Владимир Павлов : Roman de la Rose. Глава третья

Когда Лариса зашла в школу, в ее левом полушарии открылся боулинг боли. Вахтер, смуглая, бесстрастная и неподвижная, как Нюрнбергская дева, пенсионерка с важным торжеством вписывала в клеточки кроссворда фамилию узнанного на фотографии кумира. (В ее наспех состряпанном портрете не хватало какого-то важного штриха, но мало кто вообще к ней приглядывался…) Юрий Ильич бросил донимать стул, его взор фальшиво согрелся. Эта излюбленная жертва закона Мерфи, вечно прихлопнутая падавшими с неба бутербродами, пробиралась в женское сердце потайными ходами жалости. Только подумать, он с таким трудом дозвонился Семакову, дабы залучить столп постмодернизма на школьный семинар, но, стоило перейти собственно к приглашению, в телефон вселилось спиритическое явление и наполнило эфир буквально медвежьим ревом. Виктор Семенович в раздражении оборвал связь, бросив напоследок, что ему некогда расшифровывать трескотню неисправных автоматов, и вообще, он уже сидит на чемоданах. Директор умолял Ларису нанести ему визит и «поговорить, так, чтоб, ну, ты знаешь». Но ведь после обеда утренник, они показывают новый спектакль! Разумеется, помним, ценим, скорбим, что так получилось, но классик, вот удача, как раз в непроглядную рань и отзывается на звонки (очевидно, обитатели снов берут у него автографы после рассвета), а стало быть, и открывает двери гостям.

Это был тот самый Семаков, который написал знаменитый роман «Подглядывание». Лариса читала, в свое время, его рассказы, а такие шедевры, как «Крылышки хохота» и «Пастрома ужаса», помнила до сих пор. Наивное восхищение перед живой хрестоматией, отцом любимых в детстве героев, всю дорогу уводило ее от простой мысли, что хорошую литературу создают не небожители, а вполне себе люди. Дома, написанные невидимыми чернилами, проступали на посиневшем небе. От суженности ее взгляда они не помещались на периферии внимания и норовили заглянуть в лицо. Дом, где поселилась на время знаменитость, обведенный каким-то золотым нимбом, вел себя достойнее. Лариса едва успела отскочить к бордюру, как мимо промчался черный сгусток, оставив на снегу укусы покрышек. Сзади подкрадывался еще один, буровя ей спину круглыми желтыми глазами, но она уже сворачивала с проезда.
Подъезд, а также дверь квартиры, были одними из тех, которые мгновенно разрушаются электролизом в клетках памяти, как только вы их оставляете за плечами. Лариса замешкалась в прихожей с учтивым замешательством.
– Вы из школы? – спросил сам кисло. – Вешалка за вами.
Лариса сняла шубу, нагнулась, чтобы расстегнуть сапог. Его укороченный взгляд как-то жадно потянулся.
– Ну, и квартирка, подумали вы, верно? – памятник снайперски прищурился. – Я попал? Представьте, ничего лучшего не нашлось.
Она вглядывалась в его черты и не видела никакого сходства со своей читательской реконструкцией. Где скрывалась эта тонкость, ломкость, крайняя интеллектуальность? Крючконосое вытянутое лицо без подбородка, зато с острыми, как рожки, ушами ничего не выражало.
– Пойдемте на кухню.
Мэтр неузнаваемо ожил и суетился вокруг. На столе сразу очутился филигранно порезанный рулет. Откуда-то из-за спины опустилась ваза, звякнув печеньем. Сыр вообще появился под взмахом плоско лежавшего полотенца, как фокус. Лариса вдруг почувствовала мучительную неловкость за то, что ничего не принесла.
– Просите, я действительно не хочу, – лепетала она, отодвигая виноватым взглядом тарелку. – В меня просто не войдет.
– Даже в такую талию что-то должно войти, – улыбался маэстро сладко и нагло. – Вы попробуйте, попробуйте. Печенье вез из столицы. Кусочек Москвы… Ну же!..
