Владимир Павлов : Особая форма

Невидимки распахнули форточку и разбудили Федора. Узкая длинная рука его узкого длинного тела нашарила телефон с небесной синевой вместо экрана. Ни облачка. Ни сообщения. Подзарядив сознание, он разрушил свою двухмерность и поплелся на кухню. Тусклый чай немного оживил молодой полутруп. Надо было закопать невыносимую искусственную яркость дня в ворохе каких-то дел. Вчерашний клиент по электрике так и не перезвонил. Федор стал придумывать дела. Мысль, как паук, отчаянно оплетала отведенный ей черный закуток. Из паутины вдруг вынырнуло лицо Сережи Крылатова, приятеля по бывшей работе. Он с туповатым оживлением ринулся звонить этому угрюмому юдофобу. Крылатов захлебывался в рваных радиоволнах, но потом прояснился. Договорились на вечер. Потрепыхавшись в парочке тухлых социальных сеточек, Федор надел спортивный костюм, один из болтавшихся на вешалке тройняшек, и нырнул в серое пространство улицы.
Встретились в баре. Сережа, некрупный, бесплечий, похожий на мышь, пришел раньше и уже успел что-то сгрызть, загадив скатерть крошками. Он заказал пива и стал рассказывать, как в подвале своего дома нашел подземную страну.
– Иду я к лифту, – его голос перешел на конспирационный полушепот. – А у нас первый этаж – цокольный. Вижу, в кои-то веки дверь в техническое помещение открыта. Я не выдержал. Коридор тусклый и длинный. По обе стороны двери. Поворачиваю и бац – дверь! И тоже открыта. А там… Мамочки мои! Вот такое пространство! – Сережа нарисовал рукой пространство. –И машины, машины, машины… Гул стоит как в цехе! Железяки до потолка, усеянные мигающими лампочками, а потолок – метров пять. Пробираешься, как в ущелье. Свет меркнет, машины тают, подмигивают уже как-то по-человечески. Нависают над длинными узкими ваннами, и что-то шлангами оттуда вытягивают. Ванны до краев наполнены болотной водой. Я глянул в мути глубкие… Сам позеленел! Рыба – с маленького китенка размером! Ни развернуться ей там, ни даже плавником дернуть. С нее с живой механизм по маленькому кусочку отщипывает и – на конвейер, в упаковку, на прилавок! Часть ей же самой отдает, собой кормит. И много таких рыб, в каждой ванне – по штуке. Каких-то, видать, давно щиплют, может, годами. Хрящи уже проступают, а все дышит, живет. Удобно придумали, ничего не скажешь, нелюди… Я в глаза заглянул одной, а глаза – человечьи! – Сережа так смачно прожарил последнее слово, что расплескавшаяся «ч» попала Федору в глаз. – А знаешь, кто там заправляет? Паша Светлов, наш председатель жилтоварищества, жид!..
Мышь родила молекулу. Оказывается, это был сон. Пиво истратилось на глупость. Протрезвев от досады, Федор ощутил потребность в новых возлияниях. Посчитали деньги, решили продолжить в более скромном месте.
– К примеру, пойдем в мой двор, – предложил Крылатов. – Последние теплые деньки, месяц октябрь…
Дорога странным образом никуда не вела. Они были все там же, около бара, и в то же время шли уже давно. Федор заметил, что дома странно пошатывались, а лица толпы, точно забыв, что они лица, отклеивались и слезали с хохочущей тьмы. Хотелось моментально вытеснить всех людей из своего сознания, оставив лишь безвольные оболочки, населенные двойниками собственного «Я».
