Адольфик Гари : Волонтер.

Любовь везде. Она торчит углами,
Средь кокса, пьяных грез, в блевотине и кале, -
немеркнуще, бессодержательно в пылу страстей,
поддерживая пламя…
(Из поэтических высказываний Загребельного В.А.)



1.
- Молимся о упокоении души усопшего раба Твоего…и о еже простится ему всякое согрешение, вольное и невольное…
Вера остановилась возле гроба и до половины покрыла тело трехцветным знаменем. Окаменелые руки, были наложены на живот. Лицо застывшее.
- Эх, Вася, Вася…
Позавчера вечером, когда она приходила к нему на позицию, огромная картина горящей техники словно посекла ее сердце крапивой. Уже гаснущая, всему живому она казалась бесконечно чуждой, до половины потонувшей в наступавшей суровой густой мгле.
Она нашла Васю в блиндаже. Внезапно увидев ее, он сорвался бессмысленным хохотком, и, улыбаясь, принялся потирать руки. Вера подошла женственно, любовно склонилась над ним, закрыла глаза, и потонула в его объятиях. Они понеслись. Затем Вася задремал, а она встала и дрожащими загорелыми пальцами с грязными не стрижеными ногтями, трижды перекрестила его.
- Сохрани и помилуй, Господи…
Ближе к середине дня, когда выстрелы стихли, Вера ушла в тыл мыться. Мало кто видел, ее голую. Зато все знали, что у нее красивые сильные ноги, маленькие костлявые юношеские плечи, развитая грудь, с большими коричневыми сосками, на плече татуировка с надписью, и вся она смуглая, ловкая, красивая…
Вымывшись, Вера завтракала, смотрела, как соседка копошиться в хлеву возле коровы, а затем напивалась. Тоска охватывала ее выпившую, и тогда она плакала, и среди хмельных грез, вспоминала и воскрешала людей. Мужчины, молодые еще мальчики, женатые, не знавшие женщин, все те по обе стороны донецкого аэропорта, к кому она приходила, и с кем ладно делила постель. Перебирая своими пальцами, словно боясь запамятовать кого, она считала:
- Тому дала, тому дала, тому не дала, дам потом…. Бог велел всех жалеть….
К вечеру, когда солнце клонилось к закату, Вера выходила в степь, и долго шла окружными путями, огибая поле боя, чтобы внезапно не нарваться на снайпера. Мягкая белая тёплая степная пыль, хлопала ей в след, оставляя никому не видимые следы от голубых сандалий. Вера заходила подальше, делала крутой поворот и шла к месту, где был раздавлен выстрелом темный и плоский бронетранспортер. За ним начиналась ничейная зона. За зоной жил Серёжа киборг…
Одна она была в тот час. Одну ее накрывало темно фиолетовое небо. Одной ей пламень небесный виделся вдали, и страх сводивший челюсти, скрипя зубами.
- Хай Бог мылує. – говорила Вера, и волнительная зевота сдвигала судорожно рот.

На самом деле, когда наступала ночь, киборгу Сереже становилось страшно. Перед лицом ли постоянной угрозы смерти, целомудренный ужас и нестерпимый стыд охватывал его, как только Вера прикасалась к нему. В болезненной темноте, среди чудовищных обстрелов, под тягучие звуки мин, являлась ему мысль: «если убьют, воскреснет ли он в красоте своего непорочного детства». И сгорая от безумной надежды, он хватал Веру, закрывался нею точно щитом, мучительно стараясь не осрамиться, а она шептала ему на ухо нежные девичьи слова.
- Не надо, не надо…. – затыкал он уши.
Она замолкала, и любовь текла медленно, и молчаливо. Жгучая, страшная в похоти, жалкая как блядь, как перед Богом голая, страсть ее побеждала целомудрие Сережи, и тогда он чувствовал неизъяснимое удовольствие, боясь признаться себе, что с Верой ему лучше всего.
- Бля, можно умереть в любой момент, - говорил он ей, - и ничего из того, что было тебе дорого, не будет дорого уже никому. Да, есть дети, но и им не надо ничего моего. У них будет свое. Господи, все, что есть в нашей жизни – все это такие мелочи, такие смешные и незначительные вещи. Да и мы сами…
Незримый враг наносил удары, но с Верой и враг выносился легко. Тяжело было расставаться. Как будто он и она, в эти короткие ночные часы, связали себя крепкою паутиной, и нити ее так прочны, что казалось, если она уйдет, или не дай Бог умрет, тогда за ней туда потянется и он. Все нутро с трудом удерживало крик смертельной тоски человека перед лицом пустоты…
Однако, в положенное время, Вера уходила, и все для нее повторялось сызнова: завтрак, соседка с коровой, выпивка. Только теперь вечером ее ждал Миша, с другой стороны брани.

