евгений борзенков : Хуй ни

Стоит хуйня. Сначала нихуя. А потом – ёп твою мать!!!
И хоть бы хуй.
Что это?!

( загадка для гиперактивных детей )


Четыре утра. За окном чернее, чем на душе. Редкие огни фонарей, злая диагональ горизонта, трупы ещё живых, окоченевших от безделья птиц. На столе слева направо корячились: нарезанный дольками апельсин, щербатая вилка с тремя сверкающими зубьями, два крупных свежих огурца, малосольная, почти живая сельдь, банка майонеза, банка кетчупа, стопка подсолнечного масла и – литровая кружка сырого молока. Значительно выделялась упаковка таблеток с надписью «Пур-ген». Некрупный почти молодой человек сидел за столом и обильно потел. На нём были блестящие от грязи треники, побитая временем майка и тапки-онучи. Человек был небрит и печален.

Он пялился на стол и почёсывал щетину на горле. Каждый продукт в отдельности у нормального непьющего не мог вызвать ничего кроме благостного слюноотделения.
Но вместе, сочетаясь в подобном порядке, продукты наводили на мысль.

Мужчина, пьющий на рассвете молоко под такую закуску – кто этот человек-загадка?

Это он.

Парень хотел сохранить инкогнито, ибо ржать в такой ответственный момент не стоило бы, но ещё когда висел мутной каплей на хую у папы, он уже знал, что с фамилией не подфартило. Папа обзывался на погремуху Ман Фо Ю. Трудно сказать чего здесь больше – злополучных китайцев, непростой судьбы или издевательства жестоких людей за врождённый недостаток в виде заячьей губы, косоглазия, заикания – когда русского в принципе человека награждают абракадаброй из букв и заставляют таскать за собой всю жизнь, как гирю на ноге.

Манфою пил несколько дней. Это был не запой, а заплыв. Однажды оставив на берегу все свои вещи, он смело нырнул в волны бесконечности. Манфою знал, что не вернётся.
В это утро, проснувшись в четыре, он наконец понял, что приплыл. Достиг противоположного берега. Осознание данного факта снизошло обыденно, как всякое просветление. Чистое сияние правды не могли осквернить ни винные пары, гуляющие по квартире, ни блевотные лужи, ни грязная посуда, ни выбитое в спальне окно, ни оплавленный носок на лампочке.
Ман. Фо. Ю. Мать. Тво. Ю.
Манфою манфою, что ж ты бросил коня.

Стояла дивная тишина, не работал холодильник, не тикали часы. Даже жирные мухи замерли и недоверчиво поглядывали на него с потолка, потирая чувствительные носы. Где-то в унитазе журчала вода.
Манфою сел на пол, оглушённый внезапным прозрением.

Когда-то давно, когда Манфою ещё не был так увлечён алкогольной работой, он пробовал писать тексты, и чистый лист казался ему куском мрамора, с которого какой-нибудь Микелянджело скалывает кувалдой лишнее, чтобы обнажить миру очередного каменного пидараса.

Так и сейчас: он воочию видел как с его реальности обваливаются огромные куски второстепенного, ненужного, весь быт, вся твердь одесную и ошуюю, вверху и внизу, все декорации, придуманные неизвестно кем и неизвестно для чего. Наносной мусор реальности смыло как грязь и осталось только самое главное – стол, и на нём натюрморт.

Манфою последние дни питался условно и вещами, суть которых удивила бы многих двуногих. В холодильнике было пусто как на душе, но именно это легло завершающим пазлом в общую картину, оправдав присутствие этих, диковинных в его вселенной продуктов.
Алкогольное волшебство не всегда несёт в себе злой заряд, в нём есть что-то от Санта-Клауса, от сентиментальной феи с длинной фаллической палочкой, от ведьмы, перепутавшей снадобья.

Чудеса сладостны.

Он сел за стол. На его лице играли желваки, вид продуктов аппетита не вызывал. К горлу подкатывало отвращение. Он знал, для чего они здесь. Последняя гастроль, и фамилия Манфою навсегда распадётся на несвязные звуки или может быть, застрянет на пару лет в мире в виде неаккуратных мазков кистью на табличке.

Уйти из жизни, так же как и войти в неё, можно через одну дверь. Но вот чем открыть её, не дожидаясь приглашения, без очереди, без талона. Это вопрос. Все способы давно избиты, а Манфою, будучи оригиналом, последние три месяца изобретал свой. Три месяца, похожие на сектора в партере, он прожил, последовательно приближаясь и присматриваясь к сцене. Он давно изучил репертуар и само действо, он не принимал сердцем банальщины, уголовщины, различных кровавых постановок. Присутствие эстетики должно быть во всём, каку Чехова, даже в акте дефекации. На том стоял Манфою.

Теперь, сидя на сцене, он глядел в партер, на прожитые летние дни. Там было пусто. Когда-то там, в каждом из дней, светились его больные глаза. Он видел там себя таким живчиком, бодро порхающим от похмелья к похмелью, с каким-то электрическим замыслом в мертвеющих нейронах башки насчёт кого-то впечатлить. Замысел зрел как фурункул, ночные алко-феи слетались в круг над ним каждую ночь, и шептали мудрые слова, учили о вечном, о правильном, бубнили хором, и он жадно внимал, он мотал на ус.

И намотал. Уроки экзистенциального колдовства, что несёт в себе обычный этиловый спирт, не прошли даром. Теперь перед ним лежали баснословно дорогие продукты, которых он не покупал.

Это был подарок. Кушай, Манфою. Это фо ю.

Надо по порядку. Он начал с апельсина. Потом огурцы. Сельдь оказалась приятной на вкус. Майонез и кетчуп пришлось смешать, так удалось обойти рвотный рефлекс, пообещав желудку что-то новенькое. Труднее всего было выпить масло. Он рычал и зажимал ладонями рот, елозил ногами, порывался блевать, но святая миссия висела над головой – Манфою не мог предать себя.
Наконец молоко. Выполнив дыхательные упражнения, утерев слёзы, мелкими глотками он все же допил этот литр.
Осталось самое лёгкое. Он кинул в рот таблетки, разжевал и загнал в себя последним усилием.
Отлично. В животе уже начинал просыпаться вулкан, грохотали раскаты неминуемого извержения. Манфою прошёл в туалет, оценил унитаз, пошатал, проверив на прочность, скептически глянул на худой рулончик туалетной бумаги, вышел в комнату и сел у телевизора, даже не подумав включить его в сеть.


Он любил смотреть на телевизор. Безыскусно, доверчиво, не ожидая от него ни добра ни зла. В полной тишине, в сумерках, сложив на коленях руки.