Наконец, обосновались в скверике пятиэтажного дома углом. Приютившая их ровесница-лавка была скрыта от глаз прохожих стеной аллергической листвы. Федор нащупал с обратной стороны милый вензель, когда-то им вырезанный. На этот крючочек вдруг поймался целый кит воспоминаний. Но недолго длилось поэтическое оцепенение. Начались друзья и знакомые Сережи, с которыми он, о ужас, сто лет не виделся. Первым подсел квадратный толстяк с вывернутым наизнанку лицом. Правда, у него были удивительно чистые, почти стерильные глаза. Толстяк затмевал богатством и влиятельностью, вот, правда, денег у него с собой не было, поэтому он соглашался сбегать за новой емкостью. Вернулся он уже не один, а со своей оплотнившейся тенью: каким-то перекошенным и смуглым существом неопределимого возраста, с пугающей добротой лезущим со всеми брататься. И пошло, и пошло, и поползли вурдалаки, один другого краше… Третий настолько сливался цветом костюма с листвой, что был почти невидим. Четвертый… Пятый… В какой-то момент между коленями Крылатова появилась его жена, дородная, как бы вся книзу, в кричаще-яркой курточке, и заявила, что он уходит с ней и что ей не нравятся эти вакханалии во дворе. Цепи угрожали потеря звена и распад. Сережа исчез, но через минуту вернулся, правда, каким-то незнакомым и ноздреватым, подпорченным. Вероятно, жене все-таки удалось увести домой его часть, и вернулась лишь темная, неосвещенная сторона. Разговор догнивал и уже переходил в фазу полуразумного блеяния. Почти невидимый вывел, что, раз опьянение движется резкими скачками, а не плавными полустаночками, стало быть, они пьют не пиво, а время. На колени Крылатову присела неведомо откуда вынырнувшая жена, повеселевшая от алкогольных испарений, и лавка, крякнув, проломилась. Павшее большинство так и осталось лежать, пьяно похрюкивая во внезапном сне. Меньшинство же, и с ним Федор, кое-как поднялось и разбрелось по домам. Но между лавкой и Фединым домом лежал еще один кусок реальности, существующий лишь в воспоминаниях его подруги. Он, дескать, оголтело названивал, а потом, минуя отказы, притащился к ней под окна с букетом роз. Этого Федор не помнил.

Утром его разбудил истерический звонок в дверь. Отец не спал и кого-то впустил. Проходя на кухню за оживляющим кипятком, он разобрал, как пустоватый голос произнес: «вы не бойтесь, это просто формальность» Чайную некромантию прервал зовущий голос отца. В коридоре, помимо старика, толпилось трое незнакомцев грубой наружности, нелепо-огромных для такого тесного помещения. Все были одеты в одинаковые кожаные куртки. «Это ваш сын?» – спросил при появлении Федора субъект с бульдожьей челюстью и коротким вздернутым носом. Нос беспрестанно нюхал воздух. Отец как-то втянулся, сжал свое курносое уткоротое лицо в морщинистый комочек, словно этот простой вопрос ставил под угрозу основы его существования. «Да», – прошелестел он безгубо. Субъект, что возвышался за остальными, трехаршинный детина с лицом вурдалака, сразу поймал Федора в гипнотическое поле взгляда и стал чеканить вопросы: слышал ли Федор ночью подозрительные шумы? видел ли подозрительных личностей?
– Нет, нет. Никого, никого, – удваивался, как эхо, Федор. Он никак не мог сосредоточиться.
Песьеголовый насквозь, не по-хорошему, глянул на него.
– Телефончик у вас есть сотовый? – вежливо поинтересовался третий, который был чем-то средним между товарищами, словно их интерференцией. – Мы запишем, на всякий случай. Вдруг что-то подозрительное вспомните…
Федор без раздумий продиктовал. Гости попрощались. Закрывшись, он направился на кухню. Чай остыл, и его пришлось утилизировать. Когда из поставленного на плиту чайника стали выскакивать раскаленные призраки воды, где-то в комнате зачирикал телефон. Незнакомый номер уточнил, с Федором ли он имеет честь, и, получив утвердительный ответ, представился теми, кто из его квартиры только что вышли.
– Вы не могли бы выйти на улицу, – приниженно просил голос, – так как у нас к Вам есть пара вопросов. Мы хотим Вам показать несколько фотографий. Может быть, Вы кого на них узнаете…
На пороге появилась настороженная фигура отца.
– Кто это? – дальнозорко взметнул он брови.
– Да это те люди, которые у нас только были. Просят выйти.
– Ну, раз просят, выйди. Только ненадолго…
Одеваться Федор толком не стал, только накинул ветровку. На ногах болтались шлепанцы, норовя подогнуться на каждой ступени. Выйдя из подъезда, он увидел кофейный джип, пришпоренный возле соседней клумбы. Из опущенного переднего окошка помахала мохнатая рука. Федор приблизился. Обмылок лица задушевно попросил:
– Проедемте кое-куда, пожалуйста. Вам покажут фотографии.