Пила Вера много, но могучий алкоголь не брал ее. Сказочный мир, возникавший в оживленном сознании, чудился. Лица живых, раскуроченные черепа мертвых, чудовищное безумие, словно подчинялось ей, оживало. Все они ели, пили, смеялись, шутили и любили ее, Веру…и Вера любила их, под старинную песню Изабелл Юрьевой:

Помнятся летние ночи веселые,
Нежные речи приветные,
Очи лазурные, рученьки белые,
Ласки любви бесконечные…

Суете житейских дел, Вера противопоставляла отстраненность. Была она чуждой всем заботам мирским, как если бы происходила не от мира сего. Все в ней казалось обыденным, но сама душа ее, то, что определяет жизнь человека, была другой. И даже те, кто знал ее сызмальства, удивлялись чувству услады, которое излучало ее лицо. До того явственно оно передавало незыблемое, как говорится, и в беде, и в радости. Ее взор не затуманивался даже выпивкой, даже после бессонной ночи пелена не заволакивала ее взгляда. Из под высоких тонких бровей, двумя бусинками, смотрели на мир карие очи, которые однажды и разглядели Валеру киборга…
Валера вел себя спокойно, и это нравилось ей. Кевларовый шлем надвинутый на глаза, и лишь нижняя челюсть его скуластого лица виднелась в тени. Опершись подбородком на руку сжимавшую автомат, он не отрывал взгляд от нее, но и не говорил ничего, и глаза его не осуждали.
- Тихо пока. – робко роняла ему Вера, улыбаясь как ребенок, нерешительно присаживаясь на патронный ящик. Уют, исходивший от его силы, как будто отуплял ее, и она начинала разводить разные глупости, словно бы не она, а кто-то другой ляпал ее языком. Валера сидел безмолвно, как камень, всматриваясь в ее мимику, точно отыскивая там бездонное содержание, всего того, что было важно, не только им двоим…
Иногда он раздвигал уста и холодно улыбался, на него сразу же жадно устремлялась пара ее голодных глаз. Но, на дворе серело. Душа смущалась, мутнела, и, задыхаясь, Вера клонилась к нему.
- Сегодня, ничего не получится. – отвечал он ей. – Вот-вот обстрел начнется…
Она вставала и шла за ним в специально сооруженное укрытие.
- Может быть потом Валера, а?… после?…
Он кивал, пожимая ее горячую руку.

До сих пор так случалось, что все, что она делал, было от Бога. Всем давала и никому не отказывала. И в этой ее деятельности заключалась правда ее сестринской помощи людям воюющим. Каждое противоречие укладывались ровными рядами в ее уме, и когда, кто-то спрашивал, мол зачем все это, и она отвечала, то спрашивающий смеялся. Однако же, задумывался потом и защищал ее. Должно быть, сила ее уверенности, подкрепленная жгучим телом, заставляла бойцов понимать, ее мысли. И эта целомудренная блядь, молящаяся за них перед их же картонными образами, своей правдой забегала во все уголки души, куда человек заглядывает редко и с боязнью.