Бело-каменный квадратик поддался зубам только после пятого макания в чайную купель, однако, был похвален из малодушной учтивости. Гений щедро потчевал гостью замыслом своего нового романа «Заблуждающаяся вечность», где сермяжные столичные экстрасенсы спасают некоего Васеньку (муж героини), попавшего в зазеркалье, а заодно и весь сползающий в бездну астральный мир. «Конечно, это не напечатают, – густо вздохнул писатель, сдувая со стола колоду ни в чем не повинных салфеток. – Может быть, придется уехать в какую-нибудь богом забытую Францию… Ах, да, у меня же есть вино, красное, с авантажным букетом!» Его крупная холка заслонила кухонный шкафчик, откуда явилась гранатовой черноты бутылка и двойняшки-бокалы. Посыпались самые изысканные уговоры. Ну, хотя бы пригубить? Макнуть губки? Ну, что ей стоит доставить хозяину величайшее наслаждение? Лариса осталась непреклонной.
– Вы сможете придти завтра, – осмелилась она перейти к цели, – ну, скажем, в одиннадцать часов на встречу в актовом зале?
– Исключительно ради вашего удовольствия! Для тебя, милочка, все что угодно!
Слишком резвый скачок к нетрезвости пустил повадки писателя по крутому наклону. Он на минуту отлучился. В комнате с упорством помешанного тяжко заскакала на месте музыка. Вернувшись, Семаков предложил потанцевать; Лариса вежливо отказалась. Семаков промурлыкал, что у него есть видеомагнитофон и такие фильмы, что любому захочется «faire l amour»; Лариса заторопилась, ссылаясь на спектакль.
– Милая, милая, мы, вот, теряем время на всякие разговоры, а жизнь не стоит и гроша, если не замечать этих просверков истинного искусства, непостижимым кадансом венчающих всю предшествующую груду пустых аккордов…
Не окончив пассаж, он подхватил ее на руки и понес в комнату. Лариса забарахталась в беспомощных мольбах, сознавая, что лишь подкармливает топку. Грязная простынь, точнее, засохшее бурое пятно, по соседству с которым легла ее щека, сложилось в спасительное слово:
– Месячные! Виктор Семенович, у меня месячные! Вам неприятно будет…
Тень, вроде зубной боли, пробежала по его лицу. Он позволил ей выбраться из-под себя, пробормотав что-то неджентльменское, – искалеченная бутафория сцены, попавшей в радиус бури: расхлюстанная рубашка предательски открывала бабскую дебелость, куделя волос будто отклеились. Надо ли говорить, что аромат «Шипра», забивающий природный запашок редко омываемого тела творческой натуры, выветрился без следа.
Зайдя в уборную, Лариса долго пыталась сообразить, где она и что делает в этом крошечном помещении с капающим краном и зубастым краем уцелевшего вверху голубого континента плитки. Руки были умнее головы: они согнали вспять боковую прядь каштановых волос, наново припудрили носик, подкрасили механическую улыбку (кто бы знал, до чего износился этот механизм!). Потусторонний холодок заставил ее оглянуться. В двери стоял Виктор Семенович в одной рубашке, с поднятой булавой.
– Пусти, – прошептал он чуть ли не с ужасом. – Пусти меня в себя…
Какие-то мерзко блеющие нотки слышались в его голосе.
– Виктор Семенович, Виктор Семенович, пожалуйста… – бормотала она, пытаясь отпрянуть.
Крепкие узловатые руки развернули ее и наклонили над ванной. Нижнее белье было содрано зверским рывком. Он быстро заскользил змеей в ее кровавом, судорожном.

Лариса совершенно не узнавала свою пьесу, настолько она была чужая. Обернулась на сзади сидящих. Все недовольно кривились, – так казалось. Нагло улыбалась Степанида Аркадьевна. Она встретилась взглядом с директором. Пришлось отвернуться. Вот она, кульминация! Как бы сейчас не ошибся Сережа, он всегда в этом месте ошибается. Сердце стучит на весь зал. Лариса с замиранием, беззвучно делает ему губами. Он вдруг останавливается и беспомощно смотрит на нее. В испуге она судорожно машет рукой. Прахом. Вздох освобождения – просто потому, что нужно собирать книжную выставку, уносить реквизиты, угощать конфетами юных актеров.

В кабинете захватила морось воспоминаний. Опустившись в кресло, уютно подогнув ноги, Лариса гребла ложечкой в черном озерце кофейной чашки, а из тумана надвигался неоформленный, мусорный пейзаж: вот сосны, вот остов трактора, а вот веточка железной дороги, заползающая под ворота базы, – как же без нее. Все, словно битое молью… Она узнавала каждую былинку, но теплых чувств не испытывала. Кто-то употребил, израсходовал всю теплоту, так что Ларисе она уже не досталась.
