Евгений Балинский : Вознесение, 3/5

Часть 2
1.
Он спал. Спал крепко, пользуясь каждой секунд этой возможности в полной мере, как это принято на войне. Про такой сон говорят: «спит без задних ног», «спит как убитый». И он спал именно так, но был жив. А на войне это самое главное. Пока ты можешь спать, и позволить себе громко и спокойно храпеть на всю палатку – ты жив. Жив физически и жив морально. На войне спят именно так, потому что иначе никак не получается, если ты ещё не сломался. Каждую секунду этого времени, отведённого тебе на сон, ты должен отоспать так, чтобы потом, может быть трое суток без сна не жалеть об упущенной возможности.
Сегодня, ранним утром они напали на лагерь. Сначала сняли двух самых дальних часовых, которые не смогли побороться с непреодолимым желанием заснуть. Боролись всю ночь, а под утро не смогли – проиграли. А на войне проигрывают только так: проиграл – значит, умер. Затем подошли к другому посту, где двое наблюдателей не спали, и засекли душманов. Успели поднять крик, пока тот не оборвался после короткой автоматной очереди. Но этого недолгого, полного отчаяния и животного страха крика хватило, чтобы крепко спавшие солдаты выскочили из своих палаток. Они уже были готовы. Они всегда готовы к тому, чтобы отражать внезапные атаки «духов». Ещё минуту назад спокойно спавшие, они в мгновение ока отшвырнули от себя свои одеяла вместе со сном.
И он тоже вскочил, подорвался со своей постели, мгновенно схватил автомат, всегда со взведённым курком лежавший под боком, и отдал несколько коротких, но очень понятных приказов. Однако и без этих указаний и так всё было понятно: бей и стреляй. Стреляй и бей. И больше ничего. Беспрерывно нажимай на спусковой крючок своего автомата или пулемёта, пока не кончатся патроны. А когда пошарив по наплечной сумке не найдёшь ни одного полного рожка или новой ленты – бей штыком. Иди в рукопашную с обезумевшим, жестоким, и очень сильным врагом.
Но у врага этого всегда было преимущество: они не боялись умирать. Они были рады погибнуть, забрав с собой несколько советских солдат, своих врагов. И когда он схлестнулся с ними в рукопашной битве, лицом к лицу столкнулся с моджахедом и заглянул в его глаза, то, на удивление, злейшей ярости и лютой ненависти там не увидел. В совершенно безликих и, на первый взгляд, пустых глазах афганца, просто слизистых круглых яблоках, всё же виднелся огонь. Огонь идеи. Это была их идея, их вера, которым они следовали неукоснительно, умереть за которые было великим счастьем и истинной мечтой. В тех глазах не было страха смерти. Эти люди, словно заведённые кем-то жестоким и беспринципным, введённые в безумный транс, шли под непреодолимым гипнозом. Управляемые своим незримым ведомым, движимые обострёнными животными инстинктами убивать, шли под пули, в штыковую атаку, рвали гранаты, забирая с собой жизни наших солдат. В этом было их преимущество. Они не носили в карманах своих одежд тщательно хранимые и оберегаемые карандашные рисунки младшей сестрёнки, не лелеяли фотографию белокурой сибирской красавицы Марии, которая ждёт тебя где-то там, не перечитывали уже давно затёртое материнское письмо.
А майор Савин как раз наоборот. Он до полного изнеможения бил штыком, чтобы когда-нибудь спокойно колоть дрова в деревне отца на зиму; чтобы уставать не от беспрестанных ударов кулака с зажатым в ней штыком, а от вскапывания земли для посадки картошки; чтобы спокойно в зелёном дворе, где из всего песка только двухметровая песочница, качать на качелях сына , который сейчас ждёт отца. Чтобы жить.
Вдруг где-то совсем рядом прогремел взрыв: кто-то, неумело бросив гранату, едва не убил своего командира. Она разорвалась совсем близко, но, к счастью для Савина, боровшийся с ним афганец большую часть ударной силы принял на себя, и невольно прикрыл майора своим, ещё секунду назад живым и напряжённым телом. Теперь оно, усаженное и изувеченное осколками, лежало неподалёку. Никакой угрозы от него уже не исходило.
Взрыв оглушил Савина не так, как обычно - гораздо сильнее. Ощущение было такое, словно жаркий выброс смертоносной энергии целиком ударил в голову. «Контузия…» - только и успело пронестись в голове майора, прежде чем его сознание резко накрыла чёрная бархатная штора.
Бой закончился. Наступил вечер. Майор Савин лежал в палатке, бинтами кое-где перевязанный бойцами, оставшимися в живых после бойни. Слух Савина был сильно притуплен, поэтому ему казалось, что всё, что он видит из-под едва приподнятых странно тяжёлых век – раненых бойцов, прострелянную тут и там палатку, разбросанные окровавленные и грязные бинты – нереально, и происходит за какой-то перегородкой, отрезавшей его от войны.
