Владимир Павлов : Roman de la Rose. Глава вторая

Лариса повернулась в футляре тела: грохот металла на кухне возвещал о том, что уже шесть. Комната превратилась в геометрический объем зла. На восковой маске лица проступили какие-то парафиновые слезы. Тело похудело, барахталось в складках сорочки. В черном, вздувшемся, как вена, коридоре, нащупался выключатель. Она – не вполне она, в третьем лице, смотрела на себя из глубины зеркала. Ну, и что же, – говорит она себе с ложной четкостью, – что же такого случилось? В плохо освещенной части коридора распухли мертвыми языками ботинки мужа. Даже безногие, они строго указывают на восток, в сторону школы. Не стоило так решительно приглашать себя к рассуждению… Свинцовая тоска расплавляется в ней, занимает конечности, органы, голову, окружает живот. Туда, в маленькую оставшуюся полость, перебирается крошечное вывихнутое сердце. Оно чирикает из последних сил, но свинец уже капает. Сердце – само по себе, живет, как отдельное самостоятельное существо. У нее же вместо эмоций – холодные водоросли, синтетическая клетчатка. Прошла, как манекен, в ванную, ничего не чувствуя. Началась рвота: пустая, с желчью, непонятная, – ведь она ничего не ела. «А если беременность?» – мелькнуло вдруг. Она задрала сорочку: ощерившиеся ребра с вызовом приподняли маленькую грудь, тень ушедшего вглубь живота медленно дышала на просторной чаше ренуаровских бедер. «Хоть на подиум» – невесело усмехнулась Лариса. Пять ночей стоили ей пяти килограмм. И врач… Придется показаться врачу: не дай Бог…

По коридору скользнула большеухая тень мужа, пискнула дверь в комнату Ольги Петровны. Закипал утренний сеанс логореи. Мать прекрасно понимала сына и героически поглощала все его словесное рагу из фиаско и пустоты. «Василий Леонидович специально это подстроил… – доносились обрывки. – У него в кабинете висит панно из керамической мозаики… Керамика проста в эксплуатации и обладает хорошими свойствами… Юра зря не хочет научиться класть мозаику… Василий Леонидович выживает меня из школы…»
Лариса прекрасно знала, что директор музыкальной школы – добрейшей души человек, сносивший нелепые истерики Федора, которого регулярно кусали блохи паранои. Не дожидаясь исхода речевых бесов из супруга и явления на кухне свекрови, она накормила детей, собрала себя и дочь и вышла с ней из дома на полчаса раньше обычного.

Все душевные состояния Лариса делила на «глубь» и «поверхность». Первое обычно посещало ее перед сном и некоторое время после пробуждения. Реактивные мысли и низкая гравитация страстей – вот его свойства. Второе властно завладевало душой почти с первых шагов по трудовым будням, охотясь на нее с помощью различных провокаций, от мелких неурядиц, до крупных срывов. Бедняжка совершала тысячи ненужных эмоциональных колебаний в секунду, превращаясь в маслянистую пленочку.
– Мама, ну, что они готовят нам на обед! – звенел голосок Иры во тьме египетской переулка (кто-то выкрутил на небе лампочки). – Котлета похожа на подошву сапога. Я вчера отказалась есть, и меня весь сон-час заставили стоять в углу.
Лариса всеми силами старалась увернуться от сталкивающихся между собой мороков, но тут словно огненный зверек вселился в нее и забегал в груди.
– Это кто, Марина Иванна заставила? – вспыхнула она. – Какова негодяйка! Меня всю дорогу просит присматривать за своим Димочкой, а к моей дочке так относится…
«Поверхность» сцапала ее своими острыми коготками.