Когда после Миши, по истечению двух суток, Вера вновь предстала пред Валерой, он сказал:
- А я тебя давно поджидаю.
- Что же, вот и я. – весело ответила ему Вера.
Валера улыбнулся, но черный змей ужаленного самолюбия, со вчерашнего вечера сосал ему сердце. Всю предыдущую ночь он маялся, и даже пришел к убеждению, что Вера ему и нафиг не нужна, что можно будет сыскать себе подругу и почище, однако, только лишь она явилась ему на глаза, все думы исчезли, словно и не было их никогда. Особенно раздразнило его то, что нежность, которую он так старательно выметал из своего сердца всю ночь, вновь без всякого сопротивления, словно бы к себе домой ворвалась, и заполонила его чувствами.
- А, правда, что ты, как говорил тут один политолог, не считаешь промискуитет, грехом. – ехидно проскрежетал он Вере.
Вера серьезно глянула на Валеру. Лицо его было как бы в тени, глаза опущены. Он был без шлема, и Вера впервые увидела его высокий с большими залысинами лоб, порезанный снарядным осколком.
- Чем я тебя обидела Валера. – спросила Вера.
Но на щеках играл румянец, да бродили шальные мысли.
Валера кашлянул, с лица его вдруг спало язвительное безмятежное спокойствие, осторожно он взял Веру за руку и зашептал ей на ухо. Он шептал ей про уродливое прозябание, на границе между жизнью и смертью, но Вере было все равно, такие речи она слышала от каждого, а вот сила лесного зверя, таившаяся у него, увлекала ее своими чарами, и она присела, чуть не потеряв сознание. Валера подхватил ее, как перышко, она склонила ему голову на плече. Блаженства желало ее тело в тот час. Уединившись, он взял ее, словно был пьян, в потугах, а, усладившись, выглядел нелепо веселым, ходил по блиндажу, насмешливо и тихо улыбаясь.
Вера вытерла лицо платком.
- Кто помогает тебе. – неожиданно спросил он ее.
- Что значит, кто помогает. – не поняла Вера.
- Ну, чего, ты ждешь от всего этого.
- Чего я жду. А чего же мне ждать. – недоумевала Вера.
- Так ты значит блядь, так значит все так и будет… - внезапно сорвался он бешено!!!
- Полегче парень!!!
Вера встала.
- Блядь! Да о чем это ты! Господи, Боже мой…, блядь! Да хоть бы и блядь, так что! Так что ж! Ты ничего не знаешь. Они – Вера неопределенно махнула рукой. – Это такие несчастные люди. Они воюют, разве этого недостаточно, чтобы дать им немножко радости. Все вы справедливости ищете, а где она эта ваша справедливость. Больны вы все, если такие вещи в насилии над собой и другими добываете.
Вера умолкла. Обычное ее хорошенькое личико сморщилось, расположение спало, видно было, что Вера потрясена и ранена.
- А я чистая!!! – вдруг выкрикнула она. – Я чистая, понял! Никому еще зла не причинила, ни за какие деньги, ни за какую политику, и хоть мучай меня, человек для меня…- Вера не договорила, зашаталась, задрожала и залилась горькими слезами.
Валере приятно было видеть ее унижение, он ничуть не смутился и с любопытством продолжал разглядывать ее. Когда она немного успокоилась, он подошел к ней и взял ее за руку. Вера вырвалась.
- Ах, нет, оставь. Я заодно с людьми живу. – сказала она глядя перед собой. - А как быть. Как же быть иначе. Скольких вчера убило. У меня ум мешается, когда я думаю об этом. Кто им теперь помощник, кто за них слово скажет, как псов в могилах хоронят под номерами. Разве можно так. Разве можно людям, которых такое ожидает, отказывать. Я сама чувствую, что от этой мысли слабею, выпью, упаду ничком на постель, а спать не могу. Третьего дня мальчик ко мне приходил с той стороны, просил, а я Мише обещала, так его убили. Как было жалко смотреть на него…
Вера закрыла глаза. Валера закурил. Его лоб морщинился. От глубоких затяжек его легкие работали шумно, словно два меха вздыхали, выдавливая дым. «Бог уж связал меня с ней,» - пронеслась мысль внезапно, - «один Бог и развяжет…». Его точно прорвало, и он понес:
- Пора бы вам, все же начать отвечать за ваши действия. Ты это отрицаешь, тогда слушай. Я говорю тебе как человек, который страдал, у кого три, поколения страдало от ваших выкрутасов, от коммунизма, от братства, ото лжи. Но я сейчас говорю как простой человек, который вырос на этой земле, среди своего народа. Вы всюду пробрались, поставили холуёв, воров, и ведете по отношению к нам себя так, как, Гитлер когда-то вел себя по отношению к вам...
Вера с удивление подняла глаза.
- Да разве я отношу себя к тем подонкам, которые устроили здесь бойню! Да разве вы на самом деле так справедливы, как мните о себе! Да разве я и мои предки устраивали голодомор. Я еще никого не убила, а то, что ты говоришь, лишь ненависть.
Верин голос задрожал.
- И кто дал тебе право судить миллионы людей, а… они ведь ни в чем не повинны…, они скорее умрут, чем обидят кого. Да, я русская, и мы страдали не меньше вашего. Моего отца сгубила проклятая шахта. В детстве я видела, как начинался его запой. В маленькой квартирке, где мы жили, он удалялся в угол, словно исчезал там, прячась, как собака, и одиноко, молча мучился, борясь с видениями рожденными безумием. От хорошей ли жизни так пьют. