Безнадёгин : Железнодорожная сказка

/ Посвящается старому вагону, стоящему в тупике у вокзала Курска. Спасибо, старик!/

Среди неуклюжих цистерн, среди товарных вагонов, груженых углем, удобрениями и щебнем, в полукилометре от оживленного здания вокзала, стоял старый, отслуживший свое, Вагон-ресторан.
Рельсы, по которым его привезли в это место, не блестели на солнце, покрывшись темным налетом, потому что уже много лет не ходили по ним поезда.
Железная дорога, в утробе своей сохранявшая старый ресторан и раскинувшаяся на три стороны вокруг, за самой спиной Вагона кончалась огромным бетонным блоком. Как- будто боялись железнодорожники, что не выдержит старик тягучих минут уходящей жизни, сорвется с места и без всякого постороннего усилия поплетется медленно в сторону заката.
Что ж, если так оно и было, зря боялись рабочие, очень давно Вагон смирился с тем, что здесь, вдалеке от суеты, встретит он свою легкую, огромную и простую железнодорожную смерть.
Раньше, много лет назад, Вагон-ресторан, бывало, вглядывался в серую свинцовую даль привокзального неба, и салютовал молодым электричкам, то скрежетом разрушающегося металла, то маленькими огоньками, блуждавшими темными вечерами у него внутри, то совсем уж жутким, тихим гудением сухого ветра, забредавшего на его тупик.
Тяжело было тогда Вагону мириться с тем, что никогда более не двинется он с места, и не увидит летящие в лицо голубые города и пугающие черные леса.
Но, со временем, металл приходил в негодность, точеные, ярко-зеленые линии корпуса покрывались клоками ржавчинами и серыми ямами от крошащейся краски.
Внутреннее убранство тоже мало что могло напомнить Вагону о его прежней жизни. Блестящие холодильники, никелированные ручки кресел, гладкая поверхность столов- все это давно было выломано бродягами. Некогда переливающиеся на солнце стеклянные глаза тамбуров много лет валялись разбитые на черных путях.
Вагон-ресторан смотрел теперь на неудержимый мир черными квадратами выбитых окон.
Время, спотыкаясь и притормаживая, все равно упорно двигалось вперед. Там за бетонным блоком, оно смеялось вместе с людьми в их уютных автомобилях, и сверлило неизвестное, дожидаясь зеленого сигнала светофора, жившего на переезде.
Часто машины подолгу стояли в этом месте, рядом со старым Вагоном и он вслушивался в неясные, наполненные отчаянной радостью жизни, разговоры водителей.
Нет! Никогда больше не хотел старый Вагон в этот мир, где не было ни минуты покоя, и ни слова согласия с надвигающейся судьбой.
Теперь на набирающие скорость поезда Вагон смотрел со спокойной улыбкой уставших губ, у краешков которых, каплями вагонной крови запеклись разбитые фары.
Иногда на соседние рельсы привозили отдохнуть локомотивы, пассажирские вагоны и такие же рестораны. Бывало, они задерживались здесь на несколько дней, и вели со стариком долгие, скрипучие разговоры.
Локомотивы говорили о заснеженных далях, о краях земли, о тысячах скитальцев с горящими глазами, и пустом синем небе. Даже в рассказах о погибших в катастрофах и авариях общих знакомых, слова вырывались из них с дикой энергией резкого неуемного железнодорожного сердца.
Плацкарты же все больше шептали Вагону непристойные истории, краснея в лучах заходящего солнца, и пели какие-то новые, довольно глупые песни.
И не было конца этим куплетам и вагонным словам.
В последнее время старик слушал все это и уже не пытался отвечать молодым своим знакомым. Собирая оставляющие металл силы, пытался он найти в этих разговорах хоть что-то, что может удержать его на пропитанной машинным маслом земле. Все истории были одинаковы, с самых дальних концов страны везли поезда одинаковых людей с одинаковыми мечтами и похожими долгими снами.