Серость, тепло, туман. Все было каким-то неверным, вдруг возникая и вдруг исчезая. Школа – легкая, невесомая, словно приснившаяся. И само тело было тоже невесомое. Голова гудела от эха мыслей. Стеклянная голова и звенящие мысли – отпрыски бессонницы – давали эффект расслоения реальности, подобный повторному экспонированию одного и того же кадра, когда предмет в объективе обзаводится своими эфирными двойниками. Лариса вошла в темный кабинет, и ей показалось, что за столом сидит фигура в медицинском халате, похожая на Доктора Айболита. Щелчком выключателя она отшвырнула паразитов восприятия. Бумажки на столе мгновенно ожили и липли к ней всеми своими строчками. Каждая буковка требовала внимания, как капризное дитя, пользующееся силой и властью присутствующего рядом родителя. Тень грядущей проверки наделяла голосом каждую нелепость, любой образчик чиновничьей тупости чувствовал себя вправе вопить во всю глотку. Призраки прошлых выволочек тянули свои сургучовые щупальца, проникали в любой умственный процесс, отяжеляя каждое движение мысли. Как чертик из табакерки, выпрыгивало из-за кулис памяти какое-нибудь злобное лицо, коего ни имени ни назначения уже и не вспомнишь.

День она прожила в неясном блуждании: от ведомостей к отчетам, от отчетов к ведомостям. Чем бы ее ни нагружала неуютная школьная жизнь, она все сносила. И упреки, и уколы, и наваленные на нее чужие обязанности… Она, со своей инакостью, чужеродностью этой действительности, казалась себе недостойной и такого. Так унижала она себя, чтобы слегка подрасти в собственном крушении. «Как безгрешна их простая жизнь, как невинны они в том, что не привлекают таких событий… Не сводят с ума… Не искушают… Надо раствориться в людях… Стать незаметной, будничной, одноцветной…» – чем более смиренными были прилагательные, тем чище, хрустальнее они звучали. Прилагательные растворялись в теле, боль уходила. Она вздыхала словно ей вслед. Чем больше Лариса впускала в себя всю эту безразличную к ней жизнь, тем словно бы добрее становились ее близкие, обступившие ее, вжавшиеся в нее острыми углами: и Федор, и свекровь, и отец, превратившийся в золотые часики на ее руке – отцовский подарок.

Федор должен был зайти, и Лариса все шаталась по кабинету: словно бы расписывала сценарий, словно бы чертила план занятий зимней площадки. Когда кто-то подходил к двери, она подскакивала и открывала, но это был не муж. Входила Степанида Аркадьевна, с собранным лицом, слегка поздоровалась. Хуже всего, когда у нее наблюдался такой вот сочащийся вопросом взгляд. Явился Федор, схватил саквояж с нотами, пообещал, что скоро освободится.
– Куда же ты так быстро? – встрепенулась Лариса и сама удивилась, как упал у нее голос.
– Меня ждут, – сухо бросил он и вышел.

По подламывающимся губам, по особенно бесстрастному голосу ясно, кто его ждет. Надо идти к нему в кабинет, но непонятно, кому надо, и почему с таким механическим упорством рвешься играть в банальном сюжете с несчастливым концом. Пространство накренилось, потеряло равновесие, пошатнулось. Она вовремя отлепила мерзкую маску обморока. Дернула ручку: заперто. Неужели они там, сейчас, вместе… – она словно бы замерла над пропастью, одна нога уже в пустоте. Дернула еще раз. Постучала. Прислушалась. Как громко! Слова ширятся, растут, наползают на нее, она хватает их, но уже ничего не слышит. Дверь распахнулась. На пороге стоял Федор, улыбкой неопытного гида приглашая насладиться фруктовым натюрмортом. Композицию немного портили обожженный чайник, выпирающий за край стола, и переломанная плитка шоколада – недоработка живописца.
За «яствами» сидела худенькая девушка с черными, прямыми волосами, подстриженными каре. Пологий хребет ее носа раздваивался к кончику. Свободный черный свитер хорошо маскировал отсутствие груди.
– Как вас зовут? – слова то каменели, то растекались киселем.
– Инна, – отозвался мальчишечий голосок, накачивая в себе интонацию скуки.
– Вы, наверное, ученица Федора Ивановича?
– Да.
– А я его жена.
Скука Инны вмиг отлетела, лицо не выспалось, осовело. Она сощурилась, как от резкого света.
– Очень рада.
Поговорили о погоде, о продовольствии. Выпал снег, соль продается с комками. В гастрономе завезли ассорти из даров моря? Это очень полезно для кожи.
– Тебе не говорил Федор Иванович, что я ему посвятила три книги стихов? – легко сказала Лариса. – Недавно вышел последний сборник, хочу тебе подарить. Ты приходи к нам в гости в эти выходные, познакомишься с нашей семьей… У нас двое детишек, сын второклассник, а дочка еще ходит в садик.
Но последнего можно было не говорить. Инна уже отскакивала, выскакивала.

