожал плечами Мишка и как будто этими словами развел мосты возможного расположения к нему. Она дернулась, вытянула шею и стала в позу, которая стала возможно и удобной для нее, но отнюдь неудобной для Журавлева. Эта поза пугала его и не давала расслабиться.
– Разве вы не должны сидеть в темном бункере на мешке с динамитом, – спросила девушка, – ждать пока красный телефон не зазвонит, а зеленый не оповестит о приказе сверху?
– Я не знаю ничего, – пожал плечами парень, – поэтому мне даже нечего рассказать тебе.
Ее поза модифицировалась – появлялись резкие жесты «отбрасывания», резкие выдохи носом, она играла и ногами, рисуя шар пяткой туфли в песке, она показывала зубы все чаще.
– Ты пытаешься, стать лучше, – сказала она, играя последним словом и его гласными. – Но разве хороший человек исчезает, мучает другого недомолвками? Я хочу одного, он другого, но в то же время мы хотим того самого, в редкие минуты счастья. Я не хочу, чтобы они были редкими. Мне хочется знать, что у меня есть муж. Я решила. Мне нужно его найти и ты мне в этом поможешь.
– Но я не знаю, – растерялся Мишка и еще больше занервничал и замаячил всем телом.
– Все ты знаешь, – уверенно сказала Маша. – Сейчас будем пытать Елкина, потом пойдем к Леньке и так далее. Если не скажут «и так далее», то мы вернемся к Елкину и повторим процедуру, но уже более женскими методами, – она блеснула глазками и обнажила рот так, что Журавлеву показалось, что он увидел ее большое и громыхающее сердце.
– Послушай, он вернется, – испуганно сказал Мишка, не желая участвовать в этой несвоевременной революции. – Он закончит свои дела и тут же обратно. Ты подожди совсем немного. Дня три-четыре.
– А если нет? – спросила она, срываясь то на крик, то на шепот. – Ты такое можешь предположить? Он ведь может остаться и там. А что? Там – хорошо. Есть будущее с облицовкой. А как же я? – она сделал гримасу, в которой было два из трех неприятных состояний – боль и страдание определенно. – Ну, скажи ты мне только – я там, делаю то-то, только не надо мне врать. Разве трудно просто признаться – я мочу людей за деньги. Да ради бога. Я принимаю тебя таким, какой ты есть. Скажи мне – я продаю гашиш в студенческих общагах. Ладно. Будем бегать вместе от бритоголовых полицейских, если понадобиться. Я же с тобой хоть куда. Не зря из столицы срулила. Вот, дура же, жила себе забот не знала. Появился он – в космических джинсах, крикнул «за мной!» и я побежала. Мама у меня подумала, что я сбрендила. Уехать из города, ради сумасшедшего ковбоя – безумство. Из хорошей квартиры. на Проспекте Мира – не дура ли? Но я приехала за ним и не надо мне ничего стало.
Она закрыла лицо, присела на пьедестал и задергала плечами.
– Так это твоя квартира? – удивился Мишка. Так значит это ее квартира. Тогда зачем он говорил, что…?
– Да, а что? – шмыгала она. – Ты как будто был там?
– Нет, – закрутил головой парень, – не был, конечно. Когда это я…конечно, гипотетически мог быть там. Живу в Москве и наверняка не раз проходил мимо этого дома, но чтоб поднять по крученной лестнице и оказаться у «сорок… – тут он осекся понимая, что если скажет номер, то выдаст себя, – …девятой» квартиры, не приходилось.
Но Маша не обратила внимания или только сделала вид, продолжая говорить о своей «жертве»:
– У меня там и работа была… – сказала она, задергала головой, как бы показывая, что у нее там была действительно какая-то особенная работа. – А я здесь. Сперва техничкой, потом стала пиво носить в бильярдной. Разве это жизнь? Променяла город на дырявый ворот.
От этой истории Мишке еще больше захотелось спать. Да и Маша не собиралась говорить больше. Она как будто знала меру, не превращаясь в жалкую нюню, которую после того, как становится жалко, хочется оставить одну. Теперь она вытирала остатки соленой влаги на лице и спускалась на землю с приютившего ее постамента. Тогда Мишка решился:
– Можно я у тебя посплю? Еще в силе твое предложение?
– В силе, – улыбнулась она, махнула рукой, и он последовал за ней по единственно верной дороге.
Они нырнули в подъезд, поднялись на прежний этаж, вошли в квартиру, прошли коридор, отворили скрипучую дверь в комнату, где Мишка только понял, что не снял обувь. Он стянул свои ботинки и вытянулся на кровати.
– Мне кажется это не очень правильно спать в твоей кровати, – сквозь сон сказал парень.
– Спи уже, умник, – шептала Маша, погладив его по щеке, задержавшись на родинке.
Журавлев спал, так как сны торопились ему показать калейдоскоп. Он не знал, что в этот момент Маша перетряхивает брюки и рубашку, чтобы найти хоть что-то. Мишке приснилось, как они с Володей в той самок квартире-штабе пьют водку, а Маша сидит на диване и ждет, пока водка кончится.

Глава 21 Сон

Мишка не знал, где он. Он открыл глаза, двинул рукой – та плавно поплыла. То же самое случилось и с ногой. Вокруг было противно – склизкое вещество неизвестного происхождения было над головой и под ногами. Жидкость была необычной – не вода, масло или молоко. Она была гуще и в то же время очень текучей. Уйти от этой влаги было невозможно – она была повсюду. Он ступал по неровной поверхности, соскальзывая с нее, падая куда-то, не понимая, что это могло быть. Не было ни света, ни воздуха. Чего было много – так это жидкости, противная слизь, напоминающая кисель. Она была не на уровне щиколоток, даже не по пояс, она была кругом, ему приходилось дышать этим слизистым воздухом.
– Где это я? – замычал он, не рискуя открыть рот, так как этот кисель мог заполнить легкие. – Болото? Снова подвал? Разве испытания не закончились? Если так, то как у них получилось перенести меня сюда? Черт, не помню, ничего не помню, разве только Маша…но что Маша?
Он плескался, барабаня по кристалликам «воды», переходя с одной кочки на другую. На самом деле он стоял на одном месте, как марионетка, но это вертлявое состояние от постоянного скольжения создавало иллюзию больших перемещений.
– Как скользко, – бурчал он недовольно. – Конечно, в этом есть что-то приятное, только сейчас я бы хотел нормальной плоскости без смазанных гелью стенок, – прогудев это, он совершил километровый забег на одном месте. Было темно, и если бы он понимал, что происходит, то наверняка бы остановился, прислушиваясь к посторонним звукам. Но он остановился и без этого, задумываясь с каждым последующим неудачным действием, над ситуацией.
– Отчего я падаю? – подумал Мишка. – Разве это нормально, что я катаюсь на ночном катке в странном, смоченным киселем, скафандре? Может быть для кого-то – это предел мечтаний, но я… – он дернулся в сторону и стал понимать, как что-то мешает двигаться.
– И что это меня держит? Не понимаю, – он резво нагнулся и тут он увидел, что от его пупка тянется какой-то шланг. – Что это может значить? – закричал он, забывая, что лучше не открывать рот. Но зря она опасался заполнения легких – они итак были заполнены. Это должно было беспокоить, но сейчас волновал этот противный «отросток», торчащий из живота. – Блин, у меня, что жир откачивают? Я же не такой толстый. Я не толстый, у меня нечего…А что если они откачивают мое я. Они откачивают…точно. Мое я…я не хочу. Не надо! Перестаньте!
Он резко вцепился в этот шланг, перекрывая доступ к телу, и стал отталкивать его от себя. Шланг был вкручен крепко и попытки сорвать его с себя, были тщетны. Тогда Мишка решил отгрызть его. Он наклонился и стал кусать его. На вкус этот шланг не напоминал ни кисель, не резину, он имел солоновато-сладкий привкус. Так он промучился с ним некоторое время (у него оказались недостаточно крепкие зубы), пока не почувствовал, что пространство, в котором он находился, задергалось и имеющаяся в нем жидкость не стала бурлить. Она становилась теплой, не горячей, но молодой человек все равно стал беспокоиться.
– Надеюсь, я тут не сварюсь, – проговаривал он про себя, понимая, что с ним сейчас происходит какая-то демоническая шутка и что он заперт в волшебном ящике фокусника, который в скором времени закончит свою трюк. – Мне, конечно, нравится. Пусть лучше теплая, чем ледяная – вот за это спасибо, но вы бы хотя бы предупредили. Если это фокус, то он должен объявляться, а тут непонятно что такое.
Жидкость бурлила с каждой последующей секундой все интенсивнее, и в какой-то момент потекла куда-то вниз, обнажая его полностью. Теперь не было того количества влаги, что первоначально, но все также было скользко, как на катке. И он снова попытался перескочить на соседнюю кочку, но оступился и понесся куда-то по течению, увлекаясь в играющую воронку.
– Куда меня несет? – закричал он, пытаясь за что-нибудь уцепиться, но стенки были такими склизкими, что у него ничего не выходило. – Не на-до! Они меня тянут, вот черт. Мне же неприятно, – и он снова пытался вцепиться, у него получилось сжаться, тем самым усложнив течение этого потока унести его в неизвестный туннель. Но все новые и новые воды подмачивали его тельце, и он больше не мог терпеть этой щекотки и расслабился, уступив этой стремительной гонке. – Хватит уже! – орал он, неожиданно оказавшись снаружи. – Зачем столько света?
Было ярко – это была комната и напротив него стояли огромные люди, один из которых, держал Журавлева в своих больших руках-лопатах. Они все были великанами, в раз десять больше Мишки. Он смотрел на них и не понимал, почему от него что-то отрезают, погружают в теплый мыльный раствор, заставляют кричать. Он что родился? Только сейчас он стал понимать, что нагой и что на него все смотрят и нельзя прикрыться, как будто, так и надо. Но почему он родился? С ним же уже такое как-то происходило. Неужто у него появился шанс, у единственного во всем человечестве, испытать это во второй раз?
Его пеленали и несли куда-то. То, что он беспомощен сейчас его больше всего беспокоило. Мозг накалялся от информации, но произнести не позволяли неразработанные связки и, кроме того, что он хотел, получалась какая-то бессмыслица. Однако он не унимался и пробовал снова и снова повторять те слова, которые могли бы прояснить всю ситуацию.
– Хватит со мной сюськаться! – кричал он, – Вы на меня только что плюнули. А я вам не понравился? Вам кажется, что я весом не вышел. Да шли бы вы, мистер Великан подальше отсюда… – он брыкался, кусал норовящие к нему прикоснуться руки, показывал язык и даже строил рожицы, точнее то, что у него к тому времени получалось. Окружающие не злились на его выходки, и на всю эту клоунаду реагировали одинаково, умиляясь его поведением.
– Ух, ты какой, – говорил один, а второй добавлял. – Какой красивенький. Глаза умные, ротик большой, говорить много будет. Как назовем…?
Родителей или родственников было много. Они все столпились в одну массу и старались участвовать в этом событии появления на свет нового человека, как можно более активно. Когда возникла тема «имени», то каждый хотел предложить свой вариант. В этом гуле Мишка не сразу понял, что перед ним не его родители, и не близкие друзья, а…здрасьте… он узнал Горба,…вот те на…. Хруща, смеялся Елкин….давно не виделись, и Сталь стоял оценивающе вытирал ус. Малек вытирал Мишке губки. «Какая прелесть!». Ленька стоял подле Мишки, стараясь говорить ему в самое ухо.
– Джорджиком будет, – сказал Ленька.
– Нет, пусть будет Фиделем, – сказал Горб. – Это имя ему больше идет. Посмотри на его глазки. Он точно на Федьку похож.
– Не будет он Федькой, – отрезал Ленька,
– Вот всегда вы так, – обидчиво сказал Горб. – Лишь бы со мной не согласиться. Хоть и знаете, что имя удачное и удачнее вам не подобрать…
–…Это очень слабое имя, – пытался спокойно говорить Ленька, выставляя правую руку, как аргумент. – Оно, может быть, и даст жизнь этому самородку, но не внесет в нее смысл…
– Вам нужен смысл? – все больше обуревал недовольный. – Тогда назовите мальчика Карлом. Вот тогда узнаете столько умысла, простите, смысла.
– Мы просто хотим дать ему то, что ему должно принадлежать…
– Ой, они хотят ему дать… – продолжал ерничать Горб. – Тогда дайте ему сиську, наполненную сливками, он сейчас, наверное, этого и хочет, а не дурацкое имя, которые вы в результате дадите ему.
Эта перебранка так бы и продолжалась, если бы не Малек, который, понимая, что нужно что-то делать (ребенок ни в чем не виноват) – из крепких рук Леньки Мишка перекочевал в его руки, однако он не смог его удержать, так как появился Горб и вырвал его бесцеремонно. Журавлеву это не очень нравилось. Потом появился Хрущ, думая, что взяв в свои руки, он спасает положение, но Горб не хотел мириться с этим и попытался вернуть Мишку. Но Хрущ крепко держал новорожденного, и так как Горб неслабо тянул его в свою сторону. Мишку могли запросто разорвать.
– Хватит, – прервал эти споры Сталь, – не надо мучить ребенка. Он устал от вашего нашествия. Вы разве не видите, что это Барак.
– Кто? – переспросили почти все, так как не совсем поняли сказанное, и даже Горб отказался от попытки вернуть себе «свое». – Бардак?
– Отойдите, – сердито сказал усач, – и не встревайте!
Он подошел к Хрущу, без труда взял у него ребенка и понес его на диванчик, положил его и через всех обратился к нему.
– Отныне ты будешь именоваться Бараком, – могильным голосом проговорил усач. – И тебе будут принадлежать те земли, которые принадлежат нам. Ты станешь повелевать теми людьми, что повелеваем и мы. Но помни, тебе предстоит вынести поздравления, которые сейчас последуют.
К нему ринулись все – они стали делать то же самое, что было прежде и только теперь, называя Журавлева странным именем «президента», которое ему никак не подходило, гладили его, тискали, как вздумается и не торопились прекращать свои поползновения. Мишка недолго терпел эти внешние раздражители – лежа на диванчике, все пытался ударить хоть одного, продолжая кричать то, что они были должны все услышать.
– Я Мишка Журавлев, – оглашал он, – и, конечно же, эти слова звучали непонятно, ему засовывали в рот соску, он ее выплевывал, потом бутылочку с молоком, он отшвыривал ее от себя. – Читайте по гудам – я Ми-ха-ил Жу-рав-лев. Непонятно? Повторить?
– Что он хочет? Он машет ручками. Что может это значить? Он хочет кушать, спать, – строили догадки «президенты». – Нет. Он хочет летать… – неожиданно сказал Горб и еще более неожиданно, что с ним все согласились.
– Да, да, – заверещали «родственники», Ленька приподнял Мишку, остальные придерживая его снизу, справа-слева, со всех сторон направились в сторону окна, которое уже побежал открывать Сталь.
– Вы что делаете? – кричал ребенок. – Я же не умею летать. Я же не птица, – но его уже подносили к окну.
– Привет Володе! – с этими словами Мишка был отправлен в полет под громкие овации. Внизу его ждал Володя, раскинувший руки, чтобы поймать. Журавлев на мгновение успокоился, но глаза спасителя горели странным блеском. Мишка уже подлетал в спасительную корзину из рук, но почему-то пролетел мимо, оказавшись на земле не совсем в целом состоянии.
– Упс, не поймал, – пожал плечами Володя, и сморщился от неприятной смазанной картины на асфальте.
Когда Мишка проснулся, он обнаружил, что кровать мокрая от пота. Маша спала. В ее руках была тетрадь – наверняка со стихами Володи. На ее губах, Мишке казалось, еще теплились строки, которые она произнесла перед сном.
Он подошел к окну, и эти два этажа ему показались такой неимоверной высотой, что он тут же отошел, лег в кровать и от страха уснул. Этой ночью ему больше ничего не снилось.
Глава 22 Маша и ее умение

Когда человек не хочет, чтобы о нем думали плохо, он врет. И когда он не хочет чтобы думали хорошо, он делает то же самое. Например, он выиграл миллион. Что он должен делать в такой ситуации? Помимо того, что он должен прыгать до потолка от радости, он должен как-то оповестить всех в округе. Ну…хотя бы для того, чтобы все искреннее порадовались за тебя. Да, конечно, не факт, что все будут безмерно счастливы с тобою вместе. Будут целовать тебя и искренне желать хорошей траты денег?! Смотреть, как ты купаешься в неге вседозволенности, ничуть не содрогаясь при этом. Принимать тебя нового… не того, у которого не было ничего, другого – с деньжищами…Однако некоторые из них, к сожалению, большая ее часть, будут мучиться догадками, а честным ли путем попали в твои руки денежки. Не подкупил ли ты дирекцию «спортлото», не грозил ли ты им сибирской язвой. Многие из тех, кто не слишком хорошо думает о тебе (а такие есть, достаточно и одного), обязательно проверит и будет до последнего момента сомневаться в чистоте выигрыша. Поэтому, не лучше ли не говорить об этом никому. Просто тратить эти рубли незаметно, пока не кончатся. А объяснять, откуда у тебя новый «Лекс» не обязательно, почему ты в третий раз бороздишь океан, тоже не стоит. Пусть ломают зубы, грызут забор и не спят в догадках – «ну откуда?».
Обратная ситуация – когда ты ничего не выиграл, но тебе страсть как хочется показать соседям, что ты не неудачник и что тебе тоже может везти, как и другим. Ну, доконали они уже своей новой плазмой, не могут, наконец, понять, что все уже знают, что у них новая машина и эта третья за год и вовсе необязательно нажимать на клаксон чаще чем три раза в день, ну…да мало ли…человек с возможностями – он другой…И тебе тоже хочется попасть в этот разряд. Что же тогда? Ну…ну…нужно сделать то же самое, что и при выигрыше – рассказать всем, что ты счастливчик, что твои карманы стали тяжелее на сто тысяч (а то и больше), пусть все завидуют и смотрят на тебя, закусив губу и всю нижнюю челюсть. Во как! Конечно, придется немного попотеть – сделать вид, что квартира стала лучше, гардероб блещет разнообразием, и что периодически ты летаешь в Париж в Ла-Скалу, чтобы послушать Пуччини. Или делаешь вид, по крайней мере. И как ты это сделаешь никого не волнует, даже того другого тебя, который по-твоему выиграл и купается, как сыр в масле.
Как же лучше? Конечно, неплохо выиграть большую сумму и тратить, плюя на все и всех. Но и при обратной ситуации тоже жить можно. Не все способны попасть в точку и оказаться тем самым, но можно обмануть судьбу с помощью вымышленного гардероба, иностранных слов и частых поездок на такси.
Маша не говорила правду. Она никогда не выигрывала большую сумму денег. Она никогда не вытягивала счастливый билет. Да что говорить – если и с Володей ей тоже «повезло», по ее словам. Не то, что бы она была сущей неудачницей, просто ей везло, как и всем – раз в сто лет. Но в отличие от всех остальных, она не хотела примиряться с этим и действовала супротив всему происходящему, точнее только говорила об этом – когда происходила одно, она обозначала это по-другому, точно так, как ей было выгодно. У нее не было никакой квартиры в Москве. Имя дешевую квартирку в бараке ей страсть, как хотелось оказаться в столице, упакованной по самое не хочу. И не только квартира, но и мужчина, который будет для нее всем – и хорошим другом, и любовником, и звездой, которого знают все. Она не понимала, как можно жить так – имея такой ум и талант, проживать такую убогую жизнь в этом загнивающем городишке, когда можно было с таким же успехом ворочать миллионами (настоящими) в городе-герое. И что ей оставалось делать, когда все данные этой задачи должны были привести к одному единственному ответу в большим количеством нулей. Но время шло и ничего не менялось – она жила в городе без архитектуры и каких-либо развлечений, с одной только установкой жизни во имя того, чтобы покинуть его или стать таким, как все. Последнее было невозможным, а первое затягивалось, и девушка билась, как рыба о лед, надеясь, что лед все же треснет. Но пока лед был крепок, она врала – и про квартиру, и про своих родителей, и про то, что она умеет.
Но у этой истории есть корни. У Маши было всегда паническое желание говорить то, что приходило в голову. Дело в том, что с самого детства ее фантазия простиралась за пределы города. Она думала, что за пределами этого города только пустыня, по которой ходят верблюды и доставляют новых людей. И уходят люди отсюда также. Ее пытались убедить в обратном, но она никого не слушала. Даже книги не могли ей дать ответ на это – она не верила, пока не убедилась в том, что на окраине города свалка и много коротких деревьев. Она придумала мир на высоте третьего этажа, которого у них не было, как и у всех домов в этом городе. Маша говорила, что он, конечно, есть – просто его не каждый может увидеть, а только тот, кто нуждается. Она нуждалась. Там у нее было все, что душе угодно – три куклы, два набора для вышивания, разукрашки, много жвачек и шоколадок, веском каждая по полкило. И снова никто не мог ее переубедить в обратном. Даже такой пожилой человек, как бабушка.
Маше всегда удавалось обмануть ее. Во всем. Почетная женщина семидесяти лет, работавшая учителем в школе, знавшая детскую психологию на пять с плюсом, не могла понять девочку. Маша не могла нормально рассказывать то, что происходило с ней в школе, обязательно вносила туда двух-трех новых персонажей, украсив событие неожиданными поворотами, и простая прогулка за мороженным во время перемены становилась триллером. Старая женщина только охала и не могла поверить «неужели в этих словах может быть ложь?». Она говорила так эмоционально, как будто действительно пережила это, что не было никакого сомнения о реальности произошедшего.
Все дети выдумывают, но ее обманы стали хроническими. В шесть она сказала маме, что к ней приставал дядя, указав на мужчину, и того засадили. И только на третий день она призналась маме, что пошутила. Она сделала это потому, что тот дядя смотрел на нее странно, и девочке это не понравилось. В восемь лет она посреди ночи разбудила всех, огласив, что не может ходить. Это продолжалось целую неделю, пока ей не надоело и она на восьмой день бессонных родительских волнений, пошла, как ни в чем не бывало. В девять у нее появилась навязчивая идея сделать из комнаты красивый сад. Ей пришлось идти на уловки – она сказала, что ее тошнит и ей нужен свежий воздух, много цветов, трав. Когда это не подействовало, то она, не долго думая, принесла из сада яблоню (маленькую, конечно), и куст смородины (самый большой). Родители были в шоке. В десять она сказала, что к ней приходил ангел и сообщил, что она была рождена от других родителей. Она требовала, чтобы мама и папа узнали точно, не перепутали ли ее в роддоме. Конечно, родители не стали ничего делать, хотя в итоге сами стали волноваться, и им, в конце концов, нужно было успокоить свою дочь, поэтому матери все же пришлось сходить в родильный дом и все разузнать. При этом мама сама начала сомневаться, что это создание – их дочь. То, что она вытворяла, было непохожим ни на кого из их рода. Все, как один, говорили правду, разве что незначительно врали, хотя и это слишком громкое слово для них. Маша – была самородком, только наоборот. И только большие глаза с густыми бровями напоминали отца.
Позже, когда она немного подросла, перешла из подросткового состояния в более оформившего человека женского пола, были придуманные герои от Человека в Синем блестящем костюме до Мартовского зайца, которые приходили к ней, потому что она была особенной. И некоторые дети крутили у виска, и не хотели дружить с ней, так как их родителям не нравилась ее мания все перевирать. Потом появилась Татьяна, которой было все равно, так как не была слишком умной, чтобы задумываться еще и о том, кто с ней дружит. Главное говорить о чем-то и чтобы было весело – ее кредо, и об остальном нечего беспокоиться. И пусть Маша была далеко не пустышкой и была достойна более достойных подруг, таких не было, и приходилось терпеть Таню, в которой она видела принцессу Диану, вернувшуюся с того света. А потом появился Володя…
Неожиданно в городе появился мужчина, который был не такой, как все. Он ходил не как все, говорил не так и у него были такие глаза, за которым тянулся шлейф неузнанного. И Маша была покорена. Она впервые не стала ничего выдумывать, так как все итак было – этот образ он так напоминал героев американских фильмов, спасающих пассажиров автобуса от террористов и знающих всегда, как себя вести в ситуации, когда все уже опустили руки. Она, девчонка, у которой подруга принцесса Диана и мир находится на уровне несуществующего третьего этажа, стала чувствовать себя женщиной, которая очень долго ждала своего «мужчину» и наконец, дождалась. Конечно, и тут она стала дополнять к имеющимся фактам свои – и то, что Володя заберет ее, женится, они поселятся на реальном третьем этаже (это важно!), научит говорить по-французски и познакомит с мэтрами кино и театра. Она стала рисовать в голове такие картинки – их отдыха, бесконечных путешествий, совместных детей и такой идиллии, о которой она так много читала, но все не могла найти в пространстве узкого города. И эти картинки стали одна за другой блекнуть по причине того, что не все, что она увидела в своих грезах, было правдой. Из правды было только первое – он был похож на героя и он был точно не такой, как все. А что дальше…зачем? Достаточно и этого, девушка. Продолжай мечтать – это не менее интересно, чем сама жизнь. И она решила присвоить, пусть не реальное, но все то, что она стала узнавать о нем. Все песни, которые он пел – были посвящены только ей, она могла найти связь даже в тех, которые никак нельзя связать. Она умела. Все эти подвиги – эти походы в «неизвестность» для нее были нечто вроде самопожертвованием ради нее. Он уходил на бой с драконом, защищал честь своей дамы. Только в последнее время она стала все больше понимать, как ей не хочется этой самой «жертвы». Пусть он здесь борется ради нее, совершает невозможное в этом городе, показывает свою «любовь» на ее глазах. «Ха-ха!» – кричит реальность и уводит Володю погибать снова и снова в столице, уходя и возвращаясь без даты.
Про квартиру Маша узнала случайно – Володя заикнулся. Тут же эта квартира, в которой она ни разу не была, стала принадлежать ей. И она наверняка стала бы обладать многим, если бы Володя больше ни о чем таком не рассказывал, ругая себя за болтливость, так как прекрасно знал, на что способна его пассия. В отличие от нее он не врал и предпочитал просто отмалчиваться, чем говорить неправду.
Она была выдумщицей и ничего, что судьба не подносила ей билет с выигрышными номерами, ей это и не нужно было, она как-то даже и не умела пользоваться слишком большой суммой денег, наверняка бы растерялась и раздала бы тем, кому она нужнее. Получив финансовую независимость, она бы лишилась самого главного, что в ней было – умения бесконечно врать. Тем более у Володи были деньги, и пусть не сбывалась главная мечта о смене места жительства, она была обеспечена всем при возможности. Но она так привыкла жить в этой лжи, что не умела пользоваться реальными деньгами, и тешилась тем, что когда-нибудь ее мечтания свершаться с точностью до мелких деталей.
Володе понравилась Маша. В ней было то, что ему нужно было в женщине. И он понимал, что с его образом жизни не каждая согласится идти за ним. Но Маша пошла. И стала терпеть все его выходки. И он, в свою очередь, ее. Он в ее глазах был Человек в Синем блестящем плаще, а она – просто терпелива баба, которая может выслушать более чем три песни из его репертуара. И пусть она себе выдумывает все, что угодно, главное – то, что она может понять его в редкие минуты счастья. А редкие минуты счастья – это то время, когда тебе очень нужно поговорить, высказаться и быть услышанным и тебя слушают, понимают и никуда не торопятся, потому что в этот момент никого, кроме тебя не существует в этом мире. Она слушает и подсказывает своими несуществующими мирами, загадочными эфемерными созданиями, всем тем, что на самом деле нужно, что уводит от реальности и позволяет быть не просто работником какой-т сферы, а человеком со сверхвозможностями. К тому же Володе, которому было нельзя говорить о том, чем он занимается, было легче придумывать, пусть не свою, а ее Машину жизнь, в конце концов, сливаясь в результате в общую. На время. Да иногда и одной ночи вполне достаточно для этого. Одной ночи вранья. Безвредного. Приносящего только хорошие эмоции. При этом никто не умирает и не становится хуже. При этом мир становится более красочным и одухотворенным. В нем появляется столько всего недоступного, что диву даешься. Скучный город превращается в…Тогда может быть хорошо, что Маша придумала этот мир. Не потому ли другие тоже пытались быть похожей на нее, в конце концов. И Туманов со своим театром, и Соломон, и семья Мамоновых, и даже Ангелина со своей смертельной манией. Они все создавали несуществующее пространство вокруг себя, в котором им будет хорошо. Актеры-жители играли в ежедневный вечерний спектакль только для того, чтобы не думать о том, где они живут и что их окружает. Пьющие пиво смотрели на все сквозь алкогольную пленку, застилающую глаза и тоже были в своем мирке. Те, кто парился в бане, смывали с себя всю грязь этого мира, чтобы хоть некоторое время чувствовать себя жителем другого, существующего разве только в их воображении. Так что Маша…
Можно многое предположить, почему так вела себя девочка, но если проследить за поведением львиной доли жителей, то большинству из них нравилось выдумывать жизнь, которой нет.

Глава 23 Где все?

Журавлев никогда так сладко не спал, как последние три часа (после сна о выпавшем из окна новорожденном). Кажется, что он проспал очень долго. Во всяком случае, когда он проснулся вокруг было столько шумов, что он сперва было подумал, что оказался в своей комнате дома, и этот шум ничто иное, как соседские разборки по поводу неправильно поставленной машины, либо не ночевавшего дома мужа или жены. Действительно это были разборки, только причина была самая банальная – кто-то разбил окно. Мишка вспомнил, что ночью (между первым и вторым сном) слышал звук бьющегося стекла и что он, конечно, мог выглянуть и как-то повлиять на ход уличного дела, но так как это было не его стекло, а пониже, и к тому же ему было лень вылезать из постели… Маши? Журавлев в мгновение ока все вспомнил, быстро вскочил, начал судорожно одеваться, словно понимал, что еще немного, и что-то произойдет. Пока он искал второй носок, нашли очередного козла отпущения и пропускали его невиновность через дворовый конвейер правосудия. Они кричали громко – тот отпирался и хотел похмелиться, но его держали упорно, требуя ответа. Мишка нашел второй носок, но первый тоже куда-то задевался, пока продолжались поиски. Он прополз три квадратных метра, нашел капроновый чулок и носовой платочек со следами помады. Носка все не было. Когда он залез под кровать, думая, что тот мог проскользнуть туда или он сам ненароком закинул, в дверь постучали. Он даже вскрикнул, но вовремя зажал рот. Мгновенно мелькнула мысль о том, куда можно спрятаться в этой комнатке. Но прятаться в шкаф с нижним бельем было бы сложно, а залезать под кровать, точнее оставаться лежать там, слишком прямо. Тогда он решил вылезти в окно, но вспомнил, что там идет выяснение обстоятельств по поводу ночного инцидента. Невиновного мужика тем временем терзали по-страшному. Он хотел пить и не понимал их забот. А те все – «отвечай, пока милиция не усадила тебя в удобную позу». Журавлев не знал, как поступить, он нервничал и почувствовал себя загнанным зверем, которому ничего не остается, кроме того, как открыть и сказать «вот он я и делайте со мной все, что угодно», либо притворится чучелом «хомо сапиенс московского происхождения». Но разве может он представлять какой бы то ни было музейный интерес, и разве человек из Москвы так сильно отличается от человека из провинции? Н отличается, пока не заговорит. А говорить было нельзя. Иначе…он не понимал, что будет иначе, но после кошмаров этой ночи и вчерашних испытаний он чувствовал вокруг сплошные капканы и неприятели осаждали крепость-комнату со всех сторон, а никакого орудия и припасов, разве что потерянный носок и найденный трофей в виде чулка и платочка не было.
Но стук прекратился, «враг» ушел или затаился. Мишка осторожно подошел к двери, желая рассмотреть картину в щелочку, но подходящего отверстия не было, и как бы он ни крутился, дверь полностью закрывала видимость. Он решил посмотреть на уровне пола, где была единственно соразмерная щель – в ней можно было узреть стоявшего на один сантиметр, точно. Он тихонько опустился на пол, и увидел конверт, который наверняка пришедший подсунул под дверь. Он все же проверил ситуацию – все было чисто. Тогда Мишка взял конверт, думая, конечно, что он адресован Маше, которая куда-то запропастилась, но увидел свои инициалы на нем. Все правильно – письмо было адресовано ему. Он вскрыл его и сперва не верил, что читает. Почерк был странным, с наклоном влево, крупные пузатые буквы сливались в один большой знак, угрожающе рисующий ему перспективу:
«Дорогой мой человек, из газеты «Московский бум», шикарного издания, издающегося на единственном, да и то приукрашенном, языке, я не думаю, что тебе понравилось бы, если мои друзья тебя разукрасили. Поверь мне, они это делать умеют. Художники они классные. Что ни картина, то шедевр. Но мне не хочется этого «жертвоприношения». Поэтому я позволил себе никому ничего не рассказывать. Будем считать, что ты прекрасно провел время. Аравидерчи. Кури бамбук и смотри новости. Твой Володя».
Журавлев тряхнул головой, перечитал снова, словно этот текст, сперва ему только показался таким, какой он есть, так как слишком уж он был напуган этим стуком. Но содержание письма и на второй, и на третий раз сохранилось, став более циничным, превратившись из простого доклада в насмешку над юным созданием по имени Мишка Журавлев.
– Вот черт! – воскликнул парень и с досады на себя, на весь мир плюнул в стену, но плевок и тот получился разбрызгивающим, не плотным. – Ну, надо же было так попасться?! Так глупо. Как же он сразу не догадался? Этот Елкин его выдал. Что за черт. А говорил, что ему все равно.
Мишка не мог успокоиться – так, наверное чувствует себя ребенок, у которого вместо положенных трех недель отдыха урезали целую неделю – и грустно, и в то же время возвращение домой на неделю раньше… здорово. Но детское восприятие меньше всего взывало в молодом человеке. Он сейчас, как никогда чувствовал себя взрослым. Одно состояние – когда тебя обижают, как ребенка и тебе ничего не остается, кроме того, как плакать и ждать помощи, зная, что самому справиться не по силам. Но совершенно другое, когда тебя обижают, как взрослого человека и ты хочешь плакать, но не можешь, хочешь пожаловаться, но не хочешь – потому что не понимаешь, как это сможет помочь тебе. Да никак. Мишка не хотел домой, он хотел вернуть свои законные три недели до последней минуты. И он уже не плакал, а только с холодным рассудком размышлял о Володе, о том, когда все же он в первый раз заметил, что Мишка не из…
– Когда я сказал, что работаю в офисе…, – догадался Мишка, – вот, дурень! Сказал, что торгую пластмассой. Надо было что-то реальное выдумать. Книжки, нотные тетради, газировка «Дюшес». А что если он сделал заключение по всему происходящему?! Так вроде не видно, но если поставить все в один ряд и резюмировать – то один в один – журналист, ищущий информацию, голодный газетчик-комар, вынюхивающий, у кого кровь погорячее.
Конечно, то, что Володя не пришел всей бригадой и не накостылял ему, было благородно, но с другой стороны – он все знал, и зачем-то водил его за нос. Устроил театр на потребу его «гномам», а может быть и всего города. Все знали и смеялись над ним. Это догадка прошла холодком по спине. Его повергли наземь, но он помнил о третьей неделе «лагеря», которую он хотел провести – самое интересное это закрытие, общий костер и равноправное прощание, а не уход раньше всех (то ли побег, то ли возвращение из отпуска).
– Надо всех найти, – решил Мишка. – Не могли же они все исчезнуть. И тут он вспомнил строки о «художниках, пишущих только шедевры» и у него задергался глаз, который сроду не дергался. Но даже этот дефект не помешал ему найти второй носок и направиться в подземный бар, где наверняка посапывает «президент», не думая о наземных делах.
Журавлев ринулся на то место, где он начал эту ночь. Он точно помнил, где оно находится, поэтому смело миновал два переулка и знал, что за третьим будет подвал, спустившись в который он найдет дорогу в земные глубины. Но, к его величайшему разочарованию, на тот самом месте была куча мусора с землей и, казалось, что она была тут вечно. Мишка пятнадцать раз обошел ее, встал. Земля, конечно, была свежей и то, что вход в бар просто засыпали он и не сомневался, и наверняка есть еще другая дорога, только как ее найти, вот задача. К нему подошел неизвестный в сером спортивном костюме с надписью «ХОР», не понимая, парень хочет от этой кучи. Он тоже встал около этой «могилы» и грустно посмотрел на Мишку.
– Вы что здесь ищете? – наконец, спросил он.
– Здесь был бар, – ответил растерянный Журавлев. – Что вы на меня так смотрите? Да, здесь под землей. Я сам там был. Поверьте.
Но ему не хотели верить. Все выглядело слишком фантастично. К нему подходили многие – и мужчина с красной тележкой, груженной апельсинами, и девушка в купальнике, и толпа ребятишек, желающая присоединиться к его «безумию», так как с их стороны это было очень весело.
– Вам нехорошо, – сказал мужчина, покачивая головой. Он потрогал лоб Мишки, думая что тот…
– Со мной полный порядок, – нервно сказал парень, отскакивая от этого заботливого человека.
– Но разве может быть то, что вы говорите?
– Еще как может… – прошептал он, осекшись на половине фразы. Нужно вовремя остановиться, согласиться, найти того, кто нужен. А все эти – они пусть думают так, как им хочется. – Хорошо, – сказал Мишка. – Я все придумал и мне пора домой. – Кто следующий? – говорил он про себя, уходя от недоуменной толпы на значительное расстояние.
Он бежал по городу, не совсем зная, куда он бежит, но ноги привели его к знакомому дому. Он вбежал по лестнице, постучал и вцепился в испуганного человека с туркой в руках. Она была холодной. Тот только готовился варить кофе и его утреннее предвкушение перед прекрасным было слегка нарушено, и он морщился.
– Не знаю, где он, может быть, – ответил Лузгин. – Уехал, наверное. А ты спроси у…
…Трио пожимали плечами, словно подговорились в чем-то, хотя предположили, что он «мог залечь в бане или в пивной у Соломона надолго». Мишка рванул туда. Но оказалось, что у Хомякова пару дней нет горячей воды и никто, конечно, не хочет ходить в холодную баню, а у Соломона конфисковали пивные агрегаты и он перешел на кисломолочное, на которое у Матушкина не было закона. Журавлев ходил по двору, как частный детектив, пытаясь найти хоть какую зацепку, которая сможет его привести туда, куда нужно. Мишка не понимал, что он должен делать. Он смотрел на девочку, которая говорила ему сущий бред, но в то же время парень даже в этой ереси пытался найти хоть что-то ценное для него.
– Он умер, – сказала Ангелина, – это точно. Я чувствую, что сейчас его тело поедают черви, много червей, они вгрызаются в его плоть, свежую, еще пахнущую жизнью. Им вкусно, – она облизала свои губы и Мишку чуть не вырвало. Но он терпеливо слушал все до самого конца, – и если ты хочешь знать больше, чем есть, то тебе придется последовать за ним. Ты не бойся, это не так трудно. Хочешь, я тебе помогу?
Но парню, в конце концов, совсем не хотелось, чтобы девочка с навязчивым желанием все умертвить помогала ему. Эта помощь может закончиться только одним, хотя кто ее знает, что у нее на уме. Она как-никак девочка – существо немужского пола. Но Мишка так и не решился, извинившись, и последовал дальше, думая, что сможет найти способ встречи с Володей несколько по-другому.
Туманов шел по городу, присматриваясь к прохожим. С Мишкой он столкнулся потому, что тот хотел пробежать мимо него, не отдав честь, ни сказав ни слова, что для человека такого статуса было непривычно.
– Откуда я тебя знаю? – спросил он, прищуриваясь. – Ты в каком доме живешь?
– В пятом, – ответил Мишка, посматривая по сторонам.
– Тогда почему ты не в команде? – спросил Туманов.
– Я не понимаю, – растерянно выдал парень, не понимая, что теперь хочет от него этот «театрал», которого он знал. И про его нетрадиционную ориентацию тоже. Поэтому было чего опасаться. – Я пойду. Я понимаю, что вы от меня хотите, но я не понимаю…
– Он понимает-не понимает, – сердито сказал Туманов. – Все играют спектакль, а он филонит. Чего удумал?
– Я не филоню, – растерялся Мишка от такой нападки. – Мне нужен Володя. Вы его не видели?
– Володя, Володя?! – пуще прежнего расстроился бизнесмен, разводя руками. – Не знаю такого.
– Как не знаете? – удивился Журавлев. – Он еще на губной гармошке играет, его все знают…
– Что за безобразие! – перебил его Туманов. – Еще один талантливый актер, не участвующий в моем спектакле. Может быть, ты мне покажешь еще не один десяток подпольных эмигрантов, прячущихся от меня и моего искусства?
Мишка понял, что разговор не имеет смысла. Если он будет сейчас говорить на Тумановском языке и искать лодырей, который прячутся от больших лап хитрого и циничного человека, то он не найдет тех, кого сам ищет. И если бы не Маша, которую он, совсем случайно, увидел около постамента, Туманов не отстал бы. А так, обратив внимание, что тот бежит к девушке, хмыкнул и пошел дальше, запомнив этого юношу надолго.
– Маша, ты, где была? – возбужденно кричал Мишка, как будто искал не Володю, а именно ее. – Я проснулся, а тебя нет. Потом стук, но это была не ты…я в окно, а там мужика мучают…
Мишка нервничал и сейчас, когда человек был найден – не тот, но и тот, в то же время, его слова мешались, он говорил много, а девушка была напротив спокойна.
– Не хотела тебе мешать, – сказала она. Казалось, что Маша проснулась очень давно – ее взгляд выражал столько пройденного, не менее трех часов точно, однако в голосе это не было заметно. – Ты так сладко спал, и мне показалось, что моя бессонница тебе некстати.
– Они уехали, Маша, – продолжал свою истерику Мишка. – Нужно что-то делать. Я не понимаю…нет, я понимаю и мне очень жаль…
– Да, я знаю все…. – грустно сказала она, – …можешь, не повторять Мы уже попрощались.
– Как попрощались? – не ожидал Журавлев. – Где?
– Там, на пустыре, – ответила Маша, тяжело опустив голову. – Там есть заброшенный дом.
– Дом? Какой дом?
– Обычный дом, – ответила девушка. – Там никто не живет. Когда-то жили, но сейчас он пустует. Да, он горел. Когда-то.
– Ты отведешь меня туда? – умоляющим голосом говорил Мишка. – Скажи да, я прошу тебя, Маша. Мария. Машенька.
Девушка растерялась, кивнула, пожала плечами и повела молодого человека к месту когда-то горящего дома.