Очевидно, он опять выпил. Лариса вдруг осознала, как давно здесь не была. Пространство постарело, уменьшилось. Вместо штор висели старые одеяла, и свет казался зеленоватым, проплесневевшим. «Здравствуй, папа!» – ее голос запнулся. Не сразу, словно звук здесь доходил очень медленно, к ней повернулось заросшее болотной щетиной лицо. Отец закашлялся, израсходовав себя в слабом объятии. Он все держался, держался, но после их последней встречи вдруг совсем постарел. Невесомыми, как скорлупки, ощущались его руки.
– Ты же горячий, папа! – вдруг сообразила Лариса, прикладывая ладонь к его лбу. – Тебе плохо?
Он неопределенно махнул рукой.
– Мне хорошо, – прозвучало торжество стариковской обиды. – Просто дай мне чаю.
Лариса, не говоря ни слова, вылетела из дома и побежала через дорогу. Там, за большим забором, находилось неведомое предприятие. Проходя мимо, Лариса постоянно забывала прочитать висевшую на двери пропускного пункта табличку. Теперь читать было некогда. Она замолотила в дверь своими маленькими кулачками, потом увидела звонок. Возможно, они дадут позвонить, сделают исключение.
– Зачем так тарабанить? – донесся раздраженный алкогольный говорок. – Есть же звонок!
В окне показалась небритая маска.
– Что вы хотели? – спросил охранник, не открывая.
– Мне нужен телефон… – задыхалась Лариса. – Человек умирает!.. Срочно, пожалуйста!
– Много вас, таких, умирают, – снисходительно проворчал охранник.
Ларису впустили.

Пока ехала скорая, Лариса терла полусухой тряпкой пол. Воды в канистре почти не оказалось, пришлось идти на колонку.
– Да посиди ты! – ругался отец, чтобы окончательно не растаять. Он уже поднял себя, нашел каким-то чудом чистую рубаху, обжигался чаем и смотрел черно-белый телевизор, украдкой поглядывая на дочь, и глаза его загорались от гордости и умиления. – Чего ты суетишься! Вот бабы…
Он жаловался на коварство старого телевизора. Вот, когда передача какая-нибудь об искусстве, как сейчас, отлично показывает, а если фильм – рвань какая-то мутная. Но так как раньше, сейчас все равно не делают, и причина не в государстве: люди пошли не те, бракованные. Лариса охотно с ним соглашалась. На минуту слезы толстыми линзами легли ей на глаза, уменьшив до неразличимости взъерошенную фигурку, но она справилась с собой.

Перед столом изваялась Натусичка, вихлявая блондинка с довольно неповоротливым умом, не достаточно тяжелая, чтобы повеситься, – впрочем, подругой она была довольно сносной.
– Лариска, поздравляю! – иллюминировала физик (вы не ослышались), трогая обсосанный леденец своего лица. – Все было на уровне, сам Слепков сказал, что очень оригинально. Твое мероприятие понравилось больше всех.
– Больше всех? – тупо переспросила Лариса. – А…
– Да что с тобой? – Натусик сострадательно показала на стул. – Сядь, сядь.
Ларису прижало к земле сумрачной желеобразной силой.
– Федор изменился, – сказала она глухо из своей темницы. – У него любовница…
Что-то, давно задавленное, бросилось из нее на волю. Она разрыдалась в заботливо подставленное плечо. Прерафаэлитские мотивы блузы просто-таки выкачивали слезы, напитывая водовороты складок.

Лариса сыпала мелкими шажками по убегавшей между сугробами дорожке, опьяненная подсказанным подругой решением – переселиться к матери с детьми – и боявшаяся протрезветь. Все это отчего-то приводило на ум итальянскую комедию, где два глухонемых комика, он и она, не могут поделить потомство и видятся чаще, чем при совместном проживании. Уморительные жесты придурковатой парочки можно было толковать двояко, что придавало незатейливому юмору картины сугубо итальянский привкус брожения. Эту тему продолжило представление, разыгранное ветром на перекрестке: дырявый целлофан, похожий на силуэт карлицы в широких брюках, догонял прозрачного безглавого мужа. Время еще позволяло навестить Леру. Лариса вдруг прониклась к ней таким исступленным чувством, которое нельзя было назвать лишь жалостью. Девочка напоминала ей саму себя в том же возрасте, – ни с чем несравнимое переживание. Вернуться в прошлое, вернуться к себе, в себя – вот, пожалуй, его неверная тень. Это тоска рвалась из нее, как вой, и чем плотнее, горячее и глубже прижималась она к руинам воспоминаний, тем чернее и огромнее разрасталось в ней одиночество.

