Владимир Павлов : Ганнибал Лектор против Чужого и Хищника (IV)

Не буду уточнять, как и почему я оказался на следующий день в городе, как и почему встретился с Морфеусом. Передам лишь суть нашего разговора. На прошлой неделе кардинал Тенрог, правая рука Святейшего, пригласил его и других представителей интеллектуальной элиты. Он развил перед ними некоторые положения, которые Святейший планировал обнародовать не ранее чем через год. Главная Его идея в том, что все есть благо, что рядом со Всеблагим Богом не может существовать его соперник дьявол, и, следовательно, нет добра и нет зла, Мессия и Антихрист – одно. И вот Святейший решил взять на себя этот крестный подвиг – назваться самым унизительным, самым ненавистным именем – Антихрист.
– Это пока страшная тайна, которую я поклялся не разглашать, – закончил он, побледнев. – Вы не понимаете, Нео, это ведь переворот в мышлении...
– Да вы никак восхищаетесь этим, профессор? – поглядел я на него пристально.
– Я... – Морфеус осекся. – Есть группа людей, которым это кажется чрезмерным...
– Попросту дьявольским, – подсказал я. Он вздрогнул.
– У меня и у моих знакомых из академических кругов возникли сомнения в истинности этой идеи... – Профессор перешел на полушепот: – И... да, у нас есть опасения за... судьбу человечества.
Естественно, я оказался таким идиотом, что намекнул ему о своем участии в произошедшем с Кибелой и о своей принадлежности к неким повстанцам. Он выразил желание услышать истину из уст «матерого волка», а не «волчонка» – то есть, не от меня, ибо во мне он видит, к сожалению, лишь своего бывшего студента.
– Может быть, кто знает, мы тоже могли бы оказать интеллектуальное сопротивление, – договорил он медленнее.
– Надеюсь, вы понимаете, что это смертельно опасно? – Он кивнул головой. – Не могу обещать... Мы поступим вот как. Сегодня вам позвонят с неизвестного номера. Если звонок короткий – встреча состоится сегодня вечером, долгий – завтра вечером, нет звонка – встречи не состоится. Если вас вдруг раскроют или обстоятельства изменяться – запишите на автоответчик "нет желания отвечать" Это будет кодовое сообщение.

Когда мы прощались, я, к его удивлению, снял что-то с руки и попросил передать тому, кто придет, если встреча состоится. Это был браслет с моей индивидуальной меткой.

В воскресенье я проснулся в полдень и слонялся по лагерю, мучаясь вопросом, нужно ли сообщать Оле о том, что мне стало известно вчера от профессора. Ни ее самой, ни отца Ганнибала, как назло, нигде не оказалось. В общем зале стряпала Эовин.
– Добрый день, хоть одного живого человека встретил! – вырвалось у меня. – Могу я быть чем-то полезен?
Женщина поставила передо мной тазик с нечищеной картошкой.
– Я впервые готовлю, – оправдывался я, кое-как сняв кожуру с двух клубней. – Вот так пойдет?
Утвердительный кивок.

Она никогда ни с кем не говорила, но все понимала и при необходимости кивала или изъяснялась жестами. Поговаривали о ее сверхъестественных способностях, в частности, о ясновидении. Наконец, я решился задать вопрос:

– Вчера я узнал кое-что, и, если Оля это «кое-что» не узнает, то, скорее всего, останется жива. Что мне делать? (Она взяла палочку и начертила на песке понятную мне пиктограмму) О, это понятно, что я сам решаю. Но что же из двух будет лучше? (Новая пиктограмма) И то и другое? Оба лучше? О, несчастье, почему никто не поможет мне решить… Что я могу сделать для общины? Как уменьшить страдания? Признаться в любви девушке с книгами? Марго? Но я…не люблю ее! Точнее, не совсем так люблю, как об этом говорят. Я люблю… ее сестру. Знаете? Ах, ну да. Но ведь Марго любит Ивана, понравится ли ей? Или я снова ошибаюсь… Сплошные загадки! Спасибо вам, Эовин!