Федор с лунатической покорностью уселся назад, по соседству с верзилой, успев отметить странную диспропорцию его кистей: переросшей правой и недоразвито-маленькой левой. И сразу через ту же дверцу втиснулся неизвестно откуда взявшийся песьеголовый. Федор, таким образом, оказался зажатым с двух сторон. Как только дверца хлопнула, тронулись. Джип мчал, на секунду оставляя позади свое вещество. Сидевшие о чем-то постоянно переговаривались, но ни одно из слов не достигало сознания Федора. Он будто убегал от них, как от бесформенных чудовищ. Тело превратилось в один сплошной пульс. Передавленные сиденьем коленки были как воздушные скорлупки, которые и удерживали его от полного погружения в панику. Приходилось как-то массировать их, скашивать таз, чтобы хоть ненадолго забыть про тупую боль. Федор верил, что за каким-то поворотом должно последовать разрешение от страдания, не может же оно возрастать беспредельно. И вера была вознаграждена. Действительно, повернув в очередной переулок, машина убавилась, а потом и вовсе сократилась до короткого промежутка, в котором всем стало тесно.
– Вылезай, – раздалось над Федором.
Он не заставил себя уговаривать. От радости за спасенные коленки его взор вознесся и обозревал двор, куда они приехали, себя и своих провожатых с птичьего полета. Колышущееся на ветру здание, точно сшитое из черных лоскутьев, поражало своей нелепостью. Восходящие на крыльцо титанического фронтона фигурки казались карикатурными кляксами. Федор уже не различал, кто из сопровождающих идет впереди, а кто – за ним, они склеились для него в одно существо с тремя головами. «Ты был здесь когда-нибудь?» – спросил трехголовый. «Нет» – ответил голос, который Федор не признал за свой. За каждым загибом коридора были пропускные пункты или двери с электронными замками. Создавалось впечатление, что они заблудились в нескончаемом лабиринте. Наконец, поднявшись на невозможный по высоте здания этаж, ткнулись в тусклый кабинетик. Одна из голов укатила по коридору. Две другие отперли смрадную тьму и разделились, дополнившись телами. Верзила уселся за стол. Песьеголовый подошел к шкафу и стал рыться в заплесневевших папках. Федору позволили сесть. Верзила представился лейтенантом Лешаковым и вдруг осклабился:
– Рассказывай, как и чем поджигал.
– Чего именно поджигал? – не понял Федор.
– Ты тупого не включай, – рыкнул короткомордый Анубис, заходя за спину. – Тебя видели, так что лучше самому все рассказать.
– Я был дома и спал, – обморочно отозвался Федор, обращаясь к вежливому Лешакову, как к последней надежде, – и что именно рассказывать, не знаю…
– Мы знаем все, не тупи! – проорал Анубис в самое ухо.
Между тем, с Лешакова тоже стала слезать интеллигентность. Он по-хамски откатился на стуле и ухмыльнулся:
– Тебя сдали, что это ты поджог.
– Тот что ли дом? – зачем-то уточнил Федор, хотя не имел понятия, о каком доме речь. – Так я всю ночь был дома и спал, можете спросить у моего отца…
Его перебил тяжкий подзатыльник. Потом подлечили шею, вправляя позвонки. Гигантская правая длань Лешакова закрыла свет, но… Было слово, и слово было следователь Ухов:
– Подожди, хватит. Думаю, он нам хочет все сам рассказать.
Ухов был широкий, но плоский. Его ноги тесно слипались и казались одним хвостом. Неизвестно, откуда он вочеловечился, возможно из-за шкафов, где, по-видимому, был диванчик.
Появление этой фигуры привело к переменам. Лешаков подобрался и спрятался в гнилостные провалы мышления. Песьеголовый вышел из поля его сознания.
– Но что именно надо рассказать? – промычал Федор. Он вдруг ощутил себя теленком.
– Сам знаешь, как и чем поджигал, – в интимно-доверительном тоне объяснял Ухов. – Вот тебе листок бумаги, и пиши по-хорошему чистосердечное признание, если не хочешь по-плохому.
Федор смотрел в глаза этих людей и видел лишь прорехи в темноту.
– Куришь? – смягчился следователь. – Дай ему пепельницу и сигарету, – обратился он к Лешакову.
– У меня свои есть, – зачем-то вспомнил Федор.
– А ну-ка, встань и выкладывай, что у тебя там есть в карманах! – усердно заорал Лешаков.
Федор поднялся и ватными руками стал шарить в карманах. На стол легли пачка сигарет, кошелек с парой сотен и паспорт. Лешаков, покраснев от усердия, стал обыскивать застывшего с поднятыми руками Федора, но ничего больше не находил.
