mr. lostman : завтраки

В Париже дождь, напоминающий по силе тропический ливень, а по времени – лондонскую морось, поэтому кафе, где мы с матерью обедаем, невероятно быстро наполняется разномастными посетителями. Мне кажется, что для владельцев общепитов не бывает времени прибыльней, чем часы таких дождей – дождей, о которых молчали метеорологи и которым предшествовало слишком теплое для апреля солнце. Туристов не слишком много – повсюду слышится французская речь, к которой я еще не привык, и только у моего правого уха – английская. Родной язык в исполнении родной матери. Достаточно громкий ее голос, чтобы различать его среди прочих, практически не прислушиваясь: она рассказывает мне о конференции, на которую приехала; она объясняет, по какой причине позвала меня с собой (мы давно не проводили время вместе, насколько я слышу). Я жалею, что не подаю сейчас кофе в Хитроу.
К нам кто-то подходит тогда, когда я заканчиваю подсчитывать, сколько денег потеряю за эти три дня и, следовательно, займу у своего дорогого родителя. Английский у подошедшего звучит так же хреново, как и мой французский – эти уродливые звуки раздражают слух, но можно привыкнуть ко всем вариантам произношения, если ты работаешь там же, где и я.
- Простите, вы не против, если я разделю с вами столик? – говорит он.
Поворачиваюсь, вижу перед собой Эндимиона, пробудившегося от своего долгого сна, и вспоминаю, что хожу небритым уже четвертый день и не помыл голову этим утром. Вероятно, мы смотримся до смешного контрастно.
- Конечно, присаживайтесь, - слышится ответ, и моя мать убирает свою сумку с незанятого ранее стула. Я очаровываюсь, когда слышу в ответ растерянное «Merci», и, кажется, это моя последняя им очарованность.
Эндимиона зовут Луи, и он старше меня года на четыре, не больше; он говорит лениво и медленно, словно пьян; отрывает взгляд от моей матери только в том случае, когда мимо нас проходит какая-нибудь славная femme и если ему нужно позвать официанта (заказывает американо и две булочки, а потом просит l’addition). Он не уходит, когда счет уже на столе, а погода в порядке, задерживая и нас своей бесконечной болтовней – я слушаю его с такой же ленцой, с какой он разговаривает, и откровенно скучаю по Хиллингдону, через окно разглядывая поднадоевший кусок Парижа.
- Вы из Лондона? О, это очень хорошо! Я совсем скоро перееду туда: мой приятель собирается открыть там небольшой магазинчик. Ему нужен человек, который будет работать практически на голом энтузиазме, а я изучал экономику в университете, поэтому он решил, что я могу ему пригодиться. А я и не против… Я хочу сказать, это хорошо, что у меня будут там какие-то знакомые, кроме него. Вы, Грэйс, и…ваш брат…
Перевожу взгляд на этого парня. «Ваш брат» - это очень дешево: меня не настолько сильно взрослит щетина, а маменьку не слишком молодит ботокс. Лесть на поверхности, но ma mere слишком вежлива, чтобы немедленно ткнуть ему в это, поэтому встреваю я, не позволяя случиться очередному поносу фальшиво-приторной вежливости:
- Джон, - говорю я. – Мое имя Джон, и я ее сын.
Луи делает вид, словно это его смутило, и нарочито неловко смеется, забывая лишь почесать в затылке, когда у матери звонит телефон. Она на время покидает нас, объясняя, что это «по работе», и через несколько мгновений новый знакомый расставляет все на свои места.
- Твоя мама замужем? – спрашивает он.
- Живет с моим отцом душа в душу, - вру я.
Через пять минут они обмениваются визитками и «если возникнут трудности, звоните» со стороны maman, и мы жмем друг другу руки (я – слишком слабо из-за брезгливости), а потом наконец покидаем это место.

В следующий раз я встречаю Луи уже в Лондоне, около Хитроу, с небольшим чемоданчиком на колесах и огромной спортивной сумкой в руках, когда возвращаюсь домой после окончания своей смены – в полночь (проходит не больше двух недель после идиотского трехдневного путешествия, но чувство такое, словно его и вовсе не было). Он бесконечно сильно чем-то доволен, несмотря на то, что я не отзываюсь на «Джон, дружище!» и сперва не узнаю его; тычет пальцем в какую-то точку на огрызке лондонской карты, распечатанном на листе А4 черно-белыми засыхающими чернилами, и смеется над своей поганенькой ориентацией в пространстве, смешивая это с французскими ругательствами. Собирается дождь.
- Снаружи терминалов есть такси, - говорю я.
- Хозяйка квартиры сказала, что это совсем недалеко от Хитроу, а эти таксисты с меня три шкуры сдерут. Неужели я похож на идиота!?