Лариса шла в столовую – встречные таращились. По тому, как все, плывшие в мелкой насущности, знающе кивали, понимали с полувзгляда, прятали ухмылки, Лариса могла догадаться, что стала комически знаменита. Конечно, смешно – муж изменяет жене в соседнем кабинете. Лица отвращали до гадливости своей обнаженностью, открытостью гнусного любопытства. «Почему люди прикрывают задницу, а не лицо? – продолжала она думать в той же мрачной тональности. – Лицо-то и есть самое непристойное» Если бы можно было стать невидимой, ах, она бы сосредоточилась, отдышалась, выплыла! А так каждый – творец твоей множественной версии, и все эти варианты личности повисают на тебе сгустками тины и топят… Сами-то они мимикрируют под успех, нормальность, благополучие, – вот единственный способ выжить. Стоит открыться в несчастье, на минуту стать самим собой, и тебя тут же всосут и переварят твои же друзья, испражняя версии твоей новой личности. Реальность тусклой, обрамленной тенями людей столовой не оставляла ей другого места, кроме неприкасаемого столика-долгожителя возле ведра с бесцветной кашицей отходов. Ларисе было трудно подавить в себе крик, она даже прислушивалась: не вырывается ли наружу? Не репетирует ли она вслух будущие драматические диалоги с мужем? Какое страшно ассиметричное лицо у молоденькой буфетчицы с фреоновыми глазками! Холодно, как же холодно…
– Лариса Анатольевна, вам не дать свитер? – с похабной ласковостью спрашивает нагнувшееся к ней лицо молодого учителя по труду, уныло продолговатое и нездорово румяное.
Он, по-видимому, недавно научился улыбаться, что и проверял, периодически подходя к ней.
– Нет, спасибо…
Значит, она вся на виду, даже мысли стали прозрачны… Ведь холодно же не в физическом плане, а в метафизическом.

Из учительской выпорхнула секретарша Светочка, эта незатейливая эфемерида школьных будней, столь густо замазывавшая и припудривавшая свое пористое личико, что после общения с ней вы находили радужную пыльцу в самых неожиданных частях костюма. Светочка, улыбаясь, поманила ее жестами, какими подзывают дурачков и глухонемых.
– Зайдите, Лариса Анатолиевна!
Ларисе отчего-то захотелось отклонить приглашение, придумать что-нибудь срочное, но сил сопротивляться не оказалось.
– Вас к телефону, – сообщила Светочка и с глупой многозначительностью добавила: – Какой-то знакомый.
Ховрина посмотрела на нее кратко, по-новому.
– Это ошибка, должно быть… – растерялась Лариса. – У меня нет знакомых… никто… – Она осеклась.
– Вас, – сказала Светочка. – Какую Ларису Анатолиевну? – застрекотала она в трубку. – Завуча?
Тем временем Лариса, с взлетевшими бровями, пожимая острым плечиком, обходила стол и брала из рук Светочки трубку устаревшего аппарата.
– Да? – сказала Лариса несвойственным себе тоном: ей стало мучительно не по себе.
– Вы меня не знаете, – раздался в трубке мягкий баритон, весьма юный. – Ваш муж связался с одной молодой особой…
– Что вы мелете? – воскликнула Лариса, краснея. Чем данный телефон обладал несомненно – так это редкой громкостью.
– Вам нужно его предупредить, что это опасно для его жизни… – баритон отдалялся, будто говорил на ходу.
– Кто вы?..
– Я больше не могу говорить… – Короткие гудки.
Учителя застыли скорбной композицией. Она выдавила из себя жалкую улыбку:
– Какой-то студент, наверное. Муж завалил кого-то на экзамене, вот и беснуются.
Все заулыбались, закивали, но в этом было усилие и скованность. Светочка захлопотала над чайником. Льющаяся через край здоровьем Макаровна бормотнула что-то ей в ухо, с жалостливым любопытством поглядывая на Ларису.