Мы с Эовин вошли в общий зал последними. Отец Ганнибал сидел у самого иконостаса, у царских врат. Едва мы заняли свои места, как он объявил:
– Начинаем обряд коллективного покаяния. Пусть каждый по очереди облегчит сердце свое.
Как-то сами собой все головы повернулись к Ивану. Он делал вид, будто этого не замечает, и вдруг почти закричал:
– Мне не в чем каяться! Совесть – это моя внутренняя боль, которой я не уменьшу и не увеличу перед другим, а другой – всегда другой, и пропасть лежит между каждым сознанием. Вам не в чем меня упрекать! Когда я встал перед этой блудницей, это не значит, что для того, чтобы пойти за ней. Ну, положим, у меня было желание. Но отвращение могло победить. Я не считаю испытание состоявшимся! Pro и contra, тысяча чертей-двойников на сундук старухи-процентщицы! Судите меня коллективным судом, а нравственного суда я над собой не признаю! – яростно воскликнул он. – Слышите?!
Все, разумеется, слышали.
– Благодарю, – спокойно отозвался отец Ганнибал. – Ну, что, ягнята молчат?
– Я продолжу, – буркнул дед Гаврюша. – Вы меня извините, но если это мы слышали исповедь, тогда ковыряние в зубах – великое дело. И все твое самосовершенствование, Ванюша, как ковыряние в зубах. Пока ты чистишь свои духовные органы, мир идет ко дну. Вот в этих дурных чувствах, – поспешил он добавить, перехватив взгляд отца Ганнибала, – по отношению к дорогому товарищу я и каюсь.
Товарищи на время примолкли.
– Я мало чего понимаю, – выдавил я из себя. – Я сам виноват: не сообщил вовремя о желании Ивана наставнику. Но мне показалось это чем-то вроде доносительства. (Оля и Ганнибал Лектор на этих словах переглянулись) Но я все не о том… Иван! Я мало тебя знаю и не успел к тебе привязаться, но ты мне чем-то запал в душу… Иван! С таким адом в груди разве возможно жить? Чем же ты любить будешь жизнь? Простите еще раз, я во всем виноват…
– Ты все правильно сделал, Нео, – перебила меня Оля. Ее губы вдруг задрожали, но глаза оставались сухими. – Я…я разрываю помолвку, прости меня, Ванюша. Я очень дурной человек, и, конечно же, мне следовало быть тебе верной любому, как бы ты ни пал… Но гордость моя сильнее меня, вот в чем я хочу покаяться перед вами всеми. Сама мысль, что ты мог допустить, что пойдешь с блудницей, мне непереносима. Но…даже если ты решишься и уйдешь к той твари, я, если останусь жива, я все-таки не оставлю тебя. Я останусь тебе все-таки верной. Когда же ты станешь с тою несчастен, ты придешь ко мне, и ты встретишь друга… Только друга, конечно, но ты убедишься, что этот друг действительно друг твой, любящий и всю жизнь тебе пожертвовавший. И я, председатель общины, нарушаю правило… – Она задыхалась. – Я знаю, что по уставу общины подвергший опасности жизнь своих товарищей должен быть судим товарищеским судом. Но я не могу судить его! Я сама толкнула его на это испытание неосторожным словом, не взвесив последствий, что недопустимо для руководителя. Товарищи, если считаете, что я повинна, отстраните меня. Изберите другого председателя! Что молчите? Впрочем, это все равно придется скоро делать…
После пробежавшего по залу шепотка заговорила Марго, комкая слова дрожащими губками:
– Не вам его судить… Простите… Есть люди, души которых напоминают маленькие подстриженные кустики. А разве он виноват, что его душа – громадный дуб с незаживающей червоточиной? Моя сестра объявила, что разрывает помолвку, и я по-христиански должна бы отговаривать ее. Но я…мне тяжело в этом признаться… я рада об этом услышать! И если бы помолвка была бриллиантом, который один бросил, не желая понять его ценности, а другой мог бы поднять, то я бы… стала этим другим. Что вы на меня так смотрите? Судите меня, судите, как его!
Она разрыдалась и бросилась из зала. Иван, к всеобщему удивлению, остановил ее, заботливо посадил на стул и протянул стакан воды.
– Милая Маша, – с неожиданной теплотой произнес он. – Я завидую тому человеку, которого ты на самом деле полюбишь. Образ, в который ты влюбилась – не я, и ты сама в этом скоро бы убедилась, если бы совершила такую ошибку, выйдя за меня. Я дурен, но именно потому, что я дурен, мне нужна та, которая была бы прочнее стали. Разве твоя вина в том, что ты хрупкий цветочек? И славно, что ты такая, не всем же идти в атаку…

Обряд закончился, все, кроме меня, вышли. Ганнибал Лектор убирал на полку древнюю псалтирь. Я начал издалека, про то, как, дескать, много в Общине добровольных мучеников, – нет, уходить я не хочу, про то, почему он не может повлиять на Ивана, и пришел, наконец, к тому, что меня мучило: должен ли я слушать странного совета Эовин и признаваться в любви той, которую не люблю?
– И тебе хочется любить только героев, – ответил он, улыбаясь глазами. – Не знаю, должен ли ты слушать совета Эовин, но я бы слушал. Ступай с Богом, сыне, и причеши свои мысли, чтобы потом ни о чем не жалеть.
Но мыслей своих я не причесал и сразу направился к юго-западной землянке.