Скучно и пусто было старому Вагону-ресторану.

Но однажды, когда уже уставшее сентябрьское солнце подожгло траву и леса ярким пожаром, и огонь этот сменился промозглым ноябрьским светом, в самом начале зимы, поставили рядом с Вагоном-рестораном молодой пассажирский состав.
Он стоял в трех метрах: спокойный счастливый и упрямый в своей тяге к дальней дороге и правильной, прямой жизни.
Молчал молодой состав, вглядываясь в тусклое зимнее солнце. Так прошло несколько дней. И потом он неожиданно разрезал тишину четкими и уверенными словами:
- Старик, знаешь, я вернулся с моря. Я видел море.
Сказал эти два простых предложения и замолчал снова. Старый Вагон ничего не ответил ему, однако, по его пустой, выпотрошенной, ржавой вагонной душе поплыло лязгом давно стоящих на месте колес: «мо-ре-мо-ре-мо-ре»
И показалось старику, последняя радость жизни забилась среди паутины пустого салона. Вагон помнил, как увидел море. Давным-давно он ехал к одному прибрежному городу и огромная, сначала не отличимая от неба, потом иссиня-черная, а потом, при приближении переливающаяся всеми цветами голубого спектра, великая и бессмысленная масса воды оказалась у самых колес его.
В том городе Вагон-ресторан простоял несколько дней, и наблюдал, как жило безумной жизнью великое Черное море. Он смотрел квадратными глазами, как оно металось в своих берегах, как неистово захлестывало прибрежную гальку, как тихо и виновато отползало от серых камней, и накидывалось на них с удвоенной яростью и не щадящей любовью.
Вагон смотрел на это сумасшедшее море и видел в нем свое отражение. Прямые линии корпуса, аккуратные прямоугольники окон, блестящие ручки дверей, правильные колеса – все это вдруг изгибалось, ломалось, вырывалось за пределы прямой и рассчитанной жизни. Здесь на рельсах стоял спокойно Вагон, а там, на воде, рвался из цепей свободный, огромный, и непокорный дух его.
- Знаешь, парень, это море…. Оно ведь живое, понимаешь- выдохнул Вагон-ресторан- Нет, не подумай, я еще не выжил из ума от старости, и еще помню, как умные мужчины убеждали своих женщин, что это лишь простая вода. Но разве не такая же вода здесь, в этих окрестных лужах? То-то, приятель. Вот только нашей воде нет дела до ветра, она спокойна, и мечтает лишь о том, чтобы просочиться сквозь землю к своим рекам. А теперь скажи, ты видел, друг, как море встречает ветер? Как оно гордо скалится в темное небо, как разрушает вековые камни, лишь для того, чтобы смеяться с ветром сумасшедшим смехом свободы? Там, поверь старику, внутри этой бесконечной воды мечется зверь, мечется и не находят покоя, зовет к себе снова и снова, обжигает тела и души. Может быть, это дьявол, там, в морских глубинах, а может, вся людская, невыносимая, ранящая боль и непокорная, слепая любовь их.
Молодой состав смотрел на старика с жалостью. Он видел все то, что описывал Вагон-ресторан, но вместе с этим, слышал он железнодорожные рассказы старых плацкартов, которые говорили, будто в те дни, у моря, Вагон-ресторан подолгу смотрел в ясное небо, словно ждал настоящей бури. И буря пришла. Холодный, хлесткий ветер срывал показной лоск с улиц прибрежного городка, а море, в бешенном танце, избивало волнами берег. Тогда-то Вагон-ресторан и накренился изо всех своих сил, в жутком напряжении потянул он железные мышцы к воде, и когда почти заваливался на бок, пришла к берегу огромная, дикая волна и коснулась его солеными ручьями и серыми, бешенными брызгами. Морская вода проникла в самое его металлическое сердце, и больше не покидала старого Вагона. После, во время технического осмотра, утаил он от железнодорожников, где сохранилась она. И великолепный корпус его с каждой новой поездкой все больше приходил в негодность. Быстрые колеса отказывались мчаться с составом в одном выверенном, правильном темпе. Отдыхавшие в его зале не могли найти спокойного места, потому что трясло Вагон в отчаянной лихорадке.
В конце концов, Вагон-ресторан стал тем, кем и являлся сейчас- одиноким пустым уставшим стариком в единственном тупике бесконечной железной дороги.
«Определенно, в море живет дьявол»- думал молодой состав. Но когда отправился он в новые, неизведанные места, к маленьким, суетливым станциям, даже равномерный стук колес не мог отогнать от него сумасбродную, глупую мысль. Глухой болью отдавалась она в голове у состава: «Если я когда-нибудь, через недели, месяцы, годы, десятилетия окажусь у моря, я просто обязан прикоснуться к этой прекрасной свободе!»
Вагон-ресторан знал, о чем так мучительно думал его молодой знакомый. Знал и улыбался в беспросветный тупик. Ведь никакие дожди и звенящая даль одиночества не страшны, если хоть раз узнал и прикоснулся к настоящей, непокоренной свободе и разрушительной кричащей любви.

