arc : И дал же Бог Емеле, мозги невъебенные…. О ёб… его.

- Чёртовы твари, где Он? Что вы с Ним сделали? – истошно орал взбалмошный старик, посреди ночи, завернутый в белую простыню, с керосиновой лампой в руке, бегая по узким улочкам маленького городка, с растрёпанной шевелюрой и дырявым носком, сиротливо болтавшемся на левой ноге. – Вы что, совсем оглохли, старые кошёлки. Я вас спрашиваю, где Он?
Чтоб старик был сильно пьян, иль душевно болен, так нет: трезв и умом здоров. А то, что тарабанил в двери к соседям, хулиганя по ночам, так это с ним и раньше случалось. Уж на кого не найдёт лихая удаль: коль после чарки хмельного вина, коль после весёлой ночки, с молоденькой барышней, что иногда забежит взбодрить старичка, да подцапать у него пару монет, на якусь дрябну безделицу. Всё было, чего греха таить, но чтоб такое…
- Где Он? Я спрашиваю вас! Где Он? Что вы с ним сделали? Куда спрятали тело?..
Уж разошелся старик не на шутку, да всё не унимался, горлопаня голосом своим басистым, безобразничая: то на скользких ступеньках церквушки старенькой, что изрядно забрызгана была помоями вонючими, то у центрального фонтана, что в народе писсуаром зовётся. Уж неутомим был борец с тишей ночи, словно пьяный барабанщик, что души не чаял в тёще своей, им же убиенной, громыхал он палкой в нутрии бака мусорного, с неистовством безумным и глубоким отчаяньем, создавая шум невообразимой силы, чем окончательно лишил сна большую часть горожан, разбуженных и оглушённых воплями дебошира. Набросив первое, что попало под руку: кто тёплый шерстяной плед из старого сундука, кто куртку из кожи задубевшей свиньи, кто вязаную шапочку, ворчащей спросонья жены, в общем, кто в чём: горожане стали собираться кучками и сползаться к городской ратуши, серому слегка покосившемуся зданию, с голубятней на крыше и двумя атлантами внизу, что стояли при входе, абсолютно голые, совершенно без фигового листа.
Уж как не повезло этим бедолагам, коих мастер не обидел силою мужицкою. Как только не упрашивали горожане местный комитет по морали и этики, двух милых подслеповатых старушек, с ворчливым норовом и вздорным характером, не увечить местную достопримечательность. На кою приезжали поглазеть бабёнки с близь лежащих деревень, что в жизни своей, николи до селе, не видывали радости такой. Всё ж, стервозные сучки приговорили двух красавцев к кастрации, придав им вид дивных существ, совсем без пола, что с обидой в глазах, держали весьма неустойчивый балкон на своих могучих плечах. Честно говоря, за последние лет сто, толком на него так никто и не взошел. Пожалуй, кроме хамоватого губернатора, что пытался плюнуть на своего конкурента. Но трухлявые перила не выдержали, и бедолага рухнул, прямо вниз, завалив грудой, из ржавого железа и птичьего помёта, двух фурий, что под конец, совсем измучили горожан своей надоедливостью и моралью. Конфуз со старушками конечно замяли, бросив в яму обеих, и завалив гранитной плитой, для надёжности. Горожане поохали да и скинулись на надгробную надпись. «А шоб вас черти в дупу засунули». А губернатор ничего, отошёл, правда умом чуток тронулся. Бегает такой: радостный, смеётся, да всё смотрит как голуби нужду справляют, на тех, кто по неаккуратности своей рядом проходят. Какой спрос с птицы? У ней мозг маленький, как у бабы, она ж дурра, ей бы нагадить побыстрей, да улететь. Правда, распоясались в последнее время, спасу от них нет. Да уж конечно не птицы. Гадить стали чаще, кто по делу, а кто и так, ради удовольствия. Но увидев горящие огни, что приближались к ратуше, да крики разгневанной толпы, напуганные серуны попрятались кто куда, так, на всякий случай, чтоб лишний раз не раздражать обуренных горожан.