Я думаю, что, да, есть такое, и чересчур активная жестикуляция только этому способствует. Он, видимо, из тех, кто будет напоминать жизнерадостную флегму, пока не попадет в непривычную для себя обстановку. Именно таким типчиком был мой отец-подлец – sit tibi terra levis, папа, жаркая техасская земля – однако Луи гораздо приятнее внешне и красиво улыбается, кажется, именно поэтому ему легко расположить к себе не только этих глупых самок, но и все остальное население земного шара, когда папаша не нравился даже мне.
- Мне тяжело разобрать что-либо на этой карте, пока ты машешь ею из стороны в сторону.
Луи протягивает мне бумажку. Разглядываю обведенный прямоугольник и его окрестности, а потом киваю, давая понять, что знаю, куда идти.
- Слушай, тебя мне сам Бог послал, дружище! – выпаливает и едва ли не скачет на одном месте то ли от переизбытка радости, то ли от раздражения и нервного напряжения. Я надеюсь, что это будет последняя его реплика (это надежда, которой, естественно, не суждено сбыться). Меня злит обращение «дружище», иноязычные ругательства и собственная невезучесть. Да, я понимаю, что мне не за что его ненавидеть, но у меня есть полное право его недолюбливать, и я им пользуюсь.
- Если тебе в то место, что обведено, иди за мной, - сообщаю я и, развернувшись, бреду в сторону транспорта, заметно ускоряя шаг с первыми каплями дождя и слыша вслед, что мне не помешало бы идти медленнее: этому парню неудобно бегать с багажом в руках.
Я замечаю, что он уже освоился: его речь приобрела ту расслабленность, которой запомнилась мне в Париже и которой невзлюбилась. Он слишком много говорит, пока мы идем домой, но мне так и не удается уловить тему этого монолога. Я перебиваю его только тогда, когда мы подходим к дому.
- Мы с тобой соседи, Луис. Я не знаю, в какой квартире живешь ты, но сам пойду к себе, на второй этаж.
- Нет-нет, я не Луис – я Луи, - отвечает. – И ты говоришь так, что даже страшно задавать какие-то вопросы, знаешь. Но я очень рад, что так вышло, в самом деле! – смеется и хлопает меня по плечу.
- До встречи, Луис, - говорю я и прохожу в дом, а потом слышу: «Твоя квартира слева, я запомню», доносящееся с первого этажа. Меньше всего хочется, чтобы ко мне приходили в гости.

Он является ко мне на следующий день – в субботу, сопровождая свой визит чередованием стуков в дверь и коротких нажатий на звонок, когда циферблат электронного будильника ядовито-зеленым показывает половину девятого утра. Да, Луи приходит за полтора часа до моего подъема, объясняя это тем, что у него сегодня выходной.
-…И я хочу снова напомнить, что меня зовут Луи, а не Луис, - говорит он, передавая мне в руки два бумажных пакета с логотипами сетевой пекарни. Мне кажется, что сейчас слишком рано для такой бодрости, которой несет от него так же, как сексом от проституток.
- Безумно рад за тебя, - отвечаю я и пропускаю его в квартиру.
- Честно говоря, я не знаю, что ты ешь за завтрак, - думаю, что в этом нет ничего удивительного, но молчу, - поэтому просто взял кучу разных булок. Не знаю, вкусные они там или нет, но другого магазина со свежим мучным я не нашел.
Прохожу на кухню, и Луи следует моему примеру. Он никак не реагирует на откровенное негостеприимство, а мне хочется скинуть его с балкона или утопить в раковине.
- Поискал бы подольше.
- Плохие булки?
- Нормальные булки - время отвратительное.
Ставлю чайник; этот парень что-то отвечает, но я не слушаю; запоздало вспоминаю, что у меня остался всего один пакетик чая и молотый кофе, купленный черт знает когда (мой папаша сморозил бы какую-нибудь чушь про времена президентства Джорджа Вашингтона; я запомнил его именно таким американским придурком, президентскими сроками измеряющим и свою жизнь, и мировую историю), поэтому решаю свалить эту проблему на плечи своего гостя.
- Турка на какой-то хреновой полке, кажется, на второй, - говорю я перед тем, как закрыть дверь ванной комнаты.
Когда мы завтракаем, он считает необходимым постоянно трепать языком. Начиная с бредней «я не могу есть в одиночестве» и заканчивая обсуждением моей щетины, которая взрослила меня в Париже (да так, что я сошел за братишку моей матери), но сейчас сбрита: он говорит, что ее отсутствие делает меня похожим на школьника, а наличие – бродягу или голодного художника, если принимать во внимание мое телосложение.
- Я не так давно окончил школу, - вставляю я.
- Когда?
- Два с чем-то года назад. То есть, в июне будет три.
- И чем ты занимаешься сейчас? Учишься?
- Не издевайся. Ненавижу нашу гребаную систему образования: они скорее возьмут какого-нибудь тупорылого спортсмена, такого же шкафоподобного, как ты, и такого же придурковатого, как мой уже мертвый отец, чем нормального среднестатистического человека, - делаю глоток переслащенного кофе. - Une personne normale, понимаешь? Я работаю в Хитроу, в кофейне, и мне к полудню на работу.
