Levental : Принцесса Берутте

«Здесь мы должны свернуть, хоть это и более длинный путь» - говорит Маша – «Дальше - стройка, охраняемая собаками. Кто знает, что у них на уме». Отрицательно качаю головой: «Нет, собак я не боюсь. К тому же я вооружён, а тут какой-то особенный свет. Я хочу пойти этой дорогой». Маша мешкает, но соглашается. И мы идём на огни, оставляя ночь позади. Чуть погодя перед нами возникает табличка: CUIDADO, OBRA EN CONSTRUCCIÓN. «Что тут написано?» - спрашиваю я свою спутницу. «Это ты узнаешь дома, полистав подаренный мною словарик» - отвечает девушка, обозначая улыбку. Что там говорить, я, потный очкарик, страдающий алопецией в 24 года, ужасен в сравнении с ней, зеленоглазой, улыбающейся Машей. Про таких говорят - «породистая». Искусственно аккуратным почерком копирую надпись в блокнот, облакачиваясь спиной о неизвестное тропическое дерево. Прячу блокнот в левый брючный карман с мелюзговой дыркой (скучное запоминание – издержки скучной профессии), провожу ладонью по шершавому древесному стволу, чуть медля на зелёном одиноком отростке, из которого по моим нелепым соображениям когда-нибудь вылупится банан. «Глупый, пошли, тут небезопасно». Некоторое время шагаем молча, отбрасывая длинные, резкие тени. Маша говорит: «Каракас – второй по преступности город в Латинской Америке, после Сьюдад Хуареса (что в Мексике). Жизнь человека здесь практически ничего не стоит, особенно ночью. Твои стоптанные туфли – вполне себе причина, чтобы пырнуть тебя ножиком или всадить пулю. Махание кулаками – пережиток недалёкого прошлого, обычно стреляют. Причём полиция сама продаёт оружие местным маландро. Да и полиции как таковой тут днём с огнём (а вечером разогнём) Каждый расчитывает на себя и всегда должен держать ушки... (на горбушке). Особенно будь осторожен в банках, когда обналичиваешь чек. Среди служащих попадаются крысы-наводчики. Если, скажем, снимаешь много, будь уверен – только что обслуживший тебя тихоня в ожидании своего процента позвонит Рамону и сообщит ему губительную для тебя информацию. Не успеешь открыть дверь такси, как в твой висок упрётся дуло самострела. Полиция всегда появляется после. Попьют кофе, составят протокол, обсудят последний бейсбольный матч. Así es la vida aquí, chamín». После вставки а ля «риал лайф стайл» чувствую первые икринки презрения к моей собеседнице. Стоило ли тратить жалкие сбережения архивариуса на особу, которая только и делает, что вертит павлиним хвостом перед носом очередного лопуха, которому легко можно присесть на уши? Кто ты? Нищий офисный планктон, работающий на китайские бич-пакеты (ну ещё вино и курево). В Каракас попал по знакомству, через хорошего (в кавычках) маминого друга, дядю Волю, в манере которого максимально долго не размыкать своей лапы при рукопожатии, проглядывает нечто содомическое. М. заводит шарманку о красотах испанского. Слушаю с вялым интересом: после сытного ужина из морепродуктов хочется срать. «Я никогда не стремилась зарабатывать испанским на жизнь. Меня привлекала в первую очередь его эстетическая составляющая, гармоничная смена гласных и согласных, мелодика, стиль. Быть внутри системы, разговаривать с птицами на их языке (пауза). И вот я здесь, преуспевающий директор туристической фирмы с заморской фонетикой. Мне грех жаловаться на зарплату, у меня есть всё. Но иногда я ощущаю грусть. С недавних пор мне стало не хватать родного звучания. Это неожиданное соседство с тобой... Ты, конечно, смешной, но я ужасно рада». Я психую, но внешне спокоен. Мне хочется её убить. Держу потную руку в правом брючном кармане, до синевы сжимая перочинный ножик в кулаке. Заставить её замолчать. Вонзить лезвие в её щуплое, аристократическое горло. Прервать птичий щебет раз и навсегда. Оставь, оставь, это пустое. Ты не способен на убийство. Посмотри, ты несёшь её сумку. Твой удел: быть носильщиком, архивариусом, безобидным вралем. Вокруг