- А-а, вот он, голубчик… Молодец ,майор, не оплошал, столько «духов» положил. И подкрепление вовремя вызвали… - прозвучал где-то сбоку зычный и низкий голос мужчины, судя по выправке, слышимой в речи, тот был не ниже подполковника, - так, Горбенко, осмотрел солдат? Теперь майором займись, брат, да вылетать пора, - закончил подполковник, обращаясь к молодому солдатику в очках, бывшему, очевидно, врачом, и вышел из палатки.
Всё с той же стороны , но подальше, чем был голос подполковника, шумела двигателем «вертушка». Горбенко же, осматривавший майора, спросил у кого-то, стоящего в стороне:
- Когда его? Сколько времени прошло примерно?
- Часа четыре, - ответили сбоку.
Горбенко пощёлкал пальцами у майорского лица, посветил маленьким фонариком ему в глаза, попросил подвигать пальцами рук, и приложить их к кончику носа. Затем попросил его рассказать что-нибудь из того, что произошло.
Внимательно понаблюдав за движениями Савина и выслушав его путанную и неуверенную речь, врач уверенно сказал, подытоживающим тоном:
- Контузия, мужики. Тяжёлая. Отвоевался, - затем скомандовал, - выноси его в вертолёт! Так, и этих четверых тоже! Остальные нормально.
Услышав всё это, нечётко доносившееся до него, майор Савин вновь провалился во мрак бессознательности.
- Савин! Мать твою, майор! Ты не спи, тебе врач спать запретил, мать твою за ногу! Давай глаза открывай и расскажи, что помнишь! Савин!... Савин!...
Сергей резко открыл глаза и, вскочив с кровати, крикнул:
- Так точно, товарищ подполковник! Майор Савин к выполнению боевых приказаний готов!
- Ё-моё… Сергей Сергеич, ну ты чё, опять, что ли войну свою приснил?... Ночь на дворе, всё хорошо, девяносто пятый уж давно, спи, - донёсся из угла палаты не раздражённый, но сильно уставший от подобных пробуждений посреди ночи голос Николая.
Сергей постоял несколько секунд, а затем рявкнул сильнее прежнего:
- Рота подъём! Застава в ру-ж-жьё! «Духи»!
Из другого угла поднялся Иван Андреевич, и, сказав Николаю, что сейчас сходит за медсестрой, вышел из палаты. В её центре по-прежнему стоял Сергей, а напротив него вскочивший со своей постели Максимка. Он был в пижаме, которую очень давно принесла ему мама, и с кубиком Рубика в руках, с которым, по всей видимости, он и спал.
- Ты кто? – спросил у него Сергей, тупо и угрюмо глядя из-подо лба.
- Я Максим, - ответил парень.
- Нет в моём отделении людей с такими паршивыми именами! Упал-отжался! – медленно и негромко, но очень твёрдо и безапелляционно проговорил Сергей, уже не так пристально уставившись на Максимку, а глядя куда-то в сторону, словно на много лет назад.
Через несколько минут в палату вошла медсестра с несколькими шприцами в специальной эмалированной посудинке, и тихо сказала:
- Сергей Сергеич, миленький, лягте, пожалуйста, всё хорошо. Вы помните, где вы?
- Судя по тому, что ты ещё жива – не там, - грубо отозвался Сергей, и лёг на свою койку.
- Вот и хорошо-о… Давайте, укольчик вам поставлю успокоительный, чтобы спалось лучше, мой хороший… - добрая девушка нисколько не обижалась на контуженного офицера, так как всё понимала.
- Себе поставь. А лучше, вон, этому, что с игрушками стоит. А то поди испугался уже, - всё так же грубо возражал бывший майор, но сопротивляться не стал. Медсестра сделала укол, и обратилась к Максимке:
- Ну что ты, мой дорогой? Ложись… Давай, укольчик тебе тоже поставлю, чтобы кошмарики не мучали, чтобы всё хорошо было, да? – медсестра мягко сначала усадила, а потом и уложила Максимку на кровать, и тоже сделала ему укол, после чего спросила:
- Больше никому не надо успокоительного?
- Да нет, Леночка, спасибо, мы как-нибудь сами, - отозвались Николай с Иваном Андреевичем, и легли по своим кроватям.
2.
Медсестра Лена, работавшая в эту ночную смену, хоть и спала на посту в неположенное время, удобно положив руки на стол, а сверху примостив голову, и выключив настольную лампу, но девушкой была доброй и отзывчивой. Обитатели больниц таких очень любят: болит чего, попросишь – обезболивающего даст, а если беспокойно отчего-то или просто заснуть не можешь, только намекни – успокоительного вмиг поставит. Хорошая медсестра, человечная. Не все такие в больницах, далеко не все. Иной раз другая и санитаров, ночью дежуривших только во втором отделении, вызывала, чтобы Сергея успокоить, а эта – нет. Лаской всегда, добром, доверием. Потому-то в жизни часто её и обманывали.