Толпа же, возмущённая столь свинским поведением своего соотечественника, да ещё и в столь поздний час, всё-таки решила довершить дело начатое до конца. Горожане, в порыве злости и справедливого негодования, прихвативши с собой: кто деревянные качалки, коими усмиряют пьяного мужика. Кто увесистые чугунные сковородки - что хороши для метания в блудливого мужа, в общем, весь арсенал доступного инструменту, чтоб поколотить распоясавшегося дебошира и призвать к порядку, наведя таким образом лад.
- Какого чёрта ты орёшь, сварливый старик? Если тебе не спится, так издохни. Окажи милость, – кричали все хором, проклиная эту чёртову напасть, - а если ты не издохнешь, так мы тебе поможем.
- Где Бог? Я спрашиваю вас! Где Бог? – истошно орал упрямец, поднося горящую лампу к каждому лицу. Пугая поведением своим многих граждан, что сбиваясь в кучу, прятали лица свои от тусклого света.
- Уж не пьян ли ты, дружок. Иль не в себе? – с удивлением спрашивали те, что подходили позже, видя диковинное представление.
- Да не пьян я, не пьян. – злился старик на столь обидные речи, - Вы слышите меня, горожане? Где Бог? Я спрашиваю вас! Где Бог?
Что за дивный старик, вродеб и поколотить его надобно, иль взбучку какую задать, аль нет, и рука как-то не подымается. Да и жаль его, безумного, что странными речами удивляет. Большинство вроде и рассержено на него, вроде и злость есть, да удивленья больше было, чем злости. И улыбку вызывали речи его наивные, и смешок лёгкий. Да кто и подшучивать стал над ним, без умысла конечно злого, так, забавы ради, чтоб старика позлить, да и людей посмешить.
- Он что – заблудился?
- Не потерялся ли Он?
- А может он прячется от нас?
- Да ну, что вы. Он эмигрировал в Америку, или в Австралию.
- Да нет же, Он отправился в отпуск, на Гавайи!
Да как-то глядишь, и полегчало всем, и смеяться вроде стали громче, и подшучивать посильнее, и смешок то этот, по улочкам городка разбежался, отражаясь весёлым эхом, то удаляясь на короткое расстояние, то снова возвращаясь обратно. И действие вроде необидное, и желания вроде не было, но переросло всё в помешательство буйное, да безумие какое-то общее, и смеялись люди до слёз, и корчились от коликов, и слюной давились несдержанно, трясясь как сумасшедшие, словно в пляске святого Витта, доводя себя до исступления злого, издеваясь над стариком слабым, позволяя себе и оскорблять его бедного, и унижать. А ведь был он не прост, ох как не прост, и гордость у него была, и знания, коими Бог не обидел. Да и мужик он был хоть куда, и вжарить мог бабенку блудливую, и приструнить мог, когда надобно. Ох, не думал он, бедолажный, что слова его столь смешны окажутся, да и сам он смешным будет, в одеянии таком, веселя толпу низкую, да и дикую норовом своим. Разозлившись на людишек злобных, ведь не правы они по сути, и глумление это обидно, до слёз обидно, ведь нельзя ж так с человеком, не скотина же он, и душа у него есть. Сжав в кулак пальцы, что хрустнули, прокричал он в сердцах, злобно:
- Вы спрашиваете, куда подевался Бог? Я скажу вам, куда подевался Бог. Вы убили Его. Бог мёртв!
Словно гром, средь ночного неба, заглушая смех безумцев, прокатились слова старика страшным откровением. И притихла же чернь бесовская, что будоражила толпу невежественную, остудив пыл голов разгорячённых. Как застывшая глыба, льдом покрытая, на вершине скалы, что устала от тяжести своей и злобы, хищно смотрит на скалолаза, обнаглевшего, что покой нарушил упрямством своим и упорством, карабкаясь по склону крутому. Так и толпа людская, что стояла на площади, в злобе своей обезумившая, молча взирая на старика, с недоумением и растерянностью, совершенно не зная, как реагировать на поганца, да и делать что с ним, упёртым, но обрушить готовая гнев свой, на того, кто посмел потревожить её.