В результате Лариса выходила из учительской, чувствуя себя оплеванной. Многие провожали ее круглыми глазами. «Невыносимо» – тряслась Лариса; она вышагивала по коридору злым, стремительным шагом. «Сегодня же, сейчас же уехать…» На вахте караулил директор.
– Вы сегодня пораньше уходите? – блеснул он золотыми зубами. Вежливость в его взгляде была обоюдоострой.
Она что-то внезапное наплела, не заботясь о правдоподобии.
– А к вам тут инспектор по делам несовершеннолетних прибыл, – выпрыгнул туз из рукава.
– То есть как? – побледнела Лариса. Турбулентность в ее голове смешала визит инспектора с давней шалостью сына (тогда едва не дошло до суда).
– В вашем пятом «Б» травят одну девочку, бьют, издеваются, прячут портфель, портят еду, – извивались директорские губы, как резвящиеся черви. – Она пожаловалась родителям, и сейчас идут разбираться к вам. Вернитесь, пожалуйста, в свой кабинет.
– Да, Юрий Ильич…

У кабинета изнывало угрюмое ожидание. Коротконогий мужчина в твидовой двойке, в котором Лариса узнала отца зачинщика гонений, этот немногословный субъект с понурым длинным носом и осанкой шимпанзе, ругал стоического отпрыска – неумелый слепок с полишинеля, впрочем, с весьма приятными глазами купельной синевы, и тот периодически развязывал улыбочку, за что получал искристые подзатыльники. Белокурая дамочка, мать второго проказника, напротив, была уверена, что ее чадо тут ни причем и едва ли не наоборот – само пострадало от драчливой худышки. Крохи рассудка иногда навещали ее хорошенькую головку, в основном же она была во власти животного гедонизма и постоянно купала в зеркальце маленькие губы и по-бойцовски раскрашенные веки. Рослое прыщавое чадо, однако, не могло воспользоваться свободой движений и поглумиться над подконвойным дружком, ибо съеденная им недавно булочка затеяла внутриутробную распрю с несвежим кефиром – проказой местной столовой.
Поза пострадавшей поражала сиротливостью и задумчивостью. Ее звали Лера. Память не открывала ничего, что могло бы намекать на ненависть класса к этой тоненькой невзрачной девочке, столь же тихой, сколь и скромной.
Высокий загорелый человек в форме капитана милиции с иронической миной наблюдал, как завуч по воспитательной работе роет дрожащим ключом сувальды, и его льдистые глаза благосклонно сползали с ее узкой блузы на широкую юбку и ниже, к выпуклым скатам крупноватых голеней. Наконец, вся группа из шумного коридора попала в заколдованную тишь. Лариса гостеприимно изыскивала стулья, ссаживая на пол горшки с цветами и стопки тетрадей. Инспектор расстегнул сумку в форме вывернутого желудка и достал бумагу для протокола. В моральном отношении это была кукла, дубасящая других кукол. То обстоятельство, что у девочки могли появиться лишние проблемы, его нимало не заботило, и Лариса надсадила горло в попытках доказать ему необходимость перевода обидчиков в другую школу. В его реальности значение имела лишь схема действий, случайно заскочившая в мозг на момент принятия решения и автоматически ставшая аксиомой. Как все малограмотные люди, инспектор был чрезвычайно подозрителен, и, когда у собеседницы выскочило слово «контингент», шлепком отороченной волосами ладони прихлопнул спор.

