Припадок спокойствия : ЗМЕЙ и ЛАНЬ

Чингачгук сел в позу лотоса у неизвестного раскидистого дерева, сузил по-японски глаза, как всегда отправляясь в страну воспоминаний, и пошел.

Он ушел во времена, когда Дающая Лань ещё пела, и была Поющей ланью. Она ходила, да нет не ходила, летала над лугами, лесным тропинками, скальными маршрутами, щедро разливая по округе своё меццо-сопрано. Как же замечательно она пела. От этого пения замирали звери, стихал ветер, дохли комары и вставал член. Чингачгуку так нравилось её пение, что он таскался за ней целый год, дарил подарки, воруя их у французика, помогал пасти коней, стричь заросли прерий перед домом, но всё равно боялся встретиться с ней глазами и млел, случайно заметив её выпирающие из-под платья груди. Она была соблазнительна, как куропатка на вертеле, и недостижима, как женщина в комбидресе проявляющаяся после третьей трубки. Французик кстати был экономически подкованным жлобом, и поэтому если что-то и давал, то только в обмен на скальпы, которыми отчитывался о своих боевых успехах перед начальством. Чтобы их добыть, Чингачгуку приходилось долго бегать по лесу выслеживая гуронов, красться, стараясь не хрустнуть веткой под неловкой ногой, выжидать, покуда один из гуронов не отойдет справить нужду, и в момент наибольшего гуронского расслабленного напряжения или напряженного расслабления вождь подскакивал к сидящему на корточках врагу, ловким движением ножа обводил контур волосяного покрова, и рывком срывал с бедолаги скальп. После чего как пуля несся сквозь прерию, раздвигая хлебалом хлещущие ветки, под крики горлом нового фантомаса, чтобы избежать мщения перьеносных братьев жертвы. Короче, проще было воровать у французика.
Раз в неделю, пока тот ходил за шишками, для отправки на родину в Монпелье, вождь пробирался в палатку, и доставал из-под кровати синий рюкзачок. Как успешный амбарный вор, обычно именуемый у нас завскладом, он брал только что-то малозаметное, небольшое, следуя старой индейской пословице - "Кради брат по мелочи, и никто не заметит, хау". Но французик замечал. Проведя в конце месяца инвентаризацию, он долго не мог заснуть, мучаясь от того, что опять в галантерее произошла утруска.

Однажды вождь выкрал у французика помаду Христиан Хитер в зеленой жестяной коробочке, на которой было лицо Жозефины. Поющая Лань так обрадовалась подарку, что разрисовав помадой стены вигвама в картинки индейской камасутры, пригласила Чингачгука войти. Через минуту искренними, неумелыми движениями, она показала ему, что на самом деле означает прозвище Большой Змей. Сама же просто оторвалась, лишив себя надоевшей как рыбий жир девственности. Этот новый парный танец потряс Чингачгука. Он никогда не думал о таком применении своей оснастки, и был на восьмом небе. Однако когда Поющая Лань положив голову ему на грудь, стала напевать марш Мендельсона, он подумал о том, как безрадостно жил его отец, день за днем отправляясь на охоту ради того, чтобы прокормить тринадцать детей, которые потом разъехались по племенам, изредка давая о себе знать далекими дымами костров. Они ничем не помогали старику. Хоть бы мустанга подогнали, так нет. Вождь отцу тоже не помогал, из солидарности. Индеец обдумал перспективы, потом достал трубку, сделал пару затяжек, повернулся на бок и громко захрапел. Ответом ему стали слезы Лани. Тогда Чингачгук перестал делать сонный вид, и сказал "Ты меня достала" и вышел, хлопнув пологом. Ему было ещё рано жениться. Он был пока не созрет, но не мог объяснить этого Поющей Лани. Любое объяснение её бы не устроило, а Фрейд ещё не родился. Вдогонку донеслось - "Ты ещё пожалеешь". "Да ладно" - подумал вождь, и сплюнул под ноги двух не прожеванных шмелей.

Прошла неделя, и Чингачгук понял, что его тянет к Лани, но не за песней, а за танцем. Он терпел ещё неделю, пытаясь доказать себе, что ничего нет стальнее его воли, но потом сдался сам себе, и быстрой следопытной походкой потрусил в поселок. Спрятавшись за стволом дерева растущего недалеко от вигвама Поющей Лани, Чингачгук вслушивался в каждый возглас доносимый к нему ветром. В вигваме что-то происходило. Оттуда слышался смех и музыка бубна, но пения Лани, такого ранее привычного слышно не было.
"Может она уехала за границу" - подумал вождь, но в этот момент полог откинулся и наружу вышла Лань, за руку мо здоровенным рыжим гуроном.
"Ох", - подумал вождь.
Лань обвила шею гурона гибкими руками и поцеловала в губы. Гурон достал из сумки зеркальце и отдал Лани. Та засмеялась, и сказала "Приходи ко мне ещё". Потом убежала по струящейся в прерию тропинке, а гурон пошел домой. Но Чингачгук был в натуре реально змей. Он напал на гурона, когда тот решил отлить, и сорвал скальп. Пока тот вопя искал чем накрыть голову, Чингачгук бросился за Ланью. Он настиг её на берегу Био-Био. Та собиралась принять реку.
- Как ты могла? - спросил он Лань.
- Видел бы ты, сколько зеркалец я за две недели заработала, - сказала Лань.
Чингачгуку стало любопытно, он хотел спросить - "Сколько", но внутренний голос сказал - "Забей. Живи один. Для нервов безопаснее. А захочешь змея на прогулку выпустить - принеси ей бусы. Кстати ты дебил год носил подарки за просто так".
Вождь вздохнул, и ушел в прерию.

С тех пор повелось. Чингачгук носил подарки, а Лань давала, забывая петь. В конце концов петь она совсем разучилась. Вождь тем временем приноровился снимать скальпы у посещавших Лань гуронов, и потом выменивал их у французика на подарки для Лани. Круг так сказать замкнулся.

Чингачгук широко открыл глаза, откинул воспоминания, вылез из лотоса, и решил поискать случайно загулявшего гурона. Вечерело же.

Дни тянулись за днями, но иногда, в вечерних серых сумерках, взбирался вождь на скалу и слушал ветер. И чудилась ему в шуме ветра радостная песнь Поющей Лани. Правда тут голос изнутри сообщал ему - "Все бабы бляди, кроме наших родственниц. И вообще, иди ка ты, чем тут торчать, домой, и поспи", и Чингачгук с ним соглашался. Он покорно слазил со скалы и шел в вигвам пить жидкость напольон, давно стащенную у французика. От неё ему почему то становилось легче.