Бросив фонарь о камень, разбив его вдребезги, старик произнёс:
- Я пришёл слишком поздно! Там где нет Бога, живу мертвецы. Я хотел увидеть людей, а увидел трупы, и не в моей власти воскресить их.
Слова эти, что в тишине были сказаны, глубокими оказались, столь глубокими что гнев вызвали в каждом. Странный гнев, необузданный, что ведёт к убийству, неправильному и жестокому. Ох разгневал старик толпу дикую, что уверилась в своей праведности. Взбаламутил горожан мыслями нехорошими, да и бросил себя сам не растерзание. Что разгневанный Бог: гром, да молнии, да высоки волны у берега, что пугают силою дикою да необузданною. А людской гнев жесток и коварен, смерти хочет он, да крови обидчика. Не стали горожане долго церемониться с наглецом и дебоширом, а посадив в клетку, доставили его в суд городской.
Судья был человек пьющий, да и по натуре своей ленивый, неохочий в общем, до дел таких, где кропотливость требовалась да внимание. Вот если б конокрад был, так это запросто, петлю на шею да на виселицу. А тут, чёрт его знает, как судить? По каким законам? Нужно совет держать, да у людей умных поспрашивать, да так чтоб толпу не обидеть, да дебоширу зло лишнее не причинить. Вот ведь задачка, выпить что ль? Да эти черти разве дадут, всё в окна заглядывают, всё им интересно. Нет чтоб домой пойти, бабу свою отодрать, да так чтоб на раскорячку ходила, так нет, справедливость им подавай. Что за народ пошёл, странный. С грустью смотрел он: то на стакан пустой, то да на бутылку полную. Да что ж за день такой выдался, ни выпить по человечески, ни закусить. Так и маялся он, пока не пришли к нему два советчика, коих народ прислал, чтоб вразумить судью городского, да решение принять, справедливое. Те что советчики, так люди умные. Тот что в шляпе да с пейсами, что болтаются соплёй такой, как бумажка туалетная на плацу, так то ребе местный, кошерный такой. Всё ему чтоб свежее было да не воняло. И молоко чтоб неразбавленное было, бывает, так изведёт кухарку, что наплюёт она ему, в корытце то его, иль ещё чего сделает непристойное. А он ничего, всё лопает да нахваливает. И не подавится ведь, вот в чём штука. А бывает что и к булочнику придёт да претензию предъявит, мол маца не та, мол не кошерная. А какая? Тот и думку думает, что туда бросить, толь соли пучок, толь дерьма какого. Навалит ему всякого, что и свинья есть не станет. А он ничего, всё лопает да нахваливает. Вот ведь мудрец какой, заморский. А второй так это доктор наш, из местных. Очень уважаемый человек, и касторки выпишет, и клизму поставит, никому не откажет. А коль у кого болит чего, так и утешить может, и слово сказать необидное. А то что мрут людишки, так разве он виноват, да побойтесь бога. Сами батенька могилку себе роем: кто вилкой, кто ложкой, кто блудом своим неуёмным, а кто и излишествами разными, много охочих до них стало. Вот и работают могильщики бедненькие, без сна да без отдыха, сутками копают. Во как получается. Загрустили мужики, сели за стол да по чарочке то и выпили. Да вроде и полегчало, и разговор вроде пошёл. А как по второй выпили, так и совсем хорошо стало.
-Чёртов старик, умудрился наделать столько шума, громыхая палкой внутри помойного ведра, сколько сам Бог не смог сделать за сем дней сотворения мира. На кой чёрт дался ему этот Бог? Всем было хорошо, так нет, напасть явилась, да не сдыхаться от него по тихому, чтоб без шуму.
Первым речь стал держать судья, а то кто ж, он же главный, да и по статусу положено, всё ж судья, как ни как. Да и мыслишки кой какие имеет.
