вионор меретуков : Мой друг бесценный

…Я вскрыл конверт. Там оказалось письмо Юрка, писателя Юрия Короля. Письмо было адресовано мне.

«...Пока сохраняется неопределенность, остается надежда. Увы, я все знаю. Неопределенность стала определенностью, и надежды нет.

Никакой...

Как это страшно, знал бы ты...

Мне осталось совсем немного.

Очень долго я был уверен, что самое плохое случается с другими. Не со мной. Вокруг меня умирали люди. Среди них попадались знакомые, родные и друзья. Иногда я горевал, иногда сожалел, иногда злорадствовал... И бежал жить дальше. Теперь же это очень скоро произойдет со мной. И другие побегут по жизни дальше. Но среди бегущих не будет меня.

Кто-то всплакнет на моих похоронах, другие плюнут...»

«...кто-то вообще, – читал я дальше, – обойдется без эмоций. Но все, повторяю, побегут дальше. Будто меня и не было! Какая вопиющая несправедливость!
Когда-то я хотел узнать ответы на все вопросы до своей смерти...»

Дойдя до этого места, я вздрогнул. На долю секунды мне показалось, что эти строки написаны мной.

«Но сейчас понял, меня ничто не удерживает на этом свете, тем более что меня – я прямо чувствую это! – подталкивают в спину и требуют, чтобы я не тормозил очередь. Это действуют служащие Чистилища и Преисподней, наместники Бога и Дьявола на земле. Я слышу их громкое понукание и щелканье хлыста. Они в нетерпении покрикивают: «Не прерывай поступательное движение очереди, после все узнаешь! Проходи, красивый, что застрял в дверях, не мешай пасти стадо новопреставленных!»

Ах, если все было бы так весело!..»

Я перестал воспринимать посторонние звуки. В мире существовали только я и слова, которые горели перед моими глазами...

«...Я жил мечтами, – читал я дальше, – когда же узнал, что болен и что у меня нет будущего, я лишился надежд, и мечты сами собой стали бессмыслицей.

Я и писателем стал только потому, что жил мечтами, а теперь...

Как много упущено! Сколько лет потрачено на поиски легкой жизни! У меня же был дар, я его чувствовал, но... всепобеждающая лень и многолетнее прокисание в болоте, которое именовалось Советским Союзом, сделали свое черное дело. Я раскочегарился лишь под занавес, не зная, что спектакль под названием «Жизнь Юрия Короля» подходит к концу...

Как это пошло – завершать жизнь такой банальной фразой!

Ты скажешь, Юрок написал несколько книг и даже успел прославиться. Увы, мой друг, мой успех – это успех однодневки. С прискорбием признаю это.

Нельзя создать новое, лишь критикуя умерших оппонентов и поливая грязью выскочек вроде сегодняшних кумиров толпы. Лишь одному человеку удалось создать нечто совершенно новое, используя такие дешевые приемы: это был В.И. Ленин. Да и тот, как мы знаем, плохо кончил.

К сожалению, останется незавершенной моя последняя книга. Это был бы шедевр!

Представь себе, в наше время живет король. Где-нибудь в центре Европы. И вот он решил построить у себя в королевстве идеальное общество. У него есть дочка... А у нее хахаль из простых.

Ну, в общем, начало, как в сказке. Просыпается как-то утром король и отправляется на прогулку по своему королевскому дворцу. И на мраморном полу зала для приема иностранных послов видит, что пол не совсем чист. Что на нем что-то навалено.

Он присматривается и видит, что это лошадь навалила... Как лошадь? Почему лошадь в королевском дворце? Короче, велит он казнить главного дворцового говночиста... А это приведет к мятежу, и... А тут еще его дочка вертится с этим е**рем из народа... В общем, ужасно все было бы это интересно, но, боюсь, никто не узнает, как там дальше события развернутся... Не успеть мне.

На прощание не могу удержаться от проклятий. Будь все проклято! – кричу я солнцу, Богу и людям! Именно так, а не иначе, должен подыхать настоящий мужик. Побольше шума, треска, пушечной пальбы и грохота рвущихся из умирающего тела страстей!

Князь Андрей умирал в блаженном осознании слитности, сопряженности своего внутреннего мира с миром других людей, любя всех людей! И в полном согласии со своей совестью. Счастливый человек...