Глава 24 Заброшенный дом

Старый обугленный дом стоял на городском пустыре, отдаленный от города длинной песочной дорогой и высоким забором из колотого серого кирпича. Вокруг двухэтажной постройки, единственной в той пустоши, лежал разный хлам от битых бутылок до гнили, первоначально имеющие вид то ли животного, то ли человека. Казалось, что дом затерялся здесь и от растерянности потемнел, выделив из себя средство защиты.
Этот дом когда-то горел. В нем жил музыкант, скорее всего аккордеонист, любивший Катаева и сливовое варение. Об этом говорили валяющиеся перед входом испачканные (не вареньем ли?) ноты, пюпитр с гнутой ржавой ножкой, и обложка «Паруса», стоящая «палаткой». То ли музыкант сам поджог этот дом, не найдя реализации своего творчества, то ли кому-то не понравилось то, что он делает. История умалчивает. Порой, кажется, что какие-то сооружения не имеют истории – они просто есть и были при этом всегда. Год назад, десять, сто лет. Правда Катаев тогда не писал, да и ноты нового образца…но разве не мог жить музыкант в обугленном уже доме, занимаясь творчеством в плохих условиях, чтобы ему не мешали разные удобства, роскошь и стены. Мишка только мог предполагать, а Маша, если бы он ее спросил, конечно же, могла наговорить такого, что, наверное, лучше не стоит обращаться, а то вовсе можно заплутать в страницах истории, большинство из которых будут выдуманными.
Лестница была сломана. Поэтому, чтобы забраться наверх, нужно было поднатужиться. Некоторые ступеньки были гнилыми, Журавлев никак не думал, что ему придется шастать по заброшенным пивоварням, барам, глубже, чем могильные захоронения, и сейчас еще это строение, которое в любую минуту может сложиться, как карточный домик. Но закалившись на первых двух «достопримечательностях», он не выражал удивления здесь. Он первым поднялся по неустойчивой лестнице, протянул руку Маше, помогая ей подняться, и шагнул в пустоту комнат. Пол в некоторых местах был продавлен, но были протянуты доски, чтобы ходить. Маша застыла в проеме, освещенная утренним холодным светом. Мишка шел, как будто знал, куда идет, находя в каждой детали этого дома ответы на свои вопросы.
Где же они прощались? Прямо здесь, удерживаясь на этих досках, как гимнасты, исполняющие трюк. Или зашли куда глубже. Ладно, будем идти дальше, доверяя интуиции. Мишка шел, стараясь одновременно смотреть по сторонам, на потолок и под ноги, что было трудно, но у него это весьма хорошо получалось.
Лепнина на потолке, дыра в полу объемной квадратуры, пробитая неизвестно чем, но если предположить, то это что-то тяжелое – например, холодильник, или телевизор, то этот пол, при таком раскладе, должен был обрушиться, потому что дом ветхий. Странно, что здесь росли растения, напоминающие ромашки, только цветные, и еще колосья, напоминающие рожь. Они тянулись по всей поверхности стены, были и на подоконнике, и тянули свои стебельки с улицы внутрь дома. Гнутая решетка в окне выглядела зловеще, словно в этом помещении когда-то находился дикий зверь, и он прямо отсюда вырвался на свободу, пробежал по развалинам из старого хлама, состоящего из летающих вокруг пюпитров и нот, прямо на футбольную площадку, схватил играющего ребенка и в лес. За ним погнались, только не сквозь окно, а через парадную, с высоко стоящих полок полетели банки – часть разбилась, некоторые упали, чтобы продолжить катиться по неровному порогу прямо с высокой лестницы в тот проем, где всегда стояла обувь.
Мишка осторожно ступал по доскам, которые грамотно были состроены в этом, уже вышедшем из строя доме и уже переходил из зала в дальнюю комнату, сделав шаг по широкой сучковатой доске, остановившись, узрев то, что ему показалось необычным. Лепнина, старая люстра в виде перевернутого торта – все то, что он когда-то видел, но разве что на картинке и в музеях. А небрежно поклеенные обои и вовсе напомнили ему о детстве, когда вдвоем с мамой лепили эти бесконечные рулоны, не понимая, почему они не могут закончиться. Он как будто сам их клеил, и сейчас прикоснувшись к чужой стене, словно вернулся в тот старый дом своего детства. Обои были сырыми и холодными, они могли рассказать о том, что в этой комнате занимались любовью, читали «Мастер и Маргариту», на этом поду танцевали и делали предложение. Здесь все старое – такого уже нет в Москве. Деревянные дома уходят, как отжившее свое – как правительство, которое сделало все возможное, пока правит, но на ее смену пришли другие и это не плохо, так надо, просто не знаешь, что будет. Пугает неизвестность. А они, новые, дома, люди, новаторы, идейные и безумные, крикливые и неудобные начнут себя показывать. И люди привыкнут к ним. Только не сразу. Постепенно.
А это, вероятно, кухня. Металлическая планка, где висел умывальник. Тут стояло ведро, стол, накрытый скатертью, масленка и тарелка с манной кашей. За этим столом ругали, благодарили и молчали часами. Много вешалок, как и вбитых гвоздей, где висели половники и другая кухонная утварь. Транспортир под потолком на высоте. Кто его туда?
Еще одна комната, на этот раз замыкающая все. Среди похожего обилия старых обоев, тортоподобных люстр и досок, в глаза бросается аккуратно постеленная кровать. Аккуратно поставленная обувь, сушатся носки на спинке и несколько маек. Здесь кто-то живет? Туристы, бомжи, такие же, как Мишка. Никого нет, значит, они в городе. Либо хорошо спрятались. И тут он увидел странное пространство возле кровати. Оно было немного оголено, но в то же время расчищено. Это место, площадью около восьмидесяти квадратных сантиметров, могло оказаться тем самым. Мишка волнительно выдохнул, прошел туда и как бывает редко – подступает такая уверенность, что сердце, голова, все органы сигнализируют «да, да!», что он машинально начал думать уже о том, как сделать так, чтобы транспортироваться с этой точки в другую – ту самую, где должны быть наши герои. Вот только как это сделать? Не с помощью транспортира же.
– Я же знаю как, – хлопнул себя по лбу Мишка. – Как говорил Володя, нужно просто тужиться, – проговаривая все действия, он повторял их – встал в центре этого участка, думая, как ему расположиться – то ли лицом к стене, то ли спиной, но, повернувшись, он понял, что может упасть, так как пол был устлан досками. – Сейчас, сейчас. Как здесь неудобно, – он присел лицом к стене с плохо склеенными между собой обоями «не в рисунок», и начал тужиться. Его лицо стало красным от натуги. – Наверное, им тоже было не очень, – говорил он, продолжая делать это снова и снова. – Но что сделаешь ради великого эксперимента, ради того, чтобы люди ахнули сидя перед телевизором, чтобы эта новость стала сенсацией. Чтобы Мишка Журавлев снова не оказался в большой жирной ж…? – думая об этом, он с еще большим рвением приступил к процессу, который в скором времени должен привести к телепортации. Он не хочет быть в жо…Поэтому он должен сейчас, пусть даже тогда, когда все знают, кто он. Ведь он может остановить, предупредить, сделать анонс и тогда не все еще пропало. Еще есть надежда!
– Ты чего? – воскликнула Маша. Теперь она оказалось совсем рядом, хотя Журавлеву казалось, что она так и осталась затмевать солнце в проходе. Теперь она недоуменно смотрела на парня, и становилось ясно, что она видела все представление с самого начала.
– А, извини, – растерялся Мишка и приподнялся, только сейчас осознав, что его поза слишком двусмысленна и в присутствии женского пола лучше встать и не повторять подобного.
– Чем ты только что занимался? – спросила Маша, и взгляд упал на то место, откуда молодой человек поднялся.
– Да ничем? – пожал плечами парень и тут же присел, резко встал, демонстрируя незамысловатые упражнения.
– Это он тебя научил? – Маша скептически смотрела на все эти действия, словно заранее знала, что в них кроется, и нет ничего хорошего, раз ОН их научил.
– Нет, – ответил Мишка. – Я просто пока поднимался сюда, у меня спину прихватило. Здесь неудобные проходы и стены – нужно быть очень осторожным, иначе по дороге скрутит, и чтобы вернуться в первоначальное состояние, нужно вспомнить, какой ты был перед тем, как вошел сюда, – он улыбнулся, думая, что удачно пошутил. Но Маша не поддержала его, зато как-то странно взглянула, задержавшись на его правом плече, словно что-то поняла, подошла к Мишке так, что он отпрыгнул от нее, сперва присела на полусогнутых коленях, потом присела полностью, проговаривая:
– Это способ…я попробую.
– Не надо, – закрутил головой Журавлев. – Я уже пробовал, ничего не выходит.
– У меня должно получиться, – не унималась девушка, интенсивно приседая, не замечая, что доска, на которой она проделывает эти упражнения, гнется с каждым разом все сильнее и уже издает предсломленные стоны.
– Не нужно этого делать, – говорил Мишка, стоя в стороне, зная то, что девушка его не слышит. Она продолжала это делать и доска все больше «кричала». Наконец, Мишка схватил Машу за руку и потянул к себе.
– Отпусти меня… – резко сказала девушка, и, вырвавшись, встала, прижавшись к стене, на которой висела афиша концерта «Вивальди. Времена года. Исполняет Глеб Черепов».
– Да, извини, – сконфузился парень. – Ты могла упасть. Тут довольно опасно.
– Зачем ты меня схватил? – спросила Маша, как будто сказанных слов перед этим не было.
– Я же говорю…
– Зачем ты меня… – повторила Маша, ее глаза небрежно дернулись, и она задышала так, как при плаче.
– Не знаю, – наконец, ответил парень, понимая, что если женщина в чем-то сильно убеждена, то ее трудно разуверить в обратном. Поэтому этим «не знаю» он как бы говорил, что «да, прости, схватил, но чисто случайно, но сознаю и впредь подобное не повториться». Но он не знал, что Маша была решительно настроена.
– А я знаю, – громко сказала она. – Хотел воспользоваться положением. Завел меня сюда непонятно зачем. Они прощались не здесь, а около дома, при входе. А тебе только бы поглубже, чтобы я убежать не смогла, вот и кровать присмотрел. Предусмотрительный, смотрю
– Ничего подобного, – пытался защитить свою правду Журавлев. – Я ни о чем таком и не думал. Это же ты мне дом показала. Я и не знал, что здесь есть кровать и тем более не помышлял о чем-то подобном.
– Все вы одинаковые, – с уверенностью в голосе сказала девушка. Она терла глаза, хотя еще совсем не плакала. Слезы как будто оставались в ней, и она терла те, которые должны были течь. – Он пользуется мной, пока здесь, ты – пока его нет. Он – пока здесь, ты – пока…
Она его точно не слушала. Но неожиданно, то негодование, с которым она встретила его желание помочь, теперь перешло в совершенно новую и неожиданную стадию. Она смотрела на него совершенно по-другому. Те два раза – равнодушие, скептицизм остались далеко позади. Теперь у нее горели глаза и капельки пота на вырезе платья и лбу стали как-то отчетливо видны.
– А давай… – прошептала она, проводя указательным пальцем по окаймлению выреза, – мы с тобой. Тут и место есть…
Мишка попятился. Девушка с привлекательной фигурой и взглядом, от которого внутри все превращается в желе, особенно в головной части, и горит ниже пояса, скользила по доске, заставляя содрогаться не только ее, но и его.
– Не надо, – едва проговорил Журавлев, и к горлу подступила такая сухость, что он с трудом сделал вздох.
– А я хочу, – продолжала Маша, обнажила колено и заставила Мишку завыть от вожделения. – На самом деле, – сказав это, она толкнула его. Как он удержался в этой груде разостланных досок, непонятно, но он все же упал, испуганно смотря на нее, как на вампира, узревшего свою жертву. – Пусть будет так. Теперь у меня будет в два раза больше мечтаний. Теперь я и о тебе буду думать, как о принце, который увезет меня с собой и сделает своей женой.
– Я не хочу этого, – говорил Мишка, но его сухое горло мешало ему выразить все то, что ему действительно было нужно. Что нужно делать, когда к тебе приближается женщина, желающая тебя соблазнить, он, конечно, не знал. Точнее, он, конечно, мог воспользоваться положением, и чертовски хотел этого, но было слишком много причин не делать этого – Володя, Володя и еще раз Володя.
– Не хочешь? – язвительно продолжала Маша, ее голос стал срывать на крик, на тот плач, который был предрешен. – Он уехал, и твои желания стали смелее. Ну что же ты? Давай, нападай на меня, рви одежду и вперед.
Из ее глаз внезапно потекли те самые слезы, но в этот раз она не вытирала их, так как делала это перед этим и ее глаза были уже достаточно красными.
– Не плачь, – произнес парень.
– Я плачу? – спросила она, широко раскрывая рот, прикоснулась к лицу и ахнула, как будто не знала, что плачет, но тут же взяла себя в руки, удалила остаток влаги с щек и продолжила свою атаку:
– Ты что струхнул? Он струхнул. Вот так всегда. Сперва вы говорите одно, а потом…
Она говорила еще и еще, и в какой-то момент парень не слышал, о чем она говорит, ему было достаточно видеть ее – глаза, отливающие таким ярким светом, смоченные слезами и от этого ставшие более выразительными, взбухающие ноздри, губки, казавшиеся сейчас наиболее пышными и розовыми, ее волнительные руки, с силой дирижера размахивающие в воздухе, несущие одновременно угрозу и страсть, она вся сама была такая особенная, и то, что он за все это время не разглядел, сейчас насладился сполна.
– Поехали со мной… – неожиданно сказал Мишка, сам от себя не ожидая такой прыти.
– Что? – переспросила она.
– Собирайся! – решительно сказал Журавлев, поднявшись с пола, смахивая пыль с брюк. – Поедешь со мной в Москву. Я тебя с мамой познакомлю. Будешь жить у меня. Комната у меня большая…
– Ты это честно? – не поняла девушка, открыв рот, не зная то ли плакать, то ли смеяться. Но так как она уже достаточно лила слезы, настал момент для другой реакции.
– Да, – ответил Мишка, пожимая плечами и одновременно стараясь развести руками, думая, что это может помочь ему объяснить.
– И зачем? – Маша смеялась заливисто, показывая свои ровные зубы и маленький язычок.
– Как зачем? – не понимал молодой человек. – Ты разве этого не хочешь? Поедешь со мной, будем жить вместе. У меня хороший оклад. Был, конечно, но после того, как я расскажу им, что здесь происходило, то мои ставки явно увеличатся. Этот город меня…нас озолотит.
– Ты что меня любишь или что? – спросила Маша, прервав свое задорное состояние. – Зачем ты берешь меня с собой? Чтобы знать, что рядом есть кто-то? Чтобы говорить своим друзьям, что у меня есть женщина, которая моет за меня посуду. Для чего, мальчик?
– Не только для того, чтобы мыть посуду, – ответил он. – Я, наверное, действительно люблю тебя, только не знаю, как правильно показать эту самую любовь.
Возникла пауза. Маша стала серьезной, она хотела найти в «мальчике» все то, что ей было нужно. Она долго вглядывалась, где-то прищуривалась, ну а где-то и не нужно было, все было ясно. Через минуту, а то и все пять (когда на тебя смотрят время идет очень долго), она вернулась в былое состояние.
– Скажи, что готов ради меня на все, – твердо сказала она, стуча невидимым молоточком в воздухе. – Что найдешь их всех и тогда…
– Что готов ради тебя на все и найду их всех…что? – Мишка понял, что сказал что-то лишнее, но пока не совсем понимал что.
– Почему ты остановился? – тихо спросила Маша.
– Но зачем их искать, когда мы с тобой, – начал мямлить он, но Маша не стала его слушать, перекрыв ему рот сперва, пальцем, а потом и всей ладонью. Сама она закрутила головой, освободила Мишку, и тот уже не мог ничего говорить, так как ее пальцы пахли персиковым кремом и, казалось, что в этом креме были вещества, заставляющие молчать.
– Нет, дорогой мой, – прошептала она. – Тебе еще рано ко мне. А мне уже поздно к тебе. Ну, ты меня понимаешь? Мы с тобой славно дружили – ты умеешь слушать, да и хорошее ты плечо, однако. Но разве только плечо и не больше. А что касается вот этого (она провела по вырезу платья и сделала шаблонный жест – языком по губам), то…извини.
«Пусть лучше у меня возлюбленный пропадает по полмесяца и ничего не обещает, но я с ним – настоящая баба, а не девушка на одну ночь», – она бы могла сказать и это, но эти слова подразумевались.
– Ты должен уехать отсюда, – сказала она вслух после.
– Поехали со мной, – сделал очередную попытку парень, повторяя снова и снова. – Я познакомлю тебя со своей мамой. Она у меня хорошая, готовит такие блины с маслом. Правда, вкусные.
– Нет, я не могу, – улыбалась она, включаясь повторно в этот второй круг с теми же репликами и ответными фразами.
– Поехали, – канючил он, и следующее произнес не думая, как это звучит. – У тебя же есть квартира.
– Да нет у меня ничего, – ответила она, и Мишка не воспринял это, будучи готовым на все согласиться. На все, кроме той просьбы.
– У меня есть, у меня все есть. А этот Володя он постоянно будет туда-сюда, туда-сюда…
– А может быть мне и нужен такой, – перебила она поток его мыслей, – который не постоянно сидит на месте, а перемещается. Откуда ты знаешь?
– Я не знаю, – пожал плечами Мишка. – Только знаю одно, что тебе нужно менять жизнь.
– Я не хочу ее менять. Я люблю этот город. Здесь так, как должно быть и искать счастье в стольном граде не хочу. Оно здесь. А Володя – настоящий здесь. Там он работает, становится агентом, нарушителем, манифестантом. Это для меня не важно. Главное, что он здесь – другой. И за это ему спасибо. Ведь часто люди, приходя с работы, несут в себе то, что накопилось, а он нет. Он поет, играет на своей гармошке и говорит такие слова…они мне и помогают ждать его.
Журавлев понял, что его попытки сблизиться с девушкой равны нулю. Она для него. А он должен возвращаться…сперва в город, а там…посмотрим.
– Он как-то приводил меня сюда, – сказала Маша, и Мишка тут же вспомнил про кровать, – мы с ним стояли и говорили о том, на кого будут похожи наши дети. Тогда он сказал, что в детстве думал, что человек может рожать по пять детей, как кошка и ужасно радовался этому, так как хотел, чтобы дом был полон. А я говорила, что хочу одного, но в нем будет сила пятерых.
Мишка не мог говорить, он едва не задохнулся от этого потока, но не это было главным – он просто чувствовал себя лишним. Им было тесно в этой комнате, где могли уместиться десять человек – примерно столько, сколько их было бы вместе. И Володя, и Елкин, и все, все…Восемь из них в городе «шести букв», а двое топчат гнилые доски и вдыхают сгоревший воздух, выясняют отношения, которые не состоялись. И в довершение всего, они услышали:
– Что вы тут делаете? А ну выходите.
Внизу стоял милиционер. Он не задержал их, хотя и мог бы. Но Журавлев так жалко выглядел, что инспектор решил не усугублять его положение.

Глава 25 Митинг на Болотной

Они расстались просто. Мишка пошел в сторону города, Маша осталась говорить о чем-то с милиционером. Он не оборачивался, хоть и знал, что она смотрит на него, и затеяла этот разговор только потому, что не хочет идти с ним вместе. Еще он знал, что, наверное, никогда не увидится с ней, и чувство того, что еще один человек, ставший ему близким, отрывается от него, было невыносимым.
Он шел, стараясь не смотреть на окружение. Где-то он замедлял шаг, думая, что Маша его нагонит и доскажет то, что не успела. За какие-то пятнадцать минут решались и возможная близость без обещания, та же близость, но уже с перспективой быть вместе, и то, что он – не такой, как Володя… Но прошло так мало времени. Вот если бы она дала ему больше, на час, другой, то он смог бы объяснить, что тоже что-то стоит.
– Привет стекольщику, – сказал небритый мужчина, качаясь. С ним Мишка неожиданно столкнулся. Понимая, что он не смотрит, куда идет и что так можно и навернуться, он поднял голову и обратил внимание, что место пребывания как нельзя точно подходит для него. Оттуда вываливались пьяные и вваливались тоже далеко нетрезвые люди. Мишка был похож на одного их них, так как поверженное состояние тоже можно отнести к состоянию «под градусом».
В бильярдной как всегда было очень много народу. Завсегдатаи пили, громко разговаривали и занимали каждый сантиметр площади. Журавлев подошел к бару, резко стукнул по столу, хотел было сказать, чтобы бармен налил ему водки, но тут неожиданно вспомнил, что у него нет денег. Он так и замер с открытым ртом.
– Что? Тебе вливать, – закончил за него бармен.
– Я так посижу, – ответил Мишка растеряно.
– У нас так не сидят, – ответил Суворов, и эта суровая фраза прозвучала в устах бармена очень мягко, как будто у него было другое предложение. И точно – не успел Мишка отреагировать, как мужчина с широченными усами наклонился и прошептал, подмигивая. – Да ладно. За счет заведения.
Он как-то странно посмотрел на Журавлева, улыбнулся, подмигнул снова, заставляя думать, что у него тик правого глаза, и хлопнул парня по плечу. Мишка отстранился, вопросительно поглядывая на бармена, который был то ли пьян, то ли о чем-то догадывался. Но Суворов ограничился этими действиями, которые так и остались непонятными для одного, и натуральными другому, и начал наливать пиво в полулитровый бокал. Закончив с Мишкой, Суворов занялся другим клиентом, заказавший себе текилы.
Телевизор был включен и звук от него сливался с полифоническим гулом, идущий от посетителей, оставляющий звон в ушах. Кулинарная передача рассказывала о том, как правильно готовить стейк. Мужчина в фартуке, краснощекий и невыспавшийся, но в то же время не желающий показывать свои ночные «следы», резал мясо, и постоянно комментировал каждый свой шаг, массируя лицевые мускулы.
– Нужно резать так, чтобы баран заблеял вам по своему слова благодарности, а не кричал с того света, что вы делаете с моим телом? И где бы вы не находились, он найдет вас, так как убитый баран – недовольный баран и ему остается найти вас, чтобы или сказать «вау, какой вкус» или огреть чем-то потяжелее, за неправильно приготовленное мясо.
Мишка сморщился, отпил пиво, перед глазами все было таким тошным – этот бармен резал лимон, умудряясь чесать ухо плечом, клиенты гудели, как пчелы и этот ведущий тоже был не самым приятным. Он резал один кусок мяса, тут же принимался за другой и, казалось, что режет целого барана, а не кусочек. При этом его нож скользил с таким противным звуком, от которого Мишка пытался оградиться с помощью пива, но и оно не помогало. Чем больше он пил и смотрел на экран, тем больше он понимал, что происходящее там, на экране, было реалистичным. Мясо, положенное на стол в той студии, где снималась передача, лежало теперь на стойке рядом с бокалами пива и стопок с водкой. И нож здесь тоже был – с него стекала кровь. Он смотрел на эту картину, как будто бы не верил тому, что происходит. Но если посмотреть немного в сторону, то можно было заметить Суворова, и рядом стоящую Яну, которая бинтовала палец, тем не менее, веселому бармену.
– Палец порезал, – объяснил он. – Никогда не пробовал водку с двумя каплями крови? Ничего вкус. Бодрит.
Мишка кивнул, и перенаправил свой взгляд на краснощекого мужчину, который пиарил себя, а не то блюдо, которое готовил:
– Когда я был маленьким, то не знал, что на сковородке можно делать все, что угодно. И что главное – она нагревается так, как не нагревается ни одна посуда. Там можно сгореть с корочкой. Обратите внимание, моя кожа достаточно хорошо подгорела под крышкой на сковородке Русского поля. Точно так у нас будет гореть и этот баран, которому посчастливилось быть именно бараном, а не насекомым. Тогда бы блюдо у нас точно поменяло вид и само название.
Краснощекий был противен. В него хотелось что-нибудь запустить. Парень задумался о том, что с ним (Мишкой Журавлевым) не так и почему от него сперва отказались Володя и Ко, а теперь и Маша. Если с Володей было куда более понятно, то с Машей было далеко не все ясно. Она не видела в нем мужчину. Вот Володя – мужик, это точно, а он…
– Теперь нужно накрыть крышкой и оставить наше разрезано-разгоряченное тельце жариться. А пока барашек греется, посмотрим в окна, не идут ли соседи на запах. Не идут, но мы все равно не откроем крышку…
Почему она сразу ему не сказала, и столько с ним кокетничала? Они вместе ходили и разговаривали, но зачем? Конечно, она ему помогла почувствовать себя здесь своим, но как только время закончилось и они улетели, он стал ненужным. Странно, она была с ним, когда был Володя, но не желает знать его, когда тот исчез. Казалось бы, сейчас самое время – его нет, он ушел бесцеремонно, не сказав ей об этом, и она на него в обиде, и рядом есть человек. Хороший, немного неуверенный в себе, но он достоин ее и пусть он не согласился найти их, ну и что – разве после этого можно судить о нем превратно.
– Когда я пил ром с Пазолини, он положил свою руку мне на колено, – оповещал ящик с развалившимся на высоком стуле ведущим с зализанными волосами. – Но я ее не убрал, так как мои руки были заняты. Вот только я поставил бокал и отбросил в сторону пульт кондиционера, я сказал ему «Вам нравится габардин?». Мои брюки были габардиновыми…
Как трудно подводить итоги. После отношений и даже несложившихся, что чаще, Мишка любил анализировать, чтобы в результате выйти победителем. Неоплеванным, а вполне годным к последующему использованию женщинами. Они были близки духовно, и он лежал в ее кровати (без нее только). За нее он неслабо получал от Володи и не спал ночами, думая сколько остается до рассвета, а там и до возможной встречи с ней… То есть пережил частично отношения с ней, но не вполне чувствовал их полноценность. Не было многого – не было…да разве стоит даже думать об этом.
– Когда я ел мясо молодого поросенка, – теперь краснощекий сидел на подоконнике среди кадок с пышными цветами и смотрел на бутон, приговаривая, – то испытывал гамму эмоций. Надеюсь и мы получим ту гамму…
Я почти смог дойти до этой точки – стать кем-то, завоевать женщину в полном смысле этого слова, и так глупо прокололся. Знать бы, какое слово было ключевым, знать бы, где упасть…
– У нас получилась! – закричал мужчина в телике и затанцевал. – Сейчас мы будем кушать. Приглашаю всех, и даже тебя мой милый друг, пьющий пиво…
– А! – хлопнул по столу Мишка, и недопитое пиво подскочило на сантиметр. Конечно, про пиво он додумал, но то, что у этого ведущего была способность всех доводить, было определенно. Для чего его ставят в сетку непонятно.
– Ты чего? Не нравится этот канал? Так мы его долой, – сказал бармен Суворов и переключил.
– На Болотной произошел митинг, – сказал ведущий с чрезмерно серьезным взглядом. – Такое впервые случилось в нашем городе. Марш миллионов прошел согласно сообщению наших корреспондентов. «За честную жизнь» гласили фразы на транспарантах. Организатором акции выступила партия «ППП», как они себя называют. Сторонников оппозиции было около пяти тысяч. На митинге приняли участие не только члены партии «ППП», но и такие, как общество с ограниченной ответственностью «За нас» и «Левые»…
Мишка сокрушенно кивал. Ну, вот и произошло. А он, блин здесь. Как чмо в этой забегаловке. Вокруг те, от которых тошнит. И он тоже здесь – среди тошнотворных людей, став частью этой дохлой системы.
– Все вспомнили время Олимпиады, когда вся страна прыгала с шестом, совершала забеги и бросала ядра. Так и сегодня – Москва погрузилась в стремительную гонку за правдой. Желание узнать, кто являют собой члены партии «ППП», конечно, сильное – ведь ими гордятся большинство россиян, но «герои, решили остаться в неведении.
Зазвучала героическая музыка, пошла заставка с самого митинга – толпы людей, несущие флаги, кордоны с полицией, не дающие пройти, но вот одна стена пробилась и колонна людей протискивается сквозь рейды и встречена другим отрядом омоновцев, но люди, бесконечно идущие, просачиваются дальше и полицейские батальоны повергают их наземь. Человек с окровавленной щекой кричит «Суки», но звучит музыка, заглушающая его крик. Многие слова можно прочитать по губам – «мы хотим свободы, хорошей жизни, свержения правительства». И благодаря «ППП» у них появилась такая возможность. Хроника закончилась, и ведущий перешел к подробностям этого события, называя имена, детали, временные рамки и, конечно, не забывая упоминать буквально через каждое предложение, самих героев, пожелавших остаться неизвестными.
– И я там должен был быть, – сказал с досадой в голосе Мишка, рухнул на стойку и застучал головой.
– Ты? – удивился сидящий рядом посетитель, пьющий текилу. – С чего это?
– Я должен быть там! – продолжал говорить парень, зажмурился и уже не хотел ничего слышать. Он махал руками, но теперь Суворов не услышал его – эта новость его самого тоже очень заинтересовала. И не только его – все посетители бильярдной теперь окружили Мишку, только для того, чтобы посмотреть на событие в Москве.
– Понимаю, – согласился подошедший. – Ты один из нас. Мне тоже до слез обидно, что мы здесь…
– Нет, я не вы, – резко вскрикнул Журавлев, как будто ему сказали что-то обидное. – Не надо меня приравнивать к себе. Не надо, – он нервно стал трясти указательным пальцем, и рука тоже как будто завелась и не могла остановиться. Теперь смотрящие разделись на тех, кто смотрит новости и тех, кто с интересом ждет, что еще выкинет этот странный молодой человек.
– Ты чего это? – спросил парень, с литровым бокалом пива в руках. Его окружили трое и недовольно стали смотреть на его циничную выходку.
– Вы другие, – не унимался Мишка. – Мы совершенно не похожи. Ни чуточки. Ни столечки, – он показывал, на сколько, они не похожи той же трясущей рукой так, что чуть не задел лица наблюдающих за ним. Те, конечно состроили гримасу и были готовы ответить ему на этот призыв, но пока еще до конца разгорячились, поэтому решили подогреть почву.
– Вот те на, – развязно сказали из окружения. – Ты чего с Володей-то ходил? Небось хотел стать одним из…
– Тсс, – резко сказал Мишка, и нос в нос встал с тем вопрошаемым, который не ожидал этой дерзкой выходки. Но Журавлев тут же вернулся на свое место – не потому что испугался, а потому, что есть еще и другие слушатели. – А вы знаете, кто есть такой Володя?
– Конечно, – последовали ответы. А то. Мы его давно знаем. Всегда у него на концертах бываем. Он парень что надо.
– Тсс, – повторил Мишка, уже не контактируя ни с кем, но сказав последнее так, что все затаили дыхание и «митинг», к тому времени почти завершившаяся, мало кого интересовал, и львиная доля людей была заинтересована Мишкой, точнее его темой о Володе. – Я вам сейчас расскажу такое, о чем вы никогда не догадывались, – он резко хлопнул по стойке и крикнул, – Бармен, водки! И не жалей.
Суворов на этот раз не стал выполнять его просьбы, смотря на него как-то очень испуганно, и в следующее мгновение привлек к себе внимание стучанием ложки о бокал.
– Послушайте, дорогие мои, – говорил он, улыбаясь. – Оставьте его. Он не в себе. У него неприятности.
– У меня все хорошо, – растерялся парень, приподнялся, чтобы показать всем себя, что у него полный ажур и что этот бармен вероятно перепил. Но люди уже обратили внимание на это заявление и поинтересовались:
– А что с ним?
– Ну, ему сегодня девушка одна отказала, – сказал Суворов, и подмигнул при этом, как бы показывая, что поможет ему. И лучше бы Мишка молчал.
– Все-то вы знаете, – закричал он. – Блин, ничего от вас не скроешь. Куда ни сунешься, все уже в курсе. Что вам еще известно?
Наверное, зря он это сделал. Суворов хотел помочь ему, но это пиво в составе с горечью, так сильно подступившая к нему, не могли его сдерживать.
– Ну, тогда рассказывай, – громко сказал бармен, достав наполненный графин и опрокинув его в несколько стопок, наполнив их до краев. Мишка поморщился, взял сразу две и выпил, закусив лежащим лимоном на тарелке.
– Это началось однажды ночью, – начал он. – Я был у одной бабы. Есть у меня в городе женщина. Хорошая, во! Ну, значит, мы с ней лежим, понимаете, конечно, где мы можем лежать, и только хотели заняться этим – понятное дело чем…вдруг, слышу я крики на улице. Думаю, что такое. Выглядываю, а там геи…
Мишка говорил несколько в неестественной ему манере – «с особым цинизмом». Это выглядело немного фальшиво, но те, которые его не слишком хорошо знали, хотевшие разве что узнать «о Володе», не обращали на это внимание. По их мнению, он говорил так же, как и они, немного выпив при этом. Поэтому тут же поддержали его:
– Кто?
– Геи, – воскликнул радостно Мишка, наполняя стопки. – Натуральные. Идут и лобызаются между собой. И тогда я…сказал моей дамочке, что сильно занят и побежал за ними.
– Ты что оставил ее? – спрашивали его слушатели, сами при этом, не теряя времени и употребляя внутрь не менее резво, чем рассказчик.
– Натурально бросил, – взахлеб сказал Журавлев, успевая забросить в себя еще лимон после выпитых пятьдесят. – Ради геев.
Народ засмеялся.
– А потом присоединился к ним, – не менее громко сказал Мишка, устремив свой взгляд на женщину с синим лицом.
– Зачем? – спросила она его.
– Понимаете, – развел руками парень, предвкушая операцию «разоблачение», – я увидел его. Это был не бог, однако… – однако операция не состоялась. Плешиков появился неожиданно.
– Пошли, – он схватила его за правую руку и потянул. Мише Журавлеву было больно, но он чувствовал, что на этого человека, который пусть и применяет силу, можно положиться. Странно, что его не удержали и позволили уйти, до конца не рассказав историю. Но Плешиков был резвее других – тем более эта незаконченная история про геев навела слушателей на мысль, что Мишка понятно кто. И настоящие мужчины, знающие, что перед ним лицо «нетрадиционное», не посмеют не то что удержать его, но и прикасаться для них будет «западло».
– Ты что делаешь? – спросил Плешиков, выставив парня на свежий воздух, подогреваемый жарким солнцем.
– А что? – радостно сказал Мишка, работая на публику. Ему еще казалось, что его слушают, но понимая, что он здесь и из слушателей остался один информатор, тяжело вздохнул.
– Ты что только что делал? – спросил мужчина, всматриваясь в глаза молодого человека, которые сейчас были неуловимы.
– Он меня обманул, понимаешь, – грустно сказал Мишка. – Обманул, как… – найти нужное слово было трудно, и он обошелся кивком, который говорил сам за себя – плохо, жутко, подло…
– Тихо, – сказал Плешиков оборачиваясь. – Хорошо, он тебя обманул.
Может быть, для информатора понятие обман не было таким суровым преступлением, то для Мишки – это было огромное разочарование. Может быть, он впервые за долгое время доверился человеку, а тот.
– Он решил не брать меня, – сокрушенно вторил парень заплетающимся языком, – потому что я журналист.
– А ты что, журналист? – удивился Плешиков, и еще сильнее занервничал, все больше смотря по сторонам.
– Какое это теперь имеет значение? Да, я журналист, пока еще работаю в газете о сплетнях крупного масштаба и здесь только для того, чтобы собрать материал. И что?
– Да нет, это странно, – говорил мужчина, но его взгляд был прикован к бильярдной, из которой вышли несколько парней – из тех, кто пил текилу и пиво и слушали забавную историю про геев.
– Что странного в том, что я приехал по делу? – говорил Мишка, ни о чем не подозревая.
– Ладно, пошли, – сказал Плешиков, потянув в очередной раз парня, скрывшись за объемным тополем.
– Куда? – пытался сопротивляться тот, но информатор прижал его к себе и показал на парней, рассредоточившихся по местности. Они, вероятно, кого-то искали.
– Тсс, – прошептал Плешиков, повторяя Мишкино «тсс». – Посидишь ночь, а потом я тебя отправлю.
– Куда это ты меня отправишь? – ошарашено спросил Мишка, пытаясь говорить едва слышно. Парни скрылись за поворотом, снабдив себя палками и чем-то блестящим на солнце.
– Как куда? Домой. Но разве нужно доводить себя до такого состояния? – в интонациях звучали слова взрослого по отношению к ребенку. – Тебя же могли того…убить. Они тебе не простят за то, что ты не хочешь быть как они. Этого было достаточно. Сегодня, завтра…
Мишка как будто сразу протрезвел.
– А ты знаешь, как мне можно отсюда уехать? – быстро спросил он.
– Как бы тебе сказать, – ответил Плешиков. – Знаю.