Девушка открыла сразу, будто кого-то ждала. В ее глазах мелькнула досада, но она тут же овладела собой и приветливо улыбнулась.
– Пришел сказать тебе, что я тебя люблю, – выложил я разом. Наверное, у меня был такой дурацкий вид, что она рассмеялась. – Ладно, я пойду…
– Нео, стой! Прости, я не подумала, что ты всерьез… Проходи. Да сядь же! Бог мой, этого еще не хватало… Нет-нет, я не об этом! Просто… Ох, и огорошил же ты меня! Ты не обидишься, если я тебе скажу прямо?
– Говори, – произнес я, уставившись в пол.
– Знаешь, мне как-то обидно за Олю. – Она глянула на меня с язвительным удивлением. – Ты словно предаешь ее этим признанием.
– Что это у вас всех за привычка такая говорить о моих чувствах так, будто моя душа у вас на ладошке! – воскликнул я, как дурак, и совершенно выдал себя, с головой.
– Прости, пожалуйста, Нео, я не хотела причинить тебе боль! – Ее лицо преобразилось мукой, но тут же вновь приняло свое обычное, слегка насмешливое выражение: – Да ведь яснее, чем ты сказал, невозможно сказать. Признайся, кто тебя надоумил? И как раз сейчас, когда помолвка расстроилась, ты мог бы воспользоваться…
– Прошу, не допрашивай меня. И что это за слово такое «воспользоваться»?
– Просто любопытно… Конечно, я не должна. Если ты ее так любишь, тогда, конечно, ты никакой не предатель. Но, хороший мой, объясни мне пожалуйста, что это за мода такая: любя одну, признаваться в любви другой? Воспользоваться, конечно, неудачное слово, прости. Но, если ты так щепетилен, что даже это для тебя позорно, тогда объясняться в любви девушке, любя ее сестру, еще позорнее…и тогда…тебе жалко меня?
– Очень, – сказал я горячо. – Но не поэтому. Ты мне на самом деле очень дорога.
Мы посидели молча.
– Неужели… настолько дорога, что ты не смог бы жить без меня? – вдруг спросила она дрогнувшим голосом.

И я промолчал. Я просто сидел, в тупом оцепенении, пытаясь обнаружить закономерность в трещинках глинистого пола, а потом стал говорить о каких-то пустяках, делая вид, что и не было никакого объяснения. До сих пор вспоминаю об этом с болью большой потери.

Краткость вновь меня оставила, но я наверстаю упущенное, прогнав в нескольких абзацах события следующего дня.

На встречу с профессором поехала Марго, упросившая сестру хоть раз поручить ей что-то опасное.
– Вы...бог мой, да за что же вы относитесь ко мне так несерьезно! – взмолилась девушка. – "Марго – цветочек, ее нужно посадить под стеклянный колпак" Хоть раз кто-нибудь даст мне серьезное задание! Ты рассуждаешь пристрастно, сестра, по-женски. Разве моя жизнь – жизнь библиотекаря – ценнее для общины, чем жизнь деда Гаврюши, общинного мастера...
Оля подняла ладони вверх, силясь улыбнуться:
– Ладно, сдаюсь. Все, выходим, не теряем времени.
Да я же сам и успокоил Олю: все, конечно, может быть, но профессор, дескать, вряд ли провокатор.