Я же умираю с ожесточенным сердцем, озлобленным на весь мир! И повторяю – будь все проклято!

Пусть мои проклятья пронижут насквозь земную кору и достигнут ее огненной сердцевины и взорвут землю со всеми ее обитателями!

Я ухожу из жизни неудовлетворенным, неуспокоенным, нераскаявшимся, непонятым. Я и сам не понял многое из того, что мне преподнесла жизнь. Я нахожусь в страшном смятении и неуверенности. Эти чувства во мне бушуют с такой силой, что с ними справится только смерть. Будь она проклята!

Если бы у меня была возможность, я без намека на сожаление испепелил бы весь мир вместе с младенцами, святыми старцами и юными прекрасными женщинами!

Повторяю, именно так должен умирать человек, страстно любящий жизнь во всех ее проявлениях!

Я проклинаю всех остающихся в живых! Пьяных и трезвых, больных и пышущих здоровьем, молодых и старых, мужчин и женщин, неудачников и счастливых. Всех тех, кто пока еще ходит на своих ногах по земле! К черту дурацкое умиление Болконского, придуманное Львом Николаевичем! Интересно, с каким чувством умирал он сам! Тоже умилялся? Сомневаюсь...

Я имею право сомневаться, потому что это право каждого думающего человека, стоящего у порога...

И чему умиляться-то? Сырой глине, кучей наваленной на крышку гроба? Мертвой, вечной тишине? Небытию?

И я еще успею перед смертью наговорить пропасть мерзостей!

Выдержишь? Мне нужно выговориться. Ты да Алекс, только вы и могли всегда меня понять по-настоящему...

...Сейчас все обезумели и поют осанну Квентину Тарантино, как будто этот полоумный американский итальянец открыл Америку. А он, хитрец – сумасшедшие часто бывают такими – просто дурит публику, снимая на хорошую пленку всякую дребедень и выдавая ее за новое слово в искусстве.

Словом, говно он, этот ваш Квентин Тарантино.

Ты скажешь, я завидую? Нет, я – ужасаюсь!

И о какой зависти может идти речь, когда я нахожусь в таком положении!

Да и почему бы немножко не поворчать перед смертью?..

А все эти бесчинства в искусстве начались на стыке известных своими массовыми безобразиями столетий, когда обыватель во все лопатки принялся восхищаться Гогеном, Ван Гогом, Пикассо, Тулуз-Лотреком, Модильяни и прочими «художниками», малевавшими кривобоких девочек, дебильных атлетов и бледных проституток. Иногда мне кажется, что писали они не красками, а соплями.

И обыватель, бродя по залам, стены которых увешены картинами вышеперечисленных халтурщиков, восхищаясь, заходясь в истерике и притворно ахая, не забывал сквозь частокол ресниц ревниво подглядывать за реакцией других «ценителей» искусства. Смотрите, мол, какой я современный, смотрите, как славно и умно я восхищаюсь! А на самом деле все эти ценители так же разбирались в искусстве, как я – в дирижаблестроении.

Я не верю знатокам, которые, рассматривая «творения» Матисса или Сезанна, щурясь и вертя головой, попеременно надвигаясь и отходя, восторженно цокая языком, ставят этих маляров в один ряд с действительно великими художниками прошлого.

О фантастических аукционных ценах на эти «произведения искусства» я умалчиваю...

А так называемое творчество Пикассо (тебе, художнику, это должно быть известно не хуже, чем мне) с его беспомощной, изобретенной в пьяном виде, мазней, – по моему глубочайшему убеждению, вообще не живопись, а профанация искусства, порождающая коллективное безумие. Одним словом, все это – глухой, развязный идиотизм.

В Пикассо, этом иудее, успешно выдававшем себя за испанца и прожившем – вот чему завидую! – в Париже большую часть жизни, нет никакого искусства, а есть только кривляние и оригинальничанье и желание выделиться, понравиться возомнившему о себе невесть что быдлу. Да, он угадал. Как он угадал!..

И как нагадил!

И что мы видим в результате?

Посредственность завоевала мир простого человека!

Я не утверждаю, что в этом повинен только Пикассо со товарищи.

Но они приложили к этому руку.

И теперь посредственность поточным методом плодит посредственность.

Посредственности неуютно рядом с талантом.

Посредственность всегда воинственна, она вооружена до зубов демагогией и фальшью.