Глава 26 У информатора

У Плешикова не было дома и спал он в барах и на улице. Поэтому приглашая к себе, он имел ввиду не дом с крышей и стенами, а место у памятника «постамент и только». Там они и расположились.
– Они не пойдут сюда, – разъяснил информатор. – Это все равно, что пойти в музей. А эти люди в музей редко заглядывают, разве что для того, чтобы помочиться.
Мишка знал, что в этом городе нет музея и если это местечко обозвать достопримечательностью, то можно понять, сколько эти люди не знают и не видели.
– Мне нравится быть здесь, – сказал мужчина, закурив. – Ночью здесь бьют, днем хорошо философствовать. Город такой – днем спят, а ночью в темноте что-то делают. Вот ты из Москвы, где никогда не спят…
Он выдохнул дым и Мишка подумал о том, что если то место, где они находятся – штаб, то лучше не курить. Но Плешиков знал сам, как поступает, да и небо как будто клубилось – набегали тучи и все никак не могли разрядиться грозой.
– Никогда не спят, – повторил информатор и задумался. Его задумчивость сорвал Мишка.
– Я сплю, – сказал он, не задумывая о том, что подразумевал Плешиков, так как не слушал его, а скорее ждал, что будет дальше. Когда тебе сказали, что прилетит НЛО в два часа ночи, ты уже в два часа дня будешь пялиться на небо. Так и сейчас – он сказал, что должна пройти ночь, а сейчас только вечер и есть еще время, но уже не терпится узнать, как это произойдет.
– Ты спишь, – продолжил Плешиков. – а город по моим подсчетам в восемнадцатый раз митинги устраивает. Я имею ввиду, крупного масштаба. Этот самый крупный. И для чего спрашивается?
– Не знаю, – пожал плечами Журавлев, закрутил головой и понял, что лучше этого не делать, так как алкоголь еще владел организмом и не позволял взять ситуацию в руки. Хорошо, что было время прийти в себя. Плешиков болтал, и это вполне подходило для его состояния. Гораздо хуже было, если бы те парни нашли их и тогда они приукрасили его состояние на несколько градусов вниз по шкале.
– А я знаю, – сказал задумчиво рядом сидящий мужчина, нашедший себе в очередной раз уши для своих скопившихся текстов. – От нечего делать. Жизнь – штука бессмысленная. Если ничего толкового не придумаешь, то и жить незачем. Вот и придумывают наши остолопы в правительстве все новые и новые методы… «ППП»! Придумали название.
Он знал, чем задеть Мишку. Если до этого, парень сидел и думал, что будет находиться в недвижимом состоянии до прихода автобуса, такси, поезда, самолета, парохода, то это «ППП» его вернуло к реальности, высвободив из него еще несколько градусов алкоголя.
– А что если и вправду есть такие люди? – спросил Мишка, с надрывом, как будто из последних сил, – кто действует сам, без вмешательства кого либо, потому что им не нравится положение дел вокруг. Потому что им не хочется жить так, как они живут. Потому что…
– Ты сам-то веришь этим словам? – скептически сказал Плешиков. Есть такие люди…а ты спроси себя, зачем они будут этим заниматься? Для чего? Какая им в этом выгода?
Мишка начал говорить о том, что тут дело не в выгоде, а в том, что им все надоело, у них скопилось достаточно обид, и они сорвались, совершенно не думая, что за этим стоит. Гибель или награда. Ведь были же когда-то. Или тогда тоже искали выгоду во всем? Плешиков пожал плечами, и тут Журавлеву стало нестерпимо жаль всех – себя, Плешикова, тех людей, что сидят в бильярдной и смотрят новости. Никто не знает, что происходит – есть какая-то невиданная сила, что правит этим миром и чтобы на нее повлиять, нужно сделать…да черт его знает, что надо сделать. Тем временем Плешиков все говорил и не думал заканчивать:
– Недавно хоронили нашего правителя, и нового пока не избрали. Ситуация в городе накаляется, но я знаю, что митинга все равно не будет. А почему спрашивается? А потому что делать его здесь неинтересно. Кто его увидит – наш несовершенный контингент? Те трое, что сидят и листают людей, как газеты? Тот театрал, что давно двинулся в этом замкнутом городе?
– Только из интереса? – переспросил Мишка. – Неужели это может произойти, только если эта новость будет греметь во всеуслышание?
– А как иначе?
– Ну, патриотизм и прочее, – Журавлев называл вещи своими именами и только вызвал усмешку в лице Плешикова.
– Вот смешной, – покачал он головой. – Вы там, в Москве сидите и ничего перед носом не видите. А нам со стороны виднее.
Стало как-то очень грустно. Мишка уже не чувствовал себя неуправляемым от выпитого, поэтому его можно было спускать с поводка.
– Как ты меня отправишь? – спросил он тоскливо.
– Отправлю, – успокоил его информатор. – Не беспокойся.
Прошло достаточно много времени. Солнце закатилось за коньки домов, и уже стало не так жарко как днем. Ветер носил в воздухе то, что удалось приподнять с земли – бумагу, и разный мусор. Двое мужчин сидели у постамента и говорили. Они не останавливались. У Мишки не было часов, и у рядом сидящего тоже, но парень не беспокоился, полностью доверяясь ему.
– Вот ты живешь там, – сказал Плешиков, – скажи, что нас ждет?
– Жизнь, – предположил Мишка. – Какая-то.
– Правильно, какая-то.
Они молчали долго. О чем-то каждый думал – парень о жизни там, в своем городе, мужчина – о жизни кругом, во всем мире, а может быть и дальше. Такие мысли рождались от свободы, не как иначе. Потом парень уснул, Плешиков дал ему уснуть и впервые Мишка провел ночь на улице. Мимо ходили разные типы – они ругались, выясняли отношения, спорили, но они не могли увидеть в темноте двух мирно сидящих силуэтов. Потом был рассвет. Мишка поднялся, разминая на ходу руки и ноги. Хотелось пить. Кофе и горячих круасанов. Хотелось в теплую кроватку, можно без второй половины. Главное, чтобы не было этой улицы, этого сидящего рядом человека. Мишка проснулся явно не в радужном настроении. И вопрос, заданный вечером возник опять.
– Так когда…? – спросил парень, и информатор задумался, посмотрев на небо, как будто сверял часы и сказал:
– Через тридцать минут.
– Поезд? – растерялся Мишка. Он не ожидал, что все произойдет так скоро. Ночь была такой длинной, и желание убраться отсюда было тоже немаленьким, и это желание должно осуществиться через полчаса. Не верится. Так это поезд?
– Да, – спокойно сказал Плешиков. – Выйдешь на пустырь, к старому горелому дому, знаешь такой? Вижу, что знаешь. Дойдешь до леса, там будет тропинка, иди по ней, не сворачивая, дойдешь до железной дороги, запрыгиваешь в вагон… только он на минуту останавливается. Не зевай!
Парень кивнул и уже направился в сторону пустыря, как что-то заставило его вернуться.
– Значит это, правда…? – не удержался Мишка.
– Что? – не понял его еще сонный Плешиков.
– Что есть поезд?
– Ты что сбрендил? – не на шутку разозлился информатор.
– Нет, я просто счастлив, – сказал молодой человек и припустил, но через шесть шагов, повернулся и закричал, – А я успею? Тридцать минут – это же мало…
– А ты бегом, – шутливо сказал Плешиков.
– Вы шутите? – растерялся парень.
– Ничуть.
И Мишка побежал. Ему хватило и двадцати минут, чтобы преодолеть это расстояние. Он слишком хотел уехать. Потому что причин для того, чтобы остаться, здесь не было. Иначе можно было лечь с ножом где-нибудь под лопаткой, а он еще слишком молод. Жить-то хотелось.

Глава 27 Пешком до городу

Он вполне благополучно забрался в поезд. Проводница, ничего не спрашивая, помогла ему подняться в вагон и проводила его на свободное место и всю дорогу не спрашивала ни про деньги, ни про то, почему он сбегает. Она приносила дважды ему горячий чай с сахаром и один раз угостила супом из пакетика.
– А ничего, что я еду далеко…? – начал было спрашивать парень, как тут же девушка прервала его, сказав, что все так делают. Кто эти «все» Журавлев не стал задаваться, а продолжил путь со своим специфическим соседом.
Мишка ехал с заключенным, который оказался довольно смирным. Всю дорогу молчал, тем самым вызывая подозрение у Журавлева. На станции Кульки он вышел и побежал к магазину. Интересно были у него деньги? Если нет, то зачем он бежит в магазин? Потом была станция Усти, где наш герой вышел и сел в автобус. Там ему наступили на ногу, назвали «гориллой» и уступили место, как пенсионеру. От такого количества оскорблений у него поседели четыре волоса на затылке. Автобус сломался на пятом километре и остановился на жутком солнцепеке, в поле, без единого деревца и Мишка шел пешком до населенного пункта, напевая что-то Володино. Однако эти песни ему помогли дойти до деревни, где он смог умыться и попросить поесть. Там его угостили, напоили и даже уложили спать. Но семья оказалась не совсем благополучной, и ночью к нему пришла хозяйка и домогалась его. Но Журавлев не мог согласиться на это – во-первых, усталость мешала, во-вторых – женщина была не самая привлекательная, в-третьих – он еще не остыл по отношению к Маше. Поэтому сослался на то, что он рад бы, но не может, так как дал обет. Конечно, женщине было плевать на этот обет, и она была готова наплевать на то, что он гей или то, что у него ничего не работает, но она приняла это и пожелала спокойной ночи. Утром он отправился в путь, вспоминая, что ночью она заходила и приносила баночку, в которую просила…он, конечно, ничего подобного не сделал, но вместо этого положил разбитое яйцо. По дороге встретилась странница, которая любила говорить со случайными прохожими и тем самым узнавать, что делается в мире. Мишка сказал, что грядет гражданская война и что уже вовсю митингуют. Женщина упала на колени и запричитала. Она так и осталась молиться на дороге, а парень двинулся дальше. Потом Журавлева чуть не сбил лихач на «Ситроене» и, извинившись за свое неуклюжее вождение, подвез его до ближайшего населенного пункта. Он дал немного денег, воды и номер телефона, но как только исчез в пыли, Мишка порвал визитку, так как лихач занимался ритуальными услугами, и носить в кармане визитку такого учреждения было дурным предзнаменованием. Он впервые спал под открытым небом (не считая той ночи с информатором), и слышал столько звуков, что ему приснился сон о восстании, о том, что народ хочет сам распоряжаться и главное то, что на звание столицы каждый год проводится конкурс, где участвует все города России. Он проснулся и долго возился с ухом, куда, по его мнению, заполз жук – ухо болело. Но на самом деле он ночью мерз и простудил его, отчего оно так и ныло.
Было еще несколько деревень, где он назывался разными прозвищами и званиями – он был художником-пейзажистом, филологом-сборщиком фольклора, путешественником-философом. В одном опорном пункте его попросили написать портрет местного комбайнера, и он уже было взялся, но вовремя придумал трюк с отлежавшей рукой. Когда его попросили дать определение «деревни», то он сказал, что это тоже город, только сжатый. На него с интересом смотрели жители «Путинска» и ждали, что он даст более развернутый ответ, но он сослался на усталость и горячую картошку, что обожгла язык.
К утру третьего дня он был на кольцевой. Там его подобрала желтая «Нива» и добросила до метро. Через час после этого он уже был дома, впервые врал маме про командировку на Байкал, что там красиво, но кормят плохо. Он и забыл, что назвал другое место – не то, что по телефону, но мама то ли не обратила на это внимание, то ли сделала вид, что так и должно быть.

Часть 3
Глава 1 Высокий

Было бы непростительно, если мы будем продолжать, не заострив внимание на главном персонаже, без которого ничего бы не произошло. Итак, Володя, фамилия Высокий, больше тридцати, но меньше сорока. Не достает одной буквы для известности, и роста тоже до своей фамилии. Но дело не в размерах и нет причины копаться в истории, которая мельтешит личностями от Наполеона, Гитлера до Чаплина и Неру.
Володя рос очень болезненным. Родился недоношенным, едва не умер во время родов, пролежал в специальной камере, и был вручен родителям только на втором месяце. Плохо ел, но что было странно – мальчик почти не плакал. Он как бы стискивал зубы, хотя у него были те же проблемы, что валятся на всех малышей – невкусная каша, неудобная постелька, пеленка в кулек, стискивающая ноги и руки. И все эти маленькие неприятности должны были оглашаться бурным возгласом, но растущий организм молчал и только иногда завывал по-своему. Родители думали, что в этом виновна та болезнь, что не дает ему полноценно реагировать на все внешние раздражители, не догадываясь, что в этом могло крыться качество его характера. Матери казалось, что он не доживет и до пяти лет. Были причины и другого плана. У мальчика было слабое сердце, и ходить он начал только в два года. Но это только придало нашему юному гению возможность не сразу бессмысленно бегать и шлепать все, что виделось ярким и доступным, как все его сверстники, а сперва, обдумать и только потом, если нужно подползти. Если бы он мог в эти годы писать, то наверняка бы делал заметки, так как его продолжительное сидение напротив какого-либо объекта, напоминало запись, только пока без ручки и бумаги. Он фиксировал все, и родители перестали обращать внимание на него, заострив внимание на других детях.
Но и когда он научился ходить, то не стал делать как все – бегать и совершать прочие наземные действия. Он тут же стал использовать свою возможность ходить больше, нежели просто перемещаться по ровной горизонтальной поверхности. Он решил попробовать сразу вверх по вертикали. Он стал лазить на деревья и, казалось, что все так делают. Для Володи понятие дерево было всем – это был его второй дом, местом, где он чувствовал богом, смотрящим сверху и видящим все. Проводил он там большое количество времени. Следил за происходящим, фиксировал, на этот раз делал какие-то записи (закорючки, не умея писать), обращал внимание, какие проблемы в доме и заострял на одних, чтобы потом совершить анализ. Он не встревал, так как думал, что люди сами должны справиться с этими трудностями, но все же на расстоянии подсказывал им, как нужно действовать. И как-то доследился до такого, что упал. Сорвался. Дело в том, что его хотели сбить оттуда соседские мальчишки. Они не думали, что попадут, но Володя, очень серьезно относящийся к дереву, своему времяпровождению, к этой критике со стороны, забеспокоился и не рассчитал с приземлением. Очнулся в больнице. На ноге гипс, рядом с ним мама с заплаканными глазами. Когда он вернулся домой, дерево спилили. Для маленького Володи это была большая трагедия. Он тогда решил написать на стене все свои мысли по этому поводу. Он не мог оставить все, как есть. Он не должен был молчать. Тогда он понял, что на расстоянии невозможно подействовать на людей. И он написал такое, что об этом заговорили и стали к нему относиться – некоторые с уважением, ну а большинство – с опаской. Но даже те, кто боялся, знали, что в нем есть то, чего нет в них, и в тайне завидовали ему, хотя и показывали обратное.
Потом было много крыш и деревьев – он не угомонился, только старался совершать это без волнения для родителей – без падений и поэтому снабжал себя разного рода приспособлениями – веревками, карабинами, выдерживающими вес не только самого Мишки, но и девушек, не ожидающих, что свидание может обернуться таким приключением.
На этой высоте он видел все – ему казалось, что главный – тот, кто может выше всех подняться. И забираясь на очередной «пьедестал», он старался увидеть все, вплоть до мелких деталей – здания, людей, положение в стране. Он строил свою объективную картинку с высоты. Фамилия обязывала.
Он закончил школу, учился плохо, на тройки, любил литературу, где его слушали, а на других уроках целовался с девочками. Его раньше всех заинтересовали дамы. Он умел их покорять – без труда, ничего не предпринимая для этого. Они как-то сами к нему липли, видя в нем сильный характер. Но к восьмому классу его это наскучило (не в смысле девушки, а стопроцентное жертвоприношение им), и он стал думать, что хочет от жизни. В школе было скучно – он хотел альтернативу этого учреждению, но что это может быть, он не знал. Тогда ему пришла идея организовать группу. Он давно сочинял стихи, стал подбирать к ним музыку и появились первые концерты. Однако его тексты нравились всем, кроме администрации школы, которая считала, что эти песни учат плохому. И его запретили.
В школе был пожар. Говорят, что по вине уборщицы, которая вовремя не потушила. Володя в этот день был на удивление тихим. Он шел мимо школы, куда пришел на пять минут позже, но разве кто-то заметил? Детей эвакуировали, и спасение было главным в тот час. Было много дыма, детских криков, пожарных сирен и машин скорой помощи. Но разве кто-нибудь мог догадаться, что маленький мальчик сделал это не потому, что не любил школу, и не потому, что запретили выступать его группе «Высь» – тут была несколько другая причина.
Его спрашивали, почему он не ходит на нулевой урок, на котором рассказывали о боге. По словам Володи, бога нужно изучать наедине с самим собой, и он его изучает, только самостоятельно. Учительнице это не понравилось, она сказала, что он должен ходить, иначе его накажут. На что Володя спокойно сказал – если его заставят, то он совершит что-то супротив божьей воле. Тогда все восприняли эти слова, как слова непослушного ребенка. А он действительно не пришел. И на следующий, и на последующий уроки. Тогда об этом сообщили родителям и те, испугавшись администрации, повели его на ранние занятия. Он не стал сопротивляться, пошел, стал слушать. Во время урока он сидел и чувствовал себя не в своей тарелке. Как будто про бога, всевышнего говорят как о математике – сухо, без эмоций. Он не понимал, почему в классе повышают голос и ставят в угол в эти сорок пять минут, пока они говорят о высоком. Два раза он выдержал. На третий – он взял спички и совершил злодеяние. Он не хотел этого делать, но обстоятельство было сильнее его. Он же предупреждал.
Потом играя на губной гармошке, лежа на кровати, он сказал, что больше не пойдет в школу, так как в ней сейчас слишком много горелых стен. В школе было действительно не резон оставаться. Его отправили учиться в Москву, к отцу. Там он оканчивал школу, и продолжал думать о своем предназначении, разрываясь между музыкой и непокоренными вершинами.
Так он, покорил одно величавое здание, что своей высотой откинула тень на площади трех вокзалов в Москве. Покоряя его, он не удержался и заиграл на губной гармошке – на самой высоте. Его взяли. Потом отпустили. Примерно через сутки. Он встретился с одним очень важным человеком. Он сделал ему одно очень хорошее предложение и Володя, в тот момент, находясь в кризисе от неизвестности, что делать дальше, согласился. Главное условие, при согласии на эту «работу» было сохранность всех его привычек. Так как без губной гармошки и своих песен он бы не смог долго жить. Без вершин смог бы, без девушек тоже, но без музыки, очищающей мир – не мог.
Губная гармошка у него появилась еще в детстве. Отец принес ее, положил на стол. Володя подошел, попробовал поиграть, это было трудно и не так интересно, поэтому скоро отложил это занятие. Так он часто подходил к ней, имея в арсенале привычек упорство перед теми предметами, которыми не владеешь. И пока не узнал, на что способен этот инструмент, он не успокоился. Пока не узнал, на что способен он будет на этой «работе», внутри него все кипело.
«Работа» ему нравилась. Он думал, что попробует и как только она ему наскучит или не так – он потеряет в ней смысл, что для него было самым важным в выборе занятия, он бросит. Но интерес не пропал, так как смысл был. И не самый маленький.

Глава 2 Жизнь по-геройски

Журавлев стоял перед Машаковым. Он чувствовал себя героем. Как будто побывал в горячей точке, на Северном полюсе, вынося холод и величину моржовых клыков, в саване, фотографируя рождающихся львят. Но то, что он имел в запасе, было похлеще. Машаков тоже предвкушал нечто такое, отчего рейтинг издания подскочит, как цены на водку 1 июля. Он слушал парня, все его перипетии, и сразу же взвешивал, что пойдет на ура сейчас, а что можно оставить на потом, чтобы заинтриговать читателя, подсунув ему через неделю продолжение истории. Только пока все это было на словах, а главный редактор привык верить фактам, даже если они не совсем честно предоставлены. Но пока только слова и ничего кроме красивых, конечно, но только слов. Слова, конечно, дорогие, ничего не скажешь, но факты – такая вещь…Поэтому доверие к этой информации сразу снизилось и все надежды на величайшую новость за всю историю существования печати, тоже рухнули в одночасье. А Журавлев тем не менее гордо расписывал все – и пивоваренный завод, где он побывал, и телепортацию, и тайное общество, состоящие из «президентов», о лагере «смертников», в котором он прошел ужасную тропу образования, как его чуть не убили и про бар под землей, где прячутся члены «ППП», как их называют по телевизору и то, что они совершили митинг, в котором и Мишка должен был участвовать, но в последний момент операция сорвалась и обернулась ему боком. Он был уверен, что его сейчас коронуют, вознесут до небес и сделают важным человеком. Поэтому его тон напоминал тон важной шишки, зашедшей сюда, в это низкое для него общество только для того, чтобы сделать одолжение и рассказать, что с ним произошло интересного, в отличие от присутствующих здесь, у которых все и так ясно, как день.
– Да ты что? – восклицал Машаков. – Это, безусловно, может быть интересно. Секретная организация, как ты говоришь, занимающаяся тем, что фабрикует новости, интересно, нечего сказать… – но уже следующее он сказал шепотом, – но мы-то знаем, что это все…блеф.
– Что вы имеете ввиду? – не понял молодой человек, постепенно падая с трона наземь. – Вы думаете, что я вру? Это правда. Я столько испытал. Меня чуть не убили.
Но эти слова о жизни и смерти ничуть не колебали редактора. Что было для него важным – так это его газета и будущее в ней. Впереди следующий выпуск, а начинка была не самой лучшей. Квартирные клопы, женщина-камбала и ночные дети-вундеркинды. Все это уже когда-то было и теперь снова шло по второму кругу, разве что немного поменялось название. И вся надежда была на Мишку Журавлева, который несколько дней назад так заинтриговал Машакова, что тот оставил в газете шикарное место первой полосы и подумывал и крупном фото на «лицо» газеты. А теперь он кусал нижнюю губу, втянул шею и говорил с ним, не как с лицом, приближенным к императору, а как с Мишкой Ж, который снова оправдывается.
– Все, что я вижу, – сказал Машаков с тяжелым вздохом, – исхудавшего работника, никаких фактов, только слова, в которые не очень-то и веришь. Материал не плох, но требует доработки.
Для парня эти слова были ножом в сердце. Когда ты работаешь, целый месяц без выходных и в конце тебе ничего не платят и еще дают пинок под зад, ты чувствуешь такую горечь, что хочется удавиться.
– Не плох и только то? – спросил он, совсем не понимая Машакова, который был когда-то настроен так оптимистично на этот материал.
– Да, если ты мне принесешь что-нибудь подтверждающее, тогда милости просим снова в наш штат, – сказал редактор, закрывая начатую тему про город, которого нет на карте.
– Я уволен? – осторожно спросил Мишка, закрывая глаза, как будто ответ будет дл него выстрелом в упор. Но выстрела не последовало, Машаков сказал очень мягко, правда, содержимое имело в своем составе порох.
– Да, уже как неделю тебе не начисляют заработную плату. Можешь получать пособие и заниматься фрилансом. Кстати именно у тех, кто не сидит в офисе особенно интересные статьи. Они свободнее что ли.
Перспектива остаться у разбитого корыта, печатающего статьи среди миллионов бездельников, где наверняка найдутся более проворные и наглые, чем он, не слишком радовала. Он не хотел возвращаться домой, чтобы мама обо всем узнала – о том, что его уволили, что он будет иждивенцем. Она наверняка позвонит и выкинет какую-нибудь штуку – поссориться с начальством и попросит вернуть хорошего работника, и не будет слушать Машакова и сведет его с ума, как все женщины в отделе, которые во время разговора с ним не раз заглядывали за шторку. И сейчас, когда Мишка почти выброшен за дверь одна подходила с кружкой и каким-то желтым пакетиком, трясла им и морщила лоб, другая – что-то проговаривала губами, выставив каблук. Еще немного и они ворвутся в кабинет, атакуют редактора, и Мишка окажется автоматически выставлен.
– Они что-то еще затевают, – сказал быстро Мишка. Машаков отмахивающийся от женских забот, приостановился. Он посмотрел на стоящий у стеклянной перегородки возбужденный женский лик во множественном числе, потом на Журавлева, пытаясь понять про что он. Перемещая взор от женщин к молодому человеку он, наконец, понял, что парень имеет ввиду.
– Что же? – с интересом спросил он, приближаясь к молодому человеку, не давая возможности соглядатаям читать по губам.
– Пока не знаю, – ответил Мишка, но ему не хотелось ограничивать свой ответ банальным «не в курсе», – но это будет что-то особенное. Они так долго к этому готовились – собрания, явки, все как полагается. По моим сведениям, каждое последующее дело глобальнее предыдущего.
– Глобальнее, говоришь?
– В десятки, в сотни раз…
– Не сейчас, – крикнул он женщине с пакетиком, в котором лежали какие-то травы. Опершись рукам о стол, он стоял в позе гроссмейстера, собирающегося сделать финальный победный ход и уйти. Мишка соответственно походил на проигравшую сторону, которая, тем не менее, всегда надеется на чудо. Зазвонил телефон. Журавлев кивнул головой, как будто позволял ответить, Машаков сконфуженно на него посмотрел, взял трубку и совсем стал грустным. Было ясно, кто звонил. Во время разговора он говорил только «да» и соглашался на все. Потом он положил трубку и Журавлев знал, что сейчас говорить о чем-либо не имеет смысла. Он, конечно, попытался, но Машаков замотал головой на его «в тысячу раз».
– Так я пойду? – спросил Мишка, подразумевая, что может быть не нужно никаких фактов, и вы примите все это так, а факты, факты…есть же умельцы, кто всем этим занимается, так пусть они и помогут.
– Иди, работай, – устало сказал Машаков, тут же подошел к окну, чтобы перестроиться. Казалось, что сейчас и в окне появится одна из сотрудниц, держащая в руке ложку с лекарством.
Журавлев вышел из кабинета, прошел по рабочим рядам, где сидели грудясь, каждый над своим материалом, журналисты. Они даже не взглянули на него, чтобы поздороваться, спросить, как у него дела, да мало ли что можно спросить у коллеги. Они сидели и строчили новости, поднимая голову только для того, чтобы присочинить немного, а то и большую часть из того, что писали. Правда, один из журналистов – рыжий, такой же неудачник как и он, взглянул на него и только думал поднять руку, как в последний момент передумал, не желая выделяться из общего потока.
В коридоре был включен телевизор. Митинг обрастал все новыми деталями. Мишка знал это. Новости рисовали произошедшее, уделяя этому большую часть эфирного времени. Охранник с вытянутой шеей сидел и хрюкал от удовольствия. Мишке захотелось перевернуть стол, накрыть им ходячий правопорядок и погасить навсегда телевизоры. Вот бы найти такой пульт! – подумал он. Но ничего из вышеперечисленного он, конечно, не сделал – прошел мимо, вышел на улицу и пошел медленно по бульвару, неторопливо, чтобы анализировать эти тоже в какой-то степени «отношения», которые только что вроде как кончились.
Машаков, к сожалению, не верил ему. Человек, который уже ничему не удивлялся и занимался тем, что наводил на людей ужас, страх и оценивал каждую новость в денежном эквиваленте, не мог понять молодого человека, одержимого порывом страсти. Вот именно порыв. А ему нужно спасать газету, а не удовлетворять юношеские амбиции.
Вот если бы Машаков мог познакомиться с Володей, хотя бы увидеть его, послушать, как тот играет на губной гармошке, тогда бы он забыл про эти «факты», от которых уже изжога и сухость во рту. Как хорошо подняться высоко и взглянуть на мир сверху – оттуда наверняка видно всех. Я бы сидел до самого последнего момента, пока не увидел его, – думала молодая порывистая душа. – А я его обязательно увижу…
И сейчас, когда он уходил от редактора, рассказывая о том, что с ним произошло, он все больше понимал, что за те две недели, что он жил в незнакомом ему городе, он привык, и, может быть, даже породнился с каждым. У него возникало ощущение, что здесь он уже чужой. Ему не нравилось долго идти до метро, ехать, не видя, что за окном и вдыхать этот смог в небывалом количестве. Он как ребенок после лагеря не может отойти первое время, так и Мишка не мог осознать, что он здесь и даже задавал вопрос «А что он здесь делает?».
Но этого мало. Скоро это состояние пройдет и тогда все вернется на круги своя – он будет маменькиным сыночком, у которого будут только два развлечения – девушка легкого поведения Лина, да попугай Карл, который как-то его очень хорошо понимал и в отсутствие хозяина мало ел и почти не спал, доставляя тем самым хлопоты маме. Но разве можно согласиться с этим, думая о своей исключительности, что он тоже, как и Володя сможет попасть в ряды лучших мира сего.
– Как становятся такими как они? – думал Мишка. – Лучшие мира…Чтобы так думать? Как можно жить так по-геройски? Чтобы тебя знали, уважали, доверяли серьезные задания. Нужно вести себя как-то по-особенному – походка, обязательно обтянутые джинсы, грубые ботинки, недельная щетина? Нужно говорить со всеми смело? Обедать исключительно в хороших ресторанах, интересоваться тем, чем интересуются герои?
– А я что я делаю? – задавал себе вопрос молодой человек. – Выпрашиваю у своего бывшего начальника место среди этих недоростков, которые даже и голову поднять бояться – кабы они не провинились. Но это правда – место грело. Так у него хоть что-то имело смысл. А что сейчас – оторвался от одного берега и неудачная попытка пристать к другому? Нет, он никогда не станет тем, кем на время себя вообразил. Он – герой, митингующий на площади и вывозящий труппы из морга? Он – гей, удирающий от полицейского кордона? Он – танцор в Храме Христа? Он – член партии «ППП»? Какая чушь! Он – журналист и должен заниматься своим делом.
Мишка достал последний номер «Московского бума», который захватил при выходе из редакции, развернул и остановился около скамейки, не подумав, что можно сесть.
– Итак, что сейчас происходит? – говорил Журавлев, с интересом просматривая последние новости, к которым не пришлось приложить руку. – Собака откусила себе ногу от голода, Ребенок научился ходить в три месяца, в неба упал кусочек солнца и превратил Старый Арбат в Черный. Все это такой бред! – воскликнул парень, нервно смял номер и бросил в урну. – Так не хочется заниматься этим.
Постояв с минуту, осознав, что он стоит почти вплотную с пожилой парой, которая удобно расположились на скамейке, рассматривая карту местности, он кивнул и отошел на метр. Но сидящие были иностранцами, и ничего бы не сказали молодому человеку, сославшись на определенные странности местных жителей. Также они спокойно отнеслись и к тому, что молодой человек вернулся к урне, вытащил газету и, разгладив по возможности ее страницы, пошел дальше, засовывая ее в карман.
– Но, так или иначе, нужно заниматься чем-то, – шел Мишка, обуреваемый мыслями. – Геройство – не для него. Пусть Володя и на него походившие спасают мир от Фудзиямы и горящей от нее лавы. – А я, – решил он, – должен принести факты. Факты, чтобы их…
Он вышел и стал бродить по той улице, где по мнению Машакова происходят более всего. В районе Китай-города жили людоеды, наркоманы-сатанисты, фанаты игры «Марио», превратившие свою жизнь в игру.
– Мне туда, – сказал он и направился в город, который на время стал ему чужим, но уже сейчас чувствовал, что должен как-то вернутся в него и пусть пока как-то не очень получалось, он знал, что это единственный выход для того, чтобы уравновесить все. Иначе…лучше об этом не думать.

Глава 3 Революция?

Возвращение оказалось не таким простым. Для этого не достаточно было осилить свежий номер «…бума», прости по Китай-городу и насобирать ворох ненужной информации для несуществующей газеты «Успокоение Мишки Журавлева». И воздух летний под тридцать пять только мешал выветриванию того вчерашнего дня. Так мгновение за мгновением, минута за минутой – через пару дней Мишка проснулся с выражением непонимания на лице – где он и что он должен сейчас делать. Мысли о соотношении героя антигерою (журналисту) не вправили ему верхнюю конечность, а только усугубили ее разложение.
То, что произошло с Журавлевым, сделало его подозрительным. Он не мог теперь спокойно смотреть новости, не думая, что и это дело рук той самой команды. Он начал вспоминать, что еще происходило за последнее время. И путч, и Белое кольцо тоже они…
А то, что происходило в метро. Разве есть что-то, к чему они не причастны. Или они только ориентированы на массовые беспорядки…Тогда его и осенило. – Революция, ну, конечно! Они хотят сотворить нечто подобное в 17, только теперь в 12 году. Они специально настраивают всех, чтобы люди обозлились и были готовы к данному мероприятию. А когда все (большинство) будут готовы, тогда и прорвется этот чирей под названием РЕВОЛЮЦИЯ. Эта мысль его преследовала повсюду.
– Они хотят революции, – кричал он в трубку Машакову, когда тот, ну, естественно, спал.
– Факты, факты… – неслось в трубке. Странно – раньше для Мишки тоже факты стояли на первом месте, теперь – все изменилось. Главным было предчувствие непременного конца, финала. Во всяком случае, слово революция в его думах влекла за собой полный хаос с обязательными жертвами в массе. Как только он произносил это слово снова и снова, то картинки одна другой кровавей заполняли его сознание. Народ представлял собой свору быков, мчащихся на красные телефоны премьер-министров и еже иси. И что будет потом? А ничего…Резюмируя свои мысли, Мишка, еще сильнее хотел кричать на каждом углу, говорить с каждым. И он пробовал это сделать. Подходил, оповещал, старался, чтобы до всех дошло, о чем он взволнован. Но люди его не слушали, разве что алкоголики находили в его лице приятного собеседника. Но ему этого было явно недостаточно. Он должен был подняться до людских масс. От детсадовских групп до студентов, от инженеров до спортивных фанатов. Все должны попасть под обзор. Иначе…хаос.
Это было сумасшествие. Он был похож на безумного, только не осознавал этого. Его занимала мысль – нужно, чтобы все об этом узнали, нужно, чтобы все…и то, что его имя может затеряться в этой революционной массе, его не сильно беспокоило. Он был одержим только тем, чтобы его услышали. Та информация, которую он нашел, буквально пережил, теперь никому была не нужна. Но так трудно молчать, тем более, когда всем не до тебя – их занимают другие темы, которые для них самые главные, самые важные и нужные на сегодняшний день. И что остается делать человеку, тем более журналисту по профессии, с этим ворохом мыслей. Забыть? Растоптать? Или продолжать отстаивать эту идею, пока тебя не услышат!? Последнее, конечно, трогало, к тому же было опасным предприятием, на 99% ведущим к поражению, но по-другому он бы не смог поступить. Мишка не мог выбросить Немоскву и его жителей, Володю и его команду, и все, что он пережил в мусорное ведро. Поэтому разгорячившись не на шутку, он ходил по городу в неглаженных брюках и щетиной, которая была не такая брутальная, как у Высокого, но, во всяком случае, он не был напомаженным мальчиком их богатого квартала, сторонящегося грязи и представителей других сословий.
– Нужно понять, что они хотят в этот раз, – продолжал думать он. – Революция…но с чего они начнут? С чего обычно начинают революцию? Должно прийти как можно больше людей. Они собираются, один поднимается на броневик, залезает на дерево, памятник и призывает их «вперед!». Так не одна война началась. Ленин, Македонский, Наполеон, Барклай де Толли…только нужно их опередить. Нужно первому вскарабкаться на высоту.
Он вышел на Чистые, забрался на памятник Абайя Кунанбаева, одной ногой придерживаясь за его колено, и что есть мочи крикнул «Внимание!», а потом все, что должен был. Он говорил, что хочет предупредить всех о том, что произойдет, то, что грядет катастрофа, что люди должны объединиться (у него был заготовленный текст, и некоторые куски он читал), в противном случае всех ждет хаос и мракобесие на ближайшие годы. Он размахивал руками, говорил много и страстно, глаза его горели пламенным огнем и, казалось, что его должны были слышать. Как жалко, что у него не было рупора, чтобы сделать это погромче, поскольку его мало кто услышал. Только девочка-гот, стоявшая рядом, воспринимала все его слова за правду.
– Ты классный, – говорила она и показывала этот самый «класс» «козой».
Потом был сад «Эрмитаж», Красная площадь, Охотный ряд, где среди недовольных партий он просто затерялся и, конечно, и здесь попытался, что-то сказать, но его тут же увели два сомнительных и бравых казачка, и попросили этого не делать, а то будут большие неприятности, показав ему кулачки с наколками. Они не хотели слушать его, странные речи о какой-то там революции, их глаза были пусты и наполнены чем-то другим, неуловимым для Журавлева, как и его информация для всего населения города М, в котором ему угораздило появиться на свет.
И все. Мишку это взбесило – то равнодушие, царящие в ленивой массе, которая не хотела и пошевелиться в разгар предстоящей бури. Прав был Плешиков, говоривший о москвичах, которые сидят и перед своим носом ничего и не видят. Стоило Журавлеву уехать, как он смог разглядеть и этих паучков, плетущих сети для столичных телеканалов, и даже революцию.
Что ж…если народ не хочет, то нужен человек, через которого можно на этот самый народ подействовать. Нужно предупредить президента – второе, что он решил после неудачного уличного openair. Для того, чтобы позвонить президенту, сейчас не нужно идти на прием к психиатру. Это реально сделать, если у тебя есть веская на то причина. А телефон найти и того проще, достаточно открыть нужную страничку в интернете – там можно выбрать наиболее подходящую.
– Мне нужно поговорить с президентом, – решительно говорил Мишка Журавлев, оповещая об этом тринадцатого человека на проводе, говоривший, что нужно перезвонить туда-то. И молодой человек звонил, его отправляли, и он снова повторял то же самое, уверенный, что президент где-то рядом. И вот сейчас с ним говорил грубым механическим голосом мужчина, один из немногих очень серьезно воспринявший это пожелание.
– По поводу? – спросил он. Мишка не сразу сказал. Ему хотелось, чтобы эту информацию услышал только президент, поэтому ответил вопросом на вопрос:
– А вы президент? – наивно спросил парень.
– Нет, но… – ответил мужчина.
– Я хочу говорить только с президентом, – настойчиво твердил Журавлев, не понимая, с кем говорит, видимо предполагая, что с теми, кто ниже президента, можно так говорить.
В трубке послышалась возня – вероятно, там думали, стоит ли ради таких пустяков отрывать важного человека от дел. Но буквально через минуту ему ответили. Голос был немного другим – не менее грубым, но довольно знакомым.
– Президент? – взволнованно спросил парень.
– Он самый, – ответил мужчина, выдающий себя за президента. – Говорите.
Конечно, это был не президент, но когда в трубке объявляется человек, который хочет сообщить нечто важное главному дежурному по стране, то давать его номер телефона не самый лучший выход, достаточно просто слукавить. И теперь фальшивый президент слушал его, а Мишка, уверенный в том, что президент настоящий, наконец, мог выдать свою тайну:
– У меня есть соображение, что начнется революция, – неторопливо начал парень, но этого, как оказалось, было достаточно. В ответ на это заявление, трубка скрипнула, «президент» закашлялся, как будто поперхнулся чем-то и быстро сказал:
– Кто вы, и где вы сейчас?
Уже через пять минут к месту звонка (его квартира) подъехала машина. Это мужчина был лыс, крепок и напоминал огромный монумент, который не потел и не уставал. Мишка стоял у подъезда, намереваясь пригласить их к себе. Но подъехавший мужчина пригласил его в салон, спросив предварительно, он ли тот самый звонивший. Ответив утвердительно, машина тронулась с места. По дороге его расспросили обо всем.
– С чего вы решили, что будет революция? – спросил главный, сидевший впереди. Двое других в темных очках, сидевшие по обе стороны Мишки, молчали и вероятно были приставлены для охраны.
– У них все основания есть для того, чтобы ее совершить, – отвечал парень, не понимая, куда они едут. Он же все к чаю приготовил. И чашек у него достаточно. – Они точно хотят этого, – сказал Журавлев, увидев в окне Большой Каменный мост через тонированное стекло. – Сегодня они готовятся, я чувствую.
– Кто они? – спросил мужчина.
– Группа людей с президентскими кличками, – едва слышно произнес Мишка, почему-то думая, что эти двое по обе руки могут неправильно понять сказанное. – И только главный в их команде зовется просто Володя, – еще тише произнес молодой человек.
– Откуда вы его знаете? – резко повернулся мужчина, и плотный водитель со складками на шее обогнал грузовик, груженный треской. Машину тряхнуло, парень перевел дух и, найдя опору во взгляде «главного», начал говорить:
– Однажды я лежал в кровати со своей…
– Нас мало интересует то, что вы лежали… – перебил его слушатель и секьюрити взглянули на Мишку, как на опасного преступника, произнесшего запретное слово.
– Но я так с ним и познакомился… – растеряно сказал парень, вызвав еще большее недоумение в лице мужчины.
– Вы лежали? – не понял он, когда водитель совершал очередной маневр, теперь уже, между двумя автобусами. – А он?
– Хватит! – не сдержался парень, не понимая, зачем он должен терпеть это унижение во второй раз. – Это, наконец, становится невыносимым. То, что произойдет революция – я знаю. И можете не сомневаться в моих предположениях, они верны, как никогда.
Он закрыл глаза, так как его пулеметная очередь из слов ему показалась очень опрометчивой и не он ли виноват в том, что их машина собирает все кочки и встречается с бесбашенными автолюбителями. И сейчас самое время взлететь вверх, сорваться с моста или влететь в груженный бревнами «Камаз». Ничего из перечисленного не произошло. Мишка открыл глаза и только после этого главный позволил себе сказать следующее:
– Но разве можно опираться на одни предположения?
– Нет, но я же уверен, – тихо сказал Журавлев, не желая больше говорить громче, так как если один раз пронесло, то это вовсе не значит, что и в другой раз все обойдется.
– В чем же? – спросил его главный, и Мишка хотел ему сказать что-нибудь «острое», но решил лучше сдержаться. Этот лысый человек напоминал ему Машакова. Всем нужны факты. Но откуда он мог их взять.
– Есть квартира, где он останавливался, – неожиданно вспомнил Журавлев и сам того не заметил, как повысил голос. Но водитель сознательно притормозил, свернул на крайнюю правую полосу и поехал неторопливо. Он знал, что это интересная информация и его сейчас попросят:
– Хорошо, Паш, вези нас. Михаил, так? ты нам дорогу покажешь?
Мишка сказал куда ехать. По дороге Журавлев говорил, что квартира может быть закрыта и что для того, чтобы ее открыть нужно либо ее взламывать, либо искать Володю, который поможет это сделать. Но ничего подобного не понадобилось. В квартире была женщина, бегали дети. Они были в недоумении – им приходилось терпеть присутствие четырех ненормальных, один из которых больше всех говорил, а второй слушал и принимал это к сведению и только двое стояли, как статуи и ничего не предпринимали.
– Это был его штаб, – настаивал Мишка. – По крайней мере, он так сказал.
– Простите, но у нас много дел, – сказал ему главный, когда они вышли, извинившись перед добропорядочной семьей, на улице перед подъездом. – Я не хочу вас отправлять в Кащенко, но если что-то подобное повториться, то я буду обязан это сделать.
Журавлев заплакал от отчаяния. Он не понимал, что произошло, и стал уже думать, что все, что случилось – плод его усталого воображения.
– Хорошо, отвезите меня домой, – с дрожанием в голосе произнес молодой человек.
– Да, мы вас отвезем, – согласился мужчина, – только не беспокойте нас больше и будьте уверены, что если в народе назревает революция, мы об этом узнаем.
– Да ничего вы не узнаете, – едва слышно произнес Мишка.
– Что вы сказали? – переспросил его главный. Но Мишка уже открывал дверцу машину, приговаривая:
– Да ничего. Мне так хочется спать, что я, наверное, посплю у вас в салоне. Вы не будете против?