Зима тянулась долго. По внутренностям Вагона тяжелыми, коваными сапогами ступал холод, выламывал его железные кости беспощадной недоброй рукой.
Пару раз к нему пробирались вокзальные пьяницы. Они жгли в самой середине зала черные доски, и заплетающимися языками, рассказывали друг другу печальные, разъедающие правдой, истории. Вагон понимал их и прощал серый дым костра, и разбитые бутылки. Они были такие же, как он: пустые и грустные осколки земного одиночества, не сумевшие жить без надежды на яркие капли простой и доброй мечты.
Рядом все также останавливались вагоны. Они брезгливо смотрели на расхристанного старика и старались молчать, чтобы, несомая разговором, тоска не перекинулась и на них.
Только один давний товарищ Вагона-ресторана, со стыдящим и грубым облегчением сообщил ему, что слышал, будто летом за стариком пришлют один из крепких молодых локомотивов, и тогда уж закончится эта жестокая пытка.
- Ну что ж, так тому и быть- только и смог выдохнуть Старый вагон и снова погрузился в вязкую февральскую дрему.
А потом пришла весна. Ощущение скорой, избавительной смерти заполнило Старый вагон. Часами он впускал в свои глаза оживающую зеленую даль, жадно, что было сил, вслушивался в поездные гудки и вокзальные объявления. Серые маленькие птицы, их острые коготки, скребущиеся о крышу, спокойствие соленой воды в глубине его механизмов- все это воспринималось им с ясностью, тихой печалью и благодарностью огромному и прекрасному миру. Многолетний, тысячекилометровый путь его скоро должен был снова начаться, чтобы закончиться уже навсегда.
Старик не верил в Бога и жизнь после смерти. Правда, некоторые грузовые составы рассказывали, якобы из старых вагонов люди создают новые машины. Будто никто никогда не умирает навсегда, а лишь становится чем-то новым, молодым и прекрасным, и после отправляется в манящее путешествие немеркнущей жизни.
Вагон рассказам эти не доверял, но все больше задумывался о том, что не может так просто и тускло закончиться долгая песня его жизни.
Не верил и даже пытался забыться,пока однажды в августе, мимо него не прошли рабочие, и не сказали о том, что скоро, мозолящий глаза хлам отвезут на лом.

