Шева : Семьдесят тонн любви

Настроение у Климова было скверное. Чтобы не сказать - хуйовое.
Причем нельзя было сказать, что что-то произошло. Так, хандра напала, да и всё.
Бывает. Да и погода ноябрьская добавляла.
В такое ненастье, конечно, лучше дома сидеть, а не по командировкам шастать.
Вот бывает поздней осенью такая промозглая погода, когда вроде и дождь не идёт, но на улице стоит мряка, в воздухе будто висят невидимые капельки, дающие о себе знать мелкими, холодными уколами. Небо низкое, неприветливое, тёмное.
Кажется, что вот-вот сорвется то ли дождь, то ли снег. Хорошо ещё, если ветра нет.
Сегодня ветра не было, но на душе у Климова всё-равно было паскудно.
Может потому, что дела в их филиале шли ни шатко, ни валко, из-за чего только что на аппаратном совещании в центральном офисе генеральный устроил ему показательную порку.
Может потому, что в личной жизни, как он ни старался, не складывалось.
Та, что ему нравилась, в упор его не замечала. Лишь иногда при случайной встрече растягивала губы в презрительной, снисходительной полуулыбке.
Та, которая смотрела на него как кот на сметану, и готова была, он чувствовал, всё для него сделать, его совершенно не привлекала.
А наоборот, вызывала чувство брезгливости и отторжения.
Уж лучше с женой…
Так что может поэтому, а может вообще из-за чего-то совсем другого, Климов пребывал в настроении, которое можно было охарактеризовать короткой, банальной фразой - нет в жизни счастья.
Первое сегодняшнее совещание он уже отбыл, до второго оставалось ещё более полутора часов.
Второе совещание было чисто техническим - типа ликбеза по грядущей как обычно в конце года инвентаризации.
Климов с тоской осмотрелся - и куда себя деть? Напротив их центрального офиса располагался знаменитый Мариинский парк. Серый и мрачноватый, замерший в ожидании зимних снегов и холодов.
На углу пересечения главной улицы с каким-то мелким переулком будто в лондонском тумане приветливо светилась незамысловатая жёлтая неоновая вывеска - «Гастроном».
Климов вдруг вспомнил о прихваченном из дому бутерброде с колбасой, фразу из старого анекдота, «что Вовочке сто граммов тоже не помешает», и решился.
Сплин - его же разгонять как-то надо. Он же не Байрон, чтобы лелеять и воспевать эту дрянную, сырую погоду.
Для разгона ипохондрии в угловом гастрономе была приобретена чекушка коньяка. Которая, будучи ещё даже нераспечатанной, самим своим фактом наличия тут же начала согревать душу.
По ступенькам бокового входа Климов поднялся в парк.
Людей в эту пору года в парке практически не было. Изредка разве что мелькнет фигура бегуна трусцой, или бабулька какая пройдет неспешно со своим шпицем, одетым в зимний собачий комбинезон.
Климов по старой студенческой привычке решил выбрать местечко поукромнее. Он прошел мимо пустующей летней эстрады, такого же пустого небольшого стадиона, полюбовался очередной раз романтическими, наивными замочками на деревянном мостике «любви».

Вдруг вспомнил парижский мост «любви», под которым они вместе с женой проплывали этим летом в прогулочной экскурсии по Сене.
Жена сидела тогда по центру кораблика на скамейке под прозрачным плексигласовым навесом и внимательно слушала по специальному устройству, отдаленно напоминающему телефон, рассказ гида на русском языке.
Климов же, чтобы снимки получились лучше, вышел наружу. Снаружи тоже был ряд сидений, но они все были заняты весёлой и шумной компанией англоязычных школьников-старшеклассников.
Климов занял тогда очень удобную позицию - он и жену видел, и мог фотографировать во все стороны, и, в этом ему просто случайно повезло, - в ближнем к нему пластмассовом креслице сидела очень красивая девчонка из школьной компании.
Когда Климов фотографировал красивенные парижские виды в лучах закатного солнца, у него почему-то всё-время непроизвольно получалось, что девчоночка тоже попадала в кадр.
Девчонка видимо это почувствовала, потому что исподтишка пару раз бросила на Климова быстрый взгляд и при этом улыбнулась.
Будто чему-то своему.
- Прямо папарацци какой-то! - застыдился сам себя Климов.
А потом Климов не выдержал.
Когда проплывали под мостом «любви», обвешанном тысячами замочков, он тронул девчонку за руку, и показав вверх, сказал - Bridge of Love!
- I know, - мило улыбнувшись, ответила девчонка.
Ну а дальше - слово за слово.
Джессика, школьница, каникулы, Штаты, штат Висконсин.
Но через совершенно незаметно пролетевших пятнадцать минут их кораблик уже подошел к пристани у основания вспыхнувшей мигающей вечерней иллюминацией Эйфелевой.
И с традиционным, киношным Good Look! они расстались.
Прекрасно понимая, что навсегда.
На память осталось только несколько снимков. Рассматривая которые потом, Климов всегда ощущал почему-то щемящее чувство добрых, тёплых воспоминаний.
То ли по Парижу.
То ли по Сене.
То ли по девочке из штата Висконсин.

Уже поздно вечером, в отеле, перед тем как ложиться спать, жена рассказала, что когда они проплывали под мостом «любви», в «телефоне» рассказали, что на мосту висит около семисот тысяч замочков.
Климов тогда быстро прикинул - если принять в среднем, что замок весит граммов сто, то получается, на мост навесили семьдесят тонн.
Семьдесят тонн любви.
И засыпая, почему-то вспомнил Джессику.

Искомый предмет - уютная лавочка, был найден сразу справа за мостиком «любви» в укромном месте, но даже с видом на реку.
Сплин был убедительно повергнут в три приёма. Причем с каждым новым глотком настроение Климова улучшалось решительно и бесповоротно.
После третьего, закурив, Климов с интересом сфокусировал зрение на надписях на деревянной балюстраде прямо перед ним. Не обращая внимание на традиционные «Маша плюс Коля», он с интересом начал читать довольно пространное послание на ту же вечную тему.

Мы знакомы с тобой всего три месяца. Но мне кажется, что мы знакомы всю жизнь. Ты самый мужественный, ты самый умный, ты самый нежный. Я помню все наши ночи, помню запах твоего тела, каждого твоего волоска. И я думаю, мы пронесем нашу любовь через всю жизнь. Иначе я не знаю, что с собой сделаю.

- Ишь ты, - подумал Климов, - Монтекки и Капулетти какие. Прямо - семьдесят тонн любви!
И продолжил чтение.
…Верю, что ты чувствуешь ко мне то же, что и я к тебе. Иначе ведь быть просто не может.
С небольшим отступом того же цвета и тем же почерком внизу стояла подпись - Валера.

- Как Валера?! Какой нахуй Валера? Да что же это за йобтвоюмать? - неизвестно на кого вдруг громко, вслух обиделся Климов.
Слева от слова «Валера» другим, черным цветом и другим почерком большими печатными буквами было дописано два слова - Пидор ты…Валера.
Климов задумался. Но лишь на секунду.
Извилины услужливо подсуетились и выдали «на гора» банальную, но сермяжную сентенцию - А ведь неизвестный товарищ, пожалуй, того.
Прав.
А то - замочки, замочки…Тебе б, Валера, может на одно место замочек?
И Климов, улыбнувшись слегка пьяной, но доброй улыбкой, произнёс вслух, - Амбарный.