- Твой отец мертв? – удивляется этот парень.
- Уже года три как не коптит небо, - вспоминаю, что соврал насчет этого в Париже, но мне уже все равно.
- Понятно, - он делает вид, словно ему никто не лгал или он об этом забыл. – Мой еще жив, слава Богу… Так вот, ты не обижайся, что разбудил так рано: я и так терпел с шести утра, не завтракал, ибо в одиночестве не могу. В Париже я снимал квартиру с двумя приятелями, один из них тоже просыпался рано, поэтому мы всегда завтракали вместе. Обедал я на работе, с коллегами, ужинал либо с ними, либо с этими же соседями. Конечно, в Лондоне у меня есть еще один знакомый, ну, тот, что открывает магазин, но живет он черт знает где…
- Мне безразлично, знаешь, совсем, - говорю, пусть с набитым ртом, чтобы хоть на несколько секунд остановить это словесное недержание.
- Не будь таким серьезным, чувак! – смеется. – Я буду мешать тебе только по субботам и воскресеньям, можешь не переживать насчет остальных дней.
И Луи продолжает трещать – болтает о своем соседе-китайце, с которым ни разу не завтракал, но исправно ужинал, словно кто-то может посчитать интересным его рассказ о приемах пищи. Он приходит и следующим, воскресным утром - я считаю это тем случаем, когда предпочтительнее была бы неверность слову.

С новой недели меняется график моей работы: я прихожу в кафе к полуночи, а ухожу в полдень. Своего «друга» я не вижу с воскресного завтрака и всей душой надеюсь, что изменившееся расписание спасет меня от такой участи вплоть до следующих выходных или даже до самой смерти (его или моей), если сумеет подорвать уверенность этого парня в выборе сотрапезника. Однако я все еще неудачник Джон, и в субботу утром все мои надежды разбиваются о стеклянные стены Хитроу.
- Эй, друг! – кричит мне Луи, войдя в кафе. – Мог бы и сказать, что сегодня мне придется завтракать здесь.
Это первый момент за всю жизнь, когда мне кажется, что я проклят. Снова мысленно возвращаюсь к своему отцу и, что необычно, вспоминаю его вторую жену, в свое время желавшую прикончить меня и тоже уже мертвую (она наверняка разлагается сейчас где-нибудь в Калифорнии, если ее, конечно же, не кремировали) – спихиваю все неудачи на совесть этих людей-нелюдей и их тупые мертвые головы.
- Даже не подумал об этом. Я имел в виду, что даже не хотел думать об этом – так вернее.
- Сделаешь мне американо?
- Это платно.
- Само собой. Слушай, когда ты брился в последний раз, приятель? – Луи проводит большим пальцем по моей щетине, словно ища ответ на этот вопрос. Я же про себя отмечаю, что ему идет освещение в этом кафе, и думаю, что ma mere (любительница красивого света и хороших снимков) оценила бы.
- Утром в прошлую пятницу. И, знаешь, я терпеть не могу, когда ко мне прикасаются.
- Ничего, ты привыкнешь, - говорит он и повторяет это действие. – И я подумал, что американо – это слишком просто. Сделай мне что-нибудь десертное… на свой вкус.
- Да пошел ты, - отвечаю. Я представляю, насколько сильно сейчас видны синяки под моими глазами (все из-за того же света), и зеваю, потому что не спал всю чертову ночь.
- Послаще что-нибудь сделай, хорошо?
- Хорошо.
И я продолжаю работать. Луи пьет какое-то приторное дерьмо с огромным количеством сахарного сиропа и ест рогалик. Иногда кажется, что этот парень наблюдает за мной, но мне все равно, поэтому я даже не замечаю его ухода.

Я забавно смотрюсь рядом со всеми своими знакомыми – думаю, ко мне притягивает людей с внешностью, описывая которую приходится использовать только превосходную степень. Госпожа Судьба расставляет на моем жизненном пути людей, с которыми я контрастирую. Мой коллега Боб - это слишком высокий и невероятно толстый обладатель невидимых бровей, свиных глаз и еврейского носа; обычно я пересекаюсь с ним только на пересменах, но на этой неделе нам приходится работать вместе. Воскресным утром он тычет своим кривым указательным в Луи, когда тот входит в кафе (светлые волосы Эндимиона завились на концах из-за высокой сегодня влажности воздуха; в руке он держит журнал, свернутый в трубочку, и приветливо улыбается).
- Кто этот странный парень? – спрашивает.
- Мой сосед, - говорю я.
Луи заметен, но не так, как этот криворожий гигант, и контрастируем мы иначе. Он снова просит кофе, «тот же сладкий, что в прошлый раз», а потом ставит меня перед фактом: он собирается сидеть здесь до окончания моей смены. Я желаю ему удачи.
- Почему тот парень на меня пялится? – интересуется Луи. Он не отходит от стойки, а пьет кофе тут же, через столешницу от меня, чтобы поддерживать разговор.
- Какого хрена ты спрашиваешь меня об этом?
- Эй-эй, будь проще, чувак! – хлопает меня по плечу.
- Я и так достаточно прост, и ты мог это заметить.
- Une personne normale? Мне хотелось тогда поспорить: ты не то чтобы ненормальный, ты достаточно… оригинальный. Хотя я не уверен, что подобрал верное слово. То есть, мне все еще немного тяжеловато. Ты – достойный изучения экземпляр, я думаю…
- Я не музейный экспонат, знаешь, - перебиваю, - и не лабораторная крыса. И говорили мы совсем не про это.
Поворачиваю голову в сторону Боба: да, он действительно смотрит. Но этот свиноподобный парень – придурок, следовательно, ему можно простить такой тупой и перепуганный взгляд. Я давно заметил за ним бабскую склонность совать нос не в свое дело и желание прикрыть это под каким-нибудь другим предлогом, однако в данном случае он просто наблюдает – что же, пусть так.
- Сейчас я чувствую себя музейным экспонатом, но… как скажешь.
- Мне кажется, что ты помешаешь работе.
- Не помешаю, - отвечает слишком быстро для своих особенностей произношения и облокачивается на стойку, поэтому я отхожу на шаг.
- Кто ты, черт возьми, такой, а? Луи-Эндимион?
- Почему Эндимион? Кто это?
- Хватит отвечать вопросом на вопрос, хренов еврей!
Я думаю, что он какой-то энергетический вампир или кто-то вроде этого. Кажется, что ему доставляет огромное удовольствие мне мешать – и он мешает. С самой первой нашей встречи, еще в Париже, и до этого момента, все, что он делает – пытается вывести меня из себя или испортить мой день.
- Я не еврей, я канадец. Из Монреаля. С пятнадцати лет живу в Париже, с двадцати четырех – в Лондоне, и в моей семье не было никого, кроме канадцев… и, да… возможно, там еще мелькали американцы.
- Очень рад, - говорю. Он произносит все, что угодно, кроме ответов на вопросы. Этот парень идеально вписался бы в какой-нибудь низкобюджетный психологический триллер – подошел бы на роль главного злодея, сводящего людей с ума или путающего им карты. Хотя я и сам плохо понимаю, что он мог бы ответить на мое «кто ты?».
Домой мы плетемся вместе.
- Что с твоим графиком? – спрашивает он.
- Уезжал один парень. Пришлось пару раз выйти вместо него. Вообще, мой гибкий график давно стал железобетонным.
- Ты опять с полудня?
Киваю.

Стабильное и навязчивое мельтешение кого-то перед глазами сначала раздражает, потом – входит в привычку, а еще позже становится неотъемлемой частью жизни. В следующую субботу я оказываюсь на второй стадии, когда Луи говорит мне: «А сам-то ты кто такой, Джон Уолкер?». Не то чтобы мое отношение к нему резко меняется или меняется точно в этот момент, но именно тогда перемены становятся заметны – открываются мне и заявляют о своем существовании. Мы снова завтракаем вместе – пьем зеленый чай и едим булки (я удивляюсь, что остаюсь таким же тощим, каким и был во времена завтраков маленькими кусочками цельнозернового хлеба, и думаю, в принципе, только о своих торчащих костях; худоба – это «подарок» от папаши); на улице чертов туман, поэтому мрачно; я закуриваю и предлагаю Эндимиону открыть окно: ему не нравится дышать вонючим сигаретными дымом, однако он отказывается.
- Я не замечал, что ты куришь, - говорит.
- У меня нет привычки, - пожимаю плечами я, - просто иногда хочется. Совсем как мой придурошный папаша; да, этим я пошел в него.
- Что не так с твоим отцом? - спрашивает он, выжимая пакетик чая.
- С моим отцом? О, я запомнил этого парня жутким козлом. Когда мне было три, он развелся с maman и забрал меня в Америку, в Калифорнию. Там у него была другая баба. Ее звали Меган, она была той еще дурой, поэтому не работала. Потом еще и залетела – тогда тем более сидела дома. У моего отца была мания на jeunes filles de vingt ans, и потом он кинул эту Меган ради другой дуры… О Боже, сколько женских задниц он успел вылизать! Было забавно убегать от нее: мы носились по всему хренову дому – пузатая, то бишь уже беременная, медлительная и неповоротливая Меган и малолетний я. Хрен его знает, что ей было от меня надо! – я приоткрываю окно и выбрасываю окурок, замечая, что на улице довольно прохладно; продолжаю: - Она всегда хотела меня стукнуть. Она ненавидела меня, только и всего, поэтому хотела, чтобы я если не сдох, то хотя бы разревелся: кажется, ее это успокаивало.
- А папа?
- Ему было насрать ровно до того момента, когда она стала не просто носиться за мной по дому, а орать так, что весь район мог слышать. «Чтоб ты сдох! - кричала она. - Чтоб ты, черт возьми, сдох!». Нормально, да? Вот тогда он отправил меня к матери. Она, моя мама, в тот день разбила ему нос. Было весело, - улыбаюсь (немного агрессивно, но иначе не выходит).
- А твоя мать?
- Что «моя мать»?
- Ей, случайно, не нравятся jeunes hommes de vingt-quatre? – Эндимион вскидывает брови и улыбается, ложкой помешивая свой чай.
К тому моменту я забываю, что он виды имел на ma mere.
- Да хренов ты альфонс! Иди к чертям, понял, катись! – выпаливаю я. – Hommes de quatre-vingts ей нравятся, понятно тебе?
- Ты когда-нибудь научишься нормально на меня реагировать? – интересуется Луи, смеясь.
- Как я, по-твоему, могу на это отреагировать? Предлагаешь мне устроить тебе личную жизнь? Испортить жизнь матери? Какого хрена? Не можешь сам себя материально обеспечить? – кричу, привстав из-за стола и опершись об него руками.
- Хватит отвечать вопросом на вопрос, хренов еврей! – этому парню весело; я подтверждаю свои давние мысли об энергетическом вампиризме, сажусь, залпом допиваю чай, словно водку. Мы молчим пару минут – это совсем мало для истории человечества, еще менее значительно, чем сроки президентства тупорылых американцев, и я не успеваю подумать о возможном напряжении (то ли его действительно не оказывается, то ли слишком быстро нарушается тишина), прежде чем его рот снова открывается.
- А сам-то ты кто такой, Джон Уолкер? – говорит он, и я понимаю, что моя неприязнь сменилась едва ли не доброжелательным равнодушием. Да, именно тогда я ни с того ни с сего думаю, что этот парень совсем не плох, хотя он не дает никакого повода для таких мыслей.
Через пару часов я становлюсь перед зеркалом и задаю себе этот же вопрос – прихожу к выводу, что он глупый. Я – это хренов неудачник Джон Уолкер; я – это грубый и одинокий Джон; я – это максималист Джо. Все эти определения легко переплетаются друг с другом и с моим поведением, образуют единую, целостную картинку; я – олицетворение конгруэнтности. «Но кто есть чертов Луи? - думаю. - Кто такой Луи?».

Обещание мешать мне только по выходным он нарушает как раз тогда, когда я начинаю верить своим мыслям, что Луи, как бы то ни было, неплохой. «Да, - думаю я, - во всяком случае, этот парень держит свое слово», и он появляется на пороге моей квартиры, чтобы совершить визит – такой же неожиданный, каким был первый, хотя и более поздний. На этот раз он не оправдывается, словно все так, как и должно быть – только весь сияет.
- Какого черта? – спрашиваю я, открыв дверь.
- Какого черта? Почему бы тебе не поздороваться со мной? Знаешь, можно сказать «доброе утро» или «привет, приятель», - говорит он, едва ли не отпихивая меня к стене, чтобы освободить проход в мою квартиру.
- Разве сегодня не понедельник?
- Сегодня понедельник, друг. Прекрасный солнечный понедельник!
- Вот я и спрашиваю, какого лешего ты здесь делаешь!
- Ты мне не рад? – наигранно удивляется, наигранно расстраивается. Я понимаю, что на самом деле он все еще довольный жизнью придурок, который, ко всему прочему, чему-то радуется сегодня. Да, я знаю, его ничто не может расстроить.
Я задумываюсь и ничего не отвечаю. Луи смеется.
- Расслабься, - говорит. – Пошли завтракать.
Мы едим молча (снова булки: как обычно он принес кучу свежей сдобы в бумажном пакете). За окном действительно прекрасный понедельник – такой попсово, банально идеальный. Множество лондонцев радо этому теплому утреннему солнцу, возможно, с ними и иммигрант Луи, но точно не я.
Про себя рассуждаю, мог ли этот парень заметить мое к нему привыкание - это не самая интересная тема для размышления, но больше мне думать не о чем. В перерывах между однообразными мыслями я зеваю и тогда жалею, что не попросил его сварить кофе. Сок не бодрит, попытки прийти в себя путем самовнушения оказываются тщетными. Я хочу спать и с каждой минутой все сильнее, поэтому, после нескольких просьб «не нагонять тоску», он хлопает меня по плечу и отправляет «подремать», но сам не уходит.
Я же не просто дремлю – я проваливаюсь в достаточно глубокий сон, из-за чего едва не опаздываю на работу. Вылетая из квартиры, я замечаю, что дверь открыта, а посторонних в квартире уже нет: да, Луи был здесь; да, он ушел.