– Садись, закуривай, – разрешил он, наконец.
Все дрожало: руки, пачка, холодный мрак в углу. Сигарета дергалась даже быстрей, выпрыгивая из пальцев. Федор обыскал пустые карманы в поисках зажигалки.
– Бери, можешь оставить себе, – протянулась из пустоты рука Анубиса и вновь исчезла.
Дым обвивался седым драконом и магически защищал Федора от всего. Когда магия выветрилась в форточку, Лешаков вновь напал:
– Ну, что, писать будешь? А то я еще не спал, уже двое суток, – он оглянулся на окно, словно призывая день в свидетели, – я злой, и если ты начнешь тупить, то пеняй на себя.
– Что писать? – покорно спросил Федор.
– Ты что, дурак или непонятный? – навис скалой Ухов. – Мы тебе же ясно объяснили!
– Да, я дурак, состою на учете, – торопливо выдумывал Федор. – Так что меня сразу бить не надо. Если я что знаю, то расскажу…
Лешаков выудил какую-то хитрую мысль и сразу сделался похож на китайца или на корейца. Даже акцент появился.
– Он, навелное, не поняла, – подмигнул он следователю. – Надо налусники его плистягнуть к сейфа.
Ухов вздохнул так, будто в душе общался с Разумом Вселенной:
– Неси бутылку.
Позади Федора, действительно, стоял сейф. Постигая страшное превращение сержанта в азиата, он даже не заметил, как на его запястье щелкнул браслет, и как новый Лешаков нырнул в коридор.
Атмосфера сразу разрядилась. Следователь улыбался, шутил, говорил, что раз он ничего интересного сообщать не хочет, будем по-другому. Песьеголовый проявился в веселом расположении и подбадривал Федора. Тем временем вернулся Лешаков. В руке он держал тряпку с замотанным в нее продолговатым предметом. Это и была бутылка.
– Лу, готова? – спросил он тоном сенсея, и, не дожидаясь ответа, принялся испытывать крепость Федоровой головы. Видимо, черно-звездная боль очищала его облик от инородческих элементов, поскольку с каждым ударом Лешаков становился похожим на прежнего, славянского Лешакова. В искрящемся вакууме мелькнула мысль, что полного преображения он не вынесет, но тут кто-то остановил звездопад:
– Хватит бить. Писать будешь?
Кто это, Федор не смог различить, так как космическая ночь в глазах еще держалась. Присутствующие, как на линейке, поделились по росту, а потом разбрелись по углам: два катета и гипотенуза.
– Ну, я готов, только что там поджигал? – обратился он к самому рослому. – Так я ничего не поджигал…
Гипотенуза приблизился, вытянулся за диаметр зрачка и взорвался слюной:
– Ты чего, мешок с червями, тебе сейчас свяжем руки, вывезем, и ты без битья нам все покажешь!
– Что именно покажу… – начал заикаться Федор, но рослый не дослушал, взял у большего катета бутылку и начал рубить одеревеневший бок. Дыхание никак не могло войти в сплющиваемую грудь и, наконец, оставило эти попытки.
– Хватит! – крикнула вся теорема Пифагора (глаза отказывались разделять). – Писать будешь?
Федор не мог ответить, тщетно пытаясь вдохнуть. В легких трепыхался рыбий немой крик. Ему отстегнули руку, дали закурить. В кабинет вошел новый человек и сказал:
– Она уже приехала, хватит, и ждет его.
Кто-то, отстраненный от него, запищал в голове: «Кто приехала? Кто?» Федор испуганно вышвырнул любопытного.
– Пить будешь? – спросил Лешаков.
– Да, – вылепил Федор одними губами. – И можно закурю еще сигарету, так как та уже стлела, и я вообще не накурился.
Лешаков среагировал неожиданно тепло:
– Чай будешь, покамест куришь?
– Да, – кивнул Федор, хотя не хотел.
«Надо потянуть время, и чтобы они меня не били, – рассуждал в нем посторонний свидетель. – Я догадываюсь, что еще будут и не отстанут, пока не начну говорить и писать именно что им надо»
– Сколько ложек? – донесся Лешаков из-за шкафов.
– Две, – ответил он почему-то, хотя привык насыпать три.
Поданная ему стеклянная кружка была не сильно горячей. Федор прикоснулся губами к налитой в нее черноте и снова закурил.