В колледже медицинском ребята, за глаза подшучивая и насмехаясь над Леной, регулярно просили ту помочь в учёбе: часто не просто что-то переделать, а и вовсе сделать заново. В магазине регулярно обсчитывали и обвешивали, но робкая и слишком хорошо воспитанная Лена не могла туда вернуться и разобраться. А уж про то, что вокзальные цыгане несколько раз и часы снимали, и колечки, и деньги неоднократно уводили, и говорить нечего. Хотя, проделать всё это было довольно просто: достаточно пустить скупую слезу и рассказать, как где-то в далёком выдуманном городе вас ждут маленькие и несуществующие больные дети, которым больше никто, кроме вас и Леночки, не поможет. И мелочь, а то и не только мелочь станет вашей.
3.
Обитатели палаты заснули. Успокоившийся Сергей стал вновь протяжно и трубно храпеть; Николай и Иван Андреевич заснули чуть позже, немного поворочавшись с боку на бок, и, наконец, засопев так, как сопят спящие. А кое-кто и вовсе не заснул. Дождавшись, пока медсестра вновь погасит лампу в коридоре, а трое обитателей палаты заснут, Максимка выбрался из-под одеяла, и, прижав свой кубик к груди, на цыпочках подошёл к палатному окну, где так страшно шевелились густые ветви ивы, то и дело казавшиеся загадочными, диковинными, и непременно страшными существами. Максимка, широко раскрыв глаза и почти не дыша, боясь разбудить медсестру и троих в палате, стоял и смотрел в окно, на пробивающуюся сквозь ивовую листву круглую белую луну, похожую на потолочный фонарь в процедурном кабинете их отделения.
В кубике Рубика, который Максимка прижимал к груди, у него не получалось собрать по цвету даже одного ряда одной стороны. Разноцветные фигуры, очевидно, кружочки, хаотично разбросанные по этой игрушке, казались Максимке чем-то удивительным, и даже магическим, ужасно непонятным, но всё равно каким-то родным, притягивающим. Ему нравилось вертеть этот кубик, то и дело, меняя расположение цветных фигурок, выстраивая их в замысловатые, только ему одному понятные узоры.
Кубик Максимке принёс лечащий врач, закреплённый за палатой. Однако лечащим его называть было бы не совсем верно, так как именно лечением недугов обитателей своего отделения он занимался мало: пациентам назначались успокоительные из ограниченного перечня, а также обезболивающие (но необходимо было ещё доказать, что ты в них нуждаешься). Правда, случаем Максимки он заинтересовался сильнее прочих: то ли совсем молодой возраст парня, которому было лишь двадцать два года сыграл свою роль, то ли его природное, девственно чистое и такое искреннее, особенно ярко проявившееся после трагедии обаяние, которое никого не оставляло равнодушным уже после нескольких минут общения с Максимкой. Врач вспомнил, что мать парня когда-то рассказывала, что её сын был чемпионом школы по сбору кубика Рубика, уверенно собирал минимум две стороны, коллекционировал эти головоломки и просто очень их любил. Вспомнил и принёс ему такой кубик из дома, надеясь, что он вызовет у парня какие-то эмоции, чувства, а в идеальном случае – хоть какие-нибудь воспоминания. Принёс, подарил, и строго-настрого приказал, чтобы если тот что-нибудь почувствует, пусть сразу же идёт к нему, и всё очень подробно рассказывает и описывает.
Но ничего «такого» Максимка не чувствовал, а то, что всё-таки ощущал, ему совсем не казалось важным. Он попросту пропускал эти эмоции мимо своего мозга, не доводя до мелкого сита врачебного наказа. Эти возникающие чувства попадали прямиком куда-то в сердце, где уже не могли казаться чем-то новым и воспринимались так, словно и были там всегда.
Максимка стоял в квадрате тени окна, продолжая покручивать кубик в руках, переводя взгляд то на него, то на необычайно яркую луну, будто нарочно заглядывающую к ним в палату и уставившуюся именно на Максимку. Вдруг лунный свет поманил особенно увлекательно, цвета на кубике в руках смешались воедино и закружились в безумном, но неспешном хороводе, поплыли в очаровывающем вальсе, и перед Максимкой возникла любопытная картина: какая-то отчего-то милая сердцу, но незнакомая женщина протягивала ему калейдоскоп; он, юный мальчуган, взял его в руки, приложил к глазу и стал крутить и смотреть на то и дело меняющиеся разноцветные узоры, составленные из фигурок различных форм и размеров. Максимка хорошо понимал, что это лишь некое видение, а может быть, то самое, которое врач назвал трудным словом «вос-по-ми-на-ние». Парень несколько раз крепко зажмурил глаза, осторожно открыл их – и всё пропало. Призрачная картина исчезла, впереди был лишь светлый прямоугольник оконного проёма, ива за ним, и обычная тусклая луна, словно припорошённая пыльным налётом, который появляется, если долго-долго не вспоминать о том, что им скрывается. Максимка, обретя, наконец, успокоение, слегка улыбнулся и лёг в постель, а уже через несколько минут крепко спал.