bjakinist. : Александр Терехов «малой формы»

(Терехов А. М. День, когда я стал настоящим мужчиной: Рассказы. — М.: АСТ, 2013. — 349 с.)

Эту рецензию мне хочется начать с древнего анекдота. Если писатель Александр Терехов когда-нибудь попадет в сумасшедший дом, на вопрос о себе он ответит: «Я Наполеон!» — «Э, да у нас тут пятеро Наполеонов уже сидят». — «А я пирожное наполеон!»

Он и впрямь «пирожное наполеон», ибо один из очень немногих в наши суровые коммерческие времена отваживается иметь лицА необщее выражение, свой нелегкий для читателя стиль. Простую повествовательную манеру Терехов убивает частыми вкраплениями того, что до сих пор принято называть «потоком сознания». Причем потоков, как правило, два: один — это выплески по ходу дела (ну, как женщины в лицах пересказывают житейское, и то они уточняют ведь: «А я ему…», «А он мне…»), а другой поток — это подспудные фантазии и аллюзии автора-несколько инопланетянина, который мыслит скромный рассказываемый «материал» в широченном историческом контексте: в тектоническом движении формаций и рас. В романе это очень проходит потому хотя бы, что читатель заранее настроен погрузиться в обширный мир, где автор — царь и бог. Тут уж сразу подключаешься или нет. В рассказах — дело другое, и повторяемость тем, образов, мыслей сборника иной раз разочаровывает. Как-то отказываешь автору в праве меня, бедное животное «читателя», так занозисто мучить, чтоб в очередной раз сообщить истину известную и уже односложную, будто ты, блин, статью прочитал…

Это странное несовпадение прихотливо барочной формы и несколько упрощенного до однозначности «содержания» — если не Ахиллесова пята писателя, то порой выглядит, как дырка в его носке!

Сборник «День, когда я…» насквозь лиричен, во многих текстах главный герой — сам автор, а материал ему дает собственный жизненный опыт — ну, и рассказы жителей его «малой родины» на границе России и Украины, там, где иные домишки еще недавно были под камышовой крышей, а жители кормятся перепадом цен по обе стороны этой взорванной ныне линии.

Лучший текст сборника — «Света, или День, когда я стал настоящим мужчиной». Движение времени — не просто его вещные приметы — сам воздух донесен писателем точно. Мы подзабыли уже, каким он был, этот на излете «совок», а автор, тогда солдат и после студент, преотлично помнит: «Последние, дремотные и неподвижные годы советской власти лишили остатков смысла учебу, поиск должностей, уважение к государственной собственности, послушание закону, честную жизнь, службу Родине — нет, никто не знал, что очень скоро дорога к окончательной справедливости в виде бесплатного потребления упрется в стену, и пойдем назад, поэтому первые станут последними, но все как-то чувствовали, что ехать смысла не имеет».

Собственно, идейный замес всей книги — здесь. В других рассказах лишь уточнения: чудовищные жертвы прошлого, сломившие хребет настоящему (чего стоят лишь дистрофики, отправляемые на фронт — рассказ «Живые помощи»), жалкая незащищенность стариков, которым все еще совестно, что наступил для них тотальный мир обмана («Гипноз»), провинциальное настоящее как пир вурдалаков на кладбище («Кошки»), бездушие оцифрованного мира («Цифры»)…

Я вас не запугал окончательно? Нет?.. Ах, «Свету…» прочитать непременно стоит, просто потому что там много юного веселья, сил нерастраченных! И надо всем царит универский физрук Света — существо настолько беспощадное, грозное и честное, как метроном, что и во взрослом состоянии рассказчик прячется от возможной с ней встречи.

Очень милый рассказ. И да: он самый неоднозначный здесь. Но и да: дырка в носке автора все же луной светится, поскольку логически характер героя-рассказчика не простроен последовательно. Грубо говоря: девственник он или все ж таки где?..