Глава 4 Бородягин и его полономочия

Лысый и не устающий человек по фамилии Бородягин служил при аппарате президента, и очень в этом преуспел. Вот что называется человек на своем месте. Он как раз таки и занимался такого рода людьми, которым что-то кажется, а то и действительно уверенных в том, что происходит что-то смутное. Когда прозвенел этот звонок и человек растерянным голосом сказал о революции, то его слегка удивило подобное заявление. Что говорить, было многое, но чтоб звонить президенту и произносить такое «опасное» слово, которое уже вышло из употребления со времен Ленина, было смелым поступком. Но у него была такая работа – любой звонок, сигнал, удививший его, обязательно проверить. Поэтому он тут же сориентировался и приехал к назначенному месту. Хорошо, что Журавлев не захотел остаться в тени, а согласился с ним встретиться. Иначе было бы сложнее. Он всю жизнь проработал при аппарате и старался все проблемы решать сразу, не откладывая в долгий ящик. Но здесь был случай явного нервного переутомления, на почве…да мало ли их было таких, кто не доволен властью и хочет напасть и все поменять. Но все думали, писали в стол, порой в газеты, но редко звонили, разве что по мелочам – волновали пенсии, восстановление памятников культуры, поздравление с днем рождения забытого героя войны. Но никто не говорил в трубку, что будет рево…Поэтому не зря он поставил охрану за Журавлевым, чтобы…да какая разница, так просто спокойнее. А там, если что…тьфу, тьфу.
Неспроста неделю назад он поймал одного предсказателя, который тоже сперва позвонил и очень долго говорил о том, что все будет хорошо и тоже вот так, не смущаясь ничего, произнес по телефону, что все будут счастливы, богаты и сыты. Бородягина это смутило. Тот явно что-то недоговаривал, и эти простые фразы, внушающие на первый взгляд оптимизм, показались ему не очень убедительными, как будто старик говорил одно, а подразумевал совершенно другое. Полдня он говорил с ним, пересек две Москвы, но ничего путного так и не выведал. Сплошной позитив, благодарности и даже стихи, посвященные отношению электората политической верхушке. Но проверить было нужно. Если бы ревизия не состоялась, то этот одурманенный человек мог проснуться как-то ночью и спросить себя «а так ли все хорошо?», и пошел бы говорить обратное, вносить смуту и прочие волнения. Таких сейчас масса – кто хочет заработать себе дешевую популярность. Говорят о том, чего нет. Или высказывают мысли об общем. И пусть половина мыслей не совсем понятна, но то, что он делает, как правило, приковывает народ, так как все новое притягивает по нелепому жизненному закону природы. И этот парень, говорящий о революции не понимал, что своим заявлением он мог разродить то, чего нет. Все живут спокойно и не помышляют о бойнях друг с другом, но стоит только рассказать об этом в одной масштабной тусовке, то непременно другая включиться в обсуждение и если это уже обсуждают, то народ заполнит сама мысль о «перевороте» и сильная часть мира сего начнет что-то делать для этого. И что касается позитивного предсказателя, то говоря о том, что все хорошо, тоже начинаешь задумываться. О хорошем молчать надо. А он об этом не кому-нибудь, а самому…стоп, уважаемый, мы для этого есть. Вот, в этом-то и заключалась деятельность лысого и неустающего человека, ловко разобравшись с Мишей Журавлевым, про которого он узнал, что тот работал в газете, что было в какой-то степени еще хуже. Люди, работающие в газете, особенно это касается тех, кто уже не работает, уволенные за профнепригодность или дерзкие тексты, остаются ни с чем со своей гордостью, в которой как в винегрете много чего лежит и ждет своего выплеска. И получается, что молодой человек дождался – дошел до того, что стал звонить. А теперь может и на прием записаться к НЕМУ. Конечно, его никто туда не пустит – что еще хуже. Его злость может достигнуть такого градуса, что ни он сам, ни команда Бородягина не сможет повлиять на ход событий. А тот любил свою работу, команду и повторюсь, был на своем месте и не мог допустить такого переворотчика в своем городе.
Помимо того, что он ловил и разговаривал с разного рода ненормальными людьми, на Бородягина была наложена ответственность за одну группу людей, которая под его руководством выполняла определенные задания. Тут уже несложно догадаться – наблюдал он за Володей, и его командой. Именно в его отдел попал тот, кто покорял гостиницу «Ленинградская». Он заметил, что парень остер на язык, да к тому же имеет огромный потенциал, что Бородягин мог со всей присущей ему манией величия заметить. Поэтому и предложил молодому человеку подобный поворот в жизни на 180 градусов. И не ожидал, что тот согласиться, так как работа есть работа, а этот Володя был таким свободным, как птица, которой всяческое пристанище с цепочкой показалось бы тюрьмой. Однако он пошел на это и выполнял уже не первое задание, а Бородягин снабжал его информацией, спасал в форс-мажорных ситуациях и даже создал для него город…который практически был создан во имя и для Володи. Его тоже можно было понять – ему говорили об этом сверху. Говорили что, но не говорили как. И он уже сам додумывал. Нашел старый заброшенный город, и сделал его закрытым. Объяснив, что кругом война, ничего нет, и есть только новости, которые показывают всю правду. Для новостей был Володя, для таких городов был приставлен Бородягин.
Конечно, было непросто сделать город закрытым – пришлось напустить туману. Сколько Володе пришлось разрабатывать информационных муляжей, чтобы народ в этом городе стал боязливым и не посмел и носа высунуть из него. Но если кто-то и замерзал с первой попытки, были такие, кто держался до последнего. Но время прошло, и город замер – все самые сильные уехали и попали – кто в дома терпимости, кто в тюрьму. Не потому, что хотели, чтобы они молчали – нет. Просто они не могли жить спокойно и постепенно, не имея никаких доказательств, сходили с ума или совершали что-то противозаконное. То же самое могло произойти и с Мишкой. И в какой-то степени Бородягин ожидал это, и слежка была своего рода штукой, подкрепляющей его предположения. Что связывало этого бывшего журналюгу с Володей – был вопросом номер один.
Бородягин был первым, кто получал сведения от группы «ППП», поэтому, как только услышал, что некий Журавлев знает о них что-то, почуял опасность. Утечка информации недопустима. Тот мог разобщить нужны факты в массы, но нашему народу достаточно сказать слово, как уже закрадывается сомнение. А сарафанное радио разносит такие подробности, что не узнаешь то, что на первый раз казалось безобидной шуткой.
Володя действительно был в процессе подготовки еще одного дела. Он также появился в городе, где-то ночевал, в обязательном порядке связывался с Бородягиным – тот рисовал координаты и все осуществлялось. Конечно, у Володи с ним тоже возникали конфликты. Высокий хотел, чтобы он сам планировал всю операцию, но у Бородягина были точные проекты, которые нужно было исполнить в точности без импровизации. Но Володя все равно вносил в процедуру свой почерк, что не нравилось вышестоящему. Однако понимал, что Володя знает дело и его попытки самовыразиться – лишь проявление сильной личности, которую он уважал.
Теперь нужно было что-то сделать с Журавлевым. Можно было конечно пойти на крайние меры, но Бородягин был слишком честолюбив и считал, что если есть любая возможность не убивать, то нужно воспользоваться. Следить – как минимум. И он начал об этом задумываться, пока начинается еще один день в городе, в котором сегодня на градуснике 32 со знаком плюс.

Глава 5 Ночной визит

Журавлев не спал вторую ночь. Он, конечно, пробовал «уложить» себя, но как только закрывал глаза, отсчитывал до десяти, не только сами глаза, но и щеки, нос, зубы тряслись, стучали, а голова подергивалась, как во время приступа астмы. Накрывался с головой одеялом – понимал, что задыхается, а когда его одергивал, чувствовал, что тело дрожит, и он слышит постукивание каждой косточки о другую. Он шел на кухню, пил успокоительное, ложился. Начиналось то же самое. Сегодня он не стал смотреть телевизор, хотя до этого пересматривал одну передачу за другой, пытаясь понять хоть что-то в череде бессмысленных передач, но пока ничего, кроме побочных действий от сплошных непониманий и бесконечных страхов, не было. Тем не менее, ему нужно было продолжать эти обстрелы, правда, перед этим нужно было поспать – хоть сколько-нибудь. Совсем немного. Достаточно и четырех…нет, трех часов. Три часа – нормально. Он даже повесил жалюзи на окно только потому, что луна могла тоже стать причиной бессонницы. Хорошо, что у него были спокойные соседи, и компания ребят сегодня вечером не собралась у подъезда, а отправилась в парк, засела у кого-то на хате, и что маловероятно решили провести вечер с родителями. Но это не было важным для него – главное, что все благоволило ему спать, но сегодня, несмотря на все эти созданные условия, со сном снова пришлось повременить. Уже на пятой минуте лежания в кровати он услышал шорох. Он не придал этому значения – был занят: считал падающих людей на беговой дорожке – уже упало около трехсот и, наверное, еще двести человек разобьют себе носы, думал он, чтобы наконец, уснуть. И сейчас глаз уже не так сильно дергается, а косточки дружно успокоились – все должно получиться. Это завтра – обстрел, а сегодня – крепкий сон. Я растекаюсь по кровати, жарко, но не спешу открыть окно, мое тело лениво, оно хочет стать, как желе, как масло, как орех? Черт. Этот шорох. Да разве возможно, когда в комнате точно кто-то есть. Разве можно сомневаться в этом, когда под ухом такой шорох, словно мороженое избавляется от своей обертки самостоятельно.
Было темно, жалюзи плотно прикрывали окно, только одна тонюсенькая щель сочилась и мало что объясняла. Она освещала шкаф, но разве можно было догадаться, что это шкаф, ковер (непонятно и непохоже), и напоминала лазер, разрезающий комнату напополам.
– Кто здесь? – резко спросил он, сжимая кулаки, отвернув кромку одеяла, чтобы при случае вскочить и оказаться на полу на двух опорах – так будет проще схватить канцелярский нож. А еще в него можно стул бросить, зеркало, телевизор. Нет, только не телевизор.
– Это я, – ответил кто-то. Парень вздрогнул, хотел вскочить, но у него отнялись ноги, как у парализованного.
– Кто… я? – запищал Мишка, все же пытаясь хоть как-то повернуться и слезть с кровати.
– Тихо, не вставай, – сказал мягко тот и отпил из сосуда (бутылки?) что-то крепкое. – Лежи тебе говорят. Все правильно – ты в постели, потому что ночь. Я пришел, потому что – должен.
Журавлев замер. Это был Елкин. – Ну, наконец-то – обрадовался он. Мишка не думал, что сможет найти его в этом огромном муравейнике, а он сам объявился. Вот повезло. Он резко вскочил, кровать скрипнула, гость тоже дернулся и, кажется, пролил содержимое бутылки – в комнате послышался аромат водочных паров.
– Тихо, мальчик, – быстро сказал Елкин. – У меня оружие Ты знаешь, что я шучу только в некоторых случаях.
– Конечно, вы все шутите… – улыбнулся Мишка, – мне даже не хватало ваших шуток.
Выстрел прогремел неожиданно. Мишка чувствовал, что прикусил язык и лишился зубов через один. Через мгновение в дверь постучали. Конечно, это была мама Журавлева.
– Мишенька, что случилось? – взволнованно спросила она. Ответ возник моментально:
– Это… все Карл. Он вылетел из клетки в темноте, и стал биться о стекло. Пока я его не схватил.
Карл в этот момент спал и не знал, что является, по сути, героем сегодняшней ночи. Но его клетка была закрыта, и он не привык реагировать на звуки, когда находится под черным материалом, тем более ночью. Поэтому черная коробка стояла без признаков жизни, а Мишка успокаивал маму, которой показалось, что в дом кто-то вломился.
– Молодец, – одобрил Елкин после того, как женщина ушла.
– Ты что? – зашептал Журавлев. – Ты… – он не успел договорить – спокойный голос Елкина прервал его нервные выходки:
– Перестань хныкать. Что я могу сказать…Володе ты понравился. И мне тоже показалось, что ты славный малый. Да всем без исключения. Только твой звонок был непростительной ошибкой, как и ночь с Маргаритой. Мы уже на следующий день все поняли. Но, черт возьми, мы не могли вот так тебя разоблачать. Мы должны были тянуть время. Только так, – он пил и каждое слово, как будто вылавливал на дне сосуда. – Иначе ты бы стал трубить на всех перекрестках. А он…, – Елкин вынырнул из темноты в этот серебристый луч, показывая куда-то в сторону, – …тебя сразу раскусил. Он – гений по раскусыванию тех, кто не может самостоятельно мыслить. Кому всегда нужен человек-отец, вождь. Вечно вторых. Которым не стать первыми, как бы они этого не хотели…
– Хватит! – Мишка топнул ногой, забываясь о том, что совсем рядом мама, но женщина уже давно отошла от двери и готовилась в очередной раз лечь, думая, что сынок справиться сам с беспокойным попугаем.
– Неприятно? – крякнул Елкин. – Но я тоже такой. И ничего. И нас большинство – таких, кто не хочет взваливать на себя весь этот груз. Мы как-нибудь там, позади. Есть, кому править. Так что расслабься.
Неприятно было слышать то, что постоянно от себя отгоняешь. Эта мысль – вроде естественна, но сознание того, что есть лучше, есть те, которых будут слушать больше, к ним внимания и расположения будет больше, чем к тебе, раздражало. Мишка рос один и сознание того, что для него весь мир, пусть даже в маленьких пропорциях, было нормально. Но мир был не размером с квартиру, где он был бог, где мог приказывать и говорить все, что угодно. Мир был в тысячу, десятки тысяч раз больше и чтобы доказать, что ты не мелкий таракан, нужны были факты. Не в бицепсах и не рельефных мышцах дело, хотя есть такие, кто на этом делает себе имя.
– Мальчик мой, – сказал «президент», – ты не должен строить из себя детектива. Порфирий Петрович, блин. Есть люди, которым не нравится то, что ты делаешь. Может случиться непоправимое. И это не угрозы, это что-то вроде природных катаклизмов, которые трудно предсказать. Надеюсь, ты меня услышал.
Елкин сегодня был более сдержан. Он не смеялся, как ранее, только пил и теперь этот пистолет – интересная импровизация. От нее в стене дырка, и отчего соседи не стучат в стенку. Какие же они спокойные. Но все эти разговоры? Елкин отнюдь говорит не тихо. Почему мама ничего из этого не слышит? А что если она не одна…а если они сейчас в маминой комнате. Берут в заложницы. И Малек, и Ленька, и Сталь. Нет!
Бурное воображение работника скандальной газеты делало свое дело – вызывая в голове картины похищения, поджога и отравления газом.
– С твоей мамой все в порядке, – поторопился сказать Елкин. Он точно знал, о чем мог беспокоиться человек, находясь в квартире, в котором живут двое. – За себя беспокоиться нечего, – думал Мишка, – ясно, не убьют, разве что немного попугают, но что с мамой? – Она спит, и ее сон охраняют ночные бабочки, – прошептал «президент» с иронией в голосе, считав вопросы через нервозность молодого человека.
– Попробуйте только… – стиснул зубы парень, и тут Елкин в первый раз за вечер (ночь) засмеялся.
– Ты нас обижаешь. Мы не убийцы и не будем заниматься такими мелкими делами. В наших руках то, что…да стоит и об этом. Ты же наш конкурент, – тут он крякнул и растворился в комнате, в просвете открытой двери.
Журавлев вскочил, штаны не хотели натягиваться, ринулся в комнату мамы. Она спокойно спала, Он поспешил в прихожую, открыл входную дверь, вышел на лестничную площадку. В подъезде было тихо. Он, конечно, мог спуститься, посмотреть, но даже эхо не посылало ему никакого звука.
Да и что он сможет сделать? Проследить за Елкиным до первого патруля. И наверняка они на машине – сели и по пустым ночным дорогам. Можно было поймать машину (ну пусть, повезет в такой час, допустим) и проследить, но что это дает? Конечно, многое. Очень многое. Только он застал его врасплох. Парень готовил план, вынашивал его, разнюхивал для этого мусорные ямы, а тут, оказалось, что его самого разнюхивают, как несвежее мясо. Черт, какая гадость.
Он плюнул вниз и проследил, как жирный плевок пролетел через пролеты всех этажей и шлепнулся на первом. Мишка наклонился вниз, словно был готов повторить падения этого плевка. Он качнулся вниз-вверх, вниз-вверх. Его окликнула мама.
– Как Карл? – спросила она, не понимая, что ее вопрос больше походил на издевку. Мишка кивнул в ответ и добавил:
– Нормально. Я ему перевязал голову, рассказал сказку о какаду и отправил спать в свой черный ящик.
Мама одобряюще улыбнулась и спросила:
– Кто-то приходил?
– С чего ты взяла? – растерялся Мишка (она могла что-то слышать еще, кроме выстрела).
– Мне приснилось, что к нам приходили гости, – предположила женщина.
– Гости? – пожал плечами Мишка.
– Да, и у нас кончился чай. И мы заваривали каркаде. Красный чай. Один из гостей сказал, что такой чай пьют те, у кого малокровие. А ты сказал, что его производят из человеческой крови, сушат, а потом…
– Мама, не надо, – не выдержал парень. – Я пойду спать.
– Приснится же. Мне кажется, что нужно расставить обереги по дому. А то, как ты приехал с Байкала, с тобой пришла какая-то сила…
Мама говорила о том, что эту силу нужно использовать в своих целях – чтобы она подчинялась, а не подчинила под себя. Мишка поцеловал маму и направился в свою комнату, лег, но так до утра и не спал. Этот визит заставил его задуматься о том, кто он. Разве может уснуть тело, которое осознало, что оно – совсем не то, что было вчера?

Глава 6 ТВ обстрел

С утра начался обстрел. Мама ушла на рынок, а Мишка, раздевшись догола, надел армейские трусы, непонятным образом оказавшиеся у него дома (как часто бывает, что хотя бы один предмет в доме неизвестного происхождения), нарисовал маркером усы и бороду (щетина, конечно, была, но не достаточно большая) и, взглянув на себя в зеркало, отметил, что он вылитый Че Гевара. И в таком победоносном состоянии повелителя и императора он сел перед телевизором.
Хотелось во всем разобраться. Для этого нужно было немного – сам ящик, присутствие самого героя, раненного и побитого, знающего, что так не пойдет, и он должен что-то сделать. Вооружившись пультом, он присел на диван, накопил слюну и плюнул так, что попал в клетку с Карлом, которого по растерянности забыл открыть. У птицы все еще продолжалась ночь. Карл не среагировал на эту хозяйскую выходку, боясь, что его могут не накормить после этого.
Парень нажал на кнопку и началось. Бирюзовый квадрат осветился, показав картинку с заставкой «Криминальные новости». Появился толстощекий субъект в оранжевом пиджаке и родинкой на лбу. Он сгреб бумаги на студийном столе, как колоду карт и приготовился говорить. Мишка затаил дыхание и стал слушать.
– Степанов приобрел редкий пестицид, – сказал он. – Горничная, которая работает у Степанова, имеет доступ ко всем ящичкам шкафам и при случае может найти любой ключ. Но если мы не примем в расчет ни ее примешанность к этому, ни то, что она была в связи с хозяином дома, то доступ к яду был у всех – у жены, у дочери, у тети, приехавшей из Канады, у него самого. Почему он сам не мог пойти на это? И не обязательно оставлять после своей смерти записку. Это так несовременно. Надеюсь, что фотографии с места преступления нам помогут.
Далее шли неприятные фото, от которых хотелось отвернуться и посмотреть на что-то очень красивое, например на Карла. Но не сейчас. Мишка нажал на кнопку и картинка поменялась. На экране возник мужчина с серьезным лицом, на котором виднелся вчерашний алкогольный «заплыв».
– Фальсификация в продаже собак, – громко заверещал он. – Внимание, внимание! Всем, у кого есть домашние любимцы и те, кто только недавно задумался о приобретении. Вы никогда не думали, кто у вас живет дома? А если думали, то почему не решались проверить? Опытные кинологи России дают нам ответ на эти животрепещущие вопросы, – камера отъехала и общим планом показала студию, где помимо «барахтающегося» ведущего, сидели еще несколько человек, видимо, представляющие собой кинологов, – Итак, кого продают под видом лабрадоров, овчарок? – задал вопрос ведущий и сделал большие глаза, словно был готов расплакаться или освободиться от чрезмерной порции принятого на грудь. Камера крупным планом показала молодого человека с тоненькими усами и чрезмерно длинными пальцами. Он кивнул и начал говорить. – Вы приходит на рынок за животными – верх легкомыслия, – громко сказал он, как будто был в большом зале, и была вероятность, что его не услышат. – На рынке вы можете купить морковку, редиску, щавель, но никак не породистого пса. Вы можете приобрести мясо, целого быка при желании, но никак не домашнего любимца. Вы можете… – Так что же делать нашим зрителям? – оборвал его ведущий, на что молодой человек почесал ус и пожал плечами. Тут же вступил другой – крепкий мужчина с седыми волосами. – Бизнес на животных процветает, – резко сказал он. – Очень трудно предъявить. Цены на щенков не прописаны. – Так что же нам делать? – прервал и этого гостя ведущий, у которого покраснели щеки и лоб покрылся испариной. – Есть какой-то выход из этой ситуации?
Мишка надавил на пульт. Экран моргнул и показал удивленное лицо младенца. Журавлев с облегчением вздохнул. Лейтмотивом звучит приятная музыка, ребенок сидит и прыгает на чем-то. Что это? Колени мамы или папы? Лошадка? Качели? Руль? Детская машинка? Малыш за рулем настоящего авто! В автомобиле никого нет, кроме него. Ему еще нет и года, а он уже едет. Улыбается проезжающим мимо взрослым, подмигивает им, тем в растерянности, а он делает громче музыку и прибавляет газу. Постовой на перекрестке от растерянности роняет жезл.
Парень мокрой рукой нажимает на пульт – палец скользит с одной кнопки на другую, сменяя идущие друг за другом кадры. Сперва анимационная картинка с очкариком, съедающим большой трехэтажный бутерброд – хорошо, что этот кадр длился всего секунду, так как разгадывать, что несет в себе этот очкарик (олицетворяющий его самого), съедающий небоскреб (то, что он хочет сделать – недосягаемо) не хотелось (согласитесь, была причина). Вместо очкарика – Красная площадь. Развязка после Моховой и Знаменки. Едут бесконечные потоки автомобилей. Смеркается. Каменный мост в лучах заходящего солнца. Общий план сменяется крупным, цветные картинки черно-белыми, немного голубоватыми. Голубые нарезные фрагменты. Золотые купола. Мужик стучит кувалдой по стене. Сыплются кирпичи – один за другим. Второй собирает эти кирпичи в тележку и сваливает в общую кучу. Таких море. Стоит неимоверный шум. Каждый норовит поучаствовать в сносе церкви. Священник говорит о том, что пошел на это, так как не смог больше бороться с бюрократией.
– Позорище! – закричал Мишка, не ожидая от себя этого. Он топнул ногой и стал прыгать по полу, как бывает только в случае безмерной радости или негодования. Схватил пульт и надавил на него. Картинка сменилась хроникой событий, происходящих на Руси. Мишка отошел к окну, выдохнул и решил послушать сказанное, не смотря на экран.
– На Русь пришла греческая культура, – говорил монотонно диктор. – В Царьград отправлялись для принятия крещения русские князья. Когда Константинополь пал, Россия приняла на себя роль ее преемницы. Византийский двуглавый орел до сих пор украшает наш герб.
Парень не выдержал. Чем дольше он слушал информацию о том, что стало с Россией, пусть даже только слушал, тем не менее – все труднее воспринималось это. Поэтому и канал сменился на другой, который вовсе не значит, что будет лучше – он просто другой.
Бородатый мужчина в трениках впускает в дом девушку. Ей 13, ему – 45. Она спрашивает про занятия аэробикой, а он, постоянно соглашаясь с ней, провожает в комнату, где по его словам, ее ждет жена, которая и будет с ней заниматься этим. Но войдя в зал, девушка никого не обнаруживает, зато видит разложенный диван и откупоренную бутылку водки. – Вас могут принять невменяемым, – говорит адвокат, – но, между нами, вы же нормальный. Просто захотелось юного тельца. Ага, вижу, что попал в самую точку.
Мишка понимал, что если заострять внимание на каждом канале, то мало что видишь– это, все равно, что вплотную стоять к человеку. Нужна позиция отстраненности. Поэтому – щелк. Девушка в белом на экране с перевязанной рукой и красной полоской на лице.
– Алькатрас похож на это место, – говорит она и при этом удерживает свою руку, которая сломана, оторвана, не своя (?), – или это место напоминает знаменитую тюрьму, где можно…
Щелк, да блин….щелк, я говорю…вот так.
«Как оздоровить МВД?» – сияла внизу экрана крупными буквами строчка для голосования. В студии сидели двое, девушка, одна из которых, картавя, признавалась, что сучья уже полетели.
Определенно, щелк. Снова историческая монотонность.
– Единственное, что они считали – заговорил человек за экраном, – это могилы предков. Скифские курганы. Это были энергетически сильные точки. Если человек оказался…
Щелк…ну блин, щелк…непослушный…щелк. Девушка с пышными губами и галстуком держала на уровне лица микрофон, перекрывшего частично ее голову.
– Осмотр пассажиров будет менее ожесточен, – говорила она, улыбаясь. – Теперь на территории аэропорта будет проведена…
Меня это не интересует, поэтому двойной щелк. Вот так. На экране кот, улыбающийся кот, Что за черт?
– Автомойка «кот доволен», – заговорил детский голос. При чем тут кот? Тем более ребенок.
Голова стала тяжелой. Журавлев не понимал, что случилось – он не ведал, что происходит. И для того, чтобы перевести дух, Мишка нажал сперва на сто первый канал, где не было ничего. Перед ним был только черный квадрат, в котором отражался он сам – взмыленный и побитый. Эта картинка тоже не внушает оптимизм. Поэтому щелк дальше.
Мраморное море, судно тонет, он кричит, холеное лицо. Как муторно. Нет, щелк, щелк!
Наконец, классика…это хорошо. Какая музыка, актеры, черно-белое кино. Успокаивает. Ничего не мельтешит. Третий ряд. Второй. Сейчас будет первый….нет, третий. Снова третий. Второй…вот сейчас первый, нет, снова…Но зачем так часто кажут третий ряд? Кто этот человек? Разве не следует показывать гладиатора? Что это значит? Тоже чья-то игра?
Мишка давил на мокрый от его потных рук пульт, и экран показал очередную студию очередного ток-шоу, где обсуждали очередную проблему кучка ничем не занимающихся людей.
– Я считаю, что Игорь в своих больных фантазиях придумал это, – говорила блондинка. Ведущий нервный и очень прыгучий, перескакивающий с одного места на другое, говорил, как будто рекламировал людей, как банки с тушенкой. – Он продает кожу для тату. Его мама, конечно, не довольна, его же друг, тот самый, что со взъерошенными волосами, вы его легко узнаете, пытается понять предназначение колючей проволоки.
Щелк, блин…он меня не слушается. Щелк!
Алина привыкла помогать призракам, но настало время помогать живым, – произнес голос за кадром и осветил девочку, отрывающая от крысы кусочек плоти. Хватит! Мишка весь дрожал.
Кофе не спасло. Прошел час. Он сидел перед ящиком всего час, и ему уже стало не по себе…
Понял ли он что-нибудь из увиденного? Если бы ему не пришлось все проносить через себя, то – другое дело. Но всматриваясь в эти сюжеты, он пытался понять, есть ли что-то намекающее на то, что он ищет. Если есть, то можно увидеть Володю и его команду в лице маньяков, убийц, этих мужиков, размахивающих кувалдой, этих рекламщиков, затуманивающих взор своими автомойками и автомобилями с детьми, которым место в детской кроватке.
Пришла мама. Хорошо, что он успел прошмыгнуть в ванную и стоя перед зеркалом его пробило на смех, так как нарисованные усы и борода ему сейчас показались ранами, нанесенными телевизором (?). Мама спросила в чем дело, но Мишка уже включил воду, отмывая себя от этих черных полос.

Глава 7 Призрак революции

Мишка выскочил на улицу в тот самый момент, пока мама возилась на кухне и выгружала продукты в холодильник. Наверняка сейчас зайдет к нему в комнату, а его нет. Эта безобидная шалость немного его успокоила и дала толчок на дальнейшие действия, о которых он пока не догадывался. Сейчас главное двигаться дальше. Обстрел особых результатов не дал, но если переходить из одной улицы в другую, постоянно двигаться, не думая, о том, что могут устать ноги и все это может быть бессмысленным времяпровождением, то к чему-нибудь можно и прийти.
Недалеко была одна бильярдная. Он зашел в нее. Тихо. Из двух десятков столов только три освещены. Там играют. Телевизор, бар, парень, вытирающий стакан – все, как обычно. Никто не ругается, только какой-то нетрезвый чел пытается дозвонится до своей пассии, но она вероятно не хочет отвечать и он ужасно злиться, просит бармена налить ему еще, пьет и снова совершает бесплодную попытку. Мишка тоже попросил налить «ячменного». Бармен – молодой человек с бородкой и потерянным в музыке взглядом, не смотря на своего клиента, разве что на его руки, который, по его мнению, должны быть, украшены купюрами нужного достоинства, а то и больше, чем нужно, налил Мишке пиво, поставил и всмотрелся в руки Журавлева с плохим маникюром.
– А если я не буду платить? – спросил парень, отпивая из бокала изрядную порцию.
– Я не слышу, – отреагировал на эту фразу бармен. Мишка повторил свое «если». На что бармен равнодушно попытался забрать бокал, не призывая никого из персонала, но клиент его остановил. Он показал имеющуюся купюру и сунул ее под бокал, прижав. Тот его явно не понял. Мишка освободил наличность и усмехнулся. Музыка мешала сосредоточиться, и в то же время не была такой основательной, чтобы расслабиться. Нужна была определенная грань, на которой очень хорошо думается, и приходят правильные идеи, о которых думаешь давно, и все сходится только при определенном расположении фигур – музыка, место, отношение к тебе окружения, неравнодушие притом. А как его создать это небезразличие? Искусственно – как еще?
– Еще, – сказал он бармену и тот сомнительно посмотрел на него, не зная, что ожидать от молодого человека. Но Мишка повторил свой фокус с купюрой, зажав ее под бокалом, и бармен уже просто ждал, когда странный клиент закончит свое трюкачество. Пиво немного успокоило его и внесло какую-то ясность в то, кто он есть и где он находится. Появилась смелость и желание сотворить что-то неправомерное (тот самый конфликт).
– Слушай, мне нравится твоя девушка, – сказал Мишка, подойдя к столику, за которым мирно расположились двое, которым явно было хорошо без третьего. Парень отвернул голову от своей половины и с пренебрежением посмотрел на Мишку, который только начал говорить, и было желание продолжить, уже не вербально, а несколько по-другому. Он аккуратно, как можно сделать после двух бокалов пива на голодный желудок почти непьющему человеку, взял руку девушки, она вскрикнула, ее кавалер вскочил и ударил Мишку по уху. Тот упал, но уже через мгновение поднялся, чтобы повторить свои действия, за что получил повторный урок. Теперь уже оба уха горели и на лице красовались два синяка – под глазом и на щеке. Но и это не помешало ему сделать третью попытку пригласить девушку на танец. Но ее друг не был согласен на такую форму приглашения и решил поговорить с ним в более уютном для них обоих месте. Поэтому легко скрутив ему руку, он отвел Мишку в туалет, закрывшись в кабинке, где было так тесно, что желающие подвигаться более активно не смогли бы это сделать в полной мере. Эти переговоры были скучны – парень постоянно твердил глупые угрозы, а Мишка, молча, терпел, только один раз назвал его геем за то, что привел его в такие тесные, применимые только для одного, апартаменты и в другой раз – засмеялся, так как тот был так жалок, когда говорил о девушке, как потенциальной шлюхе. Никто больше не прикасался друг к другу, так как вердикт был один – мистер, ваша дама остается при вас, а я, позвольте мне сперва отлить…а то два бокала пива – это не шутка.
Он сидел на толчке и думал о том, что он здесь делает. Переход от обстрела к бильярдной, в которой мелочные бармены и парни, делающие одно, а думающие иначе был хорош. Место, которое могло хоть как-то намекнуть ему на что-то общее. Бильярдная – другая. Вроде все есть – и телевизор, и барная стояка, и люди…только народ тихо сидит по своим столикам, не соединяясь ни при каких случаях.
Он не спеша вышел из туалета, подошел к одному из свободных бильярдных столов, не освещенных лампой, взял кий и стал бить по несуществующим шарам. Бармен, отвечающий в этом заведении и за порядок на столах, окликнул его. Но Мишка, не желая слушать этого меркантильного субъекта, продолжил свою игру. Он делал это не потому, что ему так хотелось играть, просто та энергия, которая хранилась в нем с самого возвращения, не имела возможности выплеснуться, и чтобы не совершать что-то супротив закона, он делал попытку разобраться, и пусть сейчас это выражалось в бездумном отбивании девушки у парня, явно сильнее его, трюкачестве с барменом, а теперь и игре с несуществующими шарами.
Шары не могли разбиться. Они скопились в одном месте и словно слиплись друг с другом. Он делал отчаянные попытки, подходя с разных сторон, но с какой силой бы он не бил, шары оставались на том самом месте в неразрывном состоянии. Мишка вытирал пот и повторял удары, переворачивая кий и пробуя ударять, со спины – так, как он умел и видел, что можно. Бармен не выдержал этого самоуправства и вызвал тем временем охрану, которая выполняя свой долг, выволокла молодого человека на улицу. И сцепленные между собой шары так и остались лежать на столе, а кий покатился в сторону, как винтовка, стреляющая холостыми патронами.
Он сидел на асфальте перед бильярдным клубом, и не торопился вставать. «Если бы видела меня мама», – вырывается у молодых людей, попавших не в самое приятное обстоятельство. Однако сейчас Мишка думал иначе. – Если бы видел меня Володя, – мелькало в голове. Он приподнялся, так как явно мешал прохожим идти по своим делам, и, пусть ему было все равно, и в довесок к общей картине сегодняшнего дня можно было приплюсовать «сидел на тротуаре с жалким лицом», но его интеллигентное нутро столичного происхождения взыграли.
Парень купил в киоске сигареты и встал в стороне, чтобы позволить себе отдышаться. Вытащил одну и, не зажигая, стал жевать ее – неприятный табак першил горло, но не мешал осознавать то, что есть. Шли обеспокоенными чем-то определенным люди. Три ряда поточно перемешивались и удачно, не сталкиваясь, рассредоточивались по своим закоулкам. Голуби примостились на проводах, ветках тополей, козырьках остановок, не имея никакой возможности приземлиться на землю. Столкнувшиеся мужчины внушили надежду…но и они, извинившись, следовали дальше. Толпа ребят мирно фотографировала сидящую у бордюра собаку с корзинкой в зубах. Были и такие, что пили пиво и разговаривали на повышенных тонах, случалось и такое, что кто-то пытался выяснить отношения у метро, но все это не перерастало в нечто большое. Все это обрывалось, не начавшись, как следует. Вот если бы мужчины не извинились, а затеяли громкий дебош, захватив своим вниманием половину центральной улицы, создав пробку и сцепившиеся у метро разделили выходящих и входивших на две половины – вызвав настоящий митинг…а то эти отморозки только на митингах, которые заранее прописаны. Черт!
Впервые ему стало скучно в своем городе. Он понял, что ему не хочется бродить по этому, на самом деле, безынтересному городу, где все новости стряпают из ничего, где скрыто настоящее за стеной безразличия. И ничего не происходит на глазах, так как на самом деле ничего просто так происходить не будет. Кому интересно, что двое, сцепившись, создадут пробку? А кто будет в ответе за этих отморозков, что решили устроить ринг перед станцией метро? Володя? Машаков? Любой человек из этой толпы?
Он шел по Тверской, не задумываясь о том, что его ждет. Шел, подверженный градусом ожидания чего-то, но все больше разуверивался в этом. И уже через стометровку стал понимать, что если стоять не в стороне, жуя сигарету, а идти в общем потоке, то народ меняется по отношению к тебе. Он как бы принимает тебя или нет. Если все нормально – они тебя и не заметят, если же нет – то ты гадкий утенок и тебе нет места…Действительно, все как-то странно смотрели на него. Когда идешь в толпе, даже будучи в нормальном расположении духа, и на тебя смотрят, как на странный сюрреалистичный объект, то уже чувствуешь себя не в своей тарелке. А когда еще у тебя в голове черт знает, что творится…? Чувство тревоги стало нарастать. Народ был более тихим. Шли перешептывающиеся, переговаривающиеся между собой и Мишка помнил, что только в редких случаях не слышал, о чем они говорят. А тут реально все проходят мимо и…ничего. Только бессвязные слова. Что-то не так. Так незаметно он оказался на площади. Он подошел к Пушкину и посмотрел ему в глаза. Поэт смотрел вниз, словно что-то проговаривал про себя. Словно тоже что-то замышлял, но его гранитная твердость и недоступность помогала оставаться в своих мыслях, которые не были строками о любви – в этих глазах было что-то другое, нежели легкое чувство. Ему так захотелось, с кем-то поговорить, спросить у кого-нибудь, что происходит и что он знает об этом, но понимал, что, спросив у старика об этом, найдет в его лице собеседника, молодого – тот будет обязательно спешить. Но все же они могут говорить и в то же время скрывать.
– Можно задать вам один вопрос? – неожиданно услышал он. Мишка повернулся. Миловидная девушка с микрофоном и мужчина с камерой на плече. Так вот и они, те, кто нужен…
– Да, наверное, – растерялся Журавлев. Камера, которая сейчас смотрела на него шептала ему – это то, что тебе надо, этот инструмент поможет тебе. Он смочил губы и покусал верхнюю губу.
– Если бы у вас был выбор, какую страну вы бы предпочли для проживания? – спросила девушка. И Журавлев вспомнил тот город – тот, в котором он был совсем немного. Но сейчас он казался экзотичным, открытым, беспощадным и ему хотелось назвать его, только они бы пожали плечами. – Действительно трудный вопрос, но все же хотелось услышать ответ на него.
– Будет революция, – громко сказал он прямо в большой глаз камеры, зная, что она пишет.
– Что? – не поняла девушка, и оператор тоже показал свою удивленную физиономию.
– Я хочу сказать, что будет революция, – повторил Мишка, продолжая говорить о том, что его волнует. – Большинство не понимает, перешептываются между собой, но не хотят сказать о том, о чем они друг с другом там перешептываются…
– Стоп, – оборвала его миловидная девушка, – спасибо, – и прошептала своему ассистенту шепотом, – придется записывать заново, – а тот, кажется, сказал, что Мишка ненормальный.
Конечно, это не попадет в эфир. А если бы попало? Но вот телевизионщики подошли к другому человеку, чтобы выяснить, где бы он предпочел жить. Дохлый парень, на котором сидел костюм, как на вешалке, волнуясь, отвечал. Мишка повернулся и пошел в противоположную сторону. После обстрела все стало не так, как он думал. И теперь он шел в редакцию. Зачем? Он и сам не знал, но понимал, что должен поставить все точки над i.

