Владимир Павлов : Roman de la Rose. Глава четвертая

Некоторое время Ларисе пришлось дожидаться, пока директор освободится; она была на взводе, в сотый раз перекраивая заготовленное в голове изложение происшествий, связанных с Лерой. На рубеже дня эсхатологической громадой возвышалось другое событие: разговор с мужем по поводу развода. Дверь выплюнула чудно овального господина в замызганном твиде. Козлобородый, коротконогий, он потащился к гардеробу, тщетно стирая с лица жалостно пресмыкающееся выражение. Это был отец вечного кандидата на отчисление Паши Хватова, изводящий администрацию школы стоическими мольбами за сына. Поправив перед зеркальцем свои умученные черты, Лариса вскользнула в кабинет. По мере того, как она, продираясь сквозь дебри прилагательных, переходила к сути, взгляд Юрия Ильича пугающе шалел. Взглянув на часы, он испустил восклицание. Его ждут в отделе образования не позднее двенадцати, а уже – ах! – но визит займет всего каплю времени, и, если дорогая Лариса Анатольевна сможет подождать в машине, они заедут к нему пообедать (супруга превосходно готовит), а там можно будет без опаски обсудить такие, гм, вещи. Через пять минут она сидела на заднем кресле директорской волги, где не так заметны были ее провалы в дрему. Черная слякоть под колесами превращалась в лужи. Машины скользили по тончайшей пленке, повисшей над перевернутым двойником города. Здания по обеим сторонам слились в один исполинский дом с бельмами окон, норовивший перегородить дорогу. Едва Лариса попала в директорскую квартиру, как некая иллюзия грошовой сказочности обуяла ее, – чтобы остаться с ней до конца посещения. Чем-то лубочным отзывался и яркий крап – желтые и красные зародыши, – украшавший оконные шторки в небольшой комнатке, обставленной как кабинет. По сладковатому застойному запашку за шторками угадывалось вялое существование комнатных растений. В изголовье мохнатой оттоманки разлеглась чета брюхатых папок. На двуспальном столе закашлялся телефон. Юрий Ильич принялся объяснять трубке тоном опоздавшего первоклассника, что «все будет завтра» и «он не мог, по причине, не от него зависящей». Лариса отвлеклась на проскользнувшую в дверь болонку, которая взгромоздилась на оттоманку и смела с нее все документ, и невольно выбранила себя за то, что пропустила половину разговора. Улыбаясь, директор указал кивком подбородка на Жюли.
– Такая мерзавка, что вот убил бы, а жалею. Скоро жена соберет на стол. Пока не желаете кофе? Присаживайтесь, милая.
Стул с высокой спинкой конвульсивно дернулся под ее нелегоньким тазом. Юрий Ильич поместился напротив, в уютном кресле синего вельвета.
Рассказывая о вчерашнем инциденте, Лариса старалась припомнить все подробности. Язык словно покрылся ядовитой слизью, по венам заструился дурманящий флюид. «Уж не подсыпал ли он мне чего?» – думала она, стараясь представить себя одним из своих персонажей, – это помогало во многих ситуациях.
– Я собираюсь заявить в милицию, – закончила она, подняв глаза на директора.
Его лицо, сохранявшее всегда благожелательно-насмешливую улыбку, пропустило удар, мгновение оно обескровилось и как будто втянулось.
– Вы упоминали ушастого в окне, – произнес директор. – Кто это мог быть, по-вашему?
– Было темно, и силуэт скоро исчез, – пожала плечами Лариса. – Трудно сказать, хотя определенно я где-то его видела.
Юрий Ильич вскочил и с неожиданной пылкостью стиснул ее маленькую ладонь.
– Думаю, мне можно быть с вами откровенным? – выдохнул он,
– Конечно, – пробормотала Лариса в полном замешательстве, робко высвобождая пальцы.
– Наша школа – одна из лучших в городе, вы это знаете, дорогая. Вся моя жизнь легла на то, чтобы вывести этот дореволюционный колхоз к вершинам, а ее остаток будет потрачен на разгребание гнусных слухов? Подождите с милицией день-другой. Завхоз и без того не безгрешен, а завтра эта похабная скотина получит у меня расчет.
– А если что-то случится до завтра?
– Сделайте так, чтобы не случилось, прошу вас. Позанимайтесь с Лерой по программе, она ведь умная девочка. Займите ее пару вечеров.