Длинная девятиэтажка, в которой жила Лера, традиционно вызвала сброд аляповатых ассоциаций (скала – древнее капище – замаскированный звездолет – матка кубических пауков), маршировавших в угрюмой последовательности. Шествие вдоль стены почерневших обрубков, прихваченных щетиной инея, – некогда деревьев, обрывалось лангустообразным кустом. Кирпичная кладка своей живой нерегулярностью и уклонами в кривизну напоминала клетки листа, распластанного перед окуляром школьного микроскопа. Лариса разогналась взглядом, домчав до самых верхних балконов, и споткнулась о штырь, на памяти которого изувечилось не одно поколение ротозеев. Тишина подъезда разрезалась на ровные куски спускавшимися шагами, уже миновавшими второй этаж. Коридорчики с дверями квартир отделялись от лестницы лифтовой шахтой и полупрозрачными фасетками стеклоблоков, поэтому, ожидая лифт, невозможно было увидеть источник шума. Где-то на полпути шаги оборвались. Это показалось Ларисе странным. Еще более странно, что в фокусе ее внимания, никогда не отличавшегося пристальностью навек перепуганных старушек, оказалась такая пустяковина. Она отправила в неведомую высь пустую кабину, обманув шалого невидимку, а сама, утюжа подошвами звук, обогнула две грани шахты и осторожно высунула голову из-за угла. На ступенях распласталась многоногая тень перил. Выше – лестничная площадка приютила темный сгусток пустоты. Не просматривался лишь маленький кусочек мрака над задранной штаниной пролета. Лариса слегка подалась вперед, еще чуть-чуть. Из стены выдавался разминающий пясти барельеф в брюках и в длинном халате, вероятно, белом, – штриховка сумерек мешала определить цвет. Она испытала ледяной ожог, обычный страх возможной угрозы не бросил бы ее с такой скоростью назад к лифту, который уже успел родить пышущую витальностью даму весом с недоношенного мамонтенка. Съехавшиеся створки обрезали кадр тупого изумления.
Почему-то сразу кинулась в глаза розовая клееночка за распахнутой настежь решеткой, вероятно, сваренной из частей могильной оградки, – столь же прост и суров был узор. Прочитав номер на табличке, своей овальностью отсылающей воображение к фотокерамике, Лариса поняла, что не ошиблась. Дверь открыла, перегородив вход дородным телом, преждевременно-старая женщина.
– Здравствуйте, я завуч по воспитательной работе, – представилась Лариса. – Как себя чувствует Лерочка?
Удобные для ковыряния ноздри недоверчиво принюхались, лицо фанерно перекосилось. Взгляд был неподвижен, как муляж.
– Нормально, – сконденсировался, наконец, ответ. – Отдыхает сейчас.
– Ваша дочь нуждается в помощи. Она сильно отстала по программе. Мне нужно с ней позаниматься.
– Сейчас гляну, – хозяйка с неохотой посторонилась. – Вы проходите, раздевайтесь.
Ноги без тапочек удалились. Тапочки без ног остались.
Коротенький коридорчик, стесненный наполовину уродливым трюмо с затхлыми пальто и фасетчатыми шляпками, вел в проходную комнату, давно и навеки обветшавшую. Ловко огибая остовы мебели крылатыми шажками, Лариса щурилась от удивления. В этом залатанном, застиранном, скособоченном мирке обитали портреты: холеные черно-белые лица когда-то молодых пращуров. Живые ютились на грани существования, отдавая все пространство двухмерным покойникам. Крупозное покашливание на просторах кровати, куда Лариса остерегалась смотреть, прервалось тихим коньячным ржанием.