Глава 8 Журавлев разносит редакцию в пух и прах

В редакции было послеобеденное затишье. Только что сытно поужинали журналисты, перекусив в кафе внизу – как всегда чем-то мясным с большим количеством кофе уже в редакции, где кофе было бесплатно для всех. Хорошо отобедал главный бухгалтер и финансовый директор, пропустив в обед два бокала вина и съев салат с капустой, курицей и оливками. Курьеры на ходу дожевывали слойки с сыром и, не зная ни минуты покоя, тут же торопились отнести посылку, чтобы успеть до 18.00, и не дай бог переработать на пять минут дольше. Корректоры жевали что-то принесенное из дома и все жаловались, почему в редакции нет зеленого чая, так как кофе они не пили, боясь перепада давления. Но их мало кто слушал, так как они говорили тихо и в основном между собой во время обеда. Секретарша проболтала весь обед по телефону и ничуть не сожалела, что сделала это, чувствуя, что совершила подвиг. Она знала, что вечером наверстает упущенное, ибо этот разговор был не пустым – вечером ее ждет хороший ресторан с перспективным мужчиной. А сейчас самое время готовиться к этому ответственному часу – без волнения, у нее есть достаточно времени, чтобы накопить положительные эмоции перед встречей, возможно, с мужчиной ее мечты.
В воздухе витал аромат мяса и кофейных зерен. Машаков стоял около окна и смотрел вдаль, словно высматривал что-то необычное во дворике, а то и дальше, насколько позволяло его зрение. Окно было грязное. Во время субботника его окно пропустили – случайно или нет, об этом можно только догадываться. Он прищуривался, чтобы увидеть что-то более отчетливо, но это напряжение не доставляло ему большого усилия. Машаков только что съел вкусный гуляш из сердца и выпил два больших бокала черного чая с сахаром и лимоном. Поэтому сейчас разглядывал сквозь разводы на стекле людей, которые входили и выходили из здания, заостряя внимание на самых необычных. И пусть не все было хорошо на сегодняшний день, сейчас после сытного обеда не хотелось об этом думать. Его карьера была удачной, он всегда хотел писать о том, что делается, производить фурор, создавать эффект взорвавшейся бомбы. Сперва школьная газета с заметкой на две полосы «Туалетный монстр, ворующий у девочек невинность». Бессмысленная новость, которая вызвала бурный интерес у всех, вплоть до классных руководителей. Студенческая газета о том, что думает человек, когда спит или попадает в ситуацию форс мажора. Потом работа на дядю и постепенное, пусть очень долгое (в течение многих лет) понимание того, что нужно делать свое дело, а не плясать под чужую дудку. И, наконец, работа в газете «его мечты» – необходимые инвестиции, займ на пять лет и пошло! То, что он зрил в корень, он и так понимал, но чтобы настолько. Его газета раскупалась моментально. Печали и вторые, и третьи тиражи. Сколько это продолжалось? – подумал он. – За это время я успел поседеть. И вот они – эти камни под водой. Кто-то в самом начале испытывает сложности – у него же напротив, вначале был полный ажур. А сейчас? Да и сейчас не все плохо, просто нужно что-то делать. – Черт! – выругался он. – Теперь и обед не помогает. Женщины-коллеги были отвлечены – их напор в основном выражался до обеда. Поэтому сейчас он был один – с одной стороны, это было хорошо, с другой – нужно было заниматься своим состоянием самостоятельно. У него, правда, был один способ. Уже несколько лет он занимался йогой, и старался находить для этого такое время, когда его никто не беспокоит. Он глубоко вдохнул, почувствовал прилив сил, конечно, на сытый желудок эти упражнения было трудно делать, но они ему были сейчас настолько необходимы, что заполненный мясом и чаем желудок потерпит. Поднялся на цыпочки, опустился, сделав медленный выдох. Повторил еще раз, потом еще и в его сытом, но не утратившим веру теле, стала появляться энергия, которую не дает ни сытая мясная пища, ни крепкий чай…Журавлев ворвался в редакцию и создал резонанс.
– Мне нужна помощь, – вскрикнул он. Машаков подскочил и вцепился руками в стоящий цветок с колючим основанием, вскрикнул, потянулся автоматически к телефону, но по дороге смахнул кружку с висящим из нее пакетиком чая и лежащим на дне кружком лимона. Кружка разлетелась вдребезги. Офис проснулся и послеобеденный сон закончился. Заверещали телефоны, сотрудники зашуршали бумагой, и послышались обсуждения – голоса мусолили новую тему. Машаков растеряно смотрел на плоды своего «расслабления», но это продолжалось недолго – тут же подбежала секретарша, которая не сразу поняла, как реагировать на это – однако быстро нашлась, и все было подчищено сию минуту. Она, улыбнувшись, уже через минуту принесла полную чашку чая с плавающим в ней кружком лимона.
За всеми этими процессами пришлось понаблюдать пришедшему человеку, так как он являлся инициатором этого хаоса и просто ждал, когда у него появится возможность продолжить. Но женщины (команда спасения) уже успели ворваться, бесцеремонно, не замечая, что у редактора посетитель, стали вертеться, как будто проверяя, что с ним не так – не могла же вот так просто кружка оказаться на полу. Но они не подозревали, что совсем рядом, в двух шагах от них находится фитиль, вспыхнувший, и уже сгоревший наполовину и теперь совсем немного осталось, чтобы прогремел взрыв.
– Пошли вон! – крик был неожиданным. То, что женщины слышали когда-то раньше, не входило ни в какое сравнение с этим – на них никогда не повышали голос, разве что в детстве. Но они были солидными дамами, у которых было по парочке уже несопливых детишек и они могли отличить тюфяка от настоящего мужчины, и этот инцидент им не понравился. И только одна, стоящая впереди всех – полная женщина-бухгалтер, хотела высказаться, чтобы сломить перед собой эту стену перед «безнадежным больным», и уже открыла рот, как Журавлев повторил свои требования, как отчаянный террорист, которому нечего терять – швырнул в стену дырокол, попав в центральную грамоту, врученную Машакову после первого года удачной работы в СМИ. Женщины вскрикнули и выскочили из кабинета, оставив мужчин тет-а-тет. Теперь у парня появилась возможность повторить свою просьбу, которая походила больше на требование.
– Мне нужна помощь, – сухо сказал он.
– Здравствуй, Миша, – наконец, произнес, Машаков и присел в кресло, увидев, как на него смотрят не только, нуждающиеся в помощи, глаза Мишки Журавлева, но и взволнованные не меньше, чем он, женские хлопающие нервно, глаза его свиты, которая теперь боялась входить, и наблюдала за происходящим дистанционно, набирая параллельно один номер телефона.
Машаков никогда не называл Журавлева по имени. Он редко кого называл так. Просто сейчас, когда его мысли были далеко, и он уже пребывал в состоянии пусть не полного, но расслабления, он видел женщин, плывущих к нему, молодого человека, которых отправил их восвояси и вроде как спас его. И теперь он сам просит помощи, что естественно – он помог тебе, ты теперь помоги ему.
– Грядет война, а все на это положили, – продолжил «спаситель».
– Успокойся, выпей чай, – произнес редактор, зная дежурные слова для таких случаев. Когда посетитель не в духе, то нужен чай. И принесенная кружка чая для него перекочевала к Мишке и Машаков смог состроить на своем лице улыбку, оставшуюся от его усердных занятий.
– Не хочу я никакого чая, – резко сказал молодой человек, и, наверное, смахнул бы еще одну емкость, если бы не желание получить то, что ему причитается. – Мне хочется найти этого червя, который проел мне все мозги, как яблоко, и уполз черт знает куда, – сказав это, он с трудом выдохнул, как будто говорил против большого порыва ветра.
– Я тебе понимаю, – неожиданно сказал Машаков, похлопал по лежащей на столе руке Мишки, в знак одобрения, показывая, что это не только слова. – Что ты хочешь? – продолжил он мягко, как старик-волшебник, которого ты перевел через дорогу, и он за это исполнит любое твое желание.
Мишка был как оголенный нерв. Он смотрел на Машакова, как на микрофон, в который начинаешь говорить не сразу, предварительно собравшись с мыслями, проверив все ли у тебя в порядке с голосом, потому что, открыв рот, нельзя будет остановиться. А если голос прозвучит не так как нужно, то это же микрофон – он это не «так нужно» сделает громче в несколько десятков раз.
– Мне нужно рабочее место, – решительно сказал он, – отдельная камера, несколько сотрудников и пропуск во все старые дома, подвалы, заброшенные шахты, которые вам известны.
Журавлев надеялся, что сможет перехватить их там, найти их штаб, лазейку, которая подтолкнет его на мысль. Что-то же должно помочь.
– Мне нужна вся информация про политические акции за последние пять лет, – продолжил он, отпивая чай, вытаскивая пакетик и положив его на толстый слой газет. На центральной статье об урагане, унесшей три дома и одну ветряную мельницу, появилась коричневое пятно, просачивающееся сквозь тонкую газетную бумагу. – Также я бы хотел, чтобы мне были доступны все журналисты, которые работают над верхушками и следят за каждым их шагом. Я хочу, чтобы ни один закон, оглашенный на съезде, не стоял в стороне от меня.
Многое из того, что он говорил, было не совсем реально – знать все без исключения про то, что делается ТАМ, непросто. Нет, были, конечно, те люди, которые старались как-то смотреть на все это со стороны, но они знали далеко не все, и если предположить, что они смогут сотрудничать с Мишкой, которому вдруг понадобилось все это… но разве он не знает, что каждый журналист удавиться за новость, тем более если она касается таких ЗВЕЗД. Но парень продолжает требовать и говорит о том, что хочет участвовать во всех дебатах и если нужно входить туда под любым предлогом, в любом обличье – ему казалось, что как только он окажется там, то все встанет на прежние рельсы. Тогда он уж точно сможет отделить зерна от плевел. И то, что Мишка был решительно настроен, не вел себя, как ранее – мямля и тряпка в одном флаконе, возможно и настроило Машакова (и только потом занятия йогой) принять его слова.
– Я тебе помогу, – сказал главный редактор, но придвинул к себе кружку, из которой пил Мишка – мол, ты, конечно, можешь просить все, что угодно, но не забывай, что ты на моей территории.
– Да, мне нужна помощь, – повторил Мишка, как будто должен был подтвердить свое желание, иначе не будет понят.
– Хорошо, – согласился Машаков. – А теперь ты мне расскажешь все по-порядку. Знаю, ты уже мне все рассказывал, но тогда я смотрел на твою историю, скорее с позиции редактора…
– А сейчас? – спросил Журавлев, не понимая, что тот имеет в виду.
– Сейчас? – тоскливо отреагировал Машаков. – Неужели во мне нет ничего человеческого?
– Хватит, – резко сказал Журавлев, так как эти сентиментальные нотки только мешали правильно оценить ситуацию.
– Правильно, – пришел в себя редактор, откашлялся, сложил руки в замок и стал смотреть в Мишкину переносицу очень сосредоточенно, – я тебя слушаю
Молодой человек приблизился к Машакову и прошептал медленно:
– Итак, грядет революция.
– Да, – согласился слушатель, пытаясь не рисовать в голове колонки будущего выпуска с заглавной статьей «Революция скоро», а понять этого парня, который пришел явно не для того, чтобы зарекомендовать себе место на первой полосе. Его нужно было понять – сперва соглашаясь с ним, а потом – видно будет…
– Что может означать революция…? – спросил парень.
– Переворот, реформа, – предположил Машаков.
– Так, – в руки был взят степлер, за который начальник немного испугался – его грамота сейчас была перевернута, но рядом висели еще несколько.
– Свержение одного царя…
– Все правильно, – степлер был возвращен на стол, но в руки был взят талмуд с архивом за прошлый год.
– Приход нового.
Неожиданно в кабинет вбежала женщина с перекошенным от волнения лицом. В руках у нее была оранжевая сумочка, цвет которой был настолько ярким, что очень рябил в глазах у Мишки, а ее манеры говорить и двигаться здесь, предполагали только одну принадлежность к Машакову – родственную.
– Ты что здесь делаешь? – спросил мужчина, приподнимаясь, заметив, что Мишка смотрит страницу с сиамскими близнецами, сросшимися задними частями тела.
– Мне только что сказали, что ты захвачен, – громко сказала женщина, повернувшись к ожидающим этого поворота женщинам-коллегам. – Спасибо девочки. Успели! А ведь могли и не успеть. Что здесь происходит? Кидаемся чашками, дыроколами? Что будет дальше? Революция?
Если Мишка не переставал быть серьезным, то Машаков, услышав это слово, которое они только что произносили тихо, думая, что не дай бог, кто-то мог его услышать, стал смеяться.
– Ты чего? – растерялась Катя. – Ну вот, ты уже сходишь с ума. А все потому, что не соблюдаешь режим. Тебе нужно отдыхать, правильно питаться, – и тут она заметила чашку, взяла ее, попробовала. – Это что чай? Черный чай? Ты себе смерти хочешь? Нет, я больше не могу… – женщина застучала каблуками и в этом без того маленьком кабинете стало так душно и тесно, что Машаков врос в кресло, и только молодой человек продолжал изучать архив, заострив внимание на инциденте с женщиной, отрубившей мужу детородный орган. – А я ему чай на особых травах завариваю. Где он? Ты его, что в цветочные горшки отливаешь?
Машаков уже не смеялся, теперь он тоскливо взглянул на Мишку, который, оторвавшись от талмуда, в ответ кивнул. Он встал и тоже стал ходить. Но два уверено ходящих в кабинете человека – нонсенс. Кто-то обязательно должен уступить. На втором круге они столкнулись. Женщина недовольно смотрела на парня, который был почти одного роста с ней, и только хотела что-то сказать (явно не самое приятное), как молодой человек первым начал этот диалог:
– Оставьте нас, прошу вас.
– А ты кто такой? – нервно спросила женщина и затрясла перед ним сумкой, как будто хотела его этим напугать. Больше Мишке не пришлось ничего говорить. Спасибо начальнику – он сделал все сам.
– Это мой сотрудник, – робко сказал Машаков. – Очень хороший сотрудник. У него есть материал на миллион…
– Если так, но запомни, что тебе нельзя…– сказала она, сделав шаг в сторону стола, тем самым освободив место хождения для одного человека
– Я знаю, что мне можно и что нельзя, – еще тише сказал Машаков, но Мишка в тот самый момент так бурно топтал офисный линолеум, с таким хрустящим звуком, что Катерина, жена главного редактора, дрогнула спиной и неожиданно спросила:
– Тогда увидимся дома?
– Да, Катенька, – ответил Машаков, не ожидая, что они так легко смогут договориться. Женщина вышла, по дороге облепленная другими поклонницами ее метода «забота о муже круглые сутки».
Место было освобождено, но оставаться здесь – все равно, что подвергаться постоянным нашествиям со стороны. Поэтому появилось предложение отправиться в парк, чтобы все спокойно обсудить там. Выходя из редакции, нельзя было не обратить внимание на шепчущихся между собой и воротящих нос женщин, говоривших о Журавлеве, как о молодом невоспитанном молодом человеке. Однако сознающих, что такой тип мужчины был нужен в редакции. И чем больше, тем будет больше вероятность успеха газеты. Малохольные сотрудники газету убивают. Так думали бухгалтеры, так думали корректоры, так думали…все женщины. И не только в этой редакции. И не только в редакции.
– Расскажи по порядку, что у нас есть? – спросил с достоинством Машаков, который еще минуту должен не напрягаться по системе упражнений, но уже включился в работу.


Глава 9 В поисках сегмента

Не так просто отыскать иголку в стоге сена, но еще сложнее понять, как хочет удивить человек. Машаков согласился помогать, не предполагая, чем может это обернуться. Да разве это имело значение сейчас, когда на него ополчились все – от конкурентов до коллег с его женой во главе.
Они вышли на бульвар, приземлились на скамейке с оставленной книгой на краю. Это был «Наполеон. Биография». Мишка взял в руки книгу, обращая в последнее время внимание на все знаки, посылаемые ему свыше. Эта книга была старая, хорошо читаемая, судя по неровным уже желтоватым страницам, он открыл ее, первое, что ему бросилось в глаза желтый немного сухой, немного сырой желтоватый лист (в начале лета), и только потом те строчки, что он прочитал, видя в них, возможно, хоть какое-то объяснение происходящему.
– Бог дал мне корону…
– …горе тому, кто ее тронет, – продолжил Машаков после небольшой паузы.
– Военное искусство – искусство быть… – затаил дыхание парень, ожидая, что здесь редактор не сможет ничего сказать. Эка невидаль, знать одну фразу, которую он, тем более, наполовину уже сказал.
– …сильнее неприятеля в известный момент.
– Так, так, – не удержался парень и, листая книгу, посматривая на Машакова, который хотел ему помочь и сейчас, словно проходил незапланированное испытание перед тем, как говорить о главном. – Легче составлять законы…
– …чем исполнять их.
– Хорошо.
Журавлев не стал вдаваться в подробности того – откуда тот знает. Может быть у того в столе лежит нечто подобное или среди известных полководцев Наполеон был одним из первых. Но для него этот знак совершил свое дело – проверка прошла, и нужна была она или нет, непонятно, но Мишка стал более спокоен, как будто они обменялись паролями.
– Что мы знаем о них? – сказал вполголоса молодой человек, теребя в руках страницы «Наполеона», как «Священное писание». У Машакова, знающего всю историю от и до, был ответ и на этот затруднительный вопрос:
– Они все опытные люди. Поэтому и сходки у них в таких местах, про которые мы не сможем догадаться. Про портал я пока не совсем понимаю. Я не верю в фантастику, и не могу предположить, что есть параллельные миры. Что кто-то сконструировал и использует заброшенные станции, подвалы для этого вполне очевидно. Мы должны попасть в тот подвал и выявить сегмент, то самое, но что мы могли бы опираться.
Он говорил уверенно – как будто все, что до этого знал, аккумулировал и пропустил через фильтр, обозначив самое главное. Сейчас, пусть и Машаков не был главным, сейчас Журавлев руководил и вел редактора, как гид туриста по Римским развалинам Колизея, но у того было четкое отношение со стороны, незамыленное никакими волнениями.
– Все, что они придумали, конечно, заслуживает внимания и интереса, – продолжил Машаков, – но если мы будем обращать внимание на их силу и возможности, то это нам только может помешать. Это все равно, что восхищаться рамой классического полотна или стенами Кремля, не понимая, что там внутри. – Но это невозможно, – трезво сказал он, завертел головой и показал, что туда за стены (Кремля) им не пройти. Понял ли Мишка своего начальника не важно – главное, что у парня, в отличие от взрослого уже человека была уверенность того, что у него все получится.
– Это тебе так кажется, – сказал Журавлев, приобретя невесть откуда привычку клацать зубами. – Нет ничего невозможного. Я же из него как-то добирался, – он задумался, вероятно, вспоминая, как он это делал. – Но мы не можем, – резко оборвал он. – Это черт знает где. Когда я выбирался оттуда, то подумал, что если я вернусь, то это будет только очень веская причина.
– То есть ты не помнишь ни район, ни… – разочарованно сказал Машаков, но молодой человек не дал ему договорить.
– Нет, я постараюсь вспомнить, – зачесал затылок парень, не замечая, что чешет «Наполеоном» голову. – Только что нам это даст? Их же там и в помине нет. Они уже давно все следы замели.
– Не торопись, – сказал Машаков. – Должно что-то остаться. Какие-то надписи на стенах. Чем крупнее и загадочнее организация, тем больше они оставляют после себя сведений. До сих пор раскапывают фараонов, которые не одну тысячу лет назад жили, а мы говорим о месте, в котором ты был всего десять дней назад, – он тут же сморщился и выдал: – Ну, хорошо, но только сперва я должен обследовать тот подвал, откуда вы попали в тот город.
Мишка вдохновился тем, что Машаков со своим опытным глазом сейчас сможет разглядеть все и помочь найти по следам хоть что-то. И если он утверждает, что следы должны быть, и это место использовалось всегда для переходов, то наверняка за такое количество времени должно было остаться пусть маленькая обертка от шоколада или пропуск в ночной клуб, что тоже немаловажно.
– Вперед! – воскликнул Мишка и Машаков присоединился к его кличу.
Как они задорно ехали в машине, напевая «Депешей» и крича, что есть мочи про свою неземную любовь к мамочке, как весело шли по темным переулкам, не менее весело, перепрыгивая через препятствия, шли к подвалу…Но когда они дошли до нужной точки, задор весь спал и на их лице выразилось то состояние, которое испытывает спортсмен, не взявший высоту. Подвал никуда не делся, только…был завален. Как и тот бар под землей. Для того, чтобы все разгрести понадобилось бы очень много времени.
– Замели следы, – сказал мужчина. – Как я и предполагал Что ж, умно. Можно сделать вывод, что у нас нет ничего, чтобы следить за ними. И если бы я тебя не знал, то подумал было, что это плод твоего воображения. Но зная тебя, твою честность, понимаю, что это не так.
Машаков, который был для Мишки Журавлева единственной надеждой на спасение, пожал плечами.
– Неужели нет ничего, что бы могло помочь мне? – растеряно спросил Мишка, и его прежняя неуверенность вновь вернулась и овладевала им.
– Есть у меня несколько телефончиков, – сморщив лоб, сказал Машаков, – но все они работают за хорошие деньги. За неприлично хорошие деньги. Детективы, чтоб их. Дерут деньги, правда, порой находят то, что нужно. Только они вряд ли возьмутся за это…
– А если попробовать? – настоял парень, не думая о том, что у него вряд ли могут водиться неприличные деньги, но сейчас, когда есть человек, который может помочь за реально существующее, надо соглашаться.
– Ну, можно и попробовать, – кивнул главный редактор и отошел в сторону, чтобы поговорить с «коллегами». Он довольно долго говорил по телефону, в чем-то убеждал, где-то в основном слушал, и в какой-то момент Мишке показалось, что он с ними договорился. Но детективы не хотели так много денег и, наверное, пошли бы на это, если бы Машаков не озвучил условия игры.
– Отказались, – раздраженно сквозь зубы сказал Машаков. – Говорят, что тут они бессильны.
– А кто же тогда силен в этом? – парню тоже передалось нервозность его «помощника».
– Подожди, – Машаков поднял руку и снова уединился с телефоном, решительно нажимая на кнопки. Дождавшись ответа, заговорил не совсем естественным для себя голосом: – Але, Борман. Ага. Извините. Уже год, как не при делах? Отдыхает и просит, чтобы обращались к нему по имени-отчеству? – рука упала вниз, чтобы вновь вознестись на уровни груди для последующей попытки. – Цапля, это ты? А я тебя узнал. Как не узнал. Это Машка – твой институтский кореш. Правильно, это ты со мной Ленку раздевал, а потом ее замуж за соседа выдавал. Как тебе нетерпелось сказать, что мы ее… Ты не один. У тебя друзья? Это хорошо. Мне как раз хорошие друзья не помешают. Дело в том…нет, я понял, что вы пьете пиво и смотрите Италию-Испанию. Но…понял, и снова рука с телефоном упала, как стряхивают градусник, и стал набирать номер уже на уровне живота. – Журка, салют. Мне нужен человек, который сможет пройти в любую дыру. Что? Все заняты? А что такое? Понимаю.
Машаков вернулся – на его лице все было написано.
– Никто не может, – подтвердил он свою кислую гримасу. – Все работают над каким-то проектом…
– Над каким проектом? – занервничал парень.
– Не знаю, не говорят, – вполголоса сказал редактор.
– Это то… – догадался Мишка. – Это то самое, – прошептал он, показывая в сторону, – они не скажут. Никогда.
– Что? – не понял Машаков.
– Революция, – сказал губами молодой человек.
– Иди ты…
– Они сейчас все заняты, и чтобы хотя бы одного перевести на свою сторону, нужно с ним своим спальным местом поделиться…
– Не думаю, – перебил его Машаков. – За спальное место никто работать не будет. Разве что за крышу над головой.
– Почему они так? – молодой человек натянулся как струна и был готов совершить нечто невероятное, но если бы только соотношение количества энергии и самого дела соответствовали друг другу, то все было бы хорошо. Но в этом был полный порядок – энергии была много, дело – тоже заслуживало не меньшее, чем есть количество затрат. Проблема была в том, что никто из них не знал, как поступить, поэтому тело натягивалось и не знало своего предназначения.
– Никто об этом не знает, разве что…они сами, – говорил Машаков. – А ты спроси их.
– Зачем спрашивать? – удивился Мишка. – Я же здесь. Я тоже журналист. Дипломированный специалист.
– Ты не сможешь ответить, – уверенно сказал Машаков.
– Почему?
– Ты не такой фанатик, как они. У них есть зубы и то, что ты сегодня их выпустил – прекрасно, только эти новые зубы, вышли поверх тех и, наверное, больно терпеть это смещение. У них – эти зубы одни, с самого рождения и он не терпят боль, они ее производят.
– Но я же хорошо кусался этот год? – немного обиделся парень.
– Да, у тебя есть зубы. Это точно.
Сверху закапало. Сперва редко, потом все чаще.
– Я, наверное, пойду, – растерянно сказал Машаков, уходя не потому, что боялся промокнуть, а понимая то, что он сделал все от него зависящее и теперь должен был возвращаться. – Если что, то звони. Да, если хочешь, приходи на работу, – последнее было скорее сделано из-за доброго расположения к молодому человеку, который что-то сильно хотел, и пусть пока не было просвета, разве это может быть важным, когда человек что-то очень сильно хочет.
Но если еще недавно, Журавлев бы с радостью вернулся, то сейчас он никак не мог. Возвращение во вчерашний день сулило одно – прежнее тормошение в воздухе тех самых новостей, у которых уже нечего тормошить. Они как курицы без перьев – голые, жалкие и только в суп.
– Нет, я не вернусь, – гордо сказал он.
– Смотри, – сказал начальник, улыбнувшись. – Успехов. Знаешь, мне приятно было с тобой работать.
– Мне тоже, – сказал парень, зажмуриваясь от частых капель.
Мишка знал, что больше не увидит Машакова. Только что он попрощался с ним навсегда, уйдя в мир другой, более интересный. А тот остался – тормошить новости, новых сотрудников, подпинывая старых и терпеть женский персонал, который ждал его в офисе с новыми порциями советов и пилюль.
– Я должен вернуться туда, – говорил он про себя, не переставая сжимать «Наполеона». – Я должен вернуться.
Как по-другому поступить он не знал. В этом городе, в этой суете, он чувствовал себя маленьким клопиком, пытающимся напиться крови у засохшего источника. И все его попытки были обречены. На все его «да», находились множественные «нет», и то, что ему казалось в детстве – «я живу в большом и красивом городе» выглядело сейчас, как «я живу в городе, в котором меня не понимают, и поэтому мне нет места».
И сообщив матери, что у него командировка на Байкал, взял теплый свитер и направился в долгий путь по припорошенным следам. В автобусе ему снилось, как его засосала какая-то дыра, и он оказался в большом яйцеобразном помещении. В центре него сидел Володя и высиживал яйца. Когда он очнулся, над ним показалось сморщенное лицо пожилой соседки, брызгающей на него водой, думая, что ему плохо. Но Мишка не понимал, каково ему – его состояние можно было характеризовать выжидательным. Уже которую неделю…