- Ну что, джентльмены, что делать то будем? Может дубинкой его по темечку, иль повесить? Да неудобно как-то, ведь не конокрад же он. Вот если б конокрадом был, вздернул бы его на виселице, да и делу конец. А так…
Всё сетовал судья на обвиняемого, да убивался, что не конокрад он, да и не злодей вовсе, а так, непонятно что. Покачали все трое головой, вот ведь жалось та какая, раз не преступник, так и казнить нельзя. Как народцу буйному объяснить? Что вроде и невиновен старик. Не поймут ведь, а могут, чего доброго, и бунт устроить, да с погромами еврейскими. И за охал цадик, ой как заохал, и вспотел бедный, и водочки выпил чуть по боле. Да, не хорошо ему стало, бедному, как речь о погромах то зашла.
- Ой, зачем вы так мои нервы! Я больной еврей. Дядя Изя до сих пор мочится в штанишки. Побойтесь Бога, какие погромы!
- Ваши нервы оставьте при себе, вы не на привозе. – возмутился судья, а за ним и доктор, раздражаясь от пустой болтовни, да столь же пустых стаканов. – Вот глупый еврей, мы по делу говорим, понимаешь ты чудак человек. Если есть что сказать, говори. Дурной еврей, а нет, так хоть стакан водки налей.
- Ну почему, джентльмены, цадик не дурной, ему всегда есть что сказать, на то он и цадик.
- Ну раз цадику есть что сказать, так и иди к толпе. Как решишь так и будет. И грех твой будет. Мы под него подписываться не станем.
Взял судья еврейчика то за шкирку, да и выкинул на крыльцо. А доктор то ещё и пинок под зад. А чтоб не умничал шибко. А то ишь, какой нашёлся, все думку думают, а он говорить хочет. А народец бунтовать стал, сам свой суд делает. И серчать стал, на козлов тех, трёх, и петельку им втихаря готовит. А чтоб грех был на всех, а кто мараться не хочет, так удавочку ему, да на шейку. По справедливости. И закрутила лихая головы всем, и порешил для себя народец, палками побить баламута, да так, чтоб и сдох, а когда увидел цадика на крыльце, так и обрадовался. И давай кричать, да кровушки требовать. И загудела толпа, и завелась.
- Ну шо порешим, мудры головы. Палками его побить, аль как?
- Палками его побить, полками. Да так шоб до кровушки.
- Верно кричим братишки, верно. А шоб издох да помучился.
Покрутил пейсу цадик, задумался, кашлянул, для солидности, да так чтоб слышно было, да и говорить стал.
- Приклоняю я голову свою, перед мудростью вашей, и умом дальновидным, ибо смерти достоин порушник покоя. Да вот только беда то какая, ведь нельзя его палкой окаянного, никак нельзя. Вы же палкой его, да по темечку. Я бы с вами, братцы. Да всей душой, но нельзя его палкой, никак нельзя, ибо закон гласит. Палка есть жезл священный, и воля божья. И нельзя ей греха делать. Ибо проклят народ будет, и погрязнет в греху, и спасения ему не будет: ни на небе, ни на земле.
А народец то так и опешил, что за мысли такие чудные, толь набрался еврей полоумный, толь замыслил гадёнышь не добре. Вот ведь гад, паразит несусветный, что корчму свою держит на дворе, по ебалу ему, аль повесить, на суку, шоб не тявкал собака.
- Ты чёго там несёшь, полоумный. По мордяке тебе шоль заехать, аль бабёнку твою толстожопу, отпердолить, да Есю заделать. Ты давай по уму, да по делу, и не порти мозги православным, Коль мудришь, так мудри нам по чести, шоб мы всё, так сказать, разумели.
- Ваша мудрость меня удивляет, и желания ваши тоже, в этой жопе шахтёры пропали, из Луганска, найти их не можем. А по делу, скажу вам так я, вы беспомощные импотенты, что без палки святой копалки не подцепите и гонорейки. Кто на вас поведётся, убогих, что без денег, за без халупы. Вам бы розочку вставить в жопу, да отправит на праздник Хануки.
- Ты чёго там, ты жопу не трогай, это девственная наша сила. За Рассею мы матушку тоже, если надо, так презик наденем. Ты давай нам баки не пудри, и Мамашу нашу не трогай, а что сила мужская не очень, так ведь это, чёго там, не очень.