Поблизости зародился какой-то холодный смерч, он тянул, торопил, открывал и закрывал дверь.
– Пошли, – сказало что-то и унесло его в коридор.
Коридор был для него уже запределен. Скругленные потолочные стыки, поскальзывающиеся лестницы, говорящие двери с домофонами отступали в метафизическую глубь. «Видно, этому зданию много лет, – сменялись пустые мысли. – Ремонт сделан, но здание, наверное, старой постройки» Стиснутый забором дворик, куда они вышли, непостижимо своему размеру приютил корпус-двойник. «Да, и правда, с внутренней стороны стены и покраска старая. Одни окна и стены… Убежать вариантов нет» Железная дверь двойника была с кодовой клавиатурой. Ухов набрал какую-то неприлично простую комбинацию, и замок открылся. С Федором вошел лишь он. Черная вереница осталась ждать снаружи.
Федор омертвело плелся за широкой спиной следователя. Набросок коридора криво и бесконечно блуждал в замысле архитектора, очевидно, поклонника глистообразных линий. Ухов вдруг застыл, указывая взглядом на устрашающе-массивную дверь. Казалось, он так и стоял здесь безмолвным указывающим идолом. По абсолютному, извечно лишенному мысли молчанию Федор понял, что надо войти. Стадо теней расступилось, засиял свет. Сияние исходило, казалось, из самих стен, ослепительно-белых, а окно было лишь репродукцией какой-то ненужной и далекой картины. В углу кабинета отдыхал стол, навьюченный аппаратурой. За другим столом, у окна, сияла обезжиренная фитнесом девушка. Лица у нее не было. Было что-то личиночно-мотыльковое, неопределившееся. Выхолощено-добрым, миссионерским тоном она указала на кресло между столами, ухватив высушенной ручкой карандаш. Федор тупо подчинился.
– Вы знаете, где вы и зачем? – началась проповедь.
– Не знаю, для чего меня сюда привезли, и спрашивают, как, где и что я поджог… – прожевал Федор.
Она помолчала. Карандаш погрузился в лунку теплых губ.
– А вы знаете, кто я?
Федор предположил несуразное. Оказалось, что она специалист по … (тут словно укрутили звук). От него требовалось ответить на несколько вопросов. Вот листочек, и надо подписать свое согласие пройти на детекторе лжи процедуру. Нет-нет, его не заставляют. Если он не хочет, то может отказаться и ничего не подписывать.
Ее голос густел и застывал медовой каплей, словно в преддверии соития. Девушка безотчетно поглаживала сладострастные холмики под блузкой и посматривала в зеркало. Федор догадался, что она влюблена в себя, и ей не терпится вновь остаться одной. Поэтому времени на принятие решения ему давали мало.
Федор был так растерян, что подписал не задумываясь. Сразу к нему лицом развернули ноутбук.
– Вы когда-нибудь проходили на детекторе лжи тесты? – улыбнулась в себя девушка. – Вот я вам сейчас покажу, как он работает, и объясню принцип наглядно…
Федор стал смотреть на экран, с трудом понимая ее мурлыканье.
– Вот допрос одного человека, который подозревался в краже, – говорила она в сторону, наверное, кому-то невидимому. – Вот линии, когда он говорит правду, а когда лжет, другие линии стенограммы…
Прочитав невидимке лекцию, она пригласила Федора садиться поудобнее.
– Это не больно, и много времени не займет, – гипнотизировал монотонно-поглаживающий голос. – Снимите, пожалуйста, ветровку. – Федор снял. – Дайте правую руку. – В плечо впился резиновый жгут. – Дайте ее же. – Инквизиторское устройство окольцевало три пальца. Она взяла со стола нечто, напоминающее кулончик. – Не бойся, я надену это тебе на шею. – Она вплыла за стол и посмотрела на него совсем как кошка на мышь. – Давай попробуем. Я задам тебе пару вопросов, а ты на них ответишь. Допустим, спрошу, как тебя зовут и буду перечислять имена, а ты произвольно говоришь «да» или «нет» На своем имени скажешь нет…
Федор заметил, что штекеры прикрепленных к его руке проводков незадействованно лежали рядом с ноутбуком, но решил промолчать. Когда дошло до его имени, и он ответил отрицательно, девушка пробормотала:
– Странно…
Прозвучало еще три вопроса. Морщинка на ее лбу углублялась.
– Нормально ли ты себя чувствуешь? Или раздраженно, испуганно?