Глава 10 Возвращение в ТОТ город

В город он попал под самое утро. Только что проснулись жители, какой-то обалдевший петух оповещал всех о начале нового дня, и ветер трепал стоящие деревья и колокольчик в чьих-то дворах.
– Все просто, – думал Журавлев после долгих часов выжидания на холодном ветру того самого поезда, что едет через Немоскву. – Без проблем, – говорил про себя молодой человек после того, как ему пришлось втереться в доверие к начальнице железной дороги, а потом и проводницам, чтобы те пропустили его на свободное место. – Как надуть щеки, – твердил парень после того, как к нему втиралось в доверие половина вагона, желая узнать, кто он и куда едет. А когда он неожиданно сошел на станции, на которой никто не сходит, разве что очень редко, тем более захотели узнать о парне, не желающему говорить свое имя. – Хоть каждый день, – шептал он, направляясь через город, его дома, проселочные дороги, покрытые соломой, редко стоящих людей, изменения, на которые он сейчас не обращал внимания, сконцентрировав свое внимание на четкой цели. Мишка шел и, кажется, его кто-то окликнул, и он запнулся о лежащую корягу посреди дороги, но ничего его не могло заботить, кроме как заведение, с трубой и теплое в любое время суток, если не сказать, горячее. Он около двух суток просидел, дожидаясь пока все населенные пункты останутся позади, и теперь он здесь и смело шел к зданию бывшей церкви.
– Привет, Хомяков, – смело сказал Журавлев после того, как в дверях показалось все такое же хитрое, но растерянное лицо хозяина этой «помывочной». – Мне бы помыться.
Тот развел руками. Он явно не был готов к приему, но все же пустил парня на порог. Баня была холодной. Вспоминая первое и единственное свое посещение, он находил явное несоответствие. Обычно тепло идет со всех щелей, а тут было как в заброшенном замке, где уже лет сто не топили камин. Но как же так – баня работала регулярно, если, конечно, что-то не случилось. За мгновение, что длился их диалог, Хомякову удалось произнести фразу в духе «но сегодня не самый лучший день», Журавлеву – «но мне очень нужно». Но главный по венику ничего более не успел сказать, так как Мишка уже бежал к парной, минуя роскошные залы, раздевалку, бассейн, со скрипом открывая дверь сауны, закрывшись предусмотрительно ковшиком для подачи пара. Мишка знал, что здесь делает. Он не двинулся умом, не был пьян и совершал то, что действительно было результатом долгого анализа. Еще в прошлый раз, парень приметил дверку, откуда шел пар, ради которой ему приходилось спускаться с верхнего на нижний ярус. Можно многое предположить, для чего была та дверка – для хранения веников, котельная, но эти звуки были такими странными, как будто в подземке терзали сотню-другую невольников, да и Володя торопился закрыть ее, как будто что-то скрывал в ней.
– Стой, туда нельзя! – кричал Хомяков, но Журавлев надежно закрыл дверь. Он отворил заветную дверцу, почувствовав, что жуткий холод проникнул в пять квадратов темного помещения. Мишка спустился вниз, услышав, как банные подмастерья ломают дверь чем-то весомым. Тоннель вел к старому дому, к нескольким точкам в городе – туалету, бане и пивных дел мастеру Соломону. Бывая у них регулярно, Володя заодно проверял надежность и порядок. Пройдя по длинному коридору без лампочек и указателей, Мишка оказался у того дома, где на втором этаже мирно обедали жители, которых в предыдущий раз парень не застал. На том самом месте, где он пробовал телепортироваться.
Баня и чудо-дверка возникли не на пустом месте. Столько часов в дороге могли вызвать зуд во всем теле, и этот зуд был не только на коже. Когда очень долго летишь, а потом еще и едешь – есть время для размышлений. Дорога была дальняя – за это время можно перебрать всех своих друзей и недругов по памяти, одноклассников и тех, кто учился в параллели, всех известных американцев, европейцев, русских и, наконец, решить все проблемы. Перебирая всех одноклассников-недругов, Журавлев понял, где нужно искать.
Портал оказался поездом, несущимся на несусветной скорости. Прав был Машаков в своих предположениях. Поэтому и ощущения были такие странные. Вот что значил этот сладковатый сонный газ, после которого он вырубался на несколько часов, в течение которых его успевали перенести, посадить в вагон, понаблюдать, как он переворачивается на другой бок. Он спал, а они миновали километры, всю Россию для того, чтобы ему выглядеть полным идиотом. Пшик-пшик – он спит, а они надрываю животы от смеха. «Журналист в логове врага». Название для детектива. Его сперва забирают с гей-парада, потом закидывают в туннель, чтобы представить ему «президентов», на которых хотят походить половина земного шара. Его учат перемещаться по порталу через переместитель. Переместитель! Отправитель! Губитель! Фуфло это все! Теперь он понимал, зачем Володя учил его перемещаться таким неординарным способом. Он смеялся над ним. Ничего, теперь настало время вспомнить другую поговорку. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Но последним тоже не хотелось быть.
Выбравшись в город, Мишка Журавлев только сейчас стал понимать, что в нем не все в порядке. Дома теперь не казались такими оживленными, как в самый первый раз – они как будто цветы, закрывшие свои лепестки и понуро опустившие головку. Каждый третий дом был заколочен. На некоторых были наведены стрелки и написано «выжили!» В одном дворе лаяла собака. Из поникших от старости ворот дома вышел старик с тремя тюками, один из которых оказался слишком тяжел для него. Он стал тянуть его. Наконец, пришла подмога. Из ворот выкатилась тележка, на которую был водружен этот неподъемный тюк и еще три больших, положенный детьми, которые избавившись от груза, норовили тоже забраться на эту большую кучу. Мужчина выругался и дети притихли и, открыв ворота выходящей женщине, вместо того, чтобы помочь, прислонились к ней, к ногам, мешая ей нести тюк. Мужчина снова выругался и, забрав ношу у женщины, забросил все на телегу. Понимая, что не все умещается, один мешок, самый легкий вручил детям, а второй, что потяжелее – женщине. Потом они замерли напротив дома, словно прощались с ним, и через мгновение направились по дороге, скрипя колесами телеги.
– Вы куда? – не удержался парень, догнав «делегацию». Никто не обернулся. Как будто его не было или они решили для себя больше не поворачиваться лицом к своему дому, с которым только что попрощались. Но Мишка обогнал их и теперь стоял перед ними, невольно остановив их. – Вы что уезжаете отсюда?
– Он еще спрашивает, – сердито сказал мужчина с рябым лицом. – А ты как будто остаешься здесь?
– Что-то случилось? – не понял Мишка, заметив, что девочка примерно трех лет пытается достать из кармана конфету, но та, прилипнув без обертки к карману, не вытаскивалась. Мальчик, чуть старше по возрасту, улыбался, закрывая лицо, чтобы не показывать родителям, в особенности отцу, что ему может быть сейчас весело.
– Ты что издеваешься? – еще грубее сказал мужчина, видя это непонимание в глазах молодого поколения. – Он еще издевается. Мы все итак на нервах, а он нашел удачное время, чтобы пошутить.
Процессия двинулась дальше. И тут Мишка заметил, что из других домов тоже выкатываются тележки, наполненные доверху. Во главе шел мужчина или женщина, обязательно дети шли по обе стороны и все прощались с домом так, как будто с живым существом. Некоторые плакали.
Мишка ничего не мог понять. Все куда-то собирались. Не один, не два, и даже не половина города, не четверть, а весь город сидел на чемоданах. Что же это такое? Эпидемия? Какая причина побудила их уйти из города, в котором казалось, самая недвижимая жизнь из всех существующих? Журавлев не стал больше подходить к жителям и пугать их своими вопросами, настраивая их против себя. И тут он увидел одного человека, который мог ответить на все его вопросы.
– Маша, – воскликнул он, но девушка не остановилась. Она шла по улице – без тележки, но с маленькой сумкой, в которой, по всей видимости, уместилось все, что ей нужно. Парень снова окликнул ее, но та продолжала идти в этом шествии, как на празднике, объединяющий народ. Мишка догнал ее, развернул, и она растеряно посмотрела на него, не сопротивляясь, но и не особенно обрадовавшись этой встрече. – Маша, как я рад тебя видеть.
Сколько раз ему казалось, что больше с ней не встретится. А тут – он здесь и встречает родного ему человека, о котором он и не переставал думать. Последнее время он думал о революции, и представлял ее лицо. Революция с лицом Маши. Никто другой не может иметь такое острое и в то же время доброе имя. Ни у кого нет такого выразительного лица.
– Я вас не знаю молодой человек, – ответила девушка.
– Конечно, она будет говорить, что его не знает, – ничуть не волновался парень. – Здесь все как будто одержимы какой-то формой амнезии или зомбирования. Поэтому не прыгать же ей к нему на шею от радости. Сперва, скажет, что не знает, потом расколется.
– Не надо бояться, – мягко сказал Мишка. – Я больше не журналист. Я не связан с этими порочными кругами ада, по которым ходил довольно долго. Все, теперь хватит. Я теперь никогда не буду говорить о том, что увижу. Я это выбил из себя. Ты не веришь? Ну, конечно, ты думаешь, что единожды солгав, он всегда останется таким. Но так же нельзя. Нужно верить человеку, который раскаялся тысячу раз в своих поступках.
Маша смотрела на него совершенно не реагируя на его попытки доказать ей, что он хороший. Она ждала, когда он закончит свои попытки что-то доказывать – то, что он предпринимал, сейчас было не таким важным, как то, что она шла в этом потоке людей с вещами и думала о том, что ее ждет.
– Меня тянуло сюда, как магнитом, – продолжал парень, – Это трудно объяснить. Я спать не могу.
– Я пойду, – спокойно сказала она, перебирая в руке зеленоватую ручку своей сумки.
– Что с тобой? – спросил ее Мишка, стараясь, как можно ближе подойти. Он уже приблизился настолько, что еще немного, и они соприкоснуться, но Маша вовремя отошла в сторону и сделала шаг влево.
– Вы ошиблись, – сказала она, продолжая смотреть не в глаза, а куда-то совершенно не туда – далеко, смотреть на то, что еще пока не видно, во всяком случае, прямому взору.
– Это я-то ошибся? – растерялся парень. – Да разве можно ошибиться. Мы с тобой хорошо разошлись в разные стороны, ты сказала, что будешь его ждать, и я с этим смирился. Ну, хорошо, я – не он. Ничего с этим, наверное, нельзя поделать. Но делать вид, что ты меня не знаешь – разве это нормально? Скажи «здравствуй» и иди по своим делам. Зачем прикидываться? Черт.
Она так и не призналась, что знает его, правда, в какой-то момент в глазах на самое мизерное мгновение что-то вспыхнуло, но тут же погасло.
– Замели следы, – думал Журавлев, понимая, что если заваленный подвал – это то, что можно назвать замести следы, но здесь, когда знакомый, когда-то близкий тебе человек говорит, что понятия не имеет, кто ты – это другое. Но проще назвать это одним определением.
Мимо него прошла Ангелина. Она катила детскую четырехколесную старую коляску, в которой лежали ее вещи. Но при этом она везла, время от времени останавливаясь, словно покачивала то, что у нее там лежало.
– Ты точно скажешь то, что нужно, – подумал Мишка и на свой страх и риск обратился к девочке, которую раньше чаще всего обходил стороной.
– Все мы умрем, – произнесла она, продолжая качать несколько свернутых одежд. – Нас всех увезут на кладбище, и мы станем вариться в земляной кастрюле…
– Что ты такое говоришь? – не слишком хорошо отреагировал на это молодой человек. – Объясни мне что…
– На тебе печать смерти, – перебила она его, не желая слушать. – Нет, этого не может быть, – закричала она, пошатнулась, отступила от Мишки, потянув за собой коляску. Та зацепилась за камень на дороге и перевернулась. Все содержимое оказалось в пыли. Она быстро собрала упавшую одежду, большинство из которой оказалась в пятнах крови и прожженная, и помчалась в сторону шедших людей, примкнув к какой-то женщине, взяв ее за руку. Мишка не понимал, что здесь происходит. Он свернул на первом переулке, не следуя за шествием, понимая, что никто из них не желает с ним говорить, направился в бильярдную. Дверь популярного в свое время заведения была заколочена, и Мишке пришлось пробраться внутрь через подсобное помещение, которое к счастью не было завалено, разве что заставлено картонными ящиками от вина. В полумраке (свет исключительно шел от щелей от прикрытых коробок и Мишка, войдя сюда, осветил пространство еще больше) Суворов лежал на полу в странной позе перевернутого на спину таракана. Нет, с ним было все в порядке. Около него сидела растерянная Яна, а он размахивал полупустой бутылкой виски и кричал:
– Ничего им не достанется. Вот они получат! – Он пытался вытянуть свой кулак как можно выше, но не мог приподняться, и упал, затихнув.
– Что тут произошло? – спросил Мишка, наклонившись к лежащему. Это было настоящее бедствие, – проносилось в голове. – Люди уходили, бильярдная – единственная в городе точка скопления людей закрыта, бармен лежит невменяемый…
– А, ты – дьявол, – неожиданно сказал Суворов, пошевелив головой, правой рукой нащупывая бутылку, выскользнувшую у него во время падения. Она была пуста – жидкость вытекла и просочилась сквозь неплотно посаженные доски. – Ты сущий дьявол.
– Я Мишка Журавлев, – возразил ему молодой человек. Но это утверждение на лежащего мужчину мало подействовало. Он пытался снова приподняться и все, что у него получилось, встать на четверинки и доползти до цельной бутылки, что пряталась за стойкой.
– Ага, ты пришел сюда, чтобы погибнуть, – приговаривал он полушепотом. – Это будет просто сделать.
– Мне нужно узнать все… – наклонился он к нему, но не ожидал, что быстрая и крепкая рука Суворова ухватиться за шею молодого человека и поведет за собой – Мишка рухнул на бармена и, кажется, ударил его случайно локтем в лицо.
– Ты найдешь здесь то, что хочешь… – только и успел сказать Суворов, затем повернулся на бок и замер. Мишка испугался, но Яна успокоила его, что он уже неделю так – пьет до потери сознания, потом просыпается, снова пьет и пока не напьется до лежачего состояния, не перестает. Выпил свой месячный запас алкоголя и продолжает пить. Сама девушка не хочет его оставлять, так как ей все равно идти некуда – ее родители уже ушли. На вопрос «куда» она не ответила – не потому, что не знала, а потому что об этом хотел сказать другой человек, который при этом вопросе заявил о себе с помощью кашля.
Только сейчас парень увидел, что за дальним столиком сидел человек. Он молча пил третью бутылку, две из которых стояли на столе пустыми. При этом смотрел своими светящимися в темноте глазами на Журавлева, словно приглашал его к себе с полным отчетом происходящих событий.







Глава 11 Мне не рады

Информатор пил вино из стеклянного стакана, заляпанного чем-то жирным. Он смотрел на открученную лампочку, лежащую перед собой с таким сожалением, словно она была одушевленной и когда-то была способна на многое. Бутылка с потемневшей этикеткой тоже была заляпана – вероятно, руки Плешикова были в каком-то масле. Глаза их встретились.
– Хоть один человек рад мне, – сказал Мишка, Мне показалось, что все ополчились против меня. А это так неприятно – я же здесь жил когда-то. Пусть совсем немного, но если человек жил в городе хоть самую малость, то он уже не чужой человек. Это же правда?
Информатор никак не реагировал на этот словесный выплеск. Он вертел перед собой стакан с остатками темно-красной жидкости и ждал момента, чтобы ее выпить.
– Почему ты решил, что я рад? – неожиданно сказал он. Этого Журавлев не ожидал – человек, который помог ему убраться из этого города, спасший его когда-то от разъяренной толпы местного не самого воспитанного населения не должен так себя вести. Что он такое пьет – напиток, который ожесточает или заставляет видеть все в другом свете? Хотя здесь и света нет никакого.
– Понимаю, здесь все как в заднице, – прокомментировал молодой человек, не отчаиваясь найти ответ.
– Что вам от меня надо? – грубо отреагировал информатор и прикончил остатки вина, параллельно потянувшись за тем, что оставалось в бутылке. Мишка не отступал.
– А что с городом? – тихо спросил он.
– А ты не знаешь? – сухо ответил Плешиков, продолжая играть с бутылкой и стаканом, соединяя их для передачи алкоголя из одного сосуда в другой.
– Понятия не имею, – искренне ответил Мишка. Мужчина налил два стакана – и один за другим выпил, вытер рукавом губы и произнес, моргая, как будто мог не сдержаться и заплакать.
– В нем нашли долбанный источник радиации, – сказал он с трудом, – поэтому нас эвакуируют.
– Куда? – насторожился парень.
– Не знаю, – он весь напрягся, и, казалось, был готов лопнуть, и едва открывая рот, говорил, продолжая раздуваться. – За каждым приходят, уводят на край и везут черт знает куда. За мной они не придут. В этом городе только здесь можно укрыться. Мы можем здесь долго…пока не кончится.
Он не сказал, что должно кончится, но было итак ясно. Потом он пил четвертую бутылку, а очнувшийся Суворов снова кричал о том, что он не даст себя в обиду и что его заведение рухнет вместе с ним. Яна успокаивала и делала вид, что тоже пьет, чтобы он знал, что она разделяет его взгляды. Мишка выскочил из бильярдной, заложив все коробками, по просьбе бармена, и направился в сторону Заячьей губы. Туда, где он когда-то был заточен, потом спал, слушал Володю и его творчество, участвовал в президентском сборе. А еще ему безумно хотелось найти тот самый мешок со слипшимся печеньем, которым угощал его Володя – не потому, что он так сильно был голоден, он как будто знал, что найдя этот мешок, он сможет найти и все остальное. По дороге ему не давала покоя мысль.
– Вот заметают…, – думал он, переходя площадь с постаментом, – но зачем? Все из-за меня? Но куда же их? Прости Маша, я не хотел. Я не хотел.
Около дома ничего не изменилось. Двор, состоящий из двух напротив друг друга стоящих домов, поваленного дерева и бессменного трио, сохранял тишину. Мужчины сидели, заложив ногу за ногу, и кротко поглядывали по сторонам.
– Что вы скажите? – спросил Мишка, подойдя к ним. Они посмотрели друг на друга, словно не понимая, к кому парень лично обращается.
– Мы не можем ничего говорить, – наконец, сказал Влад Дмитриевич (тот, что сидел в самом центре). Эдуард Евгеньевич и Борис Петрович в знак солидарности кивнули и стали смотреть по сторонам, как ни в чем не бывало.
Журавлев не стал настаивать – он понимал, что эти взрослые настолько напуганы, что не смогут ничего сказать, разве что, как обычно, смотреть по сторонам, фиксируя окружающие события. Однажды они зафиксировали такое, отчего теперь говорить не могут.
Лузгин сидел на кухне и перебирал кофейные зерна, отделяя крупные от более мелких. Дверь была открыта, и когда Мишка вошел, то Лузгин почти никак не среагировал на его появление, разве что проговорил медленно, не смотря на Журавлева, как будто ждал его:
– У меня все хорошо. Просто замечательно. Есть такая история – когда один малыш подошел к родителям и спросил, где он живет. Они сказали, «в самом лучшем городе мира». И потом этот мальчик всем стал так говорить. И он сам поверил в это, что этот город действительно самый лучший.
Он плакал. Весь город лил слезы. Кофейные зерна погружались в соленую влагу и дрожащие пальцы Лузгина.
– Где все соседи? – спросил Журавлев.
– Мамоновы в числе первых убрались из города. Как только они услышали о том, что здесь обнаружили – все, у кого есть малышня, решили объединиться и вперед, – темно-коричневые зерна тоже двинулись вперед с помощью резкого жеста Лузгина и оказались разбросанными на полу.
– А Туманов?
– Тот первее всех, – наклонился горемычно мужчина, встал на корточки и стал собирать зерна, как будто нельзя было это сделать после. Но при этом продолжал говорить: – У него везде свои привилегии. Уже за день до того, как стало известно про эту непонятную заразу, он продал свой дом, поселив туда довольного жителя, не знающего ничего про эту эпидемию. Два дня он прожил хорошо, – он наклонил голову куда-то под стол, делая вид, что достает запропастившееся зерно, но голова выдавала – она затряслась от периодических всхлипываний.
Ну как он мог успокоить человека, у которого отнимали дом, окружение, в чем он родился, жизнь…
– А как же ваш театр? – спросил Мишка.
– Я же хотел выступать… – донеслось из-под стола.
Конечно, нигде он выступать не будет и единственное, что ему остается, так предвкушать встречу с незнакомыми жителями, которых, как и его переселят за то, что какой-то лазутчик раскусил их. Это в голове не укладывалось, что Мишка Журавлев один оказался всему виной. Герострат, чтоб его…Покусился не на одну жизнь, а на целый город. Но он никого не убил, не прикоснулся даже. Ничего худого не сказал, почти не врал, разве что умалчивал, кто он. Но, так или иначе, по его вине город распускают и всему виной… Маргарита. Вот кто может помочь ему. Она же его раскусила – ей и держать ответ перед ним. Еще одна надежда появилась на какое-то мгновение, и он припустился бежать.
Дома того не было. Точнее он стоял, но был пуст. Конечно, ее первым делом эвакуировали отсюда. Сейчас она, небось, обосновывается в новом городе с неприятным названием, подыскивая себе клиентуру посолиднее. Только эти окна, в которых когда-то она красовалась в бирюзовом «костюмчике», где стояла белая орхидея, уступающая перед красотой этой обворожительной женщины, напоминала о вчерашнем дне.
У него был выбор – баня, заброшенный дом или Соломон. Разве это так важно? Он знал, как выбраться из этого города без мытарств. Он шел по пустынной улице, еще не решив куда идти, впереди был знакомый постамент, на котором стояла пустая бутылка из-под водки, и маленький котенок обнюхивал ее, как будто находил в ней что-то съедобное. Ему показалось, что это тот самый котенок, которого Володя принес в ту самую ночь, когда уличный поэт решил посоревноваться с ним в поэзии. Мишка приложил к нему руку, и достаточно было одного-двух прикосновений, как котенок ответил на эту ласку и стал мурлыкать.
– Памятник пустой бутылке и мурлыкающему котенку, – подумал он, но не успел развить мысль, как ему помешали.
– Вот он, – услышал он за спиной грубый и одновременно знакомый голос. Этот голос уже кричал что-то подобное, но в прошлый раз ему удалось убежать. И он не стал напрягать ноги и сердце, и получил свое, так как, чувствовал, что получает по заслугам. Когда его били ногами, он не вскрикнул. В его голове пульсировала мысль:
«Это все из-за меня. Это я ворвался в это процесс. Конечно, Москва всегда победит. Конечно, этот маленький город так похож на все остальные и если он исчезнет, кто на это обратит внимание. Да никто. Всем будет по барабану, так как они смотрят, что говорит и показывает Москва. Поэтому гнут вышки в маленьких городах, чтобы можно было безболезненно его потом уничтожить».
Обратная дорога была труднее – так как, зная, что позади тебя в скором времени будет пепелище, и все это по твоей вине, осознать непросто.
Он шел сутки, вышел на какую-то станцию, сел в автобус, не стал спрашивать, куда тот едет, просто ехал, не думая. На станции он сел в товарный поезд, всю дорогу спал на старом брезентовом настиле и жевал солому. На вторые сутки в Липках он поймал машину. Водитель согласился подвезти его до самого города. По дороге Мишка вспомнил, как впервые встретил Володю, и него защемило сердце.
– С вами все в порядке? – спросил мужчина с обветренными губами.
– Да, – сказал Мишка.
– Горячего чаю? – спросил он и, не дожидаясь ответа, потянулся за термосом.
– Да, – согласился Журавлев.
Мишка все ближе был к Москве, а город, съеденный им – мелкой, но акулой шоу-бизнеса, оставался догнивать.
p.s. Мешка с печеньем не было на месте. Да, в последний момент парень решил добраться до дому на подземном поезде, не предполагая, что тоннель при выезде из города засыпан. Они и тут замели следы.

Глава 12 Все по прежнему да не совсем

Мишка Журавлев пять дней как вернулся. Он лежал дома и в большей степени спал, чем другое. Он читал подшивку «Веселых картинок» и таким образом отдыхал. Но там тоже попадались разные персонажи. У Самоделкина было задание написать письмо деду Морозу, чтобы тот сделал подарок на Новый год. Но у него все не выходило начало и когда начало получилось очень даже симпатичным, трудно было заканчивать письмо на том же уровне.
Мама никак не могла повлиять на сына. Она пыталась с ним говорить, но тот закрывался в комнате и не отзывался на ее стуки. Но однажды она его подкараулила на кухне в тот самый момент, когда он… пил пиво из большой кружки.
– Ты пьешь? – удивилась женщина.
– Нет, – ответил Мишка, понимая, что после этих вопросов он не сможет сделать ни глотка. Поэтому он опрокинул бутылку в раковину, вместе с ней и кружку.
– Чаю? – предложила мама. В ответ на это парень покачал головой, и хотел было отправиться в свою комнату, но женщина его остановила.
– Послушай меня, – сказала она. – Я за тебя очень волнуюсь. Мне кажется, что ты не в себе.
– Со мной все в порядке, – лениво сказал Журавлев, не желая хотя бы со своей мамой что-то выяснять. Сейчас он хотел пробраться в комнату, выпить там поставленную в холодок еще одну бутылку пива, одеть наушники, включить громко музыку (что-то из старого тяжелого рока) и не давать подступ мыслям о безумии, которое происходило последний месяц. Только так у него получалось забыться. «Веселые картинки» и пиво, пиво и журнал про Самоделкина и так до бесконечности. Поэтому быстрей повторить, что с ним все в порядке и ретироваться отсюда. Но мама не пускала его – не держала его, но всем своим поведением давала понять, что хочет говорить с ним.
– Я во всем виновата, – сказала она. – Если бы у тебя был отец, то ты стал бы другим и мог бы справиться со всеми трудностями.
Мама редко с ним говорила об этом. Она чаще говорила о другом, делая вид, что все хорошо.
– Но почему он ушел? – спросил парень.
– Не выдержал, – сказала женщина. – Я слишком сильно опекала его и не хотела принимать его жизни.
– А кем он был? – этот вопрос больше всего интересовал Мишку.
– Я не знаю, – сказала мама.
– Ты не знаешь, чем занимался папа? – не ожидал парень, и мама подтвердила киванием.
Это было невероятно. Мама не знала, чем занимался отец. Боже мой. Они еще о чем-то говорили – только все остальное было не таким важным. Помощь врача-психолога, бег, прогулки по царицынским тропкам, рассказы за последнее время (значительно меньше обычного) и, наконец, гордость за то, что сын ездил на Байкал, где, по ее словам, воздух лечебный. Потом он лег спать (не стал пить свое холодное пиво) и неожиданно вспомнил, что нужно покормить попугая. Карл сонно смотрел на Мишку, не понимая, зачем в такой час его разбудили. Но хозяин насыпал зерен, налил воды, немного поговорил с птицей, спрашивая у нее, как она живет и есть ли у нее проблемы. Но у птиц были две проблемы – вечная жизнь в клетке и недостаток женского общества (приходилось довольствоваться наблюдением за голубями нам карнизе и ласточками в небе). Так или иначе, этот разговор был нужен скорее не Карлу, а Мише, которому хотелось выговориться и помочь кому-нибудь ближнему. С мамой поговорил, теперь – с птицей… Потом он лег и все думал, а почему есть такие люди, которые хотят семью, а есть такие, которые думают, что смогут легко без нее обходиться. Даже птице и той нужна была семья, только Карл виду не показывал. А Володе…нет, если только он не бросит все. А пока он спасает мир, создание ячейки общества для него не самый лучший вариант. Если он будет привязан к семье, будет у него черепашка и кот, ждущий его ежедневно, он сдохнет со скуки. Будет у него жена и супружеские обязанности, отнимающие массу энергии. Тогда что? А ничего. Но у большинства дипломатов есть жены, но ведь никто им не доверяет крупные дела. Они то и делают, что бегают с одного меморандума на другой, записывая что-то в блокноте. Им никогда не доверят что-то особенное. Они так и будут…как все. Но как же можно жить без семьи, как можно не думать о возвращении домой, где тебя ждут?
И Мишка понял, что Володя его пожалел. Понимая, что работа на верхах не предполагает нормальной спокойной жизни в семье и восьмичасовым рабочим графиком, он пытался его оградить, позволив немного отхлебнуть из большого чана. Только Высокий не знал, что отпив этот напиток славы и чего-то нового, парень заразился. И эта мысль сделала его еще более одержимым.
– Нужно мыслить как он, – вернулся он к тому, о чем так хотел забыть. – Тогда у меня все получиться.
Но мыслить так – это означало попытаться вести себя также. Но что, например, он может сделать такого, чтобы хоть как-то походить на человека, совершающего перевороты? Сразу пойти и заявить об этом у него не вышло – и все потому, что он еще не готов. Он не мыслит, как он. Да, он хочет этого, но для того нужно иметь такую голову. А для этого, нужно проследить за ее развитием – как Володя вышел на этот путь. Естественно, не отличился перед правительством своим хорошим поведением в школе и нормами поведения на улице. Все случилось в точности наоборот – он сделал что-то неправомерное….что именно? Да какая разница!
Совершить что-то неправомерное – это, например, стянуть йогурт в супермаркете. И на следующий день у него получилось стянуть два йогурта и шоколадку, и никто ничего не заметил. Когда он подошел к охраннику и сказал ему об этом, тот посмеялся и дал адрес ближайшего полицейского участка. То же самое получилось и в книжном магазине, где стоящий сонный администратор при выходе думал о том, сколько осталось до конца рабочего дня, а не сколько они могут потерять из-за таких проныр, как Мишка Журавлев.
Воровством, конечно, дело не могло обойтись. Хорошо, он украл, разбил, залез на что-то очень высокое, но что дальше? Его приметили и что же? Да, он совершил хулиганство, или даже может быть пару мелких, но потом его интерес был направлен на что-то другое. Более публичное. Он хотел, чтобы люди обратили нам него внимание. Но как? Пробежаться голым по центральной площади хорошо, но только что потом? Тебя узнают не совсем по тем поступкам. Нужно добиться от народа уважения к себе – чтобы при упоминании твоего имени, у человека вспыхивало «Это тот самый!?». Нужна была реклама! Несанкционированная, что лучше. Мишка распечатал объявления «Устрою митинг. Бесплатно», и стал клеить их куда попало – пострадали столбы, вагоны метро, подъезды элитных домов. Но и здесь никто не остановил, а только спрашивали «что, правда?» и про количество человек, так как никто не хотел участвовать в митинге меньше ста, всем было важна цифра 300-500, начальная цифра для чего-то особенного. И посулив им сделать что-то невероятное, Мишка почувствовал себя хорошо, но когда шел домой с последним стикером, который он планировал оставить у себя в комнате на обоях для истории, он понял, что ничего не сделал. Он только узнал, что народ управляем. Но он это итак знал. О себе он не заявил. Так желтая бумажка с предложением. Без телефона, так как он считал, что дело его само найдет. Или в этом ему поможет один человек…
Около дома стоял подозрительный мужчина. Про это ему сказала мама, да и он сам понимал это – новых людей во дворе сразу замечаешь. Хотя еще недавно Мишка не знал, что в их дворе есть старик со странной фамилией Курай, девушка, постоянно катающаяся на роликах, даже в подъезде, парень, любящий фруктовое мороженое, старушка с тремя собаками…в общем, на многих он стал больше обращать внимание. Поэтому вновь прибывший для него вызвал интерес.
– Позови своего, – подошел он к квадратному мужлану, качающемуся на качелях и жующему мороженое с вафлей.
– Что? – тот, естественно испугался, так как перед ним стоял объект слежки, что недопустимо.
– Мне нужен ваш босс, – твердо сказал парень.
– Что ты от меня хочешь? – растерянно проговорил крупный мужчина лет сорока-сорока пяти с постоянно двигающимися бровями. Мороженное упало в песок, и его лизал черный кот с серым пятном на причинном месте. При этом он мурлыкал, благодарствуя за такой неожиданный подарок. – Я тебя не знаю, и ты меня не знаешь, – быстро сказал мужчина и только сейчас обратил внимание на кота, прикончившего его лакомство.
– Да ладно тебе, – настойчиво твердил парень, – как будто я не знаю, что вы за мной следите. Плохо шифруешься.
На мужчину было жалко смотреть. Только минуту назад он был таким беззаботным – качался на качелях, ел мороженое, а теперь был повержен наземь и втоптан в грязь вместе со своим статусом ищейки.
– Только не говори, что ты меня нашел, – едва не заплакал он. Ну, что же, Мишка мог и промолчать. Но у него были определенные условия при этом.
– Хорошо, – согласился Журавлев, – но тебе придется навести меня на него.
Квадрат быстро сообразил, что нельзя отказываться, поэтому через час был в кабинете Бородягина и докладывал:
– Он снова…
В кабинете пахло протухшим мясом. Здесь было все, что необходимо для мужчины – удобное кресло, экспандер, и несколько десятков телефонов. Все они были разного цвета и мигали бесшумно, тем самым не раздражая слух. Бородягин вырезал карикатуры и клеил их в отдельный альбом. У него было хобби, и он занимался только когда знал, что ему не помешают. В последнее время карикатур становилось все больше. На политические разногласии президентов двух стран, на спортивное положение, на звезд шоу-бизнеса, замахнувших в политику свои вокальные данные и длинные загорелые ноги. В настоящий момент он клеил карикатуру на президента Америки, который обещал расшевелить соседние страны через продажу им электрических стульев и столов, а также диванов и других предметов мебели. Мишка ворвался и, как недавно в редакции, создал повторный резонанс. Идиллия была нарушена, и Бородягин с клеем-карандашом в одной руке и нужной картинкой в другой застыл в кресле.
– Опять ты? – растерялся он.
– Да, – сказал Журавлев, падая в кресло напротив, – и на этот раз я свободен. Не журналист.
– Что ты хочешь? – спрашивал Бордягин, засовывая в стол альбом, который никак не хотел туда лезть. – Снова хочешь заявить о чем-то серьезном. Если тебя не трогали, то это не значит… – наконец, у него получилось спрятать свое хобби глубоко под стол, чтобы основательно заняться этим наглецом.
– Не надо мне угрожать. Я знаю себе цену. У меня есть то, что вам нужно. Я тоже хочу стать одним из Володь. Ведь, правда же, что сперва он сделал что-то незаконное. И только потом вы, заметив это…правда, ничего у меня не вышло. Вы что по нечетным дням только наблюдаете или у вас отпуск?
– Так не делается, – пожал плечами главный в этой комнате. – Ты приходишь ко мне, и предлагаешь свои услуги, о которых мы знать не знаем. Мы так не привыкли работать. Мы сами находим и…
– И что вам помешало найти меня ворующим в супермаркете. Вам что не понравилось, что я украл «Жюль Верна». Вам что нужно было Эдгара По стащить или Камю? А вместо йогурта надо было бутылку «Jack Daniels». Извините, не угодил.
– Я же сказал, что мы так не работаем…
– А теперь сделаем исключение, – настойчиво твердил Мишка и что главное, охрана не препятствовала ему в этом.
Возникло напряжение. Возникла обратная ситуация. Бородягин не любил, когда дела решались в офисе – тут он был значительно слабее, чем на нейтральной территории. Тут у него стояла грязная чашка с китайскими иероглифами, надгрызанная ручка, подчеркнутые даты и, наконец, его хобби.
– Хорошо, у меня есть для тебя одно дело, – сказал он.
– Да? – удивился Мишка и вся его злость тут же испарилась, и он был готов все забыть и взяться за любое предложенное дело.
– Да, – подтвердил Бородягин, усмехаясь. – Умеешь ты убеждать.
Возникла пауза, которая помогла расставить акценты – ты здесь, а вот вы, молодой человек – в совершенно другом месте. Через пять минут его везли в тонированном салоне по широкой магистрали. В голове вертелся последний кусок диалога с Бродягиным:
– Значит я смогу встретиться с Володей? – спрашивал парень.
– Не значит, – твердо отвечал «работодатель».
– Так что же я должен делать? – нетерпеливо вопрошал Журавлев.
– Если хочешь понять, то нужно потерпеть, – сказал Бородягин.
– Знаю я эти штучки, – усмехнулся молодой человек, но в этом кабинете такого тона не терпели. Поэтому ответ бытро нашелся:
– Тебе сказал я. А я слов на ветер не бросаю.
Черная «Бэха» остановилась около Новодевичьего монастыря. Квадратный мужчина сказал:
– Постой здесь, посмотри как голуби гадят на купола, досчитай до пятидесяти и потом можешь идти. Ты меня понял?
Мишка был упрямый. Он досчитал только до сорока девяти и обернулся.

Глава 13 Журавлев и его метаморфозы

Мама смотрела телевизор. Каждое утро, она, не вставая с постели, смотрела утренние омолаживающие рецепты и, пусть у нее не было своего огорода, передачу про приусадебный участок никогда не пропускала. При этом она с удовольствием бы пила кофе с плюшками (парочка спиралевидных сахарных плюшек точно не помешает, да пара кофе), только для этого нужно было вставать, идти на кухню, варить, жарить, а этого она не хотела (утро – оно такое ленивое и делает людей такими же). Поэтому оставалось одно – информация по ящику, солнечное утро, тишина и еще пятнадцать минут, в которые никто не должен потревожить. Когда ты уже открыл глаза и готов принять – утреннего ведущего, старый черно-белый фильм, птицу в окне, голос за стеной, но только не входящего человека. Но тут случилось то, что не происходило последние два десятка лет. Мишка, никогда не входивший без стука, вбежал в комнату, как угорелый. Женщина, расслабившись на кровати, пила воображаемый кофе с невероятно вкусными выдуманными плюшками. Как только появился ее сын – так резво и неожиданно, она опрокинула на себя кофе и испачкалась пудрой от наполовину съеденной плюшки. Если бы «завтрак» реально был, то на кровати красовалось бы коричневое пятно с белыми плавающими кругами жира. Она так и застыла в этой испуганной позе графини, которую потревожили во время приема утреннего туалета.
– Ничего мне не было? – спросил Мишка. Его глаза были красными. Ясно, что он не спал ночь и его что-то беспокоило.
– Что такое, сынок, что случилось? – стала приподниматься женщина, думая о том, что ее сыну угрожает опасность и уже начала думать, какие у нее есть связи для того, чтобы вытащить «ребенка» из переделки. Она уже начала вспоминать, куда положила свою записную книжку и первым делом хотела пойти за ней, чтобы взяв в руки, продолжить слушать сына (с ней бы она чувствовала себя более уверенно).
– Почтальон приходит в десять, – продолжил Мишка, при этом его руки ходили сами по себе, не подчиняясь никакой логики, – а уже десять пятнадцать, значит, он уже был, а ящик пуст, и я подумал, что ты опередила меня. Скажи, ты уже смотрела почту? – руки тряслись и если бы не правая рука, поймавшая левую, он бы продолжал эти волнистые движения, напоминающие осьминога.
– Ты ждешь письма? – спросила мама, параллельно принюхиваясь, не выпил ли ее «ребенок», на то была причина (последний разговор на кухне не мог быть забыт).
– Да мне должны прислать кое-что… – сказал Мишка, усиленно моргая так, что, казалось, он боится, что его глаза могут вылететь из орбит.
– Нет, я еще не проверяла…, – ответила женщина и хотела рассказать о том, что нужно предпринять, если есть проблемы – есть нужные номера, а также по телевизору говорили, что…, но Мишка уже вбежал в свою комнату, чтобы включить компьютер, надеясь увидеть в ящике полученных писем новое, засекреченное, которое потом следовало удалить безвозвратно. Но ящик, кроме спама ничего не содержал. Он вчитывался в каждое спам-письмо – предложение о сотрудничестве с финансовой пирамидой, где обещали прекрасное будущее. Но текст письма был стандартным, не содержащем ничего, кроме сладкой ваты. И последующее письмо о продаже мебели из красного дерева тоже навевало скуку. Чтобы «изучить» письма о стоматологии «С зубами», массажном кабинете на дому, интернет-бизнесе, путешествии на другую планету, продаже дома и щенков породы папильон, Мишка Журавлев потратил три часа. За это время письмо так и не принесли. Почтовый ящик был пуст и даже не содержал ничего рекламного. Он изучил бы любую рекламную газету, прочитал бы наколотое письмо между строк «агитки», он бы увидел, не пропустил бы ни за что послание. Только почтовый ящик был пуст, а виртуальный – заполнен ненужными прокламациями, от которых болела голова.
– Я тебе чай принесла, – стучалась мама, но для Мишки мамы сейчас не было. Она только мешала ему сосредоточиться. Он отказался от чай, пельменей, от которых редко отказывался, от очередного разговора по душам, от всяческого контакта, который мог его сбить с нужной волны. Она бы точно стала копать не в том месте и бередить комплексы от воспитания без отца и, наверное, плакала бы, думая, что когда кто-то из двоих плачет, а другой слушает этот плач, то они становятся ближе. Мишке, напротив, казалось, что как только в разговоре у одного льются слезы, то он начинает жалеть и объективное мнение скатывается на сочувствие, не более того. А мама любила пустить слезу – даже если она при нем не плакала, то уходя, она показывала то, что обязательно сделает это у себя в комнате, в ванной – опустив голову, тяжело вздохнув так, что после этого только одно – град слез с причитаниями.
Поэтому избежав родительского соучастия, он остался со своими мыслями, которые сейчас роились, как в муравейнике, забираясь на самый верх, чтобы быть первыми – услышанными так, что будут сделаны.
Тогда он подумал, что информация может поступить через телевидение – как угодно, конкретно ему или общно, зашифрованное послание. Или же в том, что он видит, как в 3d-картинках можно увидеть то, что сперва не заметишь, но при долгом взирании на одну точку…Он смотрел телевизор и теперь смотрел исключительно новостной канал, информационный, все записывал, фильтровал, пытаясь понять, на чем основаны. Он это делал и ранее, но тогда скорее наблюдал за диктором. Сейчас у него было как в фильме Сокурова – его занимал не сам сюжет и последовательное повествование, а какая мысль была заложена, какая причина, побудила поставить эту новость первой, а ту – второй. Ведь в мире происходит столько всего, что наверняка большинство новостей остается в тени.
Прошло часа четыре. Передачи про животных навели его на мысль, что если показывают насекомых, то сравнение народа с муравьями и кузнечиками несравненно лучше, чем сравнение с домашними котятами и грызунами. Кулинарные передачи в количестве трех на каждом канале сориентировали его на то, что народ ни о чем не думает, кроме того, чтобы набить брюхо, а количество развлекательных каналов и в них смеха, крика и бессмысленного времяпровождения говорило об одном, что наши люди думают не только о еде, но и о том, чтобы перед ними что-то мелькало. Цветное, быстрое, разношерстное и понятное. Без премудростей. Чтобы любой, всяк сидящий, мог разглядеть и понять, чтобы задумать внутри себя «все же какой я умный». А дикторы рассказывали об одном – «уважаемое народонаселение, у нас положение – аховое, но мы верим, ведь в Казанском зоопарке родился кенгуренок весом 7 граммов, а в Сочи будет жарко». Что все катастрофы тоже дело рук не только самой природы, но и людей, которые заняли на время часть ее пространства. То, что они думают не столько о том, как сделать так, чтобы было всем хорошо. Они думают о том, как сделать так, чтобы удержать народ в повиновении. Напугать, накормить, рассмешить, снова напугать, успокоить, можно снова рассмешить и накормить параллельно.
Мишка сидел перед телевизором продолжал делать выводы. Прошло еще часов пять. Революция маячила, теперь все более отчетливо. Получилось – «земля в опасности, нужно поднимать зад и идти в гущу толпы, чтобы пощекотить друг друга». Это сообщение было составено методом компиляции после просмотра одиннадцати программ – про динозавров, Тину Канделаки, Большой театр, пигмеев, Кремль и что ест на ужин президент, зеленого змия в подарок ночью и олигархов, преданных дауншифтингу.
Теперь нужно понять смысл и правильно ли то, что присланное сообщение – есть руководство к действию. Но как он должен щекотать и вообще, сколько он должен еще высиживать, чтобы понять точно, что он получил это самое сообщение. Потратить на это еще день, а может быть все два. Иногда и месяца бывает мало. Кто на это может ответить? Нерасторопный почтальон, решивший сегодня сыгнорировать его квартиру по причине дурацкой болезни, аврала, и всего того, что является не таким важным, по сравнению с письмом для Мишки.