– Училка пришла, училка! – тыкал в нее шаткий мужской голос. – Какие ядреные у тебя ягодицы! Почему Достоевский сделал главным героем сентиментальную мандавошку? Это пошлость, осмелюсь вам заметить, по-шлость!
В его сторону полетело виртуозное ругательство, затронувшее по крайней мере пять слоев общества и три эпохи. Мать Леры, появившаяся из второй комнаты, поступью командора направилась к источнику беспорядка, – распластанный манекен уже терял дар слова, захлебываясь в хаосе непокорных букв. Выбежала Лера с перебинтованным левым локтем, схватила Ларису за руку, втянула в полумрак своего обиталища, которое Лариса про себя окрестила «урна с прахом». Стены в коврах неопределимого цвета, черная глухая ткань вместо штор, державшийся на одной идее столик со скрюченной лампой, рассохшиеся шифоньер и кровать, табуретки, одну из которых ей подсунули, тоже утиль, – спальня была обставлена со скупостью старинных новелл. Ларису посетило грезоподобное состояние, отмеченное болезненным возбуждением: все, что сейчас происходит, повторяется; школьницей она сидела в такой же комнате, на месте Леры, и с ней разговаривала похожая на нее учительница, и так же храпел спивавшийся отец, и так же ругалась старевшая мать…
– Зашла узнать, как у тебя дела, – вспоминала Лариса роль. – Что это за повязка на твоем локте?
– Ерунда, просто царапина, – повторяла Лера за невидимым суфлером.
Удостоверившись, что их не подслушивают, она затворила дверь.
– Вчера мама с ножом гонялась за отцом и приговаривала: «Я тебе яйца отрежу!», а я втемяшивалась между ними и орала во всю глотку, ну, мне и перепало случайно…
Смещенный кристалл сознания вернулся в обычное положение.
– Какой кошмар! – воскликнула Лариса, более не испытывая страшного разлада восприятия. – Слушай, так и до убийства может дойти, и ты пострадаешь. Надо с этим что-то делать, так дальше нельзя. А я испугалась, что тебя не было на уроках. Вот, принесла задания по математике.
Лера открыла тетрадь и с тупой покорностью начала строчить. Лицо ее опустело, стало взрослым и чужим.
«Ушла в себя. Воспринимает меня, как пришельца из схематического мира взрослых» – укололо Ларису.
– А вот что. Мы сегодня не будем учиться. Давай просто поговорим?
Девочка просияла.
– Разреши задать тебе один вопрос, – решилась Лариса. – Куда ты ходила вчера вечером?
Лерины глаза расширились, впустили боль и пустоту.
– Один очень хороший человек… – тут она почему-то осеклась. – С ней случилась беда. Это женщина… Она очень похожа на вас, такая же красивая и умная, но постарше. Пишет стихи. Ее упрятали в больницу, где психи. Это за пустырем. Там решетки на окнах, но по вечерам, когда санитарки пьют пиво или играют в карты, можно к решетке подойти и поговорить. Мы о многом с ней разговариваем. Она мне дает умные советы. Мне кажется, что, если бы ее не было, со мной случилось бы что-то нехорошее. Вы никому не расскажете? – вдруг спохватилась девочка.
– Нет, кончено, – Лариса нематериально провела ладонью по ее голове. – Успокойся, солнышко.
– Их плохо кормят, санитары издеваются, отбирают передачи.
– И что, ты из-за этого не ешь? – заострила взгляд Лариса. – Носишь ей свои порции?
– Она не просит! – воскликнула Лера с комком в горле. – Она отказывается, я сама ее уговариваю! Она мне столько умных советов дает…
– Нельзя слушать сумасшедших, можно сойти с ума.
Подобные сентенции были не по духу Ларисе, но услышанное почему-то вызвало гадливый ужас соприкосновения с огромным насекомым.
– Неправда! – взорвалась Лера. – Она хорошая, она не псих! Вы говорите прям как моя мама… Но вы ведь придете еще? Простите, не обижайтесь, пожалуйста! Я просто не все поняла в неравенствах…
Лариса умилилась этой детской хитрости.
– Разумеется, дорогая, – сказала она бархатно.
– У вас есть возлюбленный? – полюбопытствовала Лера.
– Есть… – выдохнула Лариса. – Мой муж… – Она вдруг позавидовала самой себе: как уверенно и легко она сказала «мой». – Он сейчас ведет уроки в нашей школе. По скрипке.