Сколь животно привычно для нас страдание. Мы как за должное принимаем, когда рвется ткань этого мира, и в дыру лезет носорожья морда жестокости. Что если в один прекрасный день мы проснемся и обнаружим, что разучились сопереживать? Все это Лариса более чувствовала, чем думала, пока они спускались по гулким пролетам.
– И часто тебя били?
– Часто, особенно после столовой, – разлепила девочка высохшие губы. – Особенно Витя Сивушин, он даже стулом дрался.
– Так что ж ты Витю-то не назвала инспектору? Он и будет продолжать в том же духе.
– Да пусть, – нахмурила бровки Лера. – Он добрый, попристает и перестанет.
Они вышли на крыльцо. Лариса повернула красивую голову к источнику непонятного шума. С остервенелым весельем, накреняясь, как бурлаки, дети катили в ворота двухметрового диаметра тару без кабеля. На одной стороне аршинными буквами было по кругу выведено: «Лера шлюха». Витя (да, это был Сивушин) присел на турник и, дрожа от смеха, стал делать в сторону ее подопечной неприличные жесты.
Лера затрепетала, как пойманный зверек:
– Они меня догонят и снова будут бить.
– Пошли, – решительно сказала Лариса. – Я тебя провожу.

На улице нагнеталось. Тихо набухала пасмурность. Авангардист оставил на плавной кривизне горизонта красно-лиловый замок. Впереди слева грузно темнел завод. Лера что-то обронила у остановки и вернулась, запихивая непрозрачный пакетик с неясным содержимым в упрямый карман, никак не желавший растягиваться. Ларису настигло чувство, что в этой точке жизни она уже стояла, и опыт, описав петлю, захватил лишь ее шею. Они углублялись в заплесневелый сумрак переулка. Стеллажи одинаковых маленьких солнц тускло мерцали по сторонам. Девятиэтажный дом – он же серый атолл по странной прихоти ассоциаций – выкрикнул знакомый адрес. На ступенях подвала и в его внутренностях вершилось эпическое действо: фаланги грузчиков одолевали гравитацию, спуская внушительные агрегаты и с танталовой обреченностью взбегали за новыми.
– Ребята, помогай, помогай! – дирижерскими взмахами направлял месиво утробных звуков головастый легионер в каске. – Колек, ты что, одной рукой, хочешь сказать, ее удержишь?! Ну, а что тогда придуриваешься?
Узкоплечий пехотинец со впалой грудью и прямоугольным, нездорово-красным лицом вильнул задом и оказался прямо под плитой механизма. Его спичечные ноги в засаленных брюках сплясали агонический степ.
– Это дядя Коля, знакомый папы, – Они часто сидят вместе на лавочке, выпивают…

Девочка остановилась, карабкаясь глазами по кирпичной стене, словно не узнавая. Лариса вывела ее из оцепенения, ласково коснувшись плеча:
– Разве это не твой дом?
– Я не хочу возвращаться домой, – сказала она неразборчиво.
– Что такое? – вздрогнула Лариса. Этот ребенок с пересиненными, выполосканными глазами стучался в ее душу. – Тебя бьют? Наказывают? Ну, говори!
Девочка чуть дышала. Наконец, метнулась взглядом по невидимой решетке и еле слышно проговорила:
– Папа убивает маму.
«А ведь и у меня было…» Лариса закрыла глаза: так внезапно подступило все из глуби высохших лет. Зацепило, переехало. Самосвал памяти высыпал ее останки в окоченевший истукан. Закрытый с трех сторон двор – твердыня синих теней – впустил две зябнущие фигуры, одна из которых, детская, рисовала взмывающими руками знаки обиды и боли.
– … Вчера он бил ее молотком в сердце, чтобы остановилось.
– Да ты… ты, главное, не принимай все близко, – выдавила Лариса. – Давай присядем.

Они расположились на скамейке, втиснутой между клумбами. За ограждениями возвышались снежные кромлехи, спрессованные из частей тел разного возраста сугробов. В подъезд нырнула пара неразборчивых силуэтов.
– Но ведь твоя мама – интеллигентная женщина, профессор философии. Почему же она это терпит?
– Из-за квартиры, – по-взрослому объяснила Лера. – Куда мы пойдем?
– Он что, вас выгоняет?
– Да. Хочет привести любовницу. Говорит: «Я тебя убью, если не съедешь»
– Вот это папашка! – протянула Лариса. – А что ж он, тебя не любит?
– Любит… – по-детски выпятила губки Лера. – Но он, когда пьяный, говорит, что я не его дочь…
– Как не его?! – вскипела Лариса. – А уши его, нос его, походка, что же он, не видит?
– Видит, когда не пьяный… А пьяный он всегда.
Лера зябко вобрала голову в плечи, подышала себе под свитер.
– И милицию не пробовали вызывать?
– Мама хочет его посадить. Она уже тысячу раз снимала побои. Но всем наплевать. К тому же, у папы там друзья, с которыми они квасят в гараже. – Лера внезапно иссякла. – Ну, все, я пойду.
– Подожди… – взмыла вслед Лариса. – Ты обиделась на меня?
Лера тут же обратилась, прыгнула ей на грудь, разлетелась комком слез.
– Да как я могу… Да вы мне как мать…
– Успокойся, успокойся, милая…