тишина. Это удивительно. Шум стал чем-то естественным. Шум внешний, шум внутренний, навязчивый голос в твоей голове. Спроси у неё что-нибудь. «Послушай, тут даже ночью редко бывает ниже 20, а ты в сапогах, почему?». Смотрит на свою обувь, улыбается: «Это красиво». Фонарные столбы медленно сменяют друг друга. Свет. Пунктир сумерек. Свет. Стройка давно позади. Никаких собак нет. А жаль. Время поцелуев. Проходим мимо кулинарии «La Flor del Rosal», которую местные аборигены называют «панадерией». Внутрь лучше не соваться. С недавних пор я там нежелательный пассажир. Был воскресный полдень. Я зашёл перекусить. На входе, как и положено, взял магнитный жетон, подошёл к прилавку, заказал круасан с сыром и банку «Chinoto» (местный «Sprite»). Гарсон разогрел круасан, но вместо газированной воды, налил свежего апельсинового сока. Помню, как внутренне радовался его ошибке. Я не знал, что в заведении подают свежевыжатый сок. Цена та же. Взял свою пайку, сел за дальний столик и ушёл в себя. Рядом рыхлая, чернявая венесуэлка мыла витрину с тортами. Я впитывал каждое её отработанное движение, каждую складку её неопрятного тела. А потом, воспользовавшись давкой у кассы, прошмыгнул к выходу, оставив жетон на столе. В идеале я должен был подойти к кассе и вручить жетон кассирше. Заплатить надо было копейки, но я этого не сделал. С той минуты я стал ощущать своё падение. Я чищу зубы раз в день, перед тем как идти на работу. На моём хую благоухает цветок герпеса – ебал шлюху – порвался гандон. Её звали Марисабель. Ей было неприятно находится в моей компании, это понятно. Я чувствовал её брезгливость всеми порами и перепонками. Если бы я был, предположим, не дурен собой, то колумбийка сняла бы свою клетчатую рубашечку по собственному желанию, бесплатно. А так пришлось платить. Для уродов особая такса – 50 боливаров, если, конечно, хочешь увидеть силиконовые сиськи. Моя спутница молчит. Молчу и я. Эта ночь бедна на звуки: моё тяжёлое дыхание да цокот её каблуков. Вот и всё. Шаг. Ещё один. М. наступает на решётку и увязает. «Чёрт, каблук застрял...». Предпринимает нервные попытки высвободить ногу из капкана. Бж, бж... Наносит болезненные увечья каблуку (левому). «Подожди, надо расстегнуть» - говорю я, опуская сумку на асфальт. Бросаюсь к молнии и в два счёта выдираю бегунок с корнями. «Что ты наделал, болван? Ты же всё испортил, испортил!» - сокрушается М., оседая (стратегия паука). Отстраняюсь. Ослабляю узел галстука. В лучших традициях ковбоя Марльборо достаю из нагрудного кармана белой, но далеко не свежей рубашки пачку лёгких сигарет и картонку спичек. С недавних пор отказался от зажигалки. Мне хочется быть благородным хотя бы на уровне жеста. Чиркаю спичкой (чирк), затягиваюсь. Красная картонка стало быть хорошо контрастирует с моей белой рубашкой. Красную картонку зовут так: «Caballo Rojo». Красный Конь. Купание красного коня, блять. В продолжение темы аллюзий не лишним будет вспомнить и старину Пруста с его «Пленницей». Пленная Маша. Кто-то внутри меня шерстит задрипанные конспекты по зарубежной литературе и, хватая мой рупор, вещает: «Принцесса Берутте, наше совместное здесь пребывание далее не имеет смысла. Одесную мой конь, что в миг домчит вашего кабальеро до замка. Я возьму инструмент (монтировку) и сразу же ворочусь, дабы вызволить вас. Однако, некоторое время вам придётся побыть одной. Для обороны я оставлю вам оружие. Вот, возьмите сей перочинный ножик, точнее чертёжный циркуль. Если набегут ягуары или злые сефарды, цельтесь прямо в очи. Да пребудет с вами Бог». Поцелуй. Слёзы. Просьбы не уходить. Удаляюсь с её сумкой (конь убежал). Вторая сигарета ещё приносит удовольствие, а вот с третьей начинается пресыщение. И, тем не менее, курю. Ночь прекрасна и, как сказал бы, Голсуорси, нежна, однако, эффект от выпитого вина ослабевает. Оголённый алкорадар выводит на свет незнакомой закусочный. В сенях дремлет жирное