Талант же часто беззащитен. Поэтому он обречен в наше вконец свихнувшееся время влачить существование отторгнутой большинством индивидуальности.

У человечества едет крыша. Скоро она съедет полностью и обнажится содержимое черепа, и мы увидим, что оно состоит не из сгнившего субпродукта, а из выпрямившихся извилин...

Сереженька, прости мне мое многословие! Но меня надо понять, выговориться мне необходимо сейчас, перед смертью, потом у меня не будет времени – придется держать экзамен перед Господом. А грехов у меня, сам понимаешь...

Так что, потерпи, родной. Итак, продолжим.

Слава Богу, который распорядился так, что у руля нашего государства после череды смертей молодящихся старцев, этих розовощеких чудес геронтологии, встал относительно молодой руководитель, при котором, несмотря на всё его упрямство и политическую несостоятельность, в нашей бывшей стране произошли необратимые изменения.

Этот наивный, лукавый, по-своему хитрый, но, увы, не обладавший политической волей и государственным мышлением человек, каждое утро, вставая, не знал, что будет в этот день делать, и вообще не представлял, чем дело-то кончится...

Но все же скажем этому ставропольскому чудаку большое человеческое спасибо за наше счастливое избавление от немыслимого в двадцатом столетии режима, над которым начали смеяться даже папуасы Новой Гвинеи.

Слава Богу, что эпоха Ленина-Сталина-Брежнева и не примкнувшего к ним Горбачева громыхнулась в тартары.

Но тебе никогда не приходила в голову мысль, что это навсегда ушедшее пограничное время было по-своему интересно и плодотворно?

Странно, если не приходила...

Неужели ты не замечал, что это гнилое тоталитарное время породило столько неординарных, интересных людей, сколько вряд ли может породить относительно спокойная, благополучная демократия?

В условиях тоталитаризма в нашей стране вызревали целые гроздья необычайно интересных людей, вынужденных формировать свое мировоззрение, свое отношение к искусству, свои взгляды на жизнь, на мораль в атмосфере официально навязанного народу государственного идиотизма.

И, закалившись в чудовищной борьбе с государственным аппаратом, многие из них стали замечательно интересными людьми. Стоит только каждому из нас широко раскрыть глаза и повнимательней посмотреть вокруг, как мы увидим этих необыкновенных людей. Правда, сильно постаревших... Если бы я продолжил, могла открыться, как сказал бы незабвенный Довлатов, широкая волнующая тема, которая потребует слишком много времени.

А его-то у меня как раз нет...

Считай это сумбурное, бессвязное письмо моим политическим завещанием, обращенным исключительно к тебе.

Чтобы быть последовательным в своем желании уйти в мир иной как можно более мерзопакостно, я прошу тебя после прочтения разорвать письмо на мелкие клочки и спустить в унитаз!

Я уже представляю себе, как эти клочки – мои последние мысли! – исчезают в грязной дыре сортира, сопровождаемые отвратительными хлюпающими и ревущими звуками спускаемой воды!

Мир человека с его переживаниями, страхами, надеждами, верой и любовью надо спустить в канализацию, чтобы на земле поменьше смердело! Будь все проклято! Теперь это мой девиз.

Было бы хорошо, если кто-нибудь распорядился установить на могиле, – через год-полтора, когда осядет земля над моим гробом, – памятник с выбитыми на нем словами этого девиза. Не правда ли, отличная эпитафия?

Ах, Сереженька, дорогой мой! Как страшно умирать вот так, зная, что умираешь!..

Днем еще ничего, в палату приходят некие балбесы в белых халатах и, как с малым дитятей, подолгу беседуют со мной. Мне невыносимо тяжко слышать их противные, благостно-покровительственные, голоса.

Но, похоже, у всех местных врачей за долгие годы общения с умирающими выработались такие голоса, и других уже просто быть не может. И я стискиваю зубы и терплю все это.

Но когда неудержимо наваливается страшная ночь, которую я, кажется, боюсь не меньше смерти, когда я остаюсь один на один со своими мыслями, весь этот холодный ужас перед смертью, весь этот неизбежный, неотвратимый кошмар душит меня, и я становлюсь таким жалким и несчастным, как... Как кто? Да нет никого, кто мог бы сравняться со мной в этом занятии – сидении в ожидании околеванса!