Возрастающая расхлябанность ее мыслей была такова, что о возражении нечего было и помышлять. Видимо, негодяй-директор все-таки чего-то жахнул ей в чай. Скорее инерция, нежели потребность, заставила Ларису согласиться взять парочку методических дней.
– На вас лица нет, Лариса Анатольевна, – журчал Юрий Ильич, подводя гостью к столу. – Вот моя жена медик, спросите у нее.
Они попали в нелепую, нарочито модерную столовую с крошечной мебелью, где ничего не могло поместиться. Настасья Львовна, работавшая ранее школьным терапевтом церберица, всплеснула ей навстречу руками, как если бы они были лучшими подругами. Она была в голубом, сшитом по мерке жакете поверх белой блузки, глядевшем нарядно и торжественно благодаря подобию медных пуговиц на его отворотах, к одному из которых она приколола брошь в форме скрипичного ключа. Было что-то совершенно не от vulgus в ее изящного покроя длинной юбке, вообще, она казалась более холеной, чем средняя провинциальная фифа. Тонкие, уходящие кверху брови, собранные в шиньон льняные волосы и зеленые глаза в миндалевидной оправе смягчали вздорный вздернутый нос и крупные мужские губы.
Раут начался со спора между супругами относительно того, следует или не следует добавлять в салат-ассорти крабов. Лариса даже в своем помрачении приметила, что потчевавшая ее с надменно-торжественным видом Настасья Львовна на грани истерического взрыва.
– Душа моя, расскажи, как в Москве, – спел директор, подкладывая себе ужаристых картофелин. – Настя недавно проходила курсы повышения квалификации в столице.
Настасья Львовна, подцепившая несколько западных интонаций, тараторила о своей подруге, до перевода мужа-полковника работавшей в их школе, – Лариса запомнила ее дородной дамой, затянутой в бесполый блайзер. Она любезно предоставила гостье взамен пропахшего тараканами номера милую комнатку своей дочери, «вульгарной и порочной девицы, которую родители, вместо того, чтобы одернуть, всячески балуют», и та, в отместку за недельное стеснение, заманила Настасью Львовну на идиотский фестиваль восточной культуры в какой-то парк, кажется, «Оскопники».
«Там столько ниггеров! – посетовала она. – Один был в тюрбане и с белой точкой на лбу, мне показалось, он меня проклинал». Муж попытался возразить, что это, наверное, был индус-кришнаит, и, должно быть, он молился, но Настасья Львовна окоротила его фразой: «Все темнокожие на одно лицо, потому что произошли они от обезьяны», – ни дать ни взять, афоризм. Ларисе хватило присутствия духа отказаться от десерта. Поблагодарив за угощение, она простилась с безразличным достоинством, которое склонные к душевным излияниям учителя так не любили.

«Может, все пройдет, и станет, как прежде», – мелькнуло в голове, как маленький пугливый зверек, и сразу исчезло при взгляде на пиджак мужа с еще влажным отпечатком помады. Лариса поборола позорный позыв последовать за ним, не снимая верхней одежды, когда из кухни, где в своем аду испускали дух картофелины, выплыла свекровь. Та, не здороваясь, прошла как-то боком, смерив ее с ног до головы, словно Лариса в чем-то испачкалась. Федор, преображенный вспять алхимией страха, стал неотличимым от слюнявого парня, рыдавшего перед ней на коленях и умолявшего повременить с расставанием. И она повременила, на целых десять лет…
– Федор… – пресекла она всплеск его фальшивого упоения. – Ты всегда относился ко мне как к послушному, смышленому цирковому зверьку, которого ты пытался выучить полной покорности, но, увы, он обманул твои ожидания. Я решила подавать на развод. Детей присудят мне.
– Да ну тебя! – передернулся он. – Ты это серьезно?
– Вполне, – Лариса все бледнела.
– Ну и валяй, – Федор рискованно ухмыльнулся. Он испугался ее настроения. – Войдешь в историю, станешь легендой школы.
– Завтра же пойду, – губы ее с трудом произнесли «втр», Лариса слегка качнулась.
– Ты что, обалдела? – сказал он потрясенно. – По миру нас хочешь пустить?
Федор вдруг усмехнулся своему страху, прочитав в глазах жены, что хотел.
– Ладно, перестань. Ты так до клиники себя доведешь, и меня заодно. Нет никакой измены, и довольно. И покончим. Я устал. Уже три часа! – он ухватился за эту магическую цифру. – Три! Приезжайте назад…
Он осторожно притронулся губами к ее щеке.