безопасное животное (навязчивое развитие темы собак). Хочется приветствовать жрущих и пьющих по-французски. Сажусь у стенки и с фальшивым вниманием разглядывыю меню. Столик, за который я упал, представляет собой треножник, столешницу и прямоугольный кусок ватмана, служащий вместо скатерти. «Что желаете?» - спрашивает подлетевший фартук, одетый в кошачьи усики. «Желаю кровавой буженины с трюфелями, но сегодня ограничусь диетпивком» (без вкуса, цвета и запаха). За столиком напротив - европейского вида тётя (имя Биби ей как раз впору) косится в мою сторону. С чего бы? Ах, да, женская сумка. Притихла в ногах, ждёт своей участи. Нет, не сейчас. А тёте в химочке всё неймётся. Жизнь ничему не научила её, болезную. Пялится на архивариуса, вооружённого циркулем (бедняжку М. уже давно пожрали ягуары вместе с копытами). Нечего пялиться, говорю, ибо циркуль. Каждый вечер я беру его с собой на прогулку по сумеречным беспокойным кварталам. Petare. Barrio Bruto. Moriche Morado. Ты, Рамон, хочешь пощупать мой карман, а я хочу поизучать анатомию твоего близорукого глаза. Глоток. Ещё один. Хорошо. Верчу башкой по сторонам. Ни одной красивой дженщины. Не знаю, откуда пошёл этот миф о прекрасной венесуэлке. Все красавицы в телевизоре. Да и не такие уж, по большому счёту, красавицы. Лучшие представительницы в своей оболочке заключают нечто рыбье. Веснушчатые дебелые плечи, как у телесериальной касты актрис, вульгарная развязность, силикон. Платья или юбки опять же только в телевизоре. Ноги переплетают ижицей, чтобы мужички не наглядели чего пикантного. На улице кроме джинс и спелых складок узреть что-либо сложно. Пожрать любят амплитудно: чтобы и арепы, и качапы, и двухлитровые калабашки колы. Отрыгивать не возбраняется, но вставка «perdón» обязательна. И всё-таки ты не прав, Артур, потому что субъективен. Судить о женской красоте отдельно взятой страны по увиденным тобой крохам равносильно разговору о том, что в лучших столичных ресторанах Латинской Америки вместо скатертей стелят ватман. И всё-таки, и всё таки, нащупывается некое здравое зерно в моём скепсисе. Мы заложники шаблонов, готовых суждений, порошкового супца в виде афоризмов. Несколько (не)случайных побед на конкурсах красоты, и В. застолбила за собой право гарцевать, как минимум, в лидирующей тройке. Все вы, полуфабрикаты, одинаково прекрасны или ужасны. Если отбросить закулисные междусобойчики больших дядь и положиться на мерило личных пристрастий, то судия, вроде меня, предпочтёт брюнетку, скажем, из Болгарии, в голос хохочущую над русским «чемоданом», но недоумевающей, почему ихняя «прахсмыкачка» (пылесос) кажется мне карикатурой в кубе. Впрочем, твои упаднические настроения легко объяснимы. И дело тут не в сожранной с кожурой директрисе турконторы, а в обычной физиологии. Несколько дней назад, в офисе, дура Мариалис пролила воду, и я нерасторопный молодой старичок в очках пизданулся на подагрический локоть. Он конечно же опух, а я конечно же жру по ночам красное вино. Так-то. От предстоящего визита к местному врачевателю и болезненному отсосу жидкости из уязвимого органа мутнеет в глазах. Боль. Специфический больничный запах. Нет, лучше об этом сейчас не думать, но методично пить до потери сознания. Достаю очередную сигарету, чтобы доставить несколько неприятных минут запудренному носику Биби. Люблю талантливых людей с изъянами: курящих, пьющих, шрамированных - чувствую с ними генетическое сходство. Здоровая посредственность настораживает. Люблю поэзию. «Был я нацелен, и вылезла нота; бил я цветочком в стальные ворота». Уже прошло столько времени, а меня по-прежнему тревожат воспоминания о ночи, проведённой на горе Авиле, в Галипане (Каракас подо мной). Уютный ресторанчик. Столики, убранные живыми цветами и фруктами. Дилетантский оркестр. Возможно, это воспоминание станет моим потерянным раем. Подзываю гарсона, рассчитываюсь, поднимаю с пола сумку