Глава 14 Почтальон Дрожжинов

Дрожжинов работал почтальоном уже двадцать пятый год. Так получается, что кому-то нужно и письма разносить. Не всем же журналистами быть и громить телевидение своими эпатажными проектами. Он исправно ходил по домам, но к старости стал часто путать и вместо положенного письма нес посылку, которую никак не ждали. Например, вместо вязанных носков от бабани из деревни, приносил письмо с тремя строчками от заключенного из СИЗО, вместо отпечатанных книжек – коробку с орехами. На него уже жаловались, но наш почтальон был старейший и был на хорошем счету у администрации своего района за то, что когда-то лично носил письма в верха, и увольнять его могло означать только одно – пойти против тех, кто сидит в больших креслах и почесывает голову не потому, что чешется голова, а потому, что таким образом вершится все самое главное в стране.
Когда-то он преодолевал двадцать семь улиц в день, успевая обслужить до полторы сотни домов в день. У него были удобные кеды и брюки–клеш, он мчался по улицам с сумкой на ремне, забегал в еще незаблокированные по тем временам двери на пружине, перепрыгивал через две, а то и три ступени и клал со скоростью метеора газеты в ящики, не забывая поправить торчащие из почтовой щели бумаги какого-нибудь бизнесмена, решивший таким образом рассказать жителям о том, что он открывает новую парикмахерскую. Сейчас на нем были те же кеды, брюки, но скорость его передвижения была значительно ниже, и теперь он обегал в два с половиной раза меньше улиц, подходил медленно к двери, вызывал по домофону какого-нибудь домоседа, чтобы тот пустил его и спокойно поднимался по лестнице, не прыгая, а приближаясь к заветным ящикам через каждую ступеньку.
Он нес газеты, письма и посылки, с самого раннего утра до поздней ночи. В последнее время писем становилось все меньше – в основном жалобы, обращения к президенту и тем, кем он командует. Слали кляузы, недовольные возгласы пенсионеров и тех, кому хотелось что-то в своей жизни написать. А почтальон не задумывался о том, что именно у него в почтовой сумке – нес с радостью, как письмо с поздравлениями, так и письмо, наполненное злостью и желчью. Последнее лучше бы не отправлять, но у Дрожжинова работа была такая, а ее он выполнял ответственно без малого четверть века.
Сообщение для молодого человека, «будущего героя и спасителя всего человечества» было передано обычной почтой в простом конверте с двумя марками, чтобы не вызвать подозрения. Оно должно было затеряться среди других – среди открыток, писем в пенсионный фонд и бумаг из налоговой инспекции. Что было в этом «тайном» письме» – итак понятно, важная информация для Миши Журавлева, точнее, первое задание, к которому он должен был подойти ответственно – а как же иначе, ведь он сам этого хотел. Разве не для этого он измучил маму подозрениями, что ее сын подсел на что-то серьезное, всю технику в доме – телевизор, радио, вплоть до постукиваний по батарее, думая, что послание может быть передано и таким способом.
И почтальон добросовестно нес сообщение. В конверте, конечно. Примерно в то, время, когда Мишка донимал свою маму расспросами. Только Дрожжинов все перепутал, так как под старость лет не мог запоминать все и, казалось бы, что на конверте написано, но он любил запоминать конверты по памяти – уголок особенный, загнутый, и если ранее память его не подводила, то сейчас все чаще случались конфузы. И он вместо того, чтобы положить конверт с важным секретным донесением, прошел мимо ящика, набив соседские под завязку. А то самое письмо попало в другие руки, сперва, конечно, в ящик, другой – ржавый и старый, как сам человек, который владел им. Старик, который получил его был всегда зол на правительство и получив письмо от некоего Бородавкина, вскрыл его, и то, что он увидел, было для него, как гром среди ясного неба…Но об этом в следующей главе, а пока о самом Бородавкине, точнее Бородягине, который немного поменял фамилию, опять же для скрытности.
Бородягин ждал, что Журавлев тут же ответит – в инструкции все черным по белому говорилось, куда позвонить и что сказать, какой пароль и во сколько нужно выйти на улицу, когда будет ждать машина, в чем нужно быть одетым. Но, так и не дождавшись звонка, подумал, что Журавлев наверняка передумал и успокоился. Перегорело, как говорится. Такое часто бывает у молодежи – они сперва чем-то загораются, а потом на половине пути бросают. Он, конечно, хотел ему дать мелкое задание, но только для того, чтобы тот больше не морочил ему голову. Однако для Бородягина был интересен сам ход. Но он не состоялся и теперь нужно заметать следы, в чем они, конечно, преуспели. Нельзя было оставлять эту важную «улику». И для подтверждения того, что письмо было получено, что оно лежит у молодого человека на видном или не очень видном месте, нужно было заполучить его обратно. Секретный агент без особого труда попал в квартиру Миши Журавлева, пока тот был в душе, и не нашел того, что искал. Так как агенты – люди очень наблюдательные и конечно можно предположить, что Журавлев мог избавиться от записки. Он слушал, как Мишка ходит по комнате, обернутый полотенцем, и проговаривает бесконечно «этого не может быть». И этой фразы было вполне достаточно для агента, который смог проанализировать волнения, скорость шага парня, его тембр, чтобы выявить все, что ему нужно было. Его почти не заметили. Пришлось посидеть под кроватью, пыльной, как обычно сдерживаясь от чихания и молчать.
– Странно, – выдал Бородягин после того, как агент сообщил ему о том, что произошло. Его тоже заинтересовал этот инцидент. Через час перед ним сидел старик, которого он видел впервые в жизни.

Глава 15 Злой старик

Упырев был славный старикашка. На фотографии, когда он спал и если его накормить до отвала. Но так как он был пенсионер, да к тому же жил совершенно один, и питался тушенкой с хлебом, то не был никогда полностью сыт и, следовательно, добр. К тому же единственным его развлечением на сегодняшний день был телевизор, и выходил он на улицу, только для того чтобы сходить в магазин. Для этих целей Упырев выбирал самый неблизкий, чтобы мог всем встречным поперечным рассказать о том, что видел, слышал, переработал через себя – естественно, не с самой лучшей позиции. Его не любили, у него не было друзей, родня была где-то рядом, но те несколько раз переезжали, и он уже потерял их след. Можно было найти – сейчас это нетрудно, но ему нравилось жить таким отшельником, пропивая пенсию и настраивая всех людей против правительства, которое, по его мнению, ворует и смеется над такими, как он. Но что он мог сделать – повлиять никак, разве повторять свои магазинные действия изо дня в день. Конечно, где-то, в самых смелых мечтах он хотел хоть что-то совершить, чтобы повлиять на это ящик, который пичкает его изо дня в день такой «черной икрой», что постоянно тянет поделиться, но почему-то не с улыбкой на лице.
Он писал по поводу своего положения в Думу, но так письмо и не отправил, решив сам донести. Однако его не пустили, едва не поколотив. Естественно, не успокоившись, он стал ходить снова и снова, но его не принимали – таких как он были много и все они стояли и ждали, когда до них дойдет очередь разговора. Били не всех – так уж получилось с Упыревым – слишком он любил говорить неприличные слова в больших объемах. Вот ему и досталось – чтобы неповадно было устраивать дебоши на Театральной площади. На этом его подвиги к тому моменту заканчиваются. После неприятного столкновения с правительством, он все меньше стал выходить, затаив злобу на того, кто правит, но ни черта не понимает, что хочет народонаселение.
И вот сейчас он держит в руках письмо, от человека, которого совершенно не знает, понимая, что такое с ним не происходило уже довольно долго. Счета, рекламные буклеты, «товары почтой» – это все, от чего он разгружал ящик в последние лет десять. Были и приглашения на дегустацию товаров, но у него не было приличного костюма, чтобы идти куда-то в свет. В магазин он ходил в потертых синих брюках, купленных на блошином рынке. И думать о том, что нужно приобрести выходной костюм – мало ли что, не приходило в голову. Поэтому все приглашения на дегустацию, в пиццерию попробовать испечь пиццу самостоятельно он выбрасывал в мусорный ящик и, наверное, то же самое могло произойти и с письмом, если бы он не увидел, что оно какое-то странное. Точнее, вполне обычное письмо – только для него любое письмо показалось бы необычным, так как он не видел и тем более не получал ни единого письма уже давно.
И черт его знает, что с ним делать. Адрес не тот (что его немного расстроило, но не совсем), и он понимает, что почтальон ошибся, но разве ему хочется признаваться в этом – он нашел это письмо в своем ящике и значит это письмо адресовано ему. Он специально заштриховал адрес и написал свой, чтобы ему хватило сил открыть конверт. Теперь письмо выглядело так:
Кому Упыреву Семену Николаевичу
Куда Москва, ул. Ухватова, дом 45/-1
От кого Бородавкина И.П.
В нем он нашел длинную инструкцию, в которой сперва не хотел разбираться, но когда увидел пароль, и что его будет ждать автомобиль у подъезда, обрадовался. Вот тогда и понадобился костюм, который пришлось одолжить у соседа – такого же пенсионера, как и он. Только в отличие от Упырева тот совсем не увлекался политикой, а занимался йогой и в основном ходил в семейных трусах по дому, а на улицу выходил не более, чем в шортах с обнаженным торсом. Ему костюм точно был не слишком нужен. И он со спокойной душой расстался с ним, хотя и не общался с Упыревым и если и встречался, то не разговаривал, так как интересы у них были разными.
Получив костюм, старик надел его, надушился цитрусовым одеколоном и вышел из своего подъезда, направившись к тому подъезду, в котором проживал Мишка Ж. Увидев стоящее авто, Упырев внутренне обрадовался – значит, не обман. Но он не сразу подошел и сел в машину, так как человек, смотрящий телевизор одержим множественными страхами, источаемыми из «ящика». Принюхивался он в течение часа. Но так как у водителя и охраны тоже была инструкция – подъехать и ждать, пока ожидаемый сам не сядет и не закроет за собой дверь, то им приходилось терпеливо ждать, пока старик не увериться в том, что машина надежна. Но ровно через час он сел и сделал все по инструкции – произнес пароль «жаренная куропатка лучше сырой», улыбнулся, показав свои металлические зубы (по инструкции была только улыбка) и уверенный водитель повез старика в назначенное место. Естественно через час он был у Бородягина, и у старика появилась возможность сказать столько, что Бородягину и не снилось вместе со своими подчиненными.
– Ну, здравствуй, большой гандон, – сказал старик, открывая свой беззубый рот. – Вот мы и встретились.
– А вы, позвольте спросить, кто? – спросил Бородягин.
– Сейчас буду говорить я! – решительно сказал Упырев. – А ты, лысый, будешь меня слушать.
Старик говорил о многом – о том, что уже десять лет пытается поговорить с ними и ничего, кроме как тупого общения со старым, уже барахлящим ящиком, не выходит. Он не скупился в выражениях, так как у него накопилось достаточно крепких перченных слов для лысого человека, непробивного на первый взгляд. Но Упырев мог довести кого угодно – не зря его колотили когда-то в верхах, не выдержав его словоблудства. Бородягин уже через минуту после общения с этим неприятным типом, не хотевшего слушать, и только говорившего, мечтал поддать ему ногой и спустить с лестницы. Он, конечно, смутился, что вместо молодого человека приехал старик и ранее думавший, что парень просто струхнул, стал думать, что помимо страха за свою жизнь, он не поскупился другой – отправил вместо себя «казачка». Если это произошло сейчас, то могло произойти и в другой раз. А в таких секретных делах это недопустимо.
Наверное, это было хорошо для Журавлева, что не ему попало письмо, так как он предоставил возможность пожилому человеку осуществить свою мечту. А для парня – это не была мечтой. Он был молод и сейчас, когда журналистика уже казалась ему вчерашним днем, открывались новые горизонты, не обязательно в секретной агентуре. Но Мишка знал, что должен что-то сделать, чтобы поставить жирную точку. Он не хотел просто уйти. Так принято. Многоточия он не жаловал.
Злой старик вернулся домой после «задания» (расставшись полюбовно – Бородягин мечтал поскорее от него избавиться, а тому нужно было просто выговориться) и, наверное, мог уйти в мир иной, так как сделал все. Ждать перемен было бессмысленно, но он знал, что когда-нибудь кто-то должен был продолжить его начинания там. Тому, кто чаще заглядывает в ящик. Зарядившись этой темой, он отправился в магазин, не заметив, что впервые в жизни идет по улице в костюме.
В то время Миша Журавлев, ожидая послания, искал причину…и, наконец, до него дошло – от него просто избавились. Вот так легко, как от назойливой гадкой мыши. Он никому не нужен, слишком мелкая сошка, чтобы ожидать, что его услышат. Но что странно – он не расстроился. От того, что устал? Или не успел еще переварить эту пришедшую мысль? Он оделся и вышел на улицу, так как только там он мог прояснить мозги, заплывшие телевизионной прослойкой. Выходя со двора, он прошел мимо странного старика, бурчавшего под нос что-то аполитичное. Это был Упырев – он шел в магазин и, в отличие от Журавлева, не обратил внимания на молодого человека – тот был слишком молод и вряд ли бы понял его проблему. Журавлев шел дальше, так как ему просто был необходим выход его напряжению. Он направился на Арбат.

Глава 16 Как все просто

Володя сидел за спиной Окуджавы и играл на губной гармошке. Человек, создающий большие мыльные пузыри набирал толпу. У Высокого толпы не было, но прохожие засматривались на него, однако останавливаться не решались. То ли смущаясь от того, что сам мэтр будет назидательно смотреть на него, не понимая, почему они выбрали не тот объект, то ли от того, что Володя был изрядно пьян, а останавливаться у пьяного человека можно только в двух случаях – порицания или сожаления. Правда стоял старик, принявший на грудь тоже и парень, казавшемуся, что эта музыка помогает вспомнить что-то. Старик хотел выпить еще и поэтому ждал, пока солист окончит свое выступление, а парень ничего не ждал и как только появился Мишка, ушел. Журавлев шел по Арбату, думая, что сможет успокоиться, если пройти до конца. Иногда это расстояние ему помогало дать ответ на многие вопросы – так идешь и не замечаешь, как в этих стенах домов, памятниках и людях читаешь то, что давно покрыто слоем тайны. И увидел знакомый профиль. Джинсы, футболка, немного подшофе – все, как раньше.
– Володя? – заорал он, не обращая внимания на реакцию толпы ребят, на дрогнувшего человека-пузыря, на женщину уронившую мопса и обернувшуюся девушку с веером. – Это ты?
Володя был не в себе. На гранитном столе было пиво, портвейн и сигареты, Колодой лежали листы с написанными от руки песнями. Изредка он заглядывал в них, доставая оттуда потерявшую фразу. Появившийся субъект не вызвал у него огромного энтузиазма, но он тем не менее радостно отреагировал – глаза его заблестели, он перестал играть, и поторопился подняться, чтобы поприветствовать Журавлева.
– Привет Миша, – сказал Володя, смахивая со стола имеющийся мусор, не обращая внимания, что бутылки падают и бьются. – Садись, дорогой.
– А я тебя искал, – присел парень и сразу же стал говорить о том, что его волновало, как будто он сел на то самое место, которое дает возможность говорить, и ранее такого места не наблюдалось. И Высокий реагировал не так, как наверно бы хотелось Журавлеву – не сопереживал ему, но достаточно было и того, что он его слушал, не перебивая. Когда молодой человек закончил свою длинную трэвел-муви о том, как он искал и что с ним было, Володя зевнул и произнес:
– Знаю, но ты, брат, меня обманул, и мне ничего не оставалось, как нырнуть в лесок. А то бы важные люди пострадали. Моя задача, брат, служить и подчиняться этой самой верхушке, которая боится быть опороченной, – следующее он сказал более чем расслабленно. – Но теперь я тоже не удел. Сижу здесь и жду, когда молодежь напоит меня чем-нибудь крепеньким. Они добрые, им не жалко пожертвовать бывшему политработнику, который дал им самое главное – воспитание через телевизор.
Бывает так, что человек, которого ты уважал, всю жизнь смотрел на него, как на нечто недосягаемое, когда спрашивали тебя, на кого бы ты хотел походить – у тебя только его образ – вдруг становится совершенно другим, противоположный тому, кого ты так возносил. И у тебя меняется к нему отношение – сперва тебе кажется, что это просто не он, но когда осознаешь, что это так – это твой «бог» и именно его ты воображал, когда думал о своем взрослении. Но сейчас этот владыка другой – он слабый, жалко выглядит и что важно – не занимается тем, отчего наш герой и заболел, и так серьезно отнесся к своей перемене в жизни.
– Ты сейчас не работаешь? – все еще надеялся на другой ответ парень, но услышал внятно:
– Нет.
– Не может этого быть.
Он был героем. Ради этого Мишка положил на кон все – и работу, и личную жизнь (хорошо, с этим проще), столько времени прошло – нет, не месяц, значительно больше. Молодой человек понял, что прошла жизнь, может быть две, но эти две жизни не дают возможности той, которая была раньше и не знала, что есть что-то другое. Ее теснят. Правильно, что теснят, только он не знал, что делать дальше. Ему помогала вера в то, что Володя делает это и, глядя на него, он как-то набирал силы, чтобы продолжить. А тут – не от чего набирать силы. Слабый, пьяный к тому же человек, которого поят студенты, говорящий на неизвестном ему языке не может вдохновлять, разве что вызывать два чувства.
– Все правда, – подтверждал слова Журавлева Володя. – Мне скрывать нечего. Тем более я сейчас не в звании и мне проще с тобой разговаривать.
Пусть ему было проще, но каково было Мишке, которому не было плевать на звание – перед ним сейчас спившийся с синим лицом дядя Володя, а не тот, которого можно произносить с достоинством Высокий.
– Но зачем было заметать следы? – спрашивал парень, решив воспользоваться положением (так он хоть все узнает).
– Это все они, – закричал Володя, вскидывая руку, в какой-то момент, понимая, что привлекает к себе внимание, успокоился и продолжил более спокойно, – Они взяли нового человека, поэтому и решили создать для него чистое поле. А я для них – на пенсии, хотя и пенсию не получаю. Правда, за молчание отвалили кусок. Я им – меня проще убить, а они – мне жирный кусок.
Он засмеялся громко, и снова привлекая внимание заинтересовавшихся туристов и прохожих, который так любят говорить о том, что на Арбате снова была диковинка. Для Мишки это была тоже диковинка, что он увидел, только он не хотел бы об этом говорить с кем-нибудь еще.
– Если они заплатили, – пожал плечами Мишка, – тогда что ты здесь делаешь?
Молодому человеку было трудно понять, что человек, работающий на самой важной работе (по его мнению), сейчас бьет баклуши традиционным образом. Он не понимал и то, что тот говорит.
– Мне скучно, – сказал Володя. – Вот и общаюсь с подрастающим поколением, которые считают, что если собрать тысячу виртуальных друзей, им будет счастье. Они – странные.
Это походило на игру, на старый американский фильм, где спившийся агент раскрашивает лица недовольным. И все понятно – такое количество энергии, что единственный способ ее выпустить – использовать людей, как груши или превращать свой мозг в сухофрукт с помощью алкоголя. Но он же агент, он же не может, он еще вчера создавал митинг, устаивал парад для геев…
– Неужели тебя не тянет? – не выдержал парень.
– Да, конечно. Я могу по секрету тебе сообщить, что у меня нюх на это остался. Я знаю, что не должен сейчас в это вмешиваться, но что делать, когда меня так и распирает от соблазна. Тем более, когда такое.
При этом он отвернулся и посмотрел на старика, который все также стоял и смотрел на говорящих. Володя махнул головой и старик ретировался.
– А что случилось? – заинтересованно спросил Мишка.
– Да ладно чего там. Нам об этом не нужно говорить, – он сплюнул, выдав неудовлетворенную гримасу. – Не могу отвыкнуть от этой привычки. Нам, мы…но, тем не менее, это ничего не меняет, – он сказал следующее без заискиваний, но сквозь зубы. – На днях вот это по всем каналам будет.
– Да что будет? – не мог скрыть своего участия Мишка, так как Володя обрастал той тайной, которая ему, казалось, не может быть достигнута.
– Как что? – настала очередь удивляться Володе. Он посмотрел на молодого человека, как бы прицениваясь, а надо ли ему это знать. Потом, понимая, что все же тот должен быть информирован, произнес все также сквозь зубы: – Все журналисты должны собраться на Красной с плакатами «ебу я это правительство».
Конечно, он шутил. Как в старом рассказе Аверченко, один человек своему приятелю посоветовать вместо одиннадцати слонов купить тридцать восемь верблюдов, а то и одиннадцать ослов – и тот поверил, так как уж очень хотел, чтобы его жизнь изменилась. Конечно, Мишка хотел, чтобы его жизнь изменилась, но он не намерен верить в этих «ослов».
– Зачем им это? – скептически заметил Мишка.
– А ты и не знаешь? Они вас на лоскутки, а ты… – теперь настал момент говорить шепотом. – Они вас на лоскутки, – повторил Володя, а вы зады лосьоном натираете. У них для вас для каждого по гильотине, – тут он схватился за крестик на груди и произнес, – Прости ты меня, батя.
– И все? – для Мишки многое оставалось непонятным и, пусть Володя что-то шептал и говорил с ним, как раньше, доверяя тайну, но все равно старая обида была сильной и незажившая рана не переставала болеть.
– Нет, не все… – возникла пауза. За это секунду-другую Володя успел заметить, как человек-пузырь входит в свой же надутый им шар и продолжает увеличивать его, а Мишка застыл, ожидая дальнейшей информации. Шар лопнул, прозвучали аплодисменты, Высокий продолжил: – Они хотят функцию журналистов взять на себя. То есть учить вас в своих стенах. Чтобы вы делали то, что нужно им, а не то, что…
Так было всегда. – Они делали всегда то, что нужно, – думал Мишка. Ну и что. Что изменится?
– Вы будете переставлять фигуры, и писать под указку, – продолжал тем временем Володя. – А тех, кто не станет слушаться, будут выгонять.
Неприятная картина вырисовывалась на стене будущей жизни Мишки Журавлева. Они все будут плясать под правительственные марши и сочинять то, что в угоду, вставшего не с той ноги государственного лица. Но перед этим их будут переучивать – все то, что он учил когда-то, станет немодным. Все специалисты, не желающие идти на компромисс, будут продавать газеты у метро, и заниматься воздухом. И у Мишки будет одна надежда – что хоть тогда он сможет встретиться с правительством с глазу на глаз.
– Но откуда? – многое было неясно, но сама новость, конечно же, шокировала Журавлева. Когда вы актер и говорят, что отныне вы будете принадлежать одному режиссеру, и будете играть только в рекламных роликах, посвященных каракулевой шубе, вы недовольны. Когда инженера, всю жизнь проектирующего мосты, заставляют проектировать туалеты для премьер-министров, он нервничает. Вот и Мишка стал нервничать оттого, что может произойти.
– Поверь мне, так нужно им, – «успокоил» его Володя. – Они не хотят революции.
Мишка опешил. Это слово прозвучало. И теперь в устах Володи. Он замер, как будто ждал, что Высокий сможет повторить его.
– Значит это правда, что будет… – не выдержал он этого напряжения, спрашивая
– Революция действительно может быть, – повторил Володя, – и сейчас все шишки трясутся и делают все возможное, чтобы избежать переворота. Понимая, что газеты первые начнут писать об этом, предполагая, что те так настроят толпу, что завтра будет каждый первый знать, что пора чистить орудие и вставать в очередь за пайком, у них ничего не остается, как принимать решительные меры.
Мишка насторожился. Как будто те, кто произнес слово «ре…ция» автоматически подвергались слежке и вот уже старик с седыми бакебардами был похож на Махно, а мужик, курящий у памятника на Бородягина.
– А как ты это определил? – спросил Мишка. – Не мог же ты только на основе своих предположений…
– Пока мы с тобой сидели, – перебил его Володя, – прошли несколько «друзей». Они заметили, что я сижу и говорю с тобой. Через минут пять к нам подтянется какой-то фуфлыжник, чтобы рассказать о том, что написал книгу о России в которой ничего нет, кроме телевизионного мусора.
Журавлев оглянулся. Картинка не поменялась. Пузырь раздувался, старик стоял и смотрел жалкими глазами на «революционный» дуэт, а парень с лицом главного при аппарате президента сплевывал горький табак.
– Я бы на твоем месте всех их… – стиснув зубы, говорил Высокий. Пузырь лопнул, грянули аплодисменты, «Бородягин» исчез, а старик занял его место, как будто ждал, когда тот уйдет.
– Но что я могу сделать? – спросил Мишка, так как после всего того, что он услышал, почувствовал себя настолько уязвленным, что ему ничего не оставалось, как просить помощи у человека, которому не доверял. Или уже доверял. Прошел значительный промежуток времени. Но то, что сказал Володя, действительно, что он такое сказал?
– Выйти голым. Не совершать то, что делают все. (Это было объяснение?) Даже этот митинг может быть подставным.
Он был прав, конечно, – подумал Мишка. – Теперь нельзя ничему доверять. Однако голым – это чересчур.
– Так уж и голым?! – вопросил молодой человек. – Достаточно одеть костюм летучей мыши или…
– Все это не то, – оборвал его Володя. – Обнаженное тело всегда вызывало множество реакций – вожделение, страх, ненависть…нет ничего в мире, что вызывает столько эмоций. Только голым нужно устраивать революцию. Только обнаженный человек победит все. Только…
– А что если выйти с другим плакатом, – еще надеялся на достойную альтернативу Мишка. – Можно же как-то по-другому показать свое отношение…или нельзя? – последнее он спросил кротко, так как видел, что Володины глаза полны гнева и отрицания.
– Нет времени, чтобы оповещать всех, – объяснил он. – Тем более, я так понимаю, что ты не хочешь ни с кем делиться своей славой. А так ты будешь один из…твою фамилию никто не услышит. Кто такой Мишка Журавлев? Мишка. Ты что хочешь навсегда остаться Мишкой?
– Это правда, но…– начал было парень, понимая, что Володя убедил его. И то, что он продолжает говорить, было не так важно, так как в Мишкиной голове уже зародилось то зерно, что даст дальнейшие всходы
– Когда я был маленьким, то залез на свое первое дерево, Оттуда мне мир показался совсем другим. Я бы мог, наверное, там и остаться, но меня сняли оттуда. Не совсем стандартно. Мальчишки стали кидать в меня камнями, и я упал. Когда я, вернувшись после больницы, обнаружил, что дерево, которое я покорил, было спилено, я подумал – неужели для того, чтобы я больше не лазил на него, нужно было его уничтожить. Я не понимал это очень долго. Чтобы я не залезал на него, нужно было его отправить на поленья. Потом уже, когда вырос и столкнулся с этой системой, я понял, что иначе нельзя. Легче уничтожить старое, и построить новое, чем попытаться его исправить. Поэтому и город исчез…
– Но где они все? – спросил Мишка.
– Не волнуйся они в другом городе, – ответил Володя.
– Где?
– Не нужно их искать. С Машей мы расстались, так как ей нужен был герой. А я сейчас здесь рядом с кумиром миллионов сижу и пью пиво.
– Ты где живешь?
– Так, снимаю угол в коммуналке
– Чем занимаешься?
– Да ничем.
Вопросы кончились. Этими последними Журавлев пытался скрыть свою заинтересованность и вроде все получилось. Володя сейчас ему был не так интересен. Через пять минут действительно подошел старик и стал говорить о своей книге про телевизионный мусор. Нужно было уходить – что еще мог рассказать Володя Высокий он не предполагал, но понимал, что чем больше его слушаешь, тем больше осознаешь всю «прелесть» жизни в стране под названием Россия.

Глава 17 Е… я это правительство

Конечно, Мишка понимал, что сообщать кому-либо о том, что все журналисты должны выйти на Красную с таким выродочным заявлением не имеет смысла. Грубо говоря, это будет походить на вопль городского сумасшедшего, которого упекут куда надо и понятно даже, кто займется этим вопросом. Есть один житель планеты Земля, точащий зуб на Мишку и мечтающий сделать фамилию Журавлев запятнанной чем-то нехорошим. Хоть и Бородягин успокоился относительно прыткого молодого человека, но у него осталась в памяти его выражение лица в момент произношения слова «ре…ция» и некая неоперившаяся дерзость, которая может перерасти во что-то более опасное или не может, вызывала неоднозначную реакцию. Но именно это и пугало больше. Поэтому заведомо опасный Мишка не мог обратиться ни в сторону правительства, ни в сторону народа, которая зеркально отображается в верхах и всякие шаги в ту или иную сторону привели бы в одно место, о котором так любят говорить в верхушке партии. И пусть Мишке было интересно побывать там, но не сейчас. Как-нибудь за жизнь успеется. Достаточно и того, что он побывал в двух тюрьмах. Этого точно достаточно на этот ближайший год. А там посмотрим – только, конечно, при условии, что есть такой человек, кто сможет помочь ему выйти сухим из воды, как Воло…дя…
…Кто сейчас вместо него? – думал Мишка. – Как они нашли этого нового героя? Он тоже совершил что-то противозаконное? Получается, и я тоже мог попасть в эти ряды. Так почему же я не угнал мотоцикл, последнюю марку «Бэхи». Я должен был разбить витрину в «Винном бутике», взять в заложницы стюардессу. Черт возьми, я должен был что-то сделать. И теперь какой-то новенький командует группой… «президентов». Если, конечно, они тоже не попали под сокращение. Наверняка, попали. Они же работали в одной команде. И что теперь их ждет – отвалили кусок, но вряд ли оставят в живых. Хорошо, что он передал мне последнее указание. Возможно, оно действительно может стать последним.
Мишке стало не по себе. Он представил, как Володю скручивают у памятника Окуджаве, тот с досадой смотрит вниз и проговаривает про себя «Пешеходы твои – люди невеликие…». Его ведут, и в ответ Володя поет им свое, которое любит, пусть и не весь народ, но точно помнят в городе между Землей и Солнцем, в который ему уже никогда не попасть:
«Немосква, антигород, он забыт, он расколот, он исчез навсегда.
Немосква, город голых, тишины громких толоп, говорящих все время «да».
Немосква…
Эта песня, как нельзя точно подходила к тому состоянию, что испытывал не только сам Володя, но и Мишка – прощание с ним, прощание с героем и последний его жест, поступок, который он соблюдет, потому что пусть и не станет героем для народа, то сделает это, по крайне мере, для себя.
Он выйдет на площадь голым да…это хорошая мысль выйти совершенно обнаженным. Теперь он ее очень хорошо понимает. Как он сразу не мог сообразить, что Володя предлагал ему беспроигрышный ход. То, что он сможет выйти и показать себя в таком откровении сможет прокричать более громко, чем тысячи плакатов от его коллег. Володя сказал, что обнаженный, значит вооруженный. Правильно, никто не будет не то, чтобы стрелять, но и трогать человека, не покрытого ничем, кроме собственной кожи. Кожа человека – как орудие. Красиво.
– Тогда мне станет спокойно, – думал он, – что я совершил нечто крупное против государства, отнявшее у него работу, заставившее ненавидеть свою профессию, и все потому, что она вынуждает людей не любить маленькие города. Если раньше, я не думал, что я могу как-то повлиять на ход важных событий, но теперь я знаю, что именно я, а не кто-то другой сможет сделать это.
У Журавлева все больше зарождалась уверенность в том, что он делает что-то существенное и сейчас, когда он только замышлял это, в нем росла непокидающая сила его значимости, как человеческой единицы. Он разденется, только он разденется, а все остальные будут завидовать, что не они это сделали, а он…
И пусть потом его преследуют. И Машаков со своими неопровержимыми фактами, говорящий губами «тебе первая полоса обеспечена», Бородягин, предлагающий ему занять место новичка, который наверняка еще ничего не успел сделать. Пусть они ходят около него, умоляют. Только Михаил Журавлев не согласится – он слишком горд, чтобы идти на попятную. Конечно, при определенных обстоятельствах, предложения можно и рассмотреть. Даже если он и будет работать, то не так как Володя, достаточно и трех дней в неделю. Остальное время он будет заниматься восстановлением Немосквы. У Володи наверняка были свои условия, когда он заходил в царство смуты и мракобесия. – У меня тоже, – проговорил про себя Мишка Журавлев, как бы давая себе клятву обязательно это сделать, – сигареты и стакан чистого спирта в виде посещения этого города. Хочу восстановить. Я его разрушил, мне его и выстроить заново. Конечно, будет сложно, но когда у тебя такие полномочия, то ничего не страшно. Все у него получится – нужно втереться в доверие всех верховных единиц, самому стать кем-то и тогда он сможет управлять этой, в первого виду, неуправляемой махиной. Она у него заведется, чего бы ему это ни стоило – например, потери своего имени. Отныне он будет не Мишкой Журавлевым, а Михаилом Медведевым. Правда есть такой, но это ничего – вот он будет по-настоящему с медвежьими повадками.
Мишка размечтался, но понимая, что перед всеми лаврами, есть задание, которое и приведет его к успеху, стал думать о нем. Но просто сидеть на одном месте было невозможно, и он пошел напрямую туда, где встретился с Володей. Сел и стал ждать, Никого не было, кроме человека-пузыря и рэп-команды, выделывающие разные кренделя на асфальте. Он зашел в кафе и заказал напиток под названием «Взрыв мозга» и стал его пить, пытаясь понять, каким образом произойдет этот самый взрыв – но водка прошла мягко и только привкус гренадина или вермута подсказывали – что-то должно произойти. Журавлев не дождался, пока его мозги разлетятся во все сторону – он ушел, наверняка, кто-то испытал нечто подобное. Он шел по переулку и дважды подумал о том, что за последние полгода пил больше, чем когда-либо. Кажется, он об этом уже думал.

Глава 18 За день до фатала

Эту главу можно было обозвать «за день и еще несколько часов до того часа, когда он выйдет на площадь и…». Ему приснился странный сон. Ее нельзя рассказать таким образом – сон про черепаху, у которой глаза Мао. И все. Нет, тут необходимы все подробности.
Этот город был в тумане. Отдаленные костровища, втиснутые в перевернутые автомобили, дома и людей подсказывали – здесь что-то произошло, был какой-то неприятный инцидент. Война, баловство, что вызвало этот дым. Если выделить крупно отдельно взятые объекты, то можно заметить, что мальчик вырезает перочинным ножом автомат. Лицо его сосредоточено, руки напряжены, он покусывает губы и ухмыляется, словно представляет себе жертв, убитых своим орудием. Автомата, как такого, пока нет, только отдаленно напоминающее, но он уже с этой заготовкой готов идти в бой. Мать ищет ребенка. Ее лицо обезображено – она получила ранение, и кровь течет из уха, носа и ее невозможно остановить, точнее она один раз попыталась, второй и все – кровь рисует на теле узоры, которые запекаются в виде трещин. Она кричит «Майкл, ты меня слышишь?», и ее голос глухой и обессиленный. Она продолжает идти, куда-то в пустоту, надеясь хотя бы нащупать объект своего поиска. Машина, распиленная пополам – она, как животное плачет – потрескивает и издает вопль из своего нутра. Там сидит ошарашенный водитель. Он куда-то ехал. Во рту истлевшая сигарета, уже дошедшая до губ и он ее не выплевывает, так как челюсть свело, и он не может ее разжать. Оцепенело все тело. На заднем сидении лежит пакет с апельсинами. Они рассыпались и по одному катятся вниз – сперва по сидению на пол, затем на землю. Пакет пустеет, машина хрипит, а горящая сигарета жалит губы. Небо, как отдельный персонаж то надувается, то сдувает щеки. Оно накапливает слюну, чтобы разразиться дождем, но ждет чего-то. Должно что-то произойти, что поможет ей. Например, женщина найдет мертвого ребенка, а тот, что делает оружие, поранится ножом и истечет кровью. Мужчина в авто незаметно сгорит. И тогда что? Ливень. Но пока небо гримасничает, на земле ничего нового не происходит. Все также усердствует мальчик со своим деревянным автоматом – он у него все больше напоминает настоящий. Мать хоть и не может найти ребенка, но постепенно успокаивается – она остановила кровотечение. Водитель потушил сигарету и отошел от автомобиля на значительное расстояние, чтобы не дай бог не попасть под взрывную волну. И небо сдувается. Только то, что происходило, остается загадкой.
И так, сидя в кровати, Мишка Журавлев начинает думать. Он понимает, что сон – это подсказка. Это то, что нас предостерегает. Этот мальчик он сам – он вырезает орудие, чтобы пойти супротив этой системе. Мама, потерявшая ребенка – то государство, которое не может уследить за нужными кадрами. Человек в авто – наверняка, Володя, который вылетел из игры. И его апельсины славы катятся от него.

Глава 19 Встреча с Мальком

Встреча на главной площади Триумфальной произошла неожиданно. Там шло ралли. Люди, выходившие из метро, не могли не слышать скрежета, грохота от столкновений врезающих автомобилей. На все это взирал Маяковский, который бы наверняка что-нибудь сказал своим чеканным словом. Но он молчал, а люди шли и машины ехали, а Мишка Журавлев убивал время здесь, проговаривая про себя, что мол, он сейчас такой, но вот придет завтра, и он себя покажет в другом обличии. И тут он увидел его. Он говорил по телефону. Кепка, надвинутая на глаза, не мешала Мише узнать его. Малек. Откуда он здесь?
Как только Журавлев предстал перед «президентом», думая, что сейчас сможет его поразить свои явлением, тот посмотрел на него, замер, делая вид, что пытается припомнить, а кто бы это мог быть.
– Привет, – сказал радостно Мишка. Он был действительно рад увидеть одного из тех, с кем когда-то был вместе и пусть он не смог с той степенью, с которой хотел, был участливым в их делах, он все равно понимал, кто они и как ему хочется быть где-то рядом.
– Да, – безучастно отозвался Малек, продолжая смотреть на молодого человека, как на незнакомца.
– Сейчас ты сделаешь вид, что меня не знаешь, – догадался Мишка. – Конечно, так проще…
Малек сразу же пришел в себя после такого разоблачения – поправился, откашлялся, попрощался с говорившим абонентом и все внимание обратил на парня.
– Нет, конечно, – неторопливо сказал он, – как ты поживаешь? Мы о тебе вспоминаем иногда. Чем занимаешься?
Он постоянно смотрел наверх, словно ждал, что ответ придет оттуда в виде грозовой тучи или спустившегося с неба корабля.
– Есть одно дело, и ты наверняка о нем знаешь, – хитро ответил Мишка.
– Я? – Малек деланно усмехнулся, поправил синий галстук, который явно не подходил к лимонной рубашке и посмотрел наверх, прищуриваясь.
– Ну да, – кивнул Мишка и посмотрел ему в глаза, но они ловко ускользали – вниз, в сторону. – Да ладно. Мне Володя все рассказал. Я его видел.
Далее по всем законам драматургии прозвучала пауза. Она была долгой – за это время Мишка поймал неуловимый взгляд «президента», а тот в силу своей растерянности уклонялся от хитрых и уверенных глаз Мишки Журавлева, смотрящего сам, как президент (не меньше).
– Ну-у, – забурчал он, – если Володя тебе все рассказал, то, значит, увидимся, – он улыбнулся и, наверное, был готов запрыгать от радости – что вот так просто, что Володя сказал, и значит, все стало намного проще.
– А ты продолжаешь? – не удержался Мишка. Ему хотелось знать все про каждого. И это у него получалось. Странно, но когда он не совершал никаких попыток искать, и занимался своими делами, потерянные люди появлялись сами. Для этого не нужно было ходить в темных переулках и появляться в массовом скоплении людей – он шел туда, куда ему было нужно, и он так чувствовал, и они оказывались там непонятно по какой причине.
– Да, а что? – ответил Малек, пожимая плечами – мол, какой странный вопрос ты задаешь, молодой человек.
– Только Володя не в деле?
– Володя не в деле?
– А ты что ничего не знаешь?
– Я…у меня небольшая задача здесь и я очень редко его вижу, – растерялся Малек, схватился за телефон, уткнулся в него и стал беспорядочно тыкать кнопки.
– Сдулся наш Володя, – сказал Мишка, и ему стало так радостно от того, что он это сказал. Именно он. Как хорошо говорить о человеке, который вчера был королем всего мира, а сегодня он – арбатский алкоголик, которых, хоть и любят, но разве как местную достопримечательность. И то, что тот выполнил свою миссию – отслужил, отыграл, сказал последнее слово и ушел…но как ушел – как спившийся алкоголик, не как герой. Ведь главное, как уйти. Поэтому и говорить о нем будут, как сдувшийся Володя. – тусуется среди алкогольной шушеры на Арбате.
И «президент» действительно был поражен этой новостью. Он еще больше устремился в телефон и одержимо давил на кнопки.
– Да? Ну, жалко, конечно. Не понимаю, хотя…ясно, но ведь постольку поскольку…а что если…жалко, жалко. Но кто…
Растерянность его выражалась не только через телефон, но и гримаса его небольшого лица тоже меняла свою форму от удивления к непониманию, от полной растерянности до легкой решимости с киванием. Но в этих эмоциях он ясно разглядел вопрос, кто занял его место. Наверняка каждый из «президентов» желал бы оказаться на месте их главаря.
– Есть претенденты, – ответил Журавлев.
– Ты? – быстро спросил Малек и прилип к воротнику Мишки, словно там должна была пробежать строка с ответом.
– Я? – удивился тот. – С чего ты взял?
– Ты идеально подходишь. Еще Володя говорил…и не только он. Сталь, Ленька, Бреж так считают. Они тебя хотели с руками и ногами взять, забыть про твои журналистские корни – твоя хватка дорогого стоит. А Володя все – нет, да нет. Наверное, правильно, что он сейчас сидит и гоняет голубей на Арбате. Самое место для человека, который не разбирается в людях, думая, что они похожи на птиц. А они вовсе не птицы…
Он мог долго говорить. Миша узнал то, что он хотел – они все считают, что из него получился бы отличный агент. А Володя – да пусть он сидит и играет на своей гармошке, может быть и подцепит продюсеров для своей горе-песни. И с этой уверенностью он извинился перед Мальком и пошел по Садовой в сторону «Аквариума», дабы посмотреть в глаза дьявола и ангела, и найти в них то же самое, что есть в «президентском» взгляде.