- Ну да ладно, чего не бывает, и у Бога бывают осечки, вроде тёлка, глядишь, да осечка, вместо бабы, приматов стая. Бабуин там у них есть, главный, что без мыла залазает в жопую. Поимеет, покурит и свалит. Ну да ладно, чего не бывает.
- Ты приматов сюда не примазуй, с красной жопой, что клеят бабёнок, цветовая у них есть там гамма, что заводит паскуд возбуждённых.
- Я о том же и вам талдычу, что природа не просто фуфел, вам по палке дано волшебной, чтоб бабёнок пеструшить кучу. Затащи её в погреб тёмный, да хуячь по башке дубинкой, чтоб вся дурь про любовь земную, ухуячилась мандаринкой. А потом отымей паскуду, чтоб плодилось паскудное племя. И живите в дыре ссучей, подыхая в стране ебучей.
- А ведь прав басурман заграничный, ведь плодится же наше племя. Да и силушка есть невьебенна, а глядишь, богатырь народится. Нам дубинка от Бога досталась, так пойдём же хуячить бабёнок, и пеструшить вонючее тело, разгоняя глистов в жопе. А былинные сказки не врали, зазывая на ратное поле, богатырское это дело, жрать дерьмо, подыхая в окопе. А жида мы отпусти на волю, просветил неразумное племя, пусть уёбывает на волю, и не пачкает наше семя.
Как порешили, так и сделали, отпустили цадика на все четыре стороны. С тех пор, в городке, его больше никто, никогда не видел. А проблемка осталась. Как её решать? Сели горожане на перила, да призадумались. Ах, как каждому хотелось то палкой, да по старику, да по темечку. Так хотелось, аж руки чесались. Но закон, закон нарушать нельзя. А те два упыря, что с жидком были, закрылись в хате да думку думают. Обманул их цадик, бросил, во как повернул, и народу втёр, про закон, о котором никто не слыхал, и руки не замарал. Осерчал судья, обозлился, да и выпил то он не мало. Да и врач этот, хлюпкий какой-то, пригубит чуток да рюмку обратно поставит. Не любил этого судья, ох как не любил. Коль не пьешь, так зло затаил в душе, аль не доброе.
- Значит так, душегуб очкастый, иди к народу, дело делай. Да так, шоб через час никого не було, и поганца шоб не було, шо народ взбаламутил.
- Да куда ж я пойду, они ж меня того, вместе с этим.
- А у тебя выбора нет. Аль они там тебя, того. Аль я тебя здесь, того. Выбирай.
А народец то наш, ох как упрям, и мутит воду свою, и мутит, так замутил, что и забыл уже, за что старика в клетку посадил. А старик то по началу кричал, всё надрывался, голосист он, ох как голосист, да устал он бедный, от невнимания, да презрения незаслуженного, вот и спёкся раньше времени, дуба дал. А народец то наш, ох как настойчив, так увлёкся судом праведным, что и совсем забыл про старика. А как увидел лекаря в этом, как его, в пенсне, так к нему подбежал, да давай суд решить.
- Ну шо порешим, мудры головы. Повесим его не виселице, аль как?
- На виселицу его окаянного, на виселицу. Да так шоб до удушения.
- Верно кричим братишки, верно. А шоб издох да помучился.
Поправил себе лекарь пенсне, пульс проверил, да галстук снял, чтоб его тоже за компанию туда, да по ошибке не вздернули. А у нас всякое бывает. Вон, в прошлом году, двоих повесили. Темно было, палач - скряга, на спичках экономит, вот и не запалил факел. А мы что, мы люди подневольные, сказали двоих повесить, так двоих. Тех кого в темноте нащупали, тех и того. Ошибочка вышла, с кем не бывает. А то что баба была, так я что, я ж там не щупал. Чёрт их знает, ходят всякие, что мужик, что баба, шут их разберёшь. Все в брюках, все в серёжках, да и там, где ширинка, всякого накрутила эта медицина. Вон лекарь, он знает.
- Эх братцы, карантин. Чума пришла в город, а вы тут стоите, смерть идёт, косой машет, коль зацепит кого, так конец. Касторки вам надо срочно, да клизму поболе, чтоб пронесло, и осложнений не было.