– Нормально… – солгал Федор.
Повторяясь и углубляясь, вопросы постепенно подкрадывались к онтологическим темам: жег ли он? крал? желал жену ближнего?
– Странно, странно… – хмурилась девушка. – Ладони влажные? Давай-ка твои пальчики вытрем.
Федор воспользовался предложенной салфеткой.

Все началось заново, но реальность, как испорченная пленка, заедала и рвалась. По углам что-то ворочалось, хотя нелепые шкафы с полками и состарившиеся вещи были безжизненны. Окно то темнело, то нервически вспыхивало, вновь наливаясь тусклым блеском, словно старая люминесцентная лампа. Стены отступали за периметр комнаты, в утробу пустоты. Они находились теперь в его комнате, а все происходящее уже повторялось когда-то давно и сейчас разворачивалось предсмертным воспоминанием. Девушка превратилась в ласкающую себя кошку и задавала вопросы у него в голове. Федор почему-то не мог взглянуть на кошку и вопросы толком не слышал. Мысли толпись странными уродами, мешая друг другу.
– Все, хватит, – раздалось, как хлопок ладони по столу. Он очнулся.
Девушка подошла и стала снимать щупальца детектора. Между ее шажком и наклоном головы вдруг выплыл целый материк памяти и тут же нырнул обратно. Федор успел ухватить лишь обрывок, когда ей позвонили по телефону и она, прервавшись, отвечала что-то изменившимся тоном. Видимо, это касалось его.
В кабинет ввалилась широко-плоская фигура Ухова. Несколько осоловелым голосом он спросил, все ли, и, получив утвердительный ответ, впился мутно-помойными глазами в Федора. Но тот уже налеплял на себя ветровку. Коридор вновь погрузил в торжество абсурда бессмысленностью поворотов и лесенок. Даже кирпич был не кирпич, и не материал, а некий сизый сгусток. Федор догадывался, что его ведут обратно в следственный кабинет, и заново будут бить, и не отстанут.
В следственном, между тем, происходило непонятное движение. Входили и выходили какие-то люди в штатском, оставляли на столе кусочки резины, щепки и прочий хлам. Другие этот хлам уносили. Кто-то даже приколол гирлянду к занавеске, как если бы намечался праздник. Сержант Лешаков, развалившись в кресле, не обращал на входящих никакого внимания, отколупывая ногтем приставшие ко дну кружки чаинки. В этих чаинках застыло дыхание тысяч бессонных кружек, и сержант словно вознамерился заварить из них настой прошлого. Федора оставили с ним наедине. Надо было хоть что-то знать наверняка, чтобы не спятить от абсурдности этого лица. Федор знал одно: он хочет курить. Швырнулась пачка. Опалил ресницы несуразно-большой огонь. Легло молчание. Лешаков скреб свои длинные одеревенелые щеки и по временам любовно поглядывал на левый изнеженный кулачок, щекоча его, как младенца. Федор не надымился, но расстегнуть дрожащий рот и попросить еще казалось трансцендентным.
– Пошли, – встрепенулся Лешаков.
Он сгреб разъехавшиеся по столу бумаги и повел Федора в соседний кабинет, оказавшийся зеркальной копией. Федор опустился на стул-близнец, между клоном-сейфом и двойняшкой-столом. Лешаков и сам точно отзеркалился, хотя география его прыщей вроде бы осталась прежней.
– Пиши, – свирепо пододвинул он ручку, высекая искру.
– Что именно писать? – задрожал Федор.
Появился Ухов. Сержант улыбнулся ему черной улыбкой. Федор понял, что надо писать.
– Что писать? – спросил он уже в прямом смысле.
– Что, ты – дурак? – взвился Лешаков.
– Не знаю, – лихорадочно сочинял Федор, предчувствуя оплеуху. – Состою у психиатра на учете, не знаю, дурак я, или нет… – Он взял ручку. – Что писать?
– Пиши, – запыхтел Ухов, как певучий пароход, – имя и фамилию, – он прошелся пару раз в угол и обратно, – и как ты ночью, во сколько времени, пошел поджигать дом.
– Хорошо, я напишу… Ну, я серьезно не помню, во сколько это было, и не знаю!
Ухов начал диктовать.
– Я такой-то, в такое-то время, был у такого-то дома, и поджигал тем-то, а затем отходил, испытав удовольствие.
Угрюмая последовательность повторялась столько раз, что, наверное, можно было сжечь полгорода.