– И вы хорошо с ним живете?
– Хорошо ли мы живем? – Она поджала губы, сделав твердое лицо. – Да, хорошо… Мы очень хорошо живем с мужем.

Лариса уже подходила с дочерью к пятиэтажной развалине, где жила ее мать, а Юра под предлогом ночевки у друга должен был собрать свои учебники и доехать самостоятельно. Кургузый чайничек затопал на плите. Вечер растворился в бесконечных до потери реальности разговорах. Говорили обо всем, только не о том, о чем хотели, а когда темная маленькая пустота внутри наполнилась решимостью, желания уже не осталось: слова иссякли и кроме самоповторов больше ни на что не были способны.
Ира, догоняя раскидайчик, поскользнулась, и Лариса едва успела ее поддержать, и вдруг так ощутила дочь, как не чувствовала ее никогда. Столь совершенно была заключена в этом хрупком теле пульсирующая живая радость, что сама казалась материальной основой ее существа. И тут Лариса поразилась еще больше, обнаруживая в этих восторженных и ясных глазах не только радость, но и печаль, седую, тысячелетнюю, заложенную природой и от радости неотрывную.
Ира, конечно же, нарочно, задевала на бегу бегемотью семью подушек, водруженную друг на друга в иерархическом порядке и оставленную без внимания растянувшейся на диванчике Ларисой.
– Дай хоть матери отдохнуть! – сердилась мать.
А Ларисе вдруг становилось так тепло от этого беззлобного ворчания, словно у костерка.
Так она и валандалась целый вечер. Мать проходила мимо неслышной тенью, приносила то оладьи, то суп, то жаркое, бросая на гомозившуюся Иру грозовые взгляды.
– Что это ты сегодня ничего не ешь?
– Ах, мамочка… – Лариса с уколом под сердцем обняла мать. – Я же только и делаю, что ем и сплю, сплю и ем. Давай я хоть чем-нибудь тебе помогу…
– Наешься хоть за все эти годы! – звонко отозвалась мать. – Поешь, все уже готово. Чай попей.
«Ну и зачем было постоянно говорить, что любишь, если не любил? Просила я тебя, что ли?» – так восклицала про себя Лариса, совершенно не видя художественной гимнастики, которую вопреки просьбам Иры включила мать для нее, хотя она не очень-то и настаивала. «Идешь вот так вот, слепо, на чей-то красивый голос, на слова, и падаешь». Брусья. Лариса вздрогнула: падение. Ира, в отместку за переключение фильма носилась по комнате, доводя бабушку до крика. Лариса вперлась в экран и не видела, поддакивала матери и не слышала.
Вспоминались не недавние дни, а те, предпраздничные, две недели назад, когда они не пошли на спектакль, потому что у Юры разболелась голова. Очень Федор тогда маялся, порывался куда-то идти. Только как же она тогда не сумела оценить проявлявшиеся симптомы страсти? – вот за что сейчас она себя упрекала, проигрывая в памяти те дни. Федор тогда работал и утром и вечером, а обеденный перерыв был удобен для Ларисы: она могла придти к мужу, когда в его кабинете еще никого не было. И вот она забежала как-то пораньше, радостная, с пакетом пирожков. Он сидел в своей белейшей, словно излучающей свет рубашке и в новых брюках, с незавершенным, праздничным лицом, и напротив, через стол, сидела какая-то девушка с букетиком цветов. Странно, что тогда она не растерялась и не удивилась, а лишь испытала досаду случайной помехи. По виду этой девушки Лариса была уверена, что она никак не может служить предметом ревности. Лариса еще отчетливее приблизила ее лицо: этот странный, сначала прямой, потом резко скошенный, лоб, эти черепашьи глазки с недостатком ресниц, этот покатый профиль носа без переносья… У-у, дрянь! – застонала теперь Лариса, но голос ее не проникал сквозь фундамент дней.
Все гипотезы отсутствия Юры выдохлись за истечением трех часов. Комбинаторика лжи истощилась. Лариса закрылась в ванной и приняла душ. Времени за этот промежуток словно бы никакого не прошло. Оно представлялось ей неподвижным морем, которое необходимо переплыть, а плыть не хотелось.
– Ты не паникуй, – протягивала мать плацебо, – главное, не впадать в истерику, и тогда все сразу образуется. Подожди немного, он скоро придет.