Во вторник утром он не приходит. Я не удивляюсь и не сразу замечаю это - лишь когда вспоминаю, что сегодня не понедельник. Тогда я думаю, что если ему хотелось сделать свои будничные визиты такой же естественной частью моей жизни, как и наши совместные завтраки по выходным, то он ошибся, решив ограничиться единственным разом (где-то здесь я вспоминаю: он придурок, и это становится объяснением, оправданием и стоп-сигналом к продолжению мыслей такого рода).
Погода тоже оказывается другой: она контрастирует со вчерашней так же сильно, как я с этим идиотом Бобби; туман такой, что мешает дышать и видеть, и его хочется уже не разгонять руками, как пар или дым, а черпать лопатами и отбрасывать на другую сторону планеты (настолько далеко, насколько возможно – куда-нибудь на Дальний Восток или на Южный Полюс); свет фонарей кажется не ярче отражений на белом кафеле; все, что за этой грязно-серой пеленой, становится слишком далеким и неестественным, словно это отголоски прошлых жизней или отрывки из повседневности других миров. Такие дни вселяют уверенность, как будто я становлюсь сильнее на фоне этой тревожной погоды и хрупкости всего того, что окружает меня. Даже тогда, когда я бегу к автобусу; даже тогда, когда подаю кофе в Хитроу.
Луи приходит примерно за полтора часа до окончания моей смены. В его руках толстенная книга и карандаш. На лице улыбка: он рад видеть всех, он улыбается всему миру. Кажется, если Госпожа Смерть настигнет его сейчас, он выживет, а после своего «merci» и вовсе станет бессмертным.
- Я подожду здесь, а ты работай, - говорит он. – И, пожалуйста, сделай-ка мне тот кофе, что вы подаете в самых больших стаканах. Буду растягивать: времени еще предостаточно. Я почитаю пока, а потом мы пойдем вместе.
- Хорошо, - отвечаю. Мне безразличны его намерения.
- Не похоже, друг, чтобы ты скучал по мне, - улыбается.
- Я и не скучал. И не ждал, знаешь.
- Я и сам не думал, что приду. Дружище, я вчера посмотрел невероятный фильм – насколько крутой, что я хочу посмотреть его снова. Я думаю, тебе стоит составить мне компанию, - чешет в затылке. - Более того, я уверен в этом, а ты должен!
- Да пошел ты, - бормочу.
- Будь добрее, приятель!
- Да пошел ты, - четко и громко.
Луи садится напротив моей стойки. Чтобы посмотреть на него, не нужно вертеть головой – мне кажется, он специально выбрал это место, дабы не дать мне забыть о его присутствии в кафе. Да, он невольно попадает в поле моего зрения. Я не понимаю, какого хрена он явился. Снова.
Эндимион принимается за чтение. Мне остается лишь заметить, как прекрасно он смотрится с книгой, в которую пялится неотрывно, периодически подчеркивая что-то карандашом (кофе холодный, и не стынет только поэтому, когда стоит, бесполезный и нетронутый, на его столе), и при таком освещении, чтобы захотеть сфотографировать или нарисовать его именно таким. Я отмечаю, как сильно меняют людей молчание, задумчивость, да и просто открытая книга в руках. Возможно, тогда я перехожу на третью стадию. В этот момент меня переполняет какая-то необъяснимая нежность, и я размышляю, можем ли мы быть друзьями. «Друг ли мне этот придурок? – думаю я. – Друг ли?», когда мне хочется смеяться или, по меньшей мере, широко улыбаться – так, как улыбается он.

На свой вопрос я решаю ответить положительно. Тогда мы возвращаемся домой, и где-то метров за пятьдесят до «финиша» я понимаю, что мы друзья, а метров за десять до этого – то, что мне хотелось бы быть его другом. Думаю, я сам подталкиваю себя к такому решению; возможно, для многих оно не покажется важным, но мне становится проще и лучше, когда я даю название нашим отношениям. Меня перестает раздражать вечное «дружище» и подобные ему обращения, ведь теперь они справедливы, и я готов терпеть его, завтраки с ним и эту навязчивость.
Ночью дышится легче: туман уже рассеялся. Однако вместе с ним исчезла и моя уверенность неизвестно в чем, и кто теперь я, если не маленький человек на огромной планете? Кто я, если не тот, для кого повысившееся атмосферное давление обозначило начало потери воображаемой почвы под ногами? Возможно, поэтому я начинаю принимать этого придурка: человек может быть балластом, человек может быть якорем, человек может быть спасательной шлюпкой. Я разрываюсь между двумя последними вариантами.
- …И вот, понимаешь, он начинает считать и себя одним из них – он готов все бросить, оставить прежнюю жизнь, работу, но также он понимает, что это может оказаться невозможным, - говорит Луи, активно жестикулируя (он возбужден – вероятно, все еще находится под впечатлением от просмотренного фильма), - поэтому он решает спасти этого мужика. Ну, то есть, он вроде как пытается найти выход, и у него же есть те деньги…
- Заткнись, - перебиваю я. - Ты, черт возьми, пересказываешь мне фильм. Мне вовсе не обязательно знать сейчас, чем все закончится, понимаешь?
