Григорий Перельман : Про дырочку/не на конкурс/

Мне понравилась идея одного человека писать мемуар. Не стал заморачиваться красотами, а просто жахнул в лоб, что, мол, так и так, лазил в петлю. Такой вот мудак, и четырежды.
В целом я его понимаю: подводить красоту под некрасивость – довольно мутное дело. Двуличность сквозит, если только без юмора. А юмора не всегда достаёт, когда песня о главном.
Самое парадоксальное в жизни то, что она сплошной процесс умирания. Начну жить, вот только так и сразу; какие наши годы, всё впереди; сорокпятьбабаягодка… Это, с точки зрения постороннего и равнодушного наблюдателя просто дичь. С первым вздохом и криком ты начинаешь приближаться к последнему стону и всхлипу. Если этим посторонним можешь стать сам, то вполне возможно удивиться до крайних степеней. Сначала оторопеть. Потом испугаться. Затосковать. Спрятать голову в песок. Запить горькую. А потом вновь безразличие и тоска, плотная, как вся наша безмайданная жизнь, полная ватного смысла.
Мне на протяжении пары лет снились пара снов. Это тварная парность достала в усмерть, в корень, в труху.
В первом сне я регулярно падал с балкона. Добровольно и с ужасом валился в темь. Обсираясь от ужаса, молча крича, заходясь жопным сердцем. Боюсь высоты с детства, вот в чём странность.
Второй сон был ещё циничнее. Некто заправлял мне рашпиль в почку, и неторопливо вертел, заставляя корчиться, подобно червяку, что сдуру пошёл с мужиком на рыбалку.
Природа снов мне совсем не ясна. Я боюсь высоты, боли, не люблю мужиков и рыбалку. Но, что интересно, я стал привыкать к этому перманентному вторжению в свои глубоко интимные сны. И всегда был готов, что если снятся бабы, то кончится рашпилем сзади. А если что-то забавное по ноздре, то балконом спереди.
Через некоторое время я стал привыкать к состоянию боевой готовности к смерти. Спал я не меньше полсуток, а оттого грёзы слиплись с явью просто на ура.
Результатом явилось полнейшее равнодушие к жизни. Ни к смерти, нет, смерть стала нормальным фоном, естественным, как дышать, пиздеть, пить и трахаться. А вот жизнь поплыла куда то вдаль к горизонту, становясь всё мельче и условнее, размытой кляксой дрейфующей к горизонту событий. Жизнь проткнула всеобъемлющую панораму смерти в одной маленькой точке на грани тверди той и той, и в целом нивелировалась в какую-то условную чушь, от которой сорок семь лет творились одни неудобства.
Похоже, что скоро я совсем забуду то место, где находится этот злосчастный прорыв. Потому как сплю ещё больше, если не смертельно пьян, смертельно заёбан, или смертельно грустен. Грустен до степени русской тоски, от которой падают в обморок самые бодрые жирные мухи.
И если я жив, друзья, то только по одной причине: надеюсь когда-нибудь встать с обломовского дивана, подтянуться к довольно бессмысленной марине с условным в ноль горизонтом, найти в засиженном мухой холсте заветную дырку, и заглянуть туда одним глазом: а может там и впрямь шевелится то, ради чего ещё рано пить цикуту, мылить вервь, или резко нагнать кубатуру?