– Ты там не думай, пока ты у нас здесь, мы уже ищем улики у тебя дома, –по-лошадиному осклабился Лешаков. – Тебя спалила твоя кепка и камера на бензоколонке.
Федор не имел сил удивиться какой-то химерической бензоколонке. Он с усталостью неопытного пловца покрывал безбрежное пространство листа размашистым неровным почерком.
Поставив голосом точку, следователь сцапал образовавшуюся стопочку и с неожиданной эквилибристикой воткнул ее в призрачную папку.
– Побудь с ним и звони Ипатычу, куда его везти, – бросил он, выходя.
Через десять минут Федор сидел в знакомой машине, стиснутый Лешаковым и субъектом в никотиновом облаке. Наручники придали его позе что-то от кунсткамеры. Обведя себя светом, машина ехала в черное отсутствие окружающего пространства. По сторонам мелькали незнакомые, циклопические сооружения. Самое меньшее из них было с небоскреб. Наконец, кадры замедлились, электрические огни за окнами приплыли к последнему кадру. Когда вышли, Федор задрал голову в суеверном трепете. Они стояли возле усеченного конуса невероятных размеров. Его зеркально остекленная поверхность тускло отражала сплющенные звезды фонарей и медузообразные силуэты зданий. Движущийся тротуар подвез их к входу, оказавшемуся почему-то тщедушной деревянной дверкой. Федор стряхнул стоячую дрему, и конус резко стал кубом, довольно при этом маленьким, кирпичным и внутри сумеречным.
От вида утробной лестницы его стало клонить в вечный сон. Опухшие от мрака ступени опускались под ногами как клавиши, и, когда по шатким местам шлепал верзила Лешаков, пространство накренялось и конвульсивно вздрагивало, словно готовясь испустить органный рев. Мохнатый комок света вверху, казалось, не приближался, а только отдалялся. Наконец, они его настигли и свернули. Процессия углубилась в коридор. Таблички висели только на двух дверях: на первой по счету и на той, куда они вошли, причем надпись сохранилась лишь на первой, да и то не полная, из трех букв. Присутствие других дверей можно считать недоказуемым.
Помещеньице с неизвестным количеством измерений расходилось по швам от старости и сырости. Пара клопиного цвета шкафов и одинокий стол в углу хранили следы недавно обвалившейся штукатурки. Перед столом стояла узенькая девушка с исчезающе-тонкими чертами, такая бледная, словно потеряла большую часть крови. За столом расположился Ухов (когда он успел появиться?) Федора усадили в черный провал между шкафом и сочащейся раковиной, где каким-то образом помещалась табуретка. Бледненькая двигалась, опережая скорость мысли следователя, и подавала нужные ему бумаги до того, как он успевал об этом попросить. Вошел тощий, проволочный молодой человек с мелким ассиметричным лицом и огромными нетопырьими ушами, одетый в оранжевые брюки и висевший на нем лимонный пиджак. Его представили, как адвоката. Возможно, он умел говорить только одно сочетание – «особая форма» – поскольку больше ничего от него Федор не слышал. Зато его уши умели хлопать.
– Понятых нашли? – метнул следователь.
– Есть один, – помялся Лешаков, – но он слепой и глухонемой…
– Пойдет, – махнул рукой Ухов. – А второго нашли?
– Второго только паспорт нашли…
– Да и ладно! – мелькнул бравый взмах.
Лешаков вышел и так хлопнул дверью, что от стены отвалился кусок штукатурки, похожий по очертаниям на Антарктиду. Девушка зашипела, как известь, и кинулась подметать. Ухов покручивал ус, усмехаясь своим мыслям. Адвокат хлопал ушами. Про Федора будто забыли. Он немного съехал, прислонившись к холодной стене, и стекленел.
Федор все больше терял связь с происходящим, погружаясь в какой-то мучительно-одномерный мир. Он решил говорить, что был пьян и ничего не помнит, лишь бы от него отстали. Принесли понятых. Человеческий обрубок в рваной телогрейке отчаянно мычал, будто его волокли на скотобойню. Наконец, кто-то додумался насыпать ему в ладонь мелочи. С галантностью привычного нищего он сразу подобрался, перестал вонять и даже изобразил что-то вроде полупоклона. Закорючку он поставил машинально, приняв авторучку за очередное подаяние. За паспорт расписались.
Появилась бледненькая с видеокамерой. Мотор…
– Я, … числа, находился возле дома …, был в нетрезвом состоянии, –механически-заученно бубнил Федор. – Помню то, что пил пиво, сидя на скамейке возле дома, где случился пожар.
Ухов уточнил:
– В какое время ты подошел к этому дому?
– Не помню, так как был сильно пьян. А помню только отрывками.

Потом все странным образом провалилось, исчезло в ирреальной трясине. Федор думал, что умер, но, видимо, он просто отключался. Бог знает, какие бездны потерянного сознания пришлось ему переплыть. Прояснение наступило уже в камере, когда его выводили, чтобы отвезти на следственный эксперимент.

Гул мотора ускорял холостой ход мыслей, лишенных после длительного беспамятства всякого содержания. Мир, словно галлюцинация, терял очертания. Ночь уплотнялась, и темень скоро стала такой, что фары двигали ее как предмет. Федор, далекий в эти моменты от подкожной реальности, вдруг до отчетливости увидел припавший к склону цветочный магазинчик, растрёпанный букет, потерявший на мгновение вес между их руками, потом ее медленные неохотные смс-ки. Это были как раз потерянные в памяти два часа между лавкой и домом в ту ночь перед роковым утром. Ни возле какой стоянки он не проходил, да и кепку тогда не надевал! Можно было восстановить каждую минуту, привести в свидетели… Да хоть ее! – нет, ее не стоит… Ну, дядю Женю – он же видел, как Федор возвращался. Можно было найти чек, можно было…Только кому это теперь нужно…
Подъехали к спящему бараку. Ухов достал из папки признательный диктант и стал читать казенным голосом, то и дело нетерпеливо проглатывая окончания предложений. Федор тем временем отошел во тьму покурить и не существовал.
«… Убедившись, что дом сгорел, я испытал удовольствие и пошел домой» – бубнил дух правосудия.
– Так он же не сгорел… – вдруг обнаружился Федор.
– Ну, значит, жги! – поражаясь такой глупости, разозлился следователь. – Резины полно… – Он в нетерпении подскочил к крыльцу и пнул свернувшуюся кольцом кошку, которая оказалась пустобрюхой покрышкой.
– Я зажигалку забыл в кабинете, – растерялся Федор.
Сержант, засунув руку в карман, усердно искал зажигалку. На самом деле его правая кисть успела сорок раз сжать экспандер. Довольный приростом диспропорции, он протянул, как на блюде, искомый кусок пластмассы, сжав его по инерции пару раз. Федор поблагодарил.
С огнем возникли проблемы. Резина, словно напитавшись кошачьего духа, не хотела гореть. Устроившись под деревянной лестницей, Федор подкладывал под шину обрывки газет и выломанную из стены дранку, что-то при этом магически пришептывая, пока вконец не взбесил следователя Ухова. Отшвырнув Федора как куклу, он разбежался и выбил в прыжке дощатую дверь, которая, впрочем, была не заперта.
– Неси канистру, Семен, – распорядился Ухов с блаженной одышкой. – Буду я здесь сейчас уроки бойскаутов проводить… А ты давай, подтаскивай бревна, – вспомнил он о сидевшем на корточках и потиравшем ушибленный затылок Федоре. – Одно – знаешь где? – возле бельевых веревок я видел…
Через несколько минут лестница озарилась. Рыжая вуаль красиво обвила перила, потом проросла сквозь ступени и резко упала, словно сброшенная невидимкой. Но уже в следующее мгновение свивающиеся треугольники плясали на всех площадках.
– Поехали, – вышел из густой задумчивости следователь. – Тушить – не наше дело.
Ухов и Лешаков явно вошли в раж, предчувствуя сверхновые на погонах. Федора даже не беспокоили. Из полицейской машины он сонно наблюдал, как угрюмые черные бараки превращались в новогодние игрушки. Начала было окукливаться мысль о побеге, но, когда заиллюминировал и его дом, мысль умерла. Пользуясь паникой жильцов, какой-то длинноногий силуэт схватил электрический чайник на куче спасенного барахла и припустил в кусты, но ретивые стражи порядка задержали воришку и вернули чайник прослезившемуся от радости старику. Старик оказался его отцом. Он что-то благодарно кудахтал, жал мыльную ладонь сержанта и невидящим, далеким взглядом смотрел на сына, вписанного в черную трапецию окна. Федора напоили коньяком, и, свернувшись зародышем на заднем сидении, он растворился в горьковатой сладости.