(У нее имелась теория, что события могут мгновенно меняться, как карты в колоде фокусника.)
Но Лариса не могла ждать, пока судьба разложит свой пасьянс, мучительное предчувствие исполинским червем изгрызло все ее нутро.

Дверь оказалась запертой на засов – от нее (щупальце боли дотянулось до еще не тронутых глубин). Лариса заметила, что дерматин не малахитовый, как она всегда думала, а рептильно-зеленый, к тому же плохо прибит и пожирает звук. Наконец, открыла торжествующая свекровь. Лариса не могла внутренне не содрогнуться от слепого, механического оскала этого немаленького личика.
– Иди отсюда, тетка! – заорала она в привычном бешенстве. – Что ты прицепилась к моим волосам, как гнида?! Сгинь, уйди отсюда! Он не любит тебя!..
– Где мой сын?! – дрожала губами Лариса. – Где Юра?!
– Ты не мать, ты чужая тетка детям! Пошла вон отсюда!
Лариса не уследила этот переход, когда свекровь очутилась прямо перед ней и теснила ее грузным торсом к лестнице. Она хотела проскочить, услышав голос сына, но в этот момент ее так толкнули, что она полетела навзничь, ударившись головой обо что-то железное. Сознание пришло резко, взрывом: стены перекосило, перила задрались куда-то на потолок. Такова была ее поза, раскинуто-неприличная, с шеей, согнутой под невозможным углом. Она вернула потолку привычное положение, оправилась, подобрала выпавшую из сумки косметику. Голос Юры превратился в затылочную боль – когда боль ввинчивалась бормашиной, ей казалось, что он зовет ее и просит забрать. «Звери» – отметилось без всякой злобы. Все-таки, к этому нельзя было привыкнуть, все-таки, это ногтем врастало в самые нежные ткани сознания. Не лучше ли вызвать такси? Нет, не лучше. Только длительная прогулка, например, к дому Леры, могла вывести ее из расширяющейся вселенной обморока.

Пали Шекспировы сумерки, прибив складками занавеса какого-то Гамлета, заблудшего из другого романа. Унялся пчелиный зуд автотрассы. Фасады предстали в траурном пеньюаре ночи: любодействуй, овдовевшая без рассудка фантазия! Мерцающей походкой Лариса вышла за поля тротуара. Неравнодушно следил за ней стебельчатый глаз фонаря. Рослый сугроб – пошлая контаминация медяка и смерти – заставил ее полные ноги чеканить макабр. Она взглянула именно на окно подвального приямка. Кто-то отчеркнул ногтем это место. Голый коридор с черными провалами дверных проемов, грязный желатиновый полусвет. Вдруг там, совсем близко, промелькнула согбенная фигура, – возможно судорога нервов, но взгляд сфотографировал кругленького старичка в медицинском халате. Лариса ощутила укол тока: где-то она его уже видела.
С точностью драматической героини, ровно в восемь, из подъезда выпорхнула Лера – другая, заводная самописка, будоражащая контурами ног, – и мелодичными каблучками стала отбивать ретивый четырехдольник с упругими синкопами. Синяя курточка окуналась в лужицы тьмы и вновь всплывала на свет фонарей. Лариса сокращала расстояние, готовая выстрелить свинцовым вопросом, который уже давно зудел в ушах. Девочка быстрым стежком прострачивала тротуар, вспышка-небытие, вспышка-небытие, заплаты теней намертво пришивались к рыжей холстине асфальта. «Заметила. Побежит, – вещал в голове репродуктор. – Московское время – двадцать часов три минуты. Завтра ожидается снег, температура – от минус пятнадцати днем… У Юры нет теплых перчаток. Заметила. Побежит…».