И нет у меня уже сил бороться... Господи, если Ты есть, дай мне силы!.. Я уже ничего не прошу у Бога. Только силы, чтобы как-то прожить то время, что мне отведено прижимистой Судьбой. Я пал духом...

Я вспоминаю тебя несколько лет назад, когда умерла твоя жена. У тебя были глаза, обращенные внутрь. Страшные глаза! Помнишь тот утренний разговор, когда ты признался мне, что если бы к тебе пришла смерть, ты не пошевелил бы рукой, чтобы ее прогнать?

Ты, кажется, даже говорил, что если бы не твоя лень, ты бы плеснул себе яду. Но что-то удерживало тебя от последнего шага. Может, отсутствие хорошего яда? Ты же не удовлетворился бы вторым сортом.

О, я знаю тебя, тебе подавай все высшего качества! Тебе ведь нужен был какой-нибудь надежный, выдающийся яд. Вроде синильной кислоты. Или цианистого калия. Синильная кислота, цианистый калий! Какие яды! Их названия звучат как песня, как государственный гимн!

Я понимаю тебя... Цианистый калий или синильная кислота – это стиль. Высокий стиль! Ты ведь не стал бы пользовать себя ядом, которым травят крыс! Подохнуть от крысиного яда – значило бы для тебя опозориться перед потомками...

...Тебе тогда все опротивело, ты потерял интерес к жизни. И все не мог понять, ради чего тебе имеет смысл жить дальше. Пока в один прекрасный день тебя ни осенило – ради себя будущего. Это примерно то же самое, что придумали древние. Они говорили: пройдет и это. И это пройдет...

Ты понял, что жену не вернуть, как бы ты ни молил Бога. Ты понял, что твоя жизнь не кончается, и еще много всякого-разного ждет тебя впереди. И за эту спасительную мысль ты сумел уцепиться.

Тебе тогда стало легче, ты пошел на поправку. На мой взгляд, ты вообще слишком быстро регенерировался. Видимо, в тебе есть чудесное качество, увы, отсутствующее у меня, ты легок в мыслях. Как Хлестаков.

Тебе все, как с гуся вода... Тогда ты через очень короткое время стал прежним Серегой, каким мы тебя всегда знали. И очень скоро у тебя появились девушки, которые и не подозревали, какую драму переживал ты еще какие-то два месяца назад.

Но мне-то не за что уцепиться! Я не могу жить ради себя будущего. По понятным причинам...

За что прикажешь цепляться мне, когда передо мной – открытая могила?

Как-то, отвечая на идиотский вопрос корреспондента о моих ближайших и отдаленных творческих планах, я заносчиво предрек себе физическое бессмертие. Я так и сказал этому газетному дуралею, что задумал жить вечно. Вот и накаркал!

Ты не забыл мою историю о попытке окаянных докторов отрезать мне яйца? Когда я уже готовился наложить на себя руки и даже выбрал симпатичный способ добровольного ухода из жизни? Мыло, веревка и крюк – это все, что мне было тогда нужно.

Так вот, я тогда и в малой степени не представлял себе, до чего может дойти человек в положении приговоренного. Тогда у меня был выбор. В конце концов я мог бы прожить и без яиц... А что? С одной стороны, это, конечно, скверно – жить без яиц. Налицо ущербность.

Но, с другой стороны, ты избавляешься от уймы забот, и у тебя появляется много свободного времени, которого человеку всегда так не хватает. Сейчас же страх превратил меня в студень. Я постоянно дрожу от ужаса.

Я вздрагиваю, когда пролетает муха. Меня пугает все: необходимость стричь ногти, крошки на столе, завернувшийся задник ботинка, далекий колокольный звон, шуршание накрахмаленного постельного белья, смех медсестер, ацетоновый привкус во рту, воспоминания... Особенно – воспоминания. Господи, пропади они пропадом – эти воспоминания!..

В трудные моменты я всегда говорил себе: Юра, старайся оставаться сторонним наблюдателем даже тогда, когда происходящее касается непосредственно тебя. И, ты знаешь, помогало! А сейчас – нет... Не тот случай. Не могу я быть сторонним наблюдателем на поминках по самому себе...

Я тут понял одну забавную вещь. Знаешь, почему до последней минуты напряженно работали некоторые писатели, Антон Павлович или Михаил Афанасьевич, например?..»