Она была совершенно спокойна. Зачем что-то, для чего-то, куда-то?
– Мы скоро будем, – сказала она ровно.
Федор что-то пробурчал и уткнулся в газету.
Как отлично все это, думала Лариса по дороге, от изящных примирений в драмах моей ранней юности… Словно бы они трогали стекло с двух сторон и касались пальцами пальцев, но чрез стекло. Где стыдливый трепет, с которым ловились взгляды, не отвыкшие еще от боли? Почему ощущение от недавнего поцелуя не сливается больше с уверенность в новом, образуя розу в пустом платке? Растаяла дымка неопределенности, почерк судьбы стал разборчивее.

Мало-помалу студеный и тихий воздух приводил ее в чувство: подошвы тверже ложились на снег и асфальт. Она вдруг обнаружила, что отправилась за дочерью в старых сапогах со сбитыми набойками. Скоро ей овладела такая тоска, что перед самым детсадом она подумала, как бы славно было провести у мамы еще ночь, погасить едкую горечь пресным маминым чаем, – но отогнала эту мысль и с покорным видом последовала в ворота, зная, как неодолимо ее потянет остаться насовсем. Ира, в пальтишке серой шерсти, с правой полой, привздутой ножевым ветром, тянула ее на буксире руки, не в силах скрыть шипучую радость, вскипевшую в ней от известия, что они забирают у бабушки вещи и возвращаются. Лариса пьянела от запахов синеглазого детства, столь верно воспроизводимых сухими камышами, что лежали за границей домов, по краю небес. Деревья неуверенно зыбились в морозном воздухе, будто образы массового психоза. В подъезде их настиг мамин сосед, обаятельный старый выпивоха. Он все пытался угостить «деточку конфеточкой», но рука зачерпывала пустые фантики. Ира в припадке веселья сложилась пополам. Потолкались в дверях, пропуская друг друга, как в фильме. Когда мама делалась чопорна, выражение ее становилось отталкивающим. Сегодня она не была чопорна. Улыбнулась сквозь слезы, так жалко и беспомощно, что Лариса сама чуть не заревела. «Мы тебе сейчас платье пойдем купим» – голос у мамы подрагивал. «Мама, не надо, у меня все есть!» – улыбнулась Лариса. «Ничего у тебя нет, совсем ничего в жизни» – мама всхлипнула. «Да что ты, мамочка! Что ты!» – разволновалась Лариса. Она поняла, что очень любит маму и свой дом, обняла ее, расцеловала. Мама стала совсем маленькой и старой в ее объятиях. Лариса вспомнила, как они раньше любили друг друга, и у мамы это не прошло, и от этого становилось еще мучительней. Лариса первая отстранилась, поспешила на кухню, где уже вскипел чайник, сказала какую-то смешную глупость, и все-таки глаза у нее подернулись: она видела хуже. После покупок долго смотрели телевизор, и у каждой было на уме прошлое, такое все-таки славное.
– Оставайся, детка, – просила мама. – Еще в один магазин сходим.
– Потом сходим, – пообещала Лариса.

Перекрутив всю постель в надежде найти удобное положение для сна, Лариса сдалась и пошла в аптеку, чтобы тайком купить снотворного. Голос свекрови в самых коричневых тонах живописал ее «водворение» другому голосу, напоминавшему скрип несмазанных уключин. В просвете между лестничными пролетами она разглядела мясистый профиль и низкие брови Доры, соседки с третьего этажа, борясь с безумным желанием вернуться. Дора, или Дорчик, как называли ее небритые ухажеры, чьи веяния пота и миазмы луковой похлебки не могли одолеть никакие дезодоранты, проживала с матерью, женщиной неулыбчивой, дородной и, возможно, полоумной, и личную жизнь наладить ни с кем не могла. Отроду не отличавшаяся чрезмерным тактом свекровь на этот раз переплюнула саму себя, сделав вид, что не замечает спускавшейся Ларисы.
– Феде бы хорошую девку, такую вот, как ты, – сказала она, не скрывая во взгляде блеска ликования.
– Федор – парень видный, и получше меня найдет, – облизнулась Дора, будто ела лакомство.
Резвясь собачьим поводком, Дорчик, словно нечаянно, хлопнула Ларису по заду, и тут же с нестерпимо фальшивой интонацией принялась извиняться. Лариса крепче вцепилась в перила и засеменила быстрее. Вконец исщербившееся дерево терзало занозами ее пальцы.