Авторский лирический произвол в отношении характеров героев особенно заметен в рассказе «Леф и мыф». Рассказчик здесь то ведет себя как примитивный силовичок, то как изощренный и тонкий чел. Конечно, все может быть в одном флаконе, но убедительно развернуть столь противоречивый характер малая форма не позволяет. И в итоге нас ставят нос к носу с нехитрой истиной: насилие до того пронизывает нашу жизнь, наше сознание, что и праведник в любой миг может оказаться преступником, а страх за самых родных извращается до садистического импульса в отношении них.

Ну, сие и ежику внятно…

Этот сборник — подведение итогов, не столько творческих, сколько житейских. Рассказчик — одно целое со своим поколением, перевалившем за сороковник и уже ощутившем охлаждающее дыхание старения и первых потерь. Собственно, итоги процветания (или лузерства — тут все едино) по-возрастному меланхоличны, но и социально точны: «Я не знаю, почему беспомощных стариков пытают дети. Почему родители мучают беззащитных детей… Почему никто никого не жалеет… Но я верю в силу. Если будешь сильным, ни за что не пропустишь минуту, когда время начнет тебя одолевать, и вовремя заглушишь боль дорогими лекарствами. Красноречивый поп заболтает страх, слепых, глухих и жадных детей заменят сиделки, наследующие твою квартиру…» («Кошки»).

Я обкорнал этот пассаж: он глубже, подробней, едче и жестче. Он итог целой «эпохе», потому что воздух времени за год после выхода книги уже чувствительно изменился, и остаться «выросшим, но не повзрослевшим советским мальчиком», выжившим в 90-е и поднявшимся в 00-е, уже не получится. Не хочется, чтобы точным диагнозом стали слова, брошенные, может, в сердцах (а возможно, и в продолжение обкорнанной мною мысли): «я один, в России человек всегда один, и окружает его не равнодушие, его окружает ненависть» («Двадцатка»). Этот рассказ о мытарствах героя по чиновничьим инстанциям завершает сборник, и кажется, все темы прочих текстов книги сливаются в нем.

Терехов — очень хороший «изобразитель». Он словно снимает свое артхаусное кино: камера прыгает, фокус уходит, иной раз этот заяц с камерой может зарапортоваться — что еще за оборотцы типа «он принюхивающеся нахмурился», «я извиняющеся улыбнулся»? И все же читателя пробивает ощущение подлинности картинки. Картинки зловещей. Где-то на третьем рассказе я пометил для себя: «Озорная нервность, немного затраханная». По выходе же из сборника дописал: «При всей бравурности авторской манеры какая жуткая истеричная безысходность!..»

Не можешь не сопротивляться этому, почему и ловишь автора на спрямлении смыслов, на чрезмерной повторяемости мотивов (что, признаем, оправдано как лейтмотив в большой форме). Непременно наткнешься на трепетные пассы вокруг полупокинутых родителями детей (хотя образ девочки — дочки наркодилера из рассказа «Леф и мыф» гораздо больше запоминается, чем бесконечная, назойливо лезущая отовсюду Эрна из романа «Немцы»). Тотчас явятся и братки из 90-х («Кошки»). Сами-то образы, говорю, ярче, концентрированней размазанных по роману, но темы, но смыслы те же, и очень безрадостные, абсолютно чернушные. Со злостью подумаешь: «Да ты просто доскребаешь здесь то, что не вместилось в роман!» Прямым завершением темы отвала за бугор к теплому морю — главной мечте чиновных «Немцев» становится рассказ «Ксенос»: и море зимой оказалось холодное, грязноватое, и денег-здоровья все равно не хватит на райскую жизнь. Смертельно больной герой рассказа, скопивший всего восемьдесят кусков евро, ныряет в холодные воды зимнего Эгейского моря — такой вот крейсер «Варяг» наспоследок.

Терехов, кажется, где-то подзастрял в 90-х, напрасно не различая, что 00-е — несколько иная песня. Не по сути социальных процессов, увы, а по ожиданиям читателя, изменившимся его настроениям.

Но ведь и 00-е прикончились — сами знаем, сами видим уже!

Не хочется, чтобы еще и закольцевались, а гнусный неповоротливый Терехов оказался б пророком, и мы бы очутились опять в 90-х…

21.10.2014