Глава 20 Подтверждение Лины

К ней он пришел, так как не знал, что будет завтра. Его могли закрыть – что наверняка. Ленина скрутили за то, что он выехал со своей тележкой на Красную площадь, так и его подавно за такую безнравственность. Сталин в стороне смеялся над ним. Но это были другие «президенты» – они были простыми людьми, только антураж у них был значимый. У Володиных президентов тоже не было полного соответствия с аналогами, но их внутренние качества ничуть не уступали настоящим. Только над Мишкой смеяться не будут. В итоге.
Она его ждала. Расправила постель, рассказал историю про бандитов и про то, что постоянно держит телевизор включенным, что не перестает верить в то, что происходит и постоянно трясется, и, наконец, о самом главном:
– Давно тебя не было. Завел себе подружку?
Лина всегда зрила в самый корень. И теперь она говорила с обидой, как будто он что-то обещал в последний раз, но не выполнил – ушел на улицу митинговать с «нетрадиционными», разве что забежал к ней за оставленным телефоном.
– Да, была история, – согласился Мишка, – только она в прошлом. Девушка предпочла другого, – таким простым образом он характеризовал отношения с Машей, которые, конечно, для него были значительно важнее, чем он говорил – редкими, единственными к тому времени, решающими в его отношениях с женщинами. – Все позади, – он махнул рукой, подтверждая свое несерьезное отношение.
Лина любила эти разговоры и сейчас, когда ее главного клиента не было долгое время, ее интересовали все пикантные подробности.
– Расскажи мне, какая она в постели, – прошептала она, вытягиваясь на красной ажурной простыни с фиолетовыми снегирями. – Лучше меня?
– Не знаю, – пожал плечами молодой человек. Он совсем не хотел говорить об этом – память о Маше была особой, он не хотел ее пятнать. И не беда, что Маша предпочла другого, он понимал ее, как можно понять Мадонну, отказавшей простому сталевару. Но Лина была неудержима – женское любопытство не могло примириться с тем, что есть кто-то, с кем проводил время ее клиент и что о ней ничего неизвестно. Если бы хоть две-три какие-нибудь тонкости. И тут он говорит, что он ничего не знает – то ли он не хочет говорить, то ли…
– Ты хочешь сказать, что не был… – догадалась девушка, быстро перевернулась и приблизилась к Мишке, напряженно сидящему на стуле, вцепившись в него, как защиту. Девушка смотрела на парня, с которым его сближала константа слияния и невозможности быть с другой, он же видел сейчас только женщину, желанную и способную дать все, что ему нужно. Ты не был с ней… – продолжала умозаключать Лина и ее обрывки фраз походили на издевку с примесью ревности и эгоизма. – Она тебе не… – непонятно как можно быть одновременно такой циничной и обворожительной. – А ты ее очень…?
– Мне хочется сегодня просто быть с тобой, – оборвал ее Мишка и прикоснулся к ее лицу.
– Не говорить как раньше? – растерялась девушка, не понимая, что случилось с Мишкой Журавлевым – нерешительным парнем, который никогда сам ничего не предпринимал, ожидая, когда девушка сама проявит инициативу. Поэтому его действия вызвали оторопь, и она задрожала то ли от холода, то ли от страха, что «мальчик» впервые рассердился, то ли это было то самое желание, которое выразилось таким нестандартным способом.
Они раздевались в полумраке – медленно, не заморачиваясь, что нет музыки – Мишка срывал с нее пеньюар и гладил ее горячее тело, проговаривая:
– Да, мы обнажены и больше ничего не надо.
Больше Лина не сказала ни слова. Она медленно задернула занавеску и поманила его в синих снегирей. Мишка не поплыл медленно, увлекаемый ее плавным движением руки – он прыгнул, смяв простынь и девушку, которая смотрела на него растерянно, все еще не понимая, что произошло с ее клиентом и, главное, что сделала с ним та девушка, чтобы он стал таким. Или это была не девушка, судя по тому прыжку в неизвестность?
И в доказательство этой растерянности, Лина не переставала удивляться всем тем действиям, которые вытворял ее робкий юноша, почувствовав себя впервые новичком в этом деле. И не только в движениях, поворотах и необычных пируэтах были первым Мишка (хотя какой он Мишка – Михаил, никак не меньше), но и по звуковой части тоже. Девушка робко постанывала, предоставляя молодому человеку быть на коне.
После этого они лежали, и он смотрел на ее безупречное тело. Оно напоминало ему то желаемое, к которому всегда можно вернуться и что, конечно, попытки уйти от него всегда будут, но это ничего, что там, где-то ничего не вышло, всегда есть здесь – доступная женщина и без особых усилий. Ему было сладко, и что, на одно мгновение, представив Машу здесь, в этом городе, почувствовал неприятие к ней. Здесь бы она была как все – она сливалась в один поток и становилась ничуть не лучше и хуже той продавщицы, что торгует стельками в переходе. Она, может быть, очень хорошая женщина, только разве с ней он может обрести то счастье, которое ищут один процент населения? Маша – для одного процента, Лина – для 99. – Мне с ней хорошо, – думал Мишка.
Завтра он выйдет, в чем мать родила на площадь, и у него все получится. Лина способствовала его смелости. Она, словно смазала его тело. Она проснулась, и они повторили смазку. Лина была уникальна. Наверняка у нее был кто-то вчера и позавчера, но она отдавалась ему с такой страстью и бешеной энергией, словно ждала только его, копила и теперь, дождавшись, расходовала ее без сожаления, потому что будет ждать только его, чтобы повторить то, что они хотят вместе.
Мишка не мог уснуть. Ночь была очень темной. Ее можно было назвать темно-черной. Казалось, что все световые приборы были погашены. Во всем городе все люди – от простых официантов и работников кухни до тех, кто использует ночь для того, чтобы думать о положении в стране сидели, лежали, стояли или бесконечно двигались в полной темноте. И он тоже лежит сейчас, как и миллионы других. Только большинству из них глубоко наплевать на то, что в районе Красной отмеряется каждый шаг перед будущим «событием». Конечно, они могут не спать – по разным причинам. У них может быть бессонница по причине того, что они выспались днем, жарко, перевозбудились на дне рождения друга. Но только не по той причине, которая может коснуться глобально всех и каждого. И только Журавлев сейчас не спит, думая не том, сможет ли он еще повторить свой «подвиг» с девушкой или, предполагая, что такая темнота благоприятна для криминальных элементов – его одолевало другое. Он представлял себя правительство, как огромный каменный замок – с бастионам, бойницами, все, как положено, а себя – тем одиноким рыцарем, берущим целью взять не маленькие города со слабым малочисленным населением, а город, которому будет за честь участвовать в схватке с таким героем, как Мишка…ой, Михаил Журавлев.
Лина спала, повернувшись на левый бок, обернувшись «снегирями» так, что птицы, казалось, устремили все свои клювы между ног, но были зажаты в тот самый момент проникновения. Парень вышел на балкон, совершенно не думая о том, что он голый. На соседнем балконе курила женщина. На первый взгляд, выглядело, что она тоже оголена. Но ее пеньюар был телесного цвета, что в этом сумраке беззвездной ночи походил на нагую женщину, решившую совершить обряд в редкую ночь. Она сейчас расправит пеньюар, появятся крылья, она взмахнет и отправиться на шабаш куда-нибудь в район Старого Арбата. Мишка улыбнулся, чувствуя вкус малиновой помады. Женщина смерила взглядом расстояние и клацнула зубами. В этом было что-то зловещее. Мишка вернулся в комнату, теперь уже не такую темную, и он стал искать свою одежду среди разбросанной другой.
– Ты уже пошел? – проснулась девушка, зевнула, потянулась к нему, перевернувшись, но, не удержавшись, упала на живот.
– Да, – сказал он, хотя и не собирался идти. Мишка думал, что оденется, выйдет на кухню, в другую комнату, на лестничную площадку, а то и снова на балкон, но она подсказала ему то, что действительно нужно. Он не спеша оделся, хлопнул дверью, вспомнил, что не поцеловал Лину, но не стал возвращаться, думая, что она не обидится.

Глава 21 Девушка, похожая на Машу

Мишка Журавлев посмотрел на часы. Через восемь часов он должен быть на площади. Домой идти не хотелось. Неудобно было будить маму, отвечать на вопросы, на которые она знала ответы. Поэтому он решил зайти в кафе, выпить кофе, протянуть время часа два-три, чтобы потом двинуться в то место, откуда он будет совершать разбег. Он вошел в стеклянно-звенящую дверь с колокольчиками, не долго думая сел за первый попавшийся столик и уткнулся в меню. Рекламный проспект предлагал съесть бизнес-ланч и запить все двумя чашками «лате». Мишка удовлетворился кофе, отправляя кривоногую официантку за чашкой двойного «экспрессо». Только сейчас молодой человек заметил, что в кафе не один. Через столик сидела пара, шепчущиеся через свернутую в рулон газету, у стенки сидел пожилой человек с бокалом вина и, наконец, девушка, что сидела за столиком в углу с длинными волосами, в точности, как у…не может этого быть. Хотя почему нет? Именно сейчас это и возможно. Мишка Журавлев перестал удивляться и вроде бы все решил для себя, только встреча с Машей его все равно взволновала. Он вскочил и едва не столкнулся с шедшей ему навстречу официантке. Она остановилась и с удивлением посмотрела на парня, скакавшего с одного столика на другой. Сейчас он присел и начал говорить девушке, листающей Маркеса и его «Сто лет…». На столе стоял бокал томатного сока, салат, кусок вишневого пирога и две сложенные друг на друга салфетки.
– Маша, здравствуй, – прошептал Мишка, стараясь не улыбаться, что было очень трудно сделать. – Я не думал, что смогу тебя встретить. Здесь. Такое, наверное, только, – он не договорил, где такое могло быть – список недолгий от кино до книжек с картинками, девушка прислонила указательный палец к его губам, отчего Журавлев подавился слюной и закашлялся. – Хорошо, – согласился растерянно парень, – мы будем тихо. Только почему тихо? Здесь можно и громко. Сейчас ночь и необязательно вести себя так, как ведут себя спящие. Мы же не спим.
– Ты ошибаешься, – прошептала девушка так нежно и мягко, что от этих слов захотелось прилечь за этим столом и попросить приглушить свет. – Это сон.
В тот самый момент официантка с неправильной формой ног приземлила свой груз на столике, где возникал конфликт (как может возникнуть конфликт между соком и кофе, как совершенно разными напитками).
– Хорошо, пусть будет сон, – согласился Мишка. – Да какая разница, что сейчас. Спим мы или находим под градусом в лапах у злого профессора Кухельмихта, – он смеялся с какой-то нервической отдышкой. – Главное, что я тебя нашел, – он смотрел на нее, а девушка почти не поднимала глаз – вчитываясь в строки, что были намного важнее молодого человека, говорящего о чем-то ненужном и сейчас надо бы молчать и делать все тихо – читать, слушать музыку тихо и если говорить, то разве что обмениваться мыслями. Но парень не унимался – он видел знакомого, в чем-то близкого человека, и сейчас перед событием «…кратной» важности, с кем бы он не встретился, он считал встречу явлением особенным, значимым для него. – Мы с тобой не договорили. Как-то нехорошо получилось. Но теперь я тебя встретил и уже никуда не отпущу, – сказав это, что для него тоже стало неожиданностью, он положил ладони на страницы, к которым так приклеилась девушка и теперь буквы были закрыты – если и читать, то линии судьбы на руке у молодого человека. Она подняла глаза и внимательно присмотрелась к этой настойчивости, но ничуть не рассердилась, словно зная, что в такое время суток нельзя давать волю эмоциям.
– Знаешь, сколько я сожалел о том, что тебя отпустил, – говорил Мишка, продолжая держать руки на книге, как на Библии. – И честно признаюсь, не искал. Где я буду искать? – ему хотелось, чтобы «Маша» как-нибудь среагировала на его слова, но девушка замерла, словно ждала той самой реплики, после которой должны идти ее слова. – И мне как будто чего-то недоставало. Но сейчас, когда тебя увидел, понял, что мне не хватало именно тебя.
Мишка чувствовал, как она сканирует его – вчитываясь сперва в его глаза, совершенно не думая о тех словах, что прозвучали. Казалось, что ему можно было говорить что угодно и на каком угодно языке – для девушки было важно само восприятие его как человека – способен ли он смотреть долго неотрывно в течение минуты, не слишком ли он нервничает, готов ли он говорить только о себе или слушать человека, может ли он долго молчать.
Девушка с интересом смотрела на подошедшего парня. Она разглядывала его дрожащие руки, как он ловко справляется с порцией кофе, есть салат, и теперь принимается за томатный сок, хватаясь за кусок пирога с вытекающим из него вишневым сиропом.
– Вкусно? – наконец, спросила она у парня, не удосужившегося даже взят салфетку – красная тягучая жидкость стекала по рукам на стол.
– Ой, прости, – сказал Мишка, заметив все свои недочеты – и то, что он не взял салфетку, позарился на чужую еду, не говоря уже о том, что он помешал девушке читать «Сто лет…». Но это же была Маша – какие тут могут быть церемонии? – Я когда волнуюсь, всегда много ем. Но ты же знаешь. Помнишь, как мы у Володи тогда…
– Не помню, – резко оборвала его девушка, словно «тихое» время закончилось. И не то, чтобы она очень громко говорила, просто она начала что-то говорить, закончив изучать его лицо и манеры поведения.
– Ну да, конечно, – согласился Мишка, – это было сравнительно давно. Тем более ты здесь и у тебя каждый день что-то происходит, – таким образом, он стал переходить от первого состоянии растерянности перед «родным» человеком к его внутреннего миру. – А почему ты здесь? Сейчас поздно и ты одна? У тебя что неприятности?
– Нет, – улыбнулась девушка, закрыла книга и прижала ее к себе, – просто я люблю ночь, когда такие ненормальные как ты выдают себя за твоего знакомого и притом, конечно, близкого и говорят столько прелестного, что голова кружится.
– Но мы действительно знакомы, – в очередной раз растерялся парень, не понимая, в каком месте он допустил ошибку.
– Да, да, конечно, – удобно расположилась на диванчике девушка, встряхнув волосами, и они едва слышно зазвенели. В волосы были вплетены помимо растительных волокон, небольшие колокольчики. – Продолжай.
– Маша, ты чего? – обиженно сказал Мишка, допивая ее сок и принимаясь за помятый пирог, которым он когда-то был замаран.
– Хорошо, – приблизилась к нему девушка и тонкие шелковистые пряди прикрыли часть ее лица, делая ее более загадочной и привлекательной, – я – Маша и мы с тобой когда-то очень любили друг друга…
– Нет, – оборвал ее парень, как будто услышал что-то очень для него неприятное, – у нас ничего подобного не было. Но так вышло, что у тебя был друг – Володя и ты с ним была, потому что он был особенный, интересный, талантливый и прочее. Но я тоже сейчас не хуже. Завтра у меня…завтра…
– Это становится интересно, – она привстала, чтобы взять курточку и одеть ее. И тут Мишка понял. Она была значительно выше ее и немного полнее. Но лицо – глаза, губы, ее руки были такими Машиными, что можно было спутать.
– Ты действительно не Маша? – спросил он, понимая, что – да, она действительно не…
– Мне очень жаль, – подтвердила «Маша»
– Вы так похожи на одну девушку, – сказал Мишка и странно, что ему совсем не было стыдно за то, что он только что плел перед незнакомкой, словно так или иначе, они были на какой-то процент знакомы.
– Она пропала? – интересовалась девушка.
– Она исчезла потому, что должна была. Странно, но из моей жизни исчезло все, что было когда-то. Была работа, появились новые друзья, девушка и все ушло куда-то. Я даже и не заметил. Неужели моя судьба встречать ночью в кафе девушек, в которых мне будет мнится моя…
– А что завтра? – перебила она, заострив внимание на его личности, забыв про книгу, с загнутым уголком.
– Завтра? – переспросил он.
– Да, ты говорил, что у тебя что-то завтра…
– У меня что-то завтра? – воскликнул он, вытирая губы салфеткой, и одновременно облизывая их. – Да, точно.
С этой ситуацией совершенно теряешь самообладание. Конечно. Завтра. Точнее, сегодня. Почему, я сказал завтра. Наверное, всегда так, когда еще не успел лечь спать, и пока еще не взошло солнце.
– Извини, я должен идти, – быстро сказал молодой человек, встал, ожидая, пока девушка что-то скажет.
– Да, иди, – согласилась она.
– Ты же точно не Маша? – как пароль спросил он. Для чего? Чтобы она обманула и сказала, что она Маша и тогда он…Но она успела завертеть головой, пока он предполагал.
– Хорошо, тогда мне действительно нужно идти, – сказав это, он двинулся в сторону выхода, столкнулся с официанткой с кривыми ногами, сунул ей деньги за кофе, не заметив, что дал значительно больше и быстро вышел. Дверь звякнула точно так, как ее волосы.
Маша, конечно, могла остановить его. Пусть она другая, но она могла его остановить. И пусть она не та Маша, черт…как все сложно. Наверное, она бы дала то, что брал Володя в том самом пропащем нынче городе, когда не занимался тем, чем здесь. Однако у него была губная гармошка. И эта гармошка сделала его героем. Да разве можно сравнивать Машу с губной гармошкой? Во всяком случае, Журавлев не мог.
Он вышел из кафе, спокойно дошел до дома. На его счастье мама спала крепко и не услышала, как он вошел и как юркнул под одеяло. Конечно, она подходила к нему и почувствовала аромат духов, сигарет и еще чего-то, что могло пристать, привязаться за прошедшие день и ночь, ставшие неразлучными с его усталым телом и духом, который был крепок, как никогда, но не стала волноваться, понимая, что ее сын стал взрослым.

Глава 22 Подготовка и салон, в который еще нужно решиться

Мишка запланировал этот визит сразу. Он понимал, что ему предстоит «публичная казнь» (если уж очень сильно утрировать) и если показать свою кожу, нужно будет ее тщательно…Вопрос. Нужно ли брить свое тело, которое собираешься показать на самой центральной площади самого центрального города. Которое еще и к тому же снимут и обязательно покажут по многим каналам. И наверняка покажут в выгодном, либо напротив, не в самом выгодном свете. Все зависит от подготовки. Нужно непременно тщательно выбрить или оставить все, как есть? Чтобы было естественно. Думая так, молодой человек, стал бриться станком. Конечно же, в нескольких местах он поранился, но делал это с таким чувством, словно шел на войну. Он вскрикивал, но делал это и старался не торопиться, хоть и времени оставалось все меньше и меньше. И ничего, что он совсем не спал в эту ночь (сперва Лина, потом «Маша», столько времени ушло на женщин), разве можно было сомкнуть глаза в такие минуты, когда решается его судьба. Судьба, как человека, как личности. Он думал об этом, добривая свою правую ногу.
Совершив над собой гигиенический обряд, смазав тело лосьоном, особливо в тех местах, где понадобилось брить наиболее тщательно, он направился из дому в одну так называемую типографию, которая точно поможет напечатать его сочинение на своем материале (так называемом носителе).
Мишка сразу решил, что его тело и будет служить тем самым носителем информации. Его слова должны быть рядом с ним – чтобы они не смывались, не рвались, как бумага, не могли быть запрятаны, как проспекты. Маркером писать на теле глупо. Чем-то другим мажущим тоже. Необходимо сделать так, чтобы это «все» можно было смыть не раньше, чем через месяц.
Таких салонов по городу было немало. Один из них располагался около его дома в торговом центре, напротив лотка с пищевой пленкой и сотовым оператором. Там были приемлемые цены, качество вполне достойное, но было одно но – слишком отдаленно от центра и сознание того, что и это действие тоже было причислено к части тайной операции, диктовало условия совершать «это» в центре города, где-то около той точки, где все и произойдет.
Мастер по этим штукам Бен, смотрел на входившего парня. Бен был опытным и много видел на своем веку. Он делал татуировки и звездам шоубизнеса, и молодым неоперившимся подросткам, у которых всегда имелись деньги на развлечения. К нему приходили и писатели, и бизнесмены, уставшие носить рубашку и гладкое тело с родинками, из мафии, решившие выбрать Бена главным по раскраске их грубой кожи. Приходили и политики…Просили сделать татуировку – от маленькой точки (чтобы не забыть) до огромного змея, опоясывавшего шею, пояс и ногу (чтобы быть защищенным полностью). Но то, что предложил паренек, щуплый на вид, ему показалось странным. Парень, вошедший в салон, протянул Бену, свободному в тот момент и ожидающему клиента потягиванием коктейля с текилой, листок с текстом.
– Мне нужно, чтобы вот этот текст был на мне, – сказал тот.
– На спине? – сурово спросил мужчина, у которого не было живого место на теле. Например, на лице красовалась жирная свастика, что придавало его лицу мрачное выражение. И теперь, видя текст, он уже предполагал, где бы он уместиться.
– Не только на спине, – ответил Мишка, не желая об этом много говорить, думая, что Бен его и так поймет.
– На животе, на заднице, члене? – пытался понять мастер тату. Парню хотелось зажать уши. – На чем конкретно?
– Так, чтобы хорошо читалось, – быстро сказал Мишка, подмигивая, думая, что таким образом он сможет донести свои жедания.
– Тогда на спине – раз, на животе – два, на заду – три, на члене… – стал перечислять он решительно, взяв в руки простой обгрызенный карандаш, проводя им по тому месту, где намеревался запустить свое «жало».
– Это можно пропустить, – оборвал его Мишка, в тот самый момент, когда карандаш заострил свой грифель у него ниже пояса. – Достаточно – живот, спина, можно ноги…
– Ты уверен? – серьезно спросил Бен. – На члене читается лучше всего. Это так называемое самое блатное место. Туда невольно падает взгляд. Я так понимаю, ты хочешь дамочку свою удивить. Гарантирую, как только ты снимешь свои шкурки, она приклеится к твоему пистолету, на котором будет выведена целая эпитафия. Представь себя, станешь, ты ее шпилить, а она будет проговаривать это…
– Хорошо, убедил, – быстро сказал Мишка, не желая спорить с профессионалом. Его волновал только один вопрос – А это не слишком…ну, как бы вам сказать, ну вы же меня понимаете?
– Больно, – твердо сказал Бен, допивая коктейль, посматривая на часы, при этом потирая руки как-то очень настороженно. – Сразу откажись от этой затеи.
Но Мишку нельзя было сейчас остановить. Слишком многое было поставлено на кон. Самый малейший отказ мог повлечь за собой целый ряд неприятных сожалений после. Наверняка он, не дойдя до площади, свернул бы на Ильинку или ходил бы по Никольской, показывая свое тело витрине универмага, не больше.
Поэтому он произнес громко:
– Ни за что.
И началось. Тело было смазано каким-то гелем. Была написана предварительная схема, которой парень вполне удовлетворился. Заработала Tattoo Machine, Мишка зажмурил глаза.
– Ты все еще уверен? – прозвучал вопрос, на который парень просто кивнул, и машинка заработала снова, прикасаясь к телу
То, что Мишка затеял, конечно, было смело. Он терпел боль, как настоящий мужчина. Кажется, что до этого он еще ни разу не испытывал ничего подобного. Он смотрел на стоявший перед ним татуированный стакан с надписью «Мы хотим дышать» и у него появлялось желание двигаться. Тело затекло и, не смотря на то, что звуки машинки заглушались кричащим рэпом из колонок с наклеенными на них тату, кожа вибрировала и была готова сойти от напряжения.
– Ты жив? – спрашивал Бен, и Мишка в очередной раз кивал и тот продолжал, повторяя снова. – А то мы можем и перенести, – клиент вертел головой и вчитывался в то, что уже было написано на животе. Явно ему нравилось то, что делал Бен. Он с благодарностью смотрел на своего «родителя», превращающего его в нового человека.
Бен сосредоточился на своем «полотне» и не мог ни о чем думать, кроме как правильном расположении букв. Он занимался этим довольно давно. Художественная школа в Химках, Суриковка, пара десяток выставок, три из них в Голландии. На третьей заграничной выставке он и познакомился с Фюрером. Тот подсказал ему, что у того дар писать картины для тела. Сперва, парень обиделся. Академическое образование, столько картин и это ради того, чтобы марать подростков, думающих, что покупая новую шкуру, они перестанут быть никем. Но потом, расписав свою ногу, а после еще и ягодицу с причинном местом, он понял, что у него неплохо получается. К тому же надо было платить кредит и покупать цветы своей девушке, которой татуировка, казалось, чертовски сексуальной, что он решил попробовать. Позади три салона за кольцом и теперь центральный офис, так сказать премиум класса. Хорошие деньги, жена, ребенок и картины, которые будут долго мозолить глаз народу, особенно летом.
Конечно, текст был странным, но вспоминая, что только неделя прошла с того клиента, что просил вывести следы поцелуя в трех самых эрогенных зонах, месяц – текст Пушкина на груди, начинающийся на шее, и заканчивающийся в районе лодыжек, полтора – реклама массажа с картинкой. Поэтому и этот памфлет воспринимался спокойно под кричащие звуки хип-хоп команды.
– Мы закончили, – произнес Бен, вытирая пот со лба, потом назвал цену. Мишка безоговорочно заплатил. Он даже не взглянул на себя в зеркало, чувствуя, что полный порядок. Тем более, впереди была площадь, а там все то, что он задумал.
Да, дома, напоследок он оставил записку. Теперь уже на обычном листе.

Глава 23 Записка, оставленная на столике в прихожей

«Мама, я должен сказать тебе все. Долго я молчал, лукавил. И ты все это прощала. Только настал момент…просто не знаю, что может случиться со мной. Ты не думай, нет, я ничего плохого не собираюсь делать, хотя то, что для нас может быть нормальным, для кого-то может оказаться страшным преступлением. В общем, хочу начать с того, что ты ничего не делай. Включи телевизор и смотри. Старайся ничего не пропускать. Как только увидишь то, что ты должна увидеть, выключи его из сети и жди меня. Я приду, позвоню – так или иначе, я с тобой свяжусь и объясню все. Одно могу сказать – «это самое» меня заставили сделать обстоятельства. Поверь мне, их было достаточно, чтобы мне совершить это. Я буду еще много раз повторять «это», но ты не задавайся раньше времени вопросом, так как скоро тебе станет все ясно. Когда мы с тобой говорили о профессии, которую я хочу выбрать, ты настаивала на медицине, но я тогда решил, что не смогу, так как не переношу кровь и для меня внутренности человека что-то под запретом. Н сейчас я думаю, что может быть, лучше так, ведь сами внутренности они не могут ничего значить. Они есть и как-то там по-латыни зовутся. Ну и все. Но чтобы сердце граничило с чем-то любовным или мозг с мыслительным процессом – никогда. Главное, знать точно. Там не может быть ничего другого, кроме как по книжке. А здесь…я начал изучать то, что не поддается управлению…».
Эту записку на трех листах Миша Журавлев оставил на столе в прихожей, но как бывает в самом «хорошем» фильме, мама пришла и не заметила ее, потом смахнула и когда решила прибраться, то выкинула исписанный чернилами листок, думая, что это что-то старое и ненужное. Но разве не так должно было случиться в идеале – мама не узнает, что будет происходить на главной площади страны, а Мишка, изнывая от боли, после сильных рук Бена, пойдет на площадь и предстанет в своем первородном обличии.
Но эта записка продолжила путешествовать. Дворник Сеня, любопытный до жути, и верящий, что в мусорке можно найти миллион, достал этот мятый клочок бумаги, на тот момент смазанный майонезом и чем-то сиреневым и прочитал, понимая, что что-то должно произойти на Красной площади и, конечно, позвонил куда надо. Но так как Бородягин был занят, вместо него появился Козлевич, который был на редкость неприятным человеком. Он заинтересовался, записал и сообщил куда надо. И впрочем, это было тоже очень хорошо для нашего Миши Журавлева, для которого чем больше народу на площади, тем больше вероятность того, что его заметят.
Дворник Сеня за долгое время своей работы успел приобщиться к этому поиску так, что сам найденный предмет для него не так высоко ценился, как процесс. Правда, то, что он прочел, ему показалось чем-то особенным, так как письма среди мусора, конечно, были, но редко в них исповедовались. Было письмо от самоубийцы, но раз оно было найдено в мусоре, значит, сам человек передумал и остался жив, что не могло не радовать. Любовных записок была масса, но раз они были здесь, то либо все что нужно было сказано словами, либо адресат передумал. И теперь это послание, которое не могло не вызывать хоть что-нибудь. Если самоубийцы хотели своей погибели, влюбленные – добиться объекта, то этот человек хотел того, о чем привыкли не говорить, так как если все начнут говорить, то произойдет нечто похожее на революцию.

Глава 24 Голая площадь

Без пяти двенадцать он был у площади. Площадь гудела. В большом сцеплении звуков, напоминающих жужжание и тел в серых одеяниях, один в один походящих на слипшиеся между собой семечки в козинаке, он видел только глаза, ярко-голубые, карие, иссиня черные, волосы красные, черные, с плешью и напротив очень пышные. Он как будто не верил, что этот момент наступил. Ему все казалось, что то время, когда ему будет нужно осуществить этот «подвиг» так далеко, что еще много секунд, что еще он успеет. Это гул заполнял пространство не только на земле, но и на высоте – там, где порхали голуби и птицы более высокого полета. Он подошел к ограде из полиции, и высокий полисмэн сурово взглянул на Мишку, как будто подозревал его в чем-то неправомерном. Мишка думал, что проход будет открыт, что никого из парней в форме не предвидится. Однако «стена» была, и это могло и огорчать (момент неожиданности) и в то же время радовать (чем больше свидетелей…). Конечно, толпа из тысячи сразу вызывает интерес и настораживает в первую очередь.
– Проходи, – сухо сказал «правопорядок» и отвернулся, чтобы шепнуть своему рядом стоящему сослуживцу, что он думает обо всем этом. Мишка вздохнул, понимая, что эти люди – ограда и только, и что они никак не повлияют на ход происходящего, разве что потом, когда все уже произойдет. Но тогда уже будет можно – сотни камер будет светить, как его ведут, скрутив руки, сажают в автозак и везут с фанфарами. Вот будет звездная минута…Он прошел в массовый поток и сразу заметил, что какой-то парень кусал губы и подтягивал себе нижнее белье через плащ. Погода была хмурая, но дождя не предвиделось. Только лестницы на небе рисовали неблагоприятный исход. Такого количества парфюма зараз Мишка не помнил. Девушка вцепилась в руку парню и замерла, как хамелеон на листе. Где-то кричали слова «Буга-буга!». Они ничего не обозначали, в них не было агрессии.
– Буга, буга! – раздавалось кругом. Девочка забралась на плечи высоченному мужчине и размахивала руками, но не произносила ничего, кроме «буга». Что это был за пароль, Мишка не понимал, но не хотел повторять за всеми. – Чтобы быть как все, – думал он, – не-ет.
Оставалось только скинуть плащ. Но он все еще ждал. На тот момент все было, как обычно – где-то даже гуляли туристы, фотографировали. Это походило на сбор. Тесный дружественный сбор людей по интересам. – Интерес у них разный, – неслось в подсознании. – у них свой, а у меня... Они сейчас направят камеры, сделают пару кадров и все, свободны. А вечером еще успеют в театр сходить. А я уже вряд ли пойду в театр.
– Интересно можно отсюда выйти? – мелькнуло в голове. Но едва он только подумал о том, что может быть ничего и не будет, и где-то в глубине своего подсознания упокоился то, что не нужно ничего, и что эта краска сойдет в результате, а мама примет этот поступок за какую-то шутку, да какая разница – мама всегда поймет, что произошло. Он уже решил, что сейчас вернется, пройдет по Ильинке, выйдет на Китай-город и оттуда поедет домой, наглухо запахнув свой плащ, чтобы не было и доли сомнения, что у него там. Хорошо, что лицо его оставалось чистым, поэтому он мог запросто уйти, только пройти ограду. Да, сейчас. Столько готовился, чтобы сейчас струхнуть? Не дождетесь! И отбросив от себя покрывало сомнения, он двинулся в самую гущу.
Странные субъекты с концентрированным взглядом, эта «буга», и… интересные объекты. Плакаты не только с содержательной надписью – они были разнообразными. В них было все – ненависть, любовь и всепрощение для «государя». Они содержали в себе картинки, но были смешны, карикатурны, стары. Точь-в-точь сопоставима с этим бессмысленным «буга, буга». Мишка усмехнулся – эта акция походила на что-то ненужное и незначимое. Как один из каналов, который прощелкиваешь, не успевая ни на чем заострить внимание, потому что не цепляет. Эти серые костюмы, кардиналы, слова, так уже не говорят. «Вся власть советам…! Земля принадлежит народу. Вам править, нам – жить». Что-то искусственное было в этом. Ненастоящее. Все эти люди были жалкими. И только он был на коне. Он уже был готов сорвать плащ, так как не хотел, чтобы эти глупые лозунги перекрыли ему кислород, только расстегнул одну пуговицу, прикоснулся к другой, как к нему подошли.
– Через пять минут открываемся, – сказал высокий молодой человек с большим хаером на голове, и еще подмигнул при этом. – Что он имел ввиду? – растерялся Журавлев. – То, что время наступило, было понятно. Хорошо, если нужно подождать пять минут. Не вопрос. Только разве они не начали? Плакаты, эти бессмысленные крики.
– Через четыре минуты, – услышал он за спиной. Да что такое? Что это значит? Почему четыре минуты? Что будет через четыре минуты? Вы мне можете? – этот вопрос оборвался вопросительным смехом с пожиманием плеч. Мишка не стал спрашивать, когда ему сказали то же самое только «через три минуты». Потом «две». Я не с вами! Да ну вас! – воскликнул Журавлев и скинул плащ.
– Ну что, как я выгляжу? – прошептал он. Наверное, все в шоке, от того, что он предстал в таком обличии. Уже наверняка читают надписи.
«Они готовы трахнуть всех. И тебя тоже».
Эта фраза была написана по всему контуру тела и язвительная улыбка на лице у Михаила Журавлева (так и только так) были по настоящему шедевриальны и смотрелись хорошо, по мнению, молодого человека, совершившего это оголение с закрытыми глазами. Неожиданно послышался крик.
– Заметили, – вот он этот миг. – Как я себя чувствую? Сейчас – полный порядок, – крик повторился. Защелкали репортеры. – Как приятно. И не холодно совсем. Стоит открыть глаза? Не надо торопиться. Так хорошо, когда они все тебя видят, а ты нет. Это так напоминает телевизор, где все люди скрыты, и говоришь в красную точку в камере. Эти вспышки согревают даже. Как долго он шел к этому – пришлось пройти сложную школу от Машакова до Володи Высокого. Для того, чтобы стоять здесь в таком виде нужно было познакомиться с Машей, проторчать в двух кутузках, научиться пить и ананиро…то есть анализировать себя, как древнего ящура. Ему нужно было переломить себя…Пора! Так хочется увидеть. Для этого же тоже! Телевизор когда-то должен узнать, кто его смотрит.
Мишка открыл глаза, и не понял, что за картина кругом. Он закрыл снова, как бы переключая этот канал, открыл. Ничего не изменилось. Он растерянно взирал на окружение. Они были, все были… Вся площадь была голой. У ног каждого присутствующего лежали куртки, халаты, платья – все то, что легко скидывалось. У большего процента тела были покрыты ядовитыми словами, более ядовитыми, чем у Журавлева. Идея была не новаторской – люди писали разное, и некоторые письмена были нестираемыми на более долгое время, чем три месяца.
– Володя, твою губную гармошку…
Мишка засмеялся. Начался митинг. Он больше всех кричал, что хочет получить, только не понимал что – пусть даже он потеряет зуб или почку, это не имело значения, так как все это сейчас ничего не значило. Он был просто один из толпы, а значит, его ждет то же самое, что всех и каждого. Над ГУМом взлетел голубь, перевернулся в воздухе. Он, как будто смеялся. Как зритель, для которого и собрались эти нагие тела.

Глава 25 Появление героя

Человек в потертых джинсах и клетчатой рубашке без рукавов писал в арке старого дома на Трубной площади. Дом был красивым. Старым. На нем были выведены трафаретные надписи, которые можно увидеть в подворотнях. Многие из них ничего не значили, разве что отношение к человеку, группе, политическому деятелю. Чаще негативные. Про хорошее пишут в более потребных местах.
– До чего дошли…у меня во рту ни капли, а они уже отливают, – раздался хрипящий голос. – Ну, разве это справедливо?
Старик с помятым лицом и огромными мешками под глазами смотрел на молодого человека, который уже к тому времени застегивал ширинку. На лице у пожилого человека читались непонимание и грусть того, что кому-то можно вот так просто, а кто-то вынужден то же самое делать в узком туалете.
Человек вынул из кармана что-то напоминающее перочинный ножик и приложил его к губам. «Ножик» обрел звуки. Подворотня, состоящая к раннему часу из дворника, разговаривающего по телефону в самой гуще дворовой зелени и гостя ожила, и это камерное пространство дома-колодца заполнилось пробуждающей мелодией. Отворилось окно, и мордастый мужчина недовольно забурчал, ссылаясь на полицию и на собак, уже царапающих дверь.
– Дверь открыта? – неожиданно спросил человек у старика.
– Чья? – переглянулся тот с мордастым. Понимая, что этот вопрос все же адресован ему, сказал. – Моя? Да, у меня всегда днем открыто.
– Я поднимусь, – решительно сказал парень, постукивая по внутреннему карману, где теплился литр водки. Старик не был против. Пока парень поднимался, он уже доставал из старого потертого серванта рюмки, надеясь к вечеру этого дня быть в стельку пьяным, чтобы не слушать включенный соседский телевизор, который никогда не выключался, словно сломалось что-то в нем, что его отключает.