В этот же день, в четверть пятого пополудни, она пришла в школу, чтобы поговорить с Лерой. Эльвира Беловодова, истеричная плоская девица, проводившая урок истории в классе, где училась девочка, сердито пожала плечами:
– Да ее и не было.
Лариса, томимая черным предчувствием, отправилась к Лере домой, но уже на крыльце вспомнила, что утром, уезжая с директором, не заперла свой кабинет. Кривое зеркало памяти выгибало детали воспоминаний в ужасных уродов: дверь кабинета виделась ей оставленной настежь, ящик стола с циркулярами – незапертым. Лера сидела за пегим от вечернего солнца столом и баюкала на руках взятый с него глобус, с задумчивой нежностью изучая родимые пятна материков. Что-то в ее призрачной улыбке, во влажно-лучистом взгляде пронзило нервы Ларисы такой мучительной жалостью, что она не сдержалась и принялась целовать ее впалые щеки, прохладный лоб, приглаживать золотисто-оливковые пряди, которые пахли талым снегом.
– Завтра меня забирает бабушка к себе в деревню, – сообщила Лера, прикрыв кашлем перехват дыхания. – Там есть прекрасная школа. Но я буду приезжать.
Название деревни – «Белые Лебеди» – отозвалось каким-то узилищем. На прощание девочка подарила ей позолоченный медальон в форме сердца и оставила конверт с запиской, попросив прочесть только спустя пять минут после расставания. Провожая ее взглядом, Лариса ощутила тоскливый укол: ей предстояла неопределенность времени без родной души… Медальон разбудил рваный рубец под тоненькой кожицей ее личности, она вспомнила подругу детства, с которой бродила по пустырям, заглядывая в лицо каждому одуванчику и вскидываясь от каждой капустницы. Выйдя из оцепенения, она поторопилась вскрыть конверт, костеря себя за то, что не сделала этого сразу. «Дорогая Лариса Анатольевна! – старательно вывела детская рука. – Я бы никогда не смогла оставить бедных родителей и Вас, мою любимую учительницу и наставницу. Вы для меня пример во всем, я бы мечтала стать такой же, но знаю, у меня не получится. Обстоятельства оказались выше меня. Тетя Зина, подруга отца, как-то пригласила меня на чай. Потом подъехали какие-то мужики. Один из них подарил мне дорогую косметику, повел в темную комнату и стал раздевать. То же произошло с другими девочками, которых я там видела. Тетя Зина говорила, что это нормально, и так у многих было, и у нее, ничего страшного тут нет. Она очень хорошо ко мне относилась, часто пускала переночевать, когда отец меня выгонял. Потом кто-то из одноклассников видел, как я туда ходила, пошли слухи. Родители ничего не знают о моем отъезде, и вы им, ради бога, не говорите! Тетя Зина обещала помочь деньгами, сегодня мы с ней видимся в последний раз. Письмо мое никому не показывайте и после прочтения сожгите, прошу вас. Безумно вас обожаю, Лера».

Лихач-водитель, который, как Лариса полагала, видит ее и должен притормозить, позволив ей перейти улицу, едва не прикончил ее, неуклюже заворотив в последний момент. Не внимая его разъяренной абракадабре, она продолжала ступать на закат в изменившемся окружении почерневших, похожих на шмотья сала, сугробов. Почти расчищенные тротуары бежали вдоль фасадов – каждый в окружении ампутантов-вязов, стучавшихся своими призрачными конечностями в окна верхних этажей. Неправильная структура дома, где жила Лера, расколдовала воображение, вытворявшее жуткие фокусы. Слух тщательно подделывал случайные звуки под шаги. Зрение подмалевывало тени, и они начинали кривляться и паясничать. Лариса слышала от знакомой медички, что после нескольких ночей без сна в мозговых каналах начинает скапливаться дофамин, кузен галлюцинаций и двоюродный дедушка шизофрении, – сомнительное утешение. Тропинка, раз-другой вильнув между гаражей, ускользала в густой осинник, сохраняя от прежней шумной жизни лишь уютную натоптанность. Ларису заглатывал длинный древесный тоннель с прогалами густой синевы в вершинах. Пастельная мгла скрадывала облака, крыши и даже самое себя. Облик этой части города, еще пребывавшей в какой-то иной эпохе, где деревья смотрят лепрозными монстрами, где переулки напоминают некий лабиринт из сна, а свет фонарей не желт, а гнойно-кровянист, пробудил в ней трепет животного ужаса, забытый в детстве.