Лариса вжимала девочку в себя, кормила своим теплом, нечеловеческим усилием сдерживая лавины оттепели в глазах. Лавка, как лодка, уплывала в вечер. Двор окутывали ватные сумерки, облепляя и увеличивая предметы. Прохожие, эти черные личинки времени, барахтались в бесконечном возвращении, чтобы вылупиться в краткую желтую реальность быта.

Дома ее встречала гора грязной посуды. Свекровь уже приготовила тошнотворно-жирный суп и почивала в своей комнате. Низкоквалифицированная работа оставлялась Ларисе. Пришлось отложить мытье пола, чтобы успеть нажарить рыбы для отца, к которому она собиралась завтра в больницу. Она почистила несколько карасей и бросила на сковородку, но тут злые силы отключили газ. На электроплите масло не искрилось бенгальским огнем, а вяло фыркало. Влетевшая на кухню свекровь принесла в полах развевающегося халата сквозняки Ледникового периода. Зажатая в ее стальной пятерне лопатка уверенно орудовала по хребтам зардевшихся рыбин, сгребая к себе в тарелку весь косяк.
– Что ты делаешь, ведь это я отцу приготовила рыбу?! – почти заплакала Лариса.
– Тьфу на твоего отца! – На пол шлепнулся щедрый плевок.
– Он восемь лет нас кормил, таскал рыбу мешками…
Ее слова расшиблись о немую ярость троглодита. Ольга Петровна унесла добычу.

Когда Лариса изжарила на собственном мучении вторую партию карасей, газопровод починили. Свекровь варила картошку и крейсировала из комнаты в кухню и обратно по черным и белым диагоналям шахматного линолеума, как некая позабывшая правила игры фигура. Порой она замирала у стены, и тогда казалось, что двигавший ей дебютант увлекся и вознамерился продолжить партию на призрачных просторах за краем шахматной доски. Ларисе никак не удавалось остаться наедине с сыном. Она с удивлением обнаружила, что не может сосредоточиться и отвлекается на любой звук.
– Юра, – повторялось в который раз, – ты почему не следишь за тем, как пишешь? Марья Петровна мне постоянно делает замечания, что я не могу поработать над твоим почерком.
Юра что-то вдумчивое, многократно просеянное, отвечал, но входила свекровь и уносила его слова.
– Ну, выйди, дай нам поговорить, – не выдержала Лариса.
Не успела она отвернуться, как почувствовала острые, проволочные пальцы в своих волосах. Это шутка, это шутка, – проигрывался в голове успокаивающий лейтмотив. Лариса ощутила, как что-то приподняло ее над собой, так, что на миг она заглянула в свои глаза, в двойные жерла зрачков, расширенных от удивления. Стало как бы две Ларисы. Одна успела немного развернуться и закружилась в ускоряющемся танце, тщетно пытаясь освободиться. Другая с посторонним изумлением наблюдала, катая в своей бесплотной оболочке из тела и платья некий ком энергии, наполнявший ее странным спокойствием. Она отталкивала такую же бесплотность и наталкивалась руками на какой-то тряпичный прах, пока свекровь мяла, крутила и рвала тонкий лоскуток ее шеи. Так бы и бороться всю жизнь: никакой заботы, почти освобождение. Лариса легко могла бы расправиться с тушкой Ольги Петровны своими тяжелыми гимнастическими ногами, но вместо этого напрягала хрупкие руки, да и то – старалась не ударить.
– Юра! Юра! – хрипела уже какая-то третья Лариса, издыхающая самка-мать двоих детенышей, налегавших на бабушку и выкручивавших ей руки.
Свекровь укатилась в потолок, рыча мехами легких.
На подбитых ватой ногах Лариса добралась до коридора и стала с ускоренностью автомата одеваться. Даже плач насмерть перепуганной дочери не мог ее удержать. В умалишенном отчаянии хватая все тот же осенний плащ и не в силах понять, что же от него хотела (начатую конволюту с гранулами успокоительного), она бросила эти попытки и, споткнувшись о сапог, выстрелила из квартиры.
Бесконечное арпеджио лестницы все-таки оборвалось. Перила станцевали свое прощальное па-де-де и ушли за кулисы памяти.