Дед Гаврюша расшифровал важную радиограмму. Из столицы Российской империи, Новосибирска, прибыл граф Зубов и желает встретиться с «борцами Сопротивления» Мы – я и Оля – отправились в назначенное графом место, в клуб "Яблоко познания"
– Где тут можно купить лучших наслаждений за небольшие деньги? – спросил смуглый метис в шортах и гавайской рубахе, присаживаясь за наш столик.
– Самые лучшие наслаждения не продаются, – ответила Оля и, к моему изумлению, перешла на русский: – Хорошо вы замаскировались, ваше благородие.
– Благодарю, – поморщился Зубов. – Как приятно слышать русскую речь в этом вавилонском борделе.
Зубов сообщил, что послезавтра, во время литургии, Службой внешней разведки готовится покушение на главу Свободного Союза. Когда Оля в изумлении сказала, что мы тоже готовим покушение, он пояснил, что они предполагали такую возможность и встречаются ради координации усилий.
– Как вы собираетесь действовать? – спросил граф.
Я пришел на помощь обескураженной Оле и объяснил, что в начале литургии Пресвитер изберет из зала женщину, и есть надежда, что это будет Оля. Она приблизится и поразит его ножом. Нож будет каменным, чтобы можно было пронести его через рамку металлоискателя. – – Ваш почти безнадежный план, – объяснял граф, – имеет свои преимущества. В случае удачи вы спасете жизни бойцам отряда.

После этой встречи мы поехали к Тринити, забросавшей меня безумными любовными сообщениями. Я считал, что должен хотя бы попытаться открыть ей глаза на истину, ведь ради меня она сдала службе безопасности своего одноклассника (якобы именно он, а не я, пошел в апартаменты с Ее Преосвященством). Оля не хотела меня отпускать одного и решила ждать возле дверей ее квартиры. Известие о тщательно спланированном покушении подкосило ее: она-то думала, что изменит своим поступком мир, а на самом деле в лучшем случае спасет несколько бойцов отряда. Душа моя ликовала: она была на грани того, чтобы отказаться от своей затеи.

Наконец, мы добрались до места, и я позвонил в дверь.
– Заходи, заходи! – просияла Тринити, хватая меня за руку и втаскивая в гостиную. – Садись, Нео, золотой ты мой, драгоценный! Расскажи, что на самом деле произошло...
Я поразился этой перемене. Совсем другой тон, алый щеки, волнение. Вот я уже не "идиот", а "золотой", "драгоценный"!
– Как ты думаешь, Кибела... – голос ее дрогнул, – настоящая Кибела, жива?
Я кивнул.
– Господи, Нео, как ты устроил эту мерзость?! – взвизгнула она. – Кто ты такой?!
– Я волк в овечьей шкуре, – наслаждался я эффектом. – Ваша жизнь – это жизнь сытого стада, а я хищник, которого преследуют охотники.
– За что же мне это, боже! – затряслась она в рыданиях, уткнувшись лицом в ладони.
– Послушай, мне очень жаль, что с твоей тетей... – начал я, вдруг почувствовав острую жалость.
– Да причем здесь тетя! – не дала она мне договорить и встала. – Ты, Нео, ты мой кошмар!..
Начались самые банальные упреки и излияния влюбленной школьницы: я-де ее приворожил, сейчас уже никто не любит так, это ей подруги рассказывали. Но что-то в этом было до того милое, до того трогательное, что я купился и стал откровенным, пытаясь открыть ей глаза на происходящее в мире. Вдруг дверь в соседнюю комнату распахнулась, и появились три обритые наголо девицы в откровенных черных платьях, с черными губами. Они представились сестрами ордена Domini Canes и стали меня допрашивать, обвиняя в использовании обрядов черной магии и антихристианской ереси. Напоследок был сделан звонок в Службу Безопасности, названо мое имя и состав преступления. Одна из них, самая длинноногая, с издевкой бросила мне свою визитку.

В квартиру ворвалась Оля с горящими глазами и сразу бросилась к Тринити, выхватывая нож из сумки:
– Маленькая черномазая дрянь!
Та при виде ножа заверещала от ужаса. Я, признаться, и сам испугался, видя товарища председателя в таком исступлении.
– За всех, за всех тех, кто умер на моих глазах, кого предали такие как ты, ты мне сейчас ответишь! – приговаривала Оля, таская визжащую Тринити за волосы. – А вот...мы сейчас обреем твои черномазые волосы!
Ухватив пучок ее волос, она принялась срезать прядь за прядью. Мне так дико было видеть это, что я решил вступиться:
– Что мы, звери какие-то? Оставь ее, хватит!
– Ты защищаешь ее! – воскликнула она яростно. – Эта мерзавка только что сдала тебя службе безопасности... – Она вдруг осеклась и смертельно побледнела: – Бог мой, твой браслет у Морфеуса, и Марго у Морфеуса... Бежим!