Пока Лариса поспешала к подъезду, пытаясь припомнить этаж, на крыльце разыгралась типичная сценка. Дюжего микроцефала в порванном пиджаке выталкивали трое парней куда более мелкой породы, которым он, вываливаясь на мороз, проорал: «Я вам это припомню, ублюдки!», – следом он впоролся в нее, почти сбив с ног, оглушив перегаром, и рухнул лицом в сугроб. Лариса догнала поднимавшихся по лестнице коротко остриженных молодцев и всего лишь сказала, что товарищ их замерзнет без верхней одежды. «А ты чего суешься не в свое дело, или это твой хахаль?» – рявкнул бритоголовый юнец свирепым тоном. Лариса юркнула между ними и припустила вверх. «Стой, стерва! – неслось вслед. – Я тебя еще не опознал, кто ты будешь». Лариса не оглядывалась, отлично сознавая, что хохочущие голоса и топот настигают. Ее спасла группа курящих на лестничной площадке: трое пролетарского вида мужчин и два фантомчика, в реальности которых не было никакой уверенности. Преследователи остались ждать этажом ниже. Дверь притона, организованного Лериной благодетельницей, оказалась не запертой. Задержав дыхание, Лариса проскользнула в темный коридор. Возле двери различалось подобие баула. Найдя на ощупь выключатель, она осмотрелась. Эта жутковатая квартирка пережила недавнюю уборку, тщательность которой наводила на мысль о сокрытии улик. Линолеум в зале был затоптан еще не высохшими следами множества подошв. Некогда желтые обои оживлялись композициями сальных пятен, напоминающих нетопырьи стаи. Пустота в шкафу еще дышала затхлостью несвежего тряпья. В углу покоился деревянный скелет кровати. Свет погас со страшной внезапностью. Сгустившаяся чернота в углу ожила и стала приближаться. У кромешного сгустка обозначилось подобие головы с большими ушами. Мгновенно выросшие конечности схватили ее за горло. «Помогите!» – хрипела и задыхалась Лариса, пытаясь освободиться из чугунных ладоней. Какая из нее противница? Она только локоть зашибла о тумбу и лишилась в возне каблука. Большеухий внезапно отпустил Ларису и наотмашь хрястнул ее кулаком: удар пришелся точнехонько по затылку и свалил ее с ног. «У вас не найдется огонька? – прозвучал из коридора хриплый голос. – Извините, это сосед, дверь была открыта…» Большеухий испарился. Лариса поднялась, едва снова не осев на пол, трогая напичканную осколками голову. Угрожающая орава, которую сдерживали ненасытные курильщики, отсекала ее от выхода. Пришлось отступить во мрак комнаты, к распахнутому окну, и там, взобравшись на подоконник, с облегчением она увидела, что пожарная лестница проходит совсем рядом. Баснословная глубь едва не перевернулась. Лариса кое-как перенесла центр тяжести на узкий карниз, и когда ее правая стопа коснулась скользкого металла, обнаружила, что второй носок медленно сползает с выступа. Линия ноги дрожала и искривлялась, а некий карандаш пытался ее выпрямить. Потом в ушах зашипел придавленный репетир, превращавший ступени в ряд мучительно-разорванных кадров. Стоя под лестницей и ощущая, как плещется в голове черная боль, Лариса стала сознавать, что в подъезде происходит какая-то суматоха. Оттуда выскочила и кинулась к переулку истошно вопящая женщина. За ней поспешили двое амбалов без шапок. Лариса покатилась прочь: серебряный шарик внутри игрушечного лабиринта. Отороченная осинником тропка вела к спасительному забору больницы. Запорошенный звездами небосклон опрокинулся. Безвредное падение в сугроб открыло ей, что погоня, если таковая была, прекратилась. От сотрясения что-то запульсировало в мозгу, словно раскрылись некие клеточки мозга, как оттаявшие, припозднившиеся бутоны, и ей удалось различить в темном углу сознания лицо, идеально вписывавшееся в лопоухий контур. Это был сын директора, физическим обликом, голосом и повадкой являвшийся карикатурой на своего отца, уродливой до какой-то музейной исключительности. Она несколько раз видела его слонявшимся возле школы и тщетно пытавшимся изобразить нетерпеливое ожидание.