Помялись мужики, почесали головы, кому помереть то охота. Никому. Вот и стали штаны снимать, да клизмою заряжаться, да касторки поболе. Весь годовой запас выпили, а как же, жить та хочется. И старику тому дали, что мы звери какие. Одно дело петля. А здоровье это по-людски надо. А как заметили что старик того, так на чуму и списали. С тех пор мы всех таких чудаков за больных принимаем. Кому касторки даём, кому клизму а кому и эту, как её лоботомию. Во слово какое. Это наш доктор придумал. Умница. А что до старика. Так поговорка от него только и осталась да и та с многоточиями.
И дал же Бог Емеле, мозги невъебенные…. О ёб… его.
Много лет спустя, в этом же городе …
Современная медицина объясняет дар пророчества цепочкой сложных психических заболеваний, усиленных наркотическими стимуляторами. Как правило, такие больные неопасны. Им разрешено ходить по городу, клянчить милостыню и проповедовать. Люди с глубоким безразличием смотрят, как безумие поглощает человека; они дают ему понять, до какой степени он ничтожен.
- На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с востока, люди нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжём огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли.
Бродяга стоял, прислонившись к фонарному столбу, в нём было что-то особенное, пугающее. Его грязные волосы, худоба, исколотые вены, вызывали беспричинный страх. Случайный прохожий, столкнувшись с ним, спешил перейти улицу на другую сторону, брезгливо отворачивая голову.
- С болью Христос смотрел, как люди упорно сооружали башню, которая должна была стать центром поклонения лжебогам. Это был эшафот, на который они шли добровольно, принося в жертву самое дорогое, что у них есть - свободу. Та религия, которую они так отстаивали и насаждали, привела их к деградации и гибели.
Удивительны деяния всевышнего, чудны и непонятны. Бог создал пророка, дал ему знание, которое убило в нём человека, лишив разума. Его мысли двигались тернистым путём, по глубоким лабиринтам памяти, через мрачные видения настоящего и будущего. Странный вещатель, он обращался к людям, для которых конец света уже наступил. Но эти скоты не замечали его: принимая экстази, устраивая праздники трансексуальной гордости, упиваясь своим эгоизмом. Голод, болезни, безумие их не коснутся, они будут пожирать друг друга до тех пор, пока предпоследний не сожрёт последнего на обед, и не освободит землю от паразитов.
Он ненавидел этот город, холодный, бездушный, кишащий невротиками, сходящими с ума от безответной любви к юному любовнику, нашедшему для своей задницы более подходящее местечко. Депрессия их ломает, выбрасывает на улицу. Они шатаются по модным клубам в поисках блуда и вечного кайфа, выставляя напоказ развращенную психику невоспитанного гадёныша, покупая на одну ночь секс, друзей, пытаясь навязать окружающим свою изгаженную мораль. Со временем все начинают уставать от навязчивой любви, бесконечных измен, предательств и отсутствия дружбы. Их накрывает волна ледяного одиночества и мысли о самоубийстве, пока, в один прекрасный день, не появится он, и не предложит понюхать просто так, из интереса, время от времени, потом для того, чтобы взбодриться по выходным, дальше — чтобы опять же взбодриться, но уже и по будням. Потом ты забыл, что кокс — это праздник, и стал занюхивать каждый день с утра до вечера, чтобы не сойти с ума. Вот оно, дыхание большого города: холодное и расчётливое, с запахом кожаных кошельков финансовой элиты, вдыхающей кокаин через анальные отверстия дорогих проституток, увешанных бриллиантами. Униженное и опущенное, в грязных притонах, наполненных смрадом и зловонием обосранных наркоманов, убивающих себя героином. Коллективное безумие, вечная гонка за долларом, абсурдная мечта: хватать, брать, давать, умирать – ради того, чтобы быть погребённым в ужасных городах-кладбищах. Это отравляет жизнь, делает её невыносимой.
- Я пришёл слишком поздно! Там где нет Бога, живу мертвецы. Я хотел увидеть людей, а увидел трупы, и не в моей власти воскресить их.