А потом в Старый вагон пробрались дети. Они, мальчик и девочка, легко проскользнули в выбитое дверное окно. Стоя в самом начале пугающего запустением салона, они весело переглядывались и стали с интересом рассматривать и изучать все пространства Вагона. Старику они нравились. Он любил детей. Когда-то и он рассекал стальным телом жуткую, неизвестную и пустую землю. Но разве кто-то в те времена мог сказать ему, что прекрасное способно разрушать, что любовь легко оборачивается отчаянием, а свобода калечит изнутри? И вот теперь эти дети ходили по его залу и смотрели так же, как он в те дни, будто искали то, что сможет уничтожить их шаткий прозрачный мир.
Вагон старательно убирал с их пути битое стекло, ржавые гвозди, и торчащие штыри. А когда они зашли в комнатку официантки, расчистил пол в центре своего салона и наполнил его безмолвной музыкой однажды обретенного счастья.
Мальчик и девочка танцевали внутри разрушенного свободой механизма. Они переступали с ноги на ногу в такт льющейся из железных стен тишине. При каждом их шаге с потолка старого Вагона сыпалась отслоившаяся белая краска. Она медленно падала в ритм их движениям, и легко ложилась на пол, напоминая старику цветы вдоль дорог, снегопады, и белую пену морской воды. Музыка смерти и жизни заполнила сначала тупик, а потом и пути с товарными вагонами, и даже сам яркий, никогда не спящий, вокзал.
Вагон напрягался изо всех сил. Жуткая и великолепная мысль не отпускала его. Сейчас он хотел одного, вырваться из этого проклятого тупика, сдвинуть с места свою проржавевшую плоть, и медленно поехать вдоль оживленных дорог, увозя к морю этих веселых детей.
Музыка оборвалась у него внутри. Старик с жутким скрипом качнулся, и как-то неправильно, и не по железнодорожному нежно, двинул своим металлическим телом в сторону прибрежного городка. Из многокилометрового пути он смог одолеть лишь пару сантиметров. Но эти сантиметры, это ничтожное расстояние, отняли у него последние силы.
Море, спрятанное внутри и ставшее каплями на металле, тоже качнулось, приветствуя последний крик старика. Дети покидали уже мертвый Вагон.

На следующей день к железному каркасу подошли рабочие, зацепили его за локомотив и тело старого Вагона-ресторана отправилось на переплавку.
А далеко за горизонтом, там, где южное небо гладит шершавыми ладонями облаков непослушную взлохмаченную голову моря, Бог и душа Старого вагона прогуливались по райской гальке. Они говорили о счастье, которое заставляет захлебываться собой, о темном горе, ласково проникающем во все поры сознания, о прекрасном бесконечном пути в поисках мечты, о тисках свободы и непознаваемом мире. Бог предложил старику стать человеком. Встать у самого истока земной судьбы, смеяться,
и сбивать о стену кулаки в отчаянии, почувствовать, что такое победа, и понять, почему среди бед и отчаяния люди так держатся за непредсказуемую, порой жестокую, жизнь.
-Нет- сказал старик Богу- я видел людей, слышал их разговоры, делил с ними время. Да, их дела великолепны, но я слишком устал от дел. Я смертельно устал. Так что, прошу, позволь мне вернуться в свое искалеченное тело, и закончи, наконец, эту пытку мечтой.
Бог согласился. Когда душа Старого вагона почти скрылась из виду, Бог окликнул его
- О чем же ты мечтал, старик?
- О море- ответил Вагон.
Бог улыбнулся.
Перед переплавкой оживший, разрезанный на множество частей, металл Вагона-ресторана услышал, как у большой печи переговаривались двое рабочих.
- Не знаешь, куда это пойдет?- сказал один, и показал рукой в сторону старика.
- Слышал, хотели куда-то на оружейку, но, в последний момент, все поменялось, так что отправят на судостроительный. Думаю, такая дрянь может стать только якорем.
Рабочие громко рассмеялись. С ними засмеялся и Старый вагон.
Когда огонь начал сжирать его, он все также смеялся, не чувствуя никакой боли. Как- будто он просто отходил от залитого огнями вокзала, и на том конце пути ждала его последняя и единственная остановка- Море.