После гаражей урбанистический космос резко обрывался. Мохнатые лапы леса мостили заваленные грудами льда речушки. Ветви осин – руки простоволосых ведьм – ловили призрак луны. Лерина фигурка мелькала в прогалах стволов, то гравируясь на вороненых сугробах, то расплываясь в трескучие далекие шаги. Тропинка, она же траншея, выписывала бог весть для чего самые замысловатые зигзаги, приобнимала седой колодец и тут же наискосок бросалась к безродным руинам, навещала подругу-скамейку и едва ли не возвращалась к поверженному трухлявому красавцу. Сети мрака, касаясь лица, обдавали запахом мерзлой хвои. Конусы тьмы прядали со склона на склон, словно это была одна и та же неслыханно прыгучая и быстрая ель, умудряясь выкалывать на кромешном своде новые звезды. Вся геометрия опричи жутко наползала друг на друга и мешалась. Казалось, под снегом дышит спина подземного гиганта, стволы – ости его волосяного покрова, а мелькающие вдалеке огни трассы – глаза огромных кожных паразитов, рыскающих в поисках пропитания. В детстве Ларису пугали страшилкой, будто бы в этих цитоспорозных кущах обитает маньяк, который живьем сдирает с жертв кожу. Когда-то он работал на скотобойне, но после того, как свиньи съели его малолетнего сына, оставленного без присмотра, обезумел, поступил с родственниками и соседями как со своими парнокопытными подопечными и пустился в бега. Разумеется, вся история являлась гниленьким плодом местного фольклора, но что интересно, припозднившиеся прохожие и бродяги в этих пусторослях действительно пропадали. Скорее всего, их черепные кости оказывались недостаточно прочными для кастетов шпаны, или наоборот, поэты свинца и олова слишком уж старались.

Пустырь кончился, тропинка выбежала к глухому забору из бетонных плит, очерчивавшему астрономический периметр угрюмого парка – владений психиатрической больницы. За ними начинался «веселый квартал», как его прозвали в народе, убогое нагромождение хрущовок и бараков, притоны шлюх и наркоманов. Обогнув забор, Лера свернула во двор пятиэтажного дома и исчезла в первом подъезде. Лариса ускорила шаг. Два мужских силуэта отлепились от лавочки, обдав ее перегаром. Давно ей не приходилось так бежать. В расходящейся пасти пролетов мелькнула синяя курточка, хлопнула дверь. За Лерой закрыли. Поднявшись на этаж, Лариса услышала мужские голоса, непристойные слова и смех. В голове пронеслась страшная догадка. Она хотела позвонить, но ей вдруг стало не по себе. Надо было вызывать милицию. А что, если она ошибается? Ведь не волокли же ее силком. «Вот что, надо с ней поговорить» – вытащила она ланцетик логики. Он помог одолеть лишь с десяток ступеней. Ей вдруг ясно, до последней черточки, представился взгляд девочки, выпитый ужасом. Лариса рванулась обратно. Она замолотила в дверь как запертая в трюме тонущего корабля. Замок, наконец, хрустнул челюстью. В выступившей из липкого полумрака бесплечей фигуре она узнала Славу, школьного завхоза, мужа Степаниды Аркадьевны. Он был в мятой, нечистой рубахе и в шлепанцах на босу ногу. Слава тоже ее узнал, и так поспешно натянул приветственную улыбку, что она будто не совсем совпала с его губами.
– А-а-а! Лариса Анатольевна, Лариса Анатольевна, Ла-ри-са Анатольевна! – поработал он собственным эхом. – Вы как непокорная весталка в этом плаще… Я бы посвятил вам оду, если бы владел грамотностью…
– Где Лера? – перебила Лариса.
Его лицо нервно исказилось. Завершившийся на этом приступ размышлений был коротким, как мысль таракана. Потом он просиял.
– За ней сейчас отец придет.
– А что она здесь делает? – спросила Лариса с вызывающим спокойствием.
– Мы уроки делали, но нам не хватало вас. – Слава, всегда к ней клеившийся, явно обретал утраченную систему координат. – Мы ведь не как вы, каждый знает помаленьку, что-то Паша, ее отец, что-то Зинка, что-то я…
– Ладно, я пойду.
Слава расплылся в сладчайшей улыбке, на этот раз искренней. Из центра гримасы донесся уменьшившийся, карликовый голосок:
– Вас проводить, милая?
– Спасибо, я сама дойду, – вспыхнула Лариса.
Выйдя из подъезда, она высчитала окна квартиры: четвертый этаж, слева… Горит только одно, но оно занавешено. На миг ей показалось, что сквозь тюль за ней наблюдает чье-то большеухое лицо. Дом поменял комбинацию канареечных, лимонных, салатовых и фиалковых прямоугольников света, кубик-рубика перекрутился. Она пригляделась, но уже ничего не было.