Как ни стремителен современный транспорт, десять минут на метро показались нам вечностью. У дома профессора стоял черный автомобиль с мигалкой на крыше.
– Опоздали, – шепнула Оля, пытаясь совладать с губами.
– Успокойся, ведь она давно должна была уйти! – сказал я, пытаясь сохранять спокойствие, хотя сам не верил своим словам. – Мы договаривались, что она пробудет там не больше часа...
– Перестань м...молоть чушь, – оборвала она меня, отворачиваясь. – Марго... оччень у..упрямая...
Весь обратный путь она не произнесла ни слова. Я старался не глядеть на нее. Когда мы пробрались за изгородь и дошли до первой рощи, она вдруг опустилась на колени и долго билась головой об дерево, без слез, без криков, с открытыми, сухими глазами.

Марго не было в землянке. Мы прямиком направились к Ивану и вошли без стука. Тот сидел за книгой.
– Телефон! – потребовала Оля, выдернув книгу из рук.
Усмехнувшись, Иван вытащил из ящика стола трубку.
– Вообще-то, понятие личной собственности еще никто не отменял, – заметил он небрежно.
– Вообще-то, – холодно возразила Оля, – в Общине понятия личной собственности не существует. Если кто-то этого не понимает, он всегда может покинуть Общину. Звони профессору, Нео.
Автоответчик сообщил дребезжащим старческим голосом:
"Нео, мой мальчик, я много думал обо всем и пришел к простому выводу. Я слабый человек не герой. Не присылайте мне своих эмиссаров! Не делайте меня Пилатом, прошу вас..."
Оля, прослушав запись, стиснула телефон так, что костяшки побелели.
Иван с удивлением вскинул глаза, ожидая, к чему поведет это предисловие. Наконец, он спросил, теряя свою невозмутимость:
– Да что же случилось, скажите мне, черт бы вас побрал!
– Я его убью, – прошептала Оля невидяще, – прямо сейчас. Поеду и убью...
– Он не позвонил, – промямлил я. – Это так, для красного словца, чтобы меня напугать. А как в самом деле приехали, по другому поводу, тут и наложил в штаны. Не стоит...
Оля не удостоила меня ответом и быстрыми шагами направилась к выходу.
– Стой! – Я удержал ее за руку, схватил телефон и проворно набрал цифры с карточки, оставленной мне одной из сестер Domini Canes.
– Domini Canes? Для вас важное сообщение! Профессор истории Морфеус замечен в ереси. Он утверждает, что все благо, нет разницы между добром и злом, Богом и дьяволом, сатаной и Святейшим. Кто говорит? Не важно...
Я положил трубку.
– Вот и все, – сказал я глухо. – Профессор признается и умрет, мучительно. Хотя бы за то, что выдал тайну раньше времени. Я только что предал своего учителя, Оля, поздравь меня с этим... Если он – Пилат, то я – Иуда.
Она молча подошла ко мне и поцеловала меня в лоб. Я протянул руку к ее мокрым щекам, но понял, что все равно не смогу вытереть ее слез.
– Ты заметил, Иван ушел? – вдруг рассмеялась она. – Хороши мы устроить такую сцену в его землянке...

Чаша горечи еще не была испита. В землянке Марго, куда мы вернулись, Оля вспомнила о ее утреннем письме.
"Милый Ванюша!
Никогда не называла тебя так, но сейчас отчего-то кажется мне, что имею на это право. Ты будешь смеяться, но я счастлива первым "настоящим", "опасным" поручением. Ты желал бы видеть свою любимую твердой, как алмаз. Не знаю еще, что скажу профессору, но думаю, что не ограничусь ознакомительной беседой. Скажу что-нибудь из ряда вон, например, что готовлю покушение на Антихриста, и если он не со мной, то против меня: пусть выбирает! Человек выясняется в поступке, этому я научилась от Оли и от тебя. Ты еще больше будешь смеяться, потому что слово "опасное" я, дурочка, не хочу ставить в кавычки. Мне дорога жизнь, но если... "если", то ты увидишь, что и "цветочек" может быть прочнее стали"

Да, зря все преувеличивали ее слабость раньше. Марго, как мы поняли после, выдержала все и умерла, не раскрыв рта.
Мы долго молчали. Меня жег вчерашний вопрос Марго: "Неужели...настолько дорога, что ты не мог бы жить без меня?" Если бы я, дурак, был похитрей и ответил утвердительно, возможно, она была бы сейчас жива, и ей бы не захотелось никому ничего доказывать. Тот, кому причинили боль, боится причинить такую же боль другому.
– Нео! – наконец проговорила Оля. – Я не хочу сейчас, чтобы ты был рядом. Не потому, что ты мне неприятен, а есть...свои причины. Иди, пожалуйста к себе.