и выхожу вон, минуя безмятежно спящую псину. Аревуар. Я снова пьян. Свет пунктир сумерек, свет. Архивариус ковыляет домой. Работа архивариуса незамысловата: заносить в реестр входящую и исходящую корреспонденцию, следить за факсoм, иногда делать переводы с анлийского и обратно. Я мечтаю о другой работе. Я мечтаю быть точильщиком карандашей. У меня в офисе у единственного электроточилка. Несколько раз в день ко мне обращаются с просьбой: «Не поточишь?». Генеральный директор должен издать указ об отмене ручек и компьютеров. Только карандаши. Всё делопроизводство должно вестись карандашным графитом. Меня сделать владыкой электроточилки. Назначить таксу за кажду точку. Положить месячный оклад в 4500 шиллингов. И ещё чтобы отпуск – 3 раза в год. Вот моя мечта. В последнее время над Каракасом смог: и днём и ночью. В небе ни одной звезды. Ползу к себе в берлогу. Открыть тетрапак чилийского вина и покурить в окно. Походка моя бесшумна. Я научился быть незаметным. Вот и мой дом, обнесённый решёткой. Чуть поодаль – свалка. В ней шебуршит в поисках кормёшки чёрный помойный кот. Подзываю его по-испански: «Misu, misu, misu». Прекратил шевеление, насторожился. Бежит ко мне. Чёрт, не ожидал, даже нечем его угостить. Достаю из кармана ключи, тут же на цепочке серая таблетка, чтобы открыть магнитный замок. Кивком приветствую заспанного охранника. Кот следует за мной. Придётся его усыновить. Вместе веселее. Лифт. Я живу на втором этаже, но без лифта туда не добраться. Дверь, ведущая к аварийной лестнице, заперта с тех пор как я сюда переехал. Живу в самом безопасном районе, но даже здесь меры безопасности угнетают. Сначала решётка и охранник, теперь вот лифт, который без магнитной таблетки не вызовешь. Подхватываю кота, захожу в кабину. Нажимаю кнопку второго этажа. Дверь закрывается, но лифт стоит. Перемещаю вес тела влево. Щелчок. Поехали. В правой руке держу большую женскую сумку в с кладках, напоминающую жабо или манжету какого-нибудь короля, в левой – обмякшего, ручного котика. Картина, достойная кисти Веласкеса. Выхожу. Отворяю дверь. Включаю свет. В комнате свалка. Повсюду грязная одежда вперемежку с чистой, неглаженной. Целлофановые пакеты полные упаковок от китайских бич-пакетов, пустые бутылки из-под водки и пива, деформированные тетрапаки. Телевизор. Зеркало в полный рост. Кот боязливо забивается под замшевый диван. Ставлю сумку на пол. Разуваюсь. Иду в туалет. Делаю своё дело. Выдираю страницу из недавно подаренного М. словрика. Подтираюсь. Душ сегодня принимать не буду. Лень. Я достаточно понимаю по-испански (Осторожно, идут строительные работы). Просто разговаривать мне не с кем. Я молчун. Возвращаюсь в зал. Опорожняю содержимое сумки на столешницу. Рассматриваю предметы по-очереди: красная помада, коллекция открыток с разнообразными собачками, мелок в синем целлофановом пакетике, машинка для стрижки волос и белые трусики. Это всё. Разоблачаюсь: скидываю галстук, рубашку, высвобождаюсь из брюк. Стираю телефонный номер М. Наливаю в грязный стакан вина и рассматриваю открытки. Собачки. Усатые, лысые, в складочку. На последней открытке карандашная приписка:

«Собачка с бородкой меня укусила,
И плакал я много, и больно мне было,
А толстая тётя уколы колола,
А рядом за за стенкой сопел дядя Воля»

Ч.С.»

В оригинале дядя Коля, но это не важно. Ч.С.? Человек-сопля? Чрезвычаный самец? Чилабук сциркулем? Беру в руки белые трусики. Нюхаю. Дрочить не хочется. Откупориваю помаду, крашу наугад губы. Втыкаю машинку для стрижки волос в розетку. Опустошаю стакан с вином. Смотрюсь в зеркало. Ты устал. Под глазами мешки, в которых с лёгкостью уместится ещё по одному помойному котику. Надо что-то делать с этим ранним облысением. Нажимаю на кнопку. Комнату наполняет электрическое жужжание (бжжжжжжжжжжж). Жидкие волосы хаотично падают на пол (ты прекрасен, Артур Пьюти). Теряю сознание под монотонный звук электроточилки.