mr. lostman : апатия

тарелка тарелка тарелка тарелка
тарелка тарелка тарелка тарелка
тарелка тарелка тарелка тарелка
тарелка тарелка тарелка тарелка
тарелка тарелка тарелка тарелка
тарелка тарелка тарелка тарелка
тарелка тарелка тарелка тарелка
тарелка тарелка тарелка тарелка
апатия
пафос червей ползающих по лбу
своим передником цвета белого риса
не вытирай тарелок
о ты женщина с черными ноздрями
там чадит юморок
растопи водой ком человеческой жизни
в холодном сотейнике
всплывает смертная скука
бей тарелки
когда бьешь тарелки
апатия отзывается звоном

Такахаси Синкити «Тарелки»


Мы на кухне. Я сижу на стуле, а она моет посуду: две тарелки, четыре палочки, один стакан. По обеденному столу ползет паук – я прихлопываю его ладонью, а потом изучаю его изуродованный трупик, оставшийся на ней.
Однажды мой приятель убил муху, и из нее вылезли личинки. Это была серая мясная муха. Она живородящая. Я представляю, как бы выглядела моя рука, раздави я ею такую тварь.
У моего стула сломана спинка – на нее теперь нельзя откидываться: если я сделаю это, то мой затылок ударится об пол или подбородок. Падение произойдет резко, неконтролируемо, быстро, и я не успею смягчить силу удара. Я ничего не успею, а потом выйду из своего тела бесплотным духом, буду смотреть на проломленный череп и оголенный, беззащитный мозг. Кровь, пустые испуганные глаза, плачущая женщина с вафельным кухонным полотенцем в правой руке – это все я тоже увижу. Я бы хотел проверить, но не могу: в какой-то момент мой пресс напрягается и заставляет меня сидеть, удерживать равновесие. За несколько минут я сделал три попытки доломать его спинку – три неудачные попытки ленивого самоубийства. Но я нормальный. У таких, как я, есть инстинкт самосохранения, несмотря на пустоту в душе и бессмысленность взгляда.
Я смотрю, как она намывает тарелку, и думаю, что мне следует смыть дохлого паука со своей ладони.
- Ты собираешься делать с этим хоть что-нибудь? – она поворачивается ко мне лицом, но не закрывает кран; тарелка лежит в раковине, и струя воды бьет прямо ей в центр, там же и разбиваясь – осколки-брызги разлетаются во все стороны. Я смотрю на это, прислушиваясь к новым ощущениям: когда она напоминает, мне снова становится больно. Если точнее, постоянная тупая боль – обычно примесь для пустоты – обостряется, расширяется и заполняет мою душу. Неужели, смотря на меня, она всегда чувствует это?
- Почему ты молчишь? Почему ты постоянно молчишь!? – ее голос повышается; я думаю, что назревает истерика. В чистой ладони я держу блокнот и ручку: она просила меня об этом; она произносила слово «вдруг»; она ничего не понимала и не поймет. Писчие принадлежности, которые я постоянно ношу с собой, - на случай потери инстинкта самосохранения. Да, если так случится, я буду рад написать на этой бумаге и этими чернилами свою последнюю песню.
Она начинает кричать – я перевожу взгляд на заляпанную мною же канцелярию и через несколько секунд слышу звон:
- Дзынь, - говорит стакан, умирая. На его осколках остаются капли воды, которые красиво блестят вместе с только что вымытым тонким стеклом. Я хочу держать их в руках и смотреть на игру света вблизи.
- Я не могу больше! – орет и плачет; мне больно смотреть на нее в таком состоянии, но я не могу заплакать с ней вместе; мне жаль ее, потому что она все еще со мной. – Хватит! Почему ты не возьмешь себя в руки!? Почему ты не можешь взять себя в руки!?
Она швыряет сырое мятое полотенце в сторону, и я подбираю его, чтобы вытереть ладонь.
- Что случилось!? Объясни мне, что случилось!? Я виновата? Виновата!?
Тарелка. Белая битая керамика на полу. К ней же я бросаю испачканную пауком тряпку. Вид на битое стекло безжалостно испорчен нами двумя.
- Пожалуйста, возьми себя в руки! Приди в себя, я прошу тебя!
Снова бьется тарелка. Звенит в ушах, эхом отдается в опустевшей душе и колышет безразличие-оболочку звуковыми волнами и режет ее, режет.
- Пожалуйста… - она оседает на пол. – Я прошу тебя, - закрывает распухшее и покрасневшее от слез лицо руками.
Я молча смотрю на это - достаю свою любовь из щелей раненого осколками безразличия, не дававшего ей выхода. Да, я люблю ее. Как бы то ни было, я люблю ее и никогда не хотел видеть эти слезы: они чересчур соленые и, попадая на душу, жгут раны и язвы моего внутреннего распада, поэтому мне слишком больно - так, что я снова чувствую жизнь.
Когда слова заканчиваются, уступая место бессмысленным всхлипам, я встаю и подхожу к ней, поднимаю с пола, целую закрытые глаза, щеки, губы, глажу по голове. Я знаю, что завтра буду таким же, каким был пару минут назад: моя апатия – мастер регенерации.
- Давай же, успокойся, - говорю полушепотом, обнимая; она сжимает в ладонях мою футболку и прижимается ко мне так, словно я могу спасти ее от самого себя; я чувствую, какая она горячая: вероятно, у нее поднялась температура от авамори 1 и нервов. – Все наладится, все будет хорошо. Пойдем отсюда. Ты можешь пораниться.
- Я тебя ненавижу, - плачет она, - я тебя ненавижу.
- Прости меня, - крепче обнимаю, целую горячий лоб, макушку, висок. – Пойдем. Здесь стекло.
Я подталкиваю ее в сторону двери. Кажется, без меня ей будет лучше, но я никогда не смогу ее отпустить.
- Скажи, что случилось? Почему это с тобой?
- Все пройдет. Я обещаю тебе: все пройдет. Я люблю тебя, – от нее пахнет алкоголем, и этот запах отвратителен, но я не могу отлипнуть, потому что мне слишком приятно обнимать ее. - Бей посуду. Бей меня. Делай все, что угодно, только оставайся со мной до конца.
Думаю, будет лучше, если я покончу с собой, но этого я тоже никогда не сумею сделать.
- Пожалуйста, приди в себя. Я никогда не уйду. Я люблю тебя.
Я веду ее в комнату, не отпуская от себя. Мне хочется плакать оттого, что она меня любит: я – моральный урод; я – это распадающаяся душа; я слаб и безволен.
Кухня в осколках. Моя болезнь умирает и кровоточит. Она спит, положив голову на мои колени, а я глажу ее волосы, боясь, что это чувство может исчезнуть.
бей тарелки
когда бьешь тарелки
апатия отзывается звоном
_________
1 Авамори – традиционный напиток на Окинаве; продукт перегонки рисового сырья, обычно крепостью от 30 до 43 градусов.