«...так вот, Чехов, как ты помнишь, он ведь врачом был, и отлично знал, что скоро ему конец, но он продолжал работать практически до последнего вздоха... А почему? Потому что работа отвлекала его от мыслей. От страшных мыслей! И еще... Он хотел успеть... Успеть высказаться...»

Я долго брел по Бульварному кольцу, обдумывая по дороге письмо Юрка. Я вспомнил, как мы познакомились.

Я тогда имел в постоянных любовницах несколько студенточек МВТУ. И вот однажды одна из них, удалая, развеселая шлюшка по имени Антонина, заявилась с подругой. А та пришла не одна, а притащила с собой толстоносого лысоватого субъекта. Толстоносый мне поначалу очень не понравился.

Теперь о детали, которая не имеет отношения к предмету рассказа. Тем не менее, не могу удержаться от соблазна ее упомянуть. Дело в том, что у этой Антонины от природы на лобке буйно колосился треугольничек необыкновенно черных и жестких волос, за что она получили от знавших это сокурсников кличку Вакса. Кстати, на кличку она охотно отзывалась.

Помню, толстоносый, а это, как вы поняли, был Юрок, без устали мрачно и надменно шутил, чем окончательно настроил меня против своей персоны. Он принес с собой, вероятно, в качестве добровольного взноса или пожертвования, чекушку водки, которую долго не вынимал из кармана, надеясь, как он много позже мне сам признался, что выпивки и так хватит.

Когда он, томясь, кряхтя и морщась – выпивки, конечно, не хватило (да и когда ее хватало в те годы?!) – достал бутылочку из внутреннего кармана пиджака и, скорбно вздыхая, выставил на стол, содержимое в ней успело нагреться, и это еще более усугубило мою антипатию к новому знакомцу.

Потом мы по очереди бегали в магазин.

И вот наступил, так сказать, апофеоз попойки.

И тут, против ожидания, Толстоносый, с точки зрения моих тогдашних представлений о веселом времяпрепровождении, повел себя совершенно блестяще.

Вечер закончился тем, что я вынес из уборной велосипедную раму с рулем, сиденьем и колесами; под одобрительное хихиканье подружек с превеликими трудами собрал все это, колеса подкачал и усадил на это сооружение развеселившегося Юрка, предварительно велев девицам раздеть его до трусов. Потом открыл входную дверь, дал Юрку строгий наказ на лестничной площадке сразу повернуть направо и... отчаянный спортсмен, крича во все горло, загрохотал вниз по лестнице.

Забыл сказать, жил я на восьмом этаже дома, в котором перманентно портился лифт. Не работал он и в тот злополучный вечер.

Возможно, Юрок добрался бы и до первого этажа, – упорства ему и тогда было не занимать, – если бы в ту минуту, проклиная все лифты на свете, по лестнице не поднимался к себе домой огромный полковник-интендант с пудовым арбузом в руках.

Когда до слуха привыкшего к кабинетной тишине полковника донесся непонятный нарастающий шум, он остановился, настороженно прислушиваясь, предусмотрительно прижался к стене спиной и замер в обнимку со своим дурацким арбузом.

И тогда из-за поворота, пересчитывая ступеньки, на него, как смерч, налетел, сверкая вытаращенными глазами, неизвестный человек в футбольных трусах, сидящий на уже искореженном спортивном велосипеде, и дальше, вниз по лестнице, полковник в обнимку с арбузом и Юрок на велосипеде, воя и матерясь, кубарем проследовали вместе, составив на короткое время нераздельное целое.

Следующее утро прошло не менее весело. На такси, с тремя ящиками спасительного «Будвара», прибыл Алекс, который был встречен бурей восторгов. Потому что у всех в груди бушевал пожар такой посталкогольной силы, что его могло потушить только пиво.

Юрок, обложенный мокрыми полотенцами (рассвирепевший полковник, оправившись после падения, успел-таки надавать тумаков бесстрашному велосипедисту), беспрестанно постанывал, находясь под бдительной опекой Ваксы и ее подружки. Последняя, благодаря своевременно и демонстративно проявленной заботе, стала на какое-то время и его подружкой.

Ничто так не сближает русских людей, как совместное распитие спиртных напитков.

С той поры мы с Юрком стали друзьями, и дружба наша длится без малого двадцать лет...

Неужели ей суждено скоро оборваться?