- Ты пьешь портер? – спрашивает в своей нормальной манере, с этой характерной ленцой и протяжностью.
Киваю.
- Я купил его сегодня, попробовал, и… купил нормальное пиво. Если ты пьешь такое, я оставлю тебе. Не выбрасывать же, правда ведь? Я был уверен, что ты пьешь его. Не знаю, почему, но я едва ли не знал, - тут он немного выделяет слово «знал» (сначала это проявляется ударением на него, потом – небольшой паузой перед следующим), - что ты его пьешь.
- Я люблю портер.
Луи улыбается в ответ (видимо, доволен, что угадал) и начинает рассказывать про своего английского приятеля, который тоже любит портер. Мне кажется, что фильм теперь не будет особенно интересным – не увлекательнее этих его рассказов о людях, которых я никогда не видел и не увижу.
Мы смотрим фильм и пьем пиво, потом – еще один (снова с выпивкой), на середине которого я засыпаю в гостиной у своего нового друга.

Среда начинается не звонком будильника, а просто шумом. Непривычным, чужим и слишком нервирующим. Тут я понимаю, что жить в одиночестве – великое счастье, дарованное мне Небесами за примерное поведение и прилежную работу в Хитроу, где очень много лишних звуков. Возможно, одинокая тишина в квартире – это причина, по которой я съехал от матери, еще не окончив школу; да, будильники отключаются, но Луи, в конце концов, даже не претендовал на эту роль.
- Что за черт? – кричу я.
- Тот фильм и правда был нудным, но я мало сплю, поэтому досмотрел его до конца, - говорит он откуда-то справа (я припоминаю, что там находится кухня).
- Твою мать, это как-то связано?
- Почему нет? – он появляется в гостиной. – Я мало сплю, поэтому досмотрел его до конца.
Этот парень садится на диван и поджимает ноги, а я снова принимаю горизонтальное положение. Мне кажется, что я снова готов заснуть, а он снова мне мешает. Стрелка его часов на пару градусов отклонилась от «ровно семь» и я подсознательно прикидываю, сколько часов пустого безделья дарит мне Луи своим шумом и своими разговорами.
- То есть, ты досмотрел фильм, потому что мало спишь?
- Да, это так. Я не хотел спать, и я смотрел фильм, - он смотрит на меня, как на умалишенного; он говорит так, словно это совершенно очевидно. Я думаю, что это идиотизм – смотреть неинтересный фильм, когда можно включить другой.
- Иди к чертям, парень. Несешь какую-то чушь.
Эндимион вздыхает. Замечаю, что у него мокрые волосы и что от воды они завиваются гораздо сильнее, чем от влажности на улице. Он проводит по ним рукой, а потом устало на меня смотрит.
- Да, - говорит, - я вынужден укладывать их каждое утро, и сегодня получится позже, чем обычно. А еще мне надоело, что ты меня посылаешь, приятель, постоянно посылаешь, sacre dieu! Приводи себя в порядок и иди завтракать. Как много времени тебе нужно?
В этот момент я снова сравниваю этого парня и своего папашу – получается непроизвольно, и меня раздражают эти ассоциации. Возможно, меньше всего я хочу проводить какие-то параллели между единственным другом и отцом, которого я никогда не любил, но эти изменения (и в интонациях, и в лицах, и в жестикуляции), происходящие с ним в некоторые моменты, делают его похожим на папу, а привычная флегматичность с этой довольной улыбочкой на лице едва ли не такая же точно – разве что приятнее для меня.
- Немного, - отвечаю. – Я поднимусь к себе, чтобы принять душ.
- Иди.
Когда я возвращаюсь, он снова весел. В его квартире пахнет блинами, джемом и кофе. Я думаю, что это невероятное утреннее разнообразие: чужая кухня, чужой кофе, горячая домашняя еда и Луи с влажными и лохматыми волосами. «Очень мило, - про себя усмехаюсь я, - очень мило».

И все-таки наша дружба ассоциируется у меня скорее с днем ее исчезновения, чем с ее началом или серединой, если рассматривать ее как отрезок (что есть невероятная банальность, но для времени чрезвычайно удобная). Все события до ее завершения являются слишком незначительными, чтобы вспоминать о них: середина – это что-то, выполненное в некрасивом сером с вкраплениями из приглушенного красного; середина напоминает мне любое туманное утро с беспочвенной верой в собственную перманентность, вечность и вселенную, неопределенной уверенностью и светом фар и автомобильных габаритов, укрытом конденсировавшимся в воздухе паром; да, середина нашей дружбы – это хренова надежда черт знает на что и вера черт знает во что, которая появляется благодаря этому парню, словно Луи – это противный и плотный утренний туман.
Итак, в точке В временного отрезка нашей amitie АВ я оказываюсь всегда, когда думаю о дружбе или об Эндимионе, - я оказываюсь в облачной и беззвездной британской ночи, и той ночью мы стоим в паре метров от нашего дома: я курю, этот парень рассказывает о вреде курения, периодически перескакивая на другие темы и снова возвращаясь к табачному дыму. Он говорит, что человеку некурящему не менее вредно дышать этим, но стоит так, чтобы продукты горения, подталкиваемые ветром, беспрепятственно попадали в его дыхательную систему. Я не слушаю его надлежащим образом: мне безразлично, мне плевать, а он и сам рад травиться.
Прислушиваться к его словам начинаю тогда, когда он упоминает мою мать. Примерно в тот же момент я бросаю на землю окурок и ударяю его по подбородку. Кажется, это называется апперкот: бьется снизу вверх и повернутым на себя кулаком. Года четыре назад я научился этому удару у своего приятеля. Он говорил, что у меня получается, но по Луи не удается это заметить.
Никуда не ухожу, потому что знаю: он снова будет говорить, но на этот раз по существу. И он начинает:
- Да, твоя мамаша. Да, мне нужна твоя мать, и я хренов альфонс. Допустим, ты прав. Допустим, я пытаюсь наладить отношения с тобой, чтобы ты не мешался и не портил мне все, хренов ты Джон Уолкер. Успокоился теперь?
- Чертовски рад, что был прав! – у меня, наверное, диковатая улыбка в этот момент. Он не говорит ничего неожиданного, но мне все равно хочется поаплодировать (то ли себе, то ли ему), и я едва сдерживаю порыв. В конце концов, я ожидаю ответный удар, а этому шкафоподобному идиоту не составит труда сбить меня с ног – я решаю не растрачивать свое внимание на мелочи и концентрирую его на Эндимионе: слегка запрокинув голову, он медленно потирает подбородок рукой и, кажется, не торопится сводить все к драке.
- Я вижу, приятель, как ты счастлив. Но драться с тобой так же будет унизительно, как с женщиной или инвалидом. Чего ты ждешь? Давай, можешь еще пару раз меня стукнуть! Я не отвечу, – говорит. Я думаю, что если он улыбнется, то я последую его совету. Но он не улыбается.
- Иди к чертям.
- Мне бы хотелось разнообразия.
- Connard!
- Спокойно, дружище! Я, кажется, уже предложил тебе отличный способ выплеснуть свою злость – ты им не воспользовался, следовательно, все нормально. Если нет, то милости просим.
- Но драться с тобой будет также унизительно, как с женщиной или инвалидом. На голову инвалидом, приятель.
Он улыбается.
- По-моему, - отвечает, - ты этого и хотел.
- Ты напоминаешь мне одного типа – моего отца, - достаю еще одну сигарету из пачки. - Он был таким же тупоголовым и двуличным чертом, который переставал заискивающе улыбаться и лизать чей-то зад только тогда, когда что-то шло вразрез с его ожиданиями.
- Я лижу чью-то задницу? Очень интересно! Чью же? Твою, вероятно. Тебе ведь кажется, что дружелюбие и терпение – удел лицемеров и идиотов.
- Нет, это все очень круто, если дружелюбному и терпеливому Эндимиону не нужны деньги твоей семьи.
- По тебе не скажешь, что в семье вообще есть деньги!
- Иди к чертям, парень. Иди к чертям! – видимо, у меня глаза сумасшедшие.
Он снова улыбается.
- Дружище… - начинает Луи.
- Мы не друзья, - перебиваю. – Не друзья, понятно?
- Ты можешь не повторять одно и то же несколько раз, - говорит он и поднимает руки, сгибая их в локтях и демонстрируя пустые ладони, мол, «смотри, я безоружен; смотри, мне нечем тебе ответить», улыбается и через несколько секунд уходит в сторону дома. Он уходит, а я думаю, что именно это ему и следует делать.
Ночь эта на вкус – смесь сахара и толченого аспирина.

Но Луи приходит ко мне снова. Он сообщает, что ему жаль меня и что он не позволит мне сдохнуть в одиночестве.
«Мы не друзья, - говорит он, - но что это меняет? Отлично, мы с тобой соседи, но это не помешает нам завтракать вместе или смотреть фильмы. Alors… Здорово, мистер Сосед! Меня зовут Луи, и я живу этажом ниже».
Мы пожимаем друг другу руки. Я думаю о моем отце, о его женщинах, обо всех уродах и идиотах моей жизни и понимаю, что слишком люблю этого парня, чтобы позволить ему оказаться среди них. Мне лучше распрощаться с ним той ночью, когда я едва ли виноват, а он практически безоружен; когда я presque certain в его положительной роли, когда мне не в чем его винить, когда мне не за что его ненавидеть; когда я не почти не пользуюсь правом на неприязнь и прощание проходит без разочарования.
Я не чувствую себя счастливым. Мне хочется оставить светлое светлым, но я ищу подвох. Думаю, что теряю надежду на единственную белую полосу в своей жизни. Мы сидим и пьем кофе.