Лариса, машинально замедляясь на отбеленных до слоновой кости перекрестках, скиталась неосвещенными проулками, уползавшими вдоль застывшего гаражного моря – тупых треугольников спрессованного мрака в бесконечной последовательности – к невидимому за домами движению машин. Тьма, до этого медлившая, втиснулась в узкий проход между домами и набросилась на огнистую трассу, окружив каждый фонарь черным нимбом. Некий проказливый сценарист направлял слепое движение к дому Леры. Проходя мимо ненасытного подвала, продолжавшего пожирать крикливые ряды грузчиков, Лариса остановилась, как в полусне. Ее взгляд до краев наполнялся неловкими фигурками, спускавшими на плечах грыжевого веса приборы, или части какой-то титанической машины. Плоский свет фар гудящего грузовика придавал этому роению вид замысловатой игры, смысл коей заключался не в финальной цели, а в самом процессе. Водитель остервенело выплевывал слова бригадиру в каске, ответы бригадира тонули в грудном кашле мотора. Лариса оторвалась от их словесного пинг-понга и устремилась к той лавочке, где безнадежность времен назад разорвался ее мучительный разговор с Лерой. Гигантской обугленной печью с множеством топок возвышался дом, пылали в нем окна – крематории быта. Поравнявшись со снежным исполином, она вздрогнула и подняла голову, словно разбуженная фантомной рукой ампутанта. Не Лерина ли закутанная в шубку фигурка шмыгнула из подъезда и узкой тенью поплыла по искрящейся дуге тротуара к зияющему провалом пустырю? Пока ум топтался на месте, решая уравнение с тремя неизвестными («она ли это?», «что ей там делать?», «проводят ли ее назад?»), хрупкое видение коснулось границы света и тени и пропало. Лариса бросилась вдогонку, но, пробежав освещенное пространство, уткнулась в плотную тишину морозной ночи, где лишь ее дыхание прыгало по жгучим кристалликам мрака.

Ко времени, когда не ужинают даже в ресторанах, прибыл Федор, пыхтящий и блестящий, как экспресс, заполнив своим дыханием полумрак спальни.
«Где ты сегодня задержался?» – изнывал вопрос. Упала лампа, передвинулись тени.
– Я сегодня провожала девчушку из своего класса, – топталась на опушке его внимания Лариса. – Сомневаюсь, чтобы от нее так просто отстали. Придется каждый день с ней ходить.
– Разберемся, разберемся, – промурлыкал он на мотивчик шлюховатого шлягера.
Кто-то уже опростал его логорейный мешок.
Она подняла лампу. Тени успокоились на своих местах. Он посмотрел на нее туманно, будто не различая ее в далекой перспективе.
Взять в руки. Не рушить.
– Ты больше не хочешь поцеловать свою ласточку? – тихо скулила она. – Свое солнышко? Ты так меня не называешь?
– Прости, пожалуйста, – захныкал Федор. – Я чертовски устал… Еще голова раскалывается.
– Если бы ты меня любил, как раньше, – ее голос взлетел до писка, – ты бы так себя не вел!
– Как я себя веду?! – Он привычно вспылил, ввинтив кулак в дряблую кровать. – Мне что, нельзя отдохнуть? Ты работаешь, а я – нет?!
– И как твои клиенты тебя терпят до двенадцати ночи?! Им что, не надо вставать на работу?
– А закрываться зачем? – разделила она каждый слог.
Безумно и ярко горело ее кукольное личико. Федор отпрянул.
– С кем закрываюсь? – испуганно выглянул он из себя. – Ты глупости не говори! Все время посвящаю работе … – Он произвел мученический жест, приглашающий и стены, и размытые в сумраке шкафы, и герань на окне, и черный бархат неба с гвоздями звезд, в стан неподкупных адвокатов. – А то, что ты сегодня влетела, как бегемотиха… Это… ни в какие ворота!
«Все. Это конец» – сказала себе Лариса, поняв, что начинался кошмар.
Федор говорил, как он догнал Инну, как она плакала. Ларисе казалось: это не с ней происходит – не происходит – снится. Реальность расползалась, как папье-маше. И этот разрыв, клочки его – от этого мутился рассудок, лицо мужа непонятно чернело, обращенное от двери, рот его все выкрикивал что-то, а потом не выкрикивал, а только шевелился, словно у него выключили звук, но оставили изображение. Лицо его тогда проваливалось в стену, становилось плоским, неразличимым, и оттуда, издалека, что-то говорил ей муж.
– Зачем ты пришла?! Я догнал ее, она рыдала, я еле ее успокоил…
«Предатель» – хотела выговорить она, и, как в страшном сне, почему-то не могла: раскрыла только рот, сухой, набитый горячим песком.
Кто-то дал Федору пощечину, провалившись, как в ил, в его лицо.
Лариса уже ничего не осознавала. Голова звенела, как только что выключенный телевизор. И с телевизор показалась детская комната. Из-под конуса абажура свет ложился только в центр исчезавшего в темноте стола, на билеты в театр, купленные для семейного просмотра. Ира обратилась к маме лицом и как-то вся отъехала с кроватью в тень. Юра спал.
– Мамочка, полежи со мной! – съежился Ирин голос.
– Я посплю с тобой, ничего? – скорее про себя, чем вслух произнесла Лариса.

Дочь давно растворилась в тихом дыхании. Лариса лежала, сгруппировавшись, как перед прыжком, и вдруг вся комната показалась ей освещенной черным прожектором, и черные, невидимые зрители смотрели на нее, вмешиваясь в ход спектакля и режиссируя его, когда она играла недостаточно хорошо. «Какие вы все смешные! – повторяла Лариса про себя. – Ну, зачем вы друг другу, если вы себе не нужны!» – «Ты все испортила, бегемотиха! – орал Федор. – Такая тонкая, такая чистая, она чуть рассудка не лишилась из-за тебя!» – «Пусть приходит к нам, я уступлю ей место рядом с тобой, – смеялась Лариса. – Главное, чтобы дети не лишились отца» И Федор со своей ученицей, как картонные куклы, прилетают в форточку, медленно, кружась в воздухе, опускаются на кровать, а Лариса накрывает на стол. Совместный обед; никто, кроме Ларисы, ни о чем не догадывается. Гостья всех обвораживает. Свекровь сокрушается, что у Федора нет такой жены. Ирочка простодушно дарит Инне свою любимую плюшевую зайчиху. Юра молчит, но, судя по цепкому на округлости инженерному взгляду, выбор отца одобряет. Лариса, чтобы не мешать, выходит, но ее отсутствия никто не замечает. Федор играет концерт Сарасате, виртуозный финал. Лариса не хочет, но чья-то невидимая рука выталкивает ее на середину сцены, на середину зала. Это музыка первой брачной ночи, и она не может больше улыбаться, она плачет. Все, даже дети, возмущены. Слезы попадают на лицо картонной Инны, и оно отклеивается. Федор подхватывает ее, плоскую, но сделать ничего не может, он и сам из картона. В комнату врывается ветер и уносит их в ту же форточку. Лариса пробует сначала, снова приглашает Инну, уже не плачет, но неизбежно совершает новую ошибку. Как бы ни разыгрывалась пьеса, никто не властен над суровым финалом.
…Так Лариса воображала себе. Она уже нашла удобную позу и почти уснула. Моток проволоки под сердцем раскрутился и кончился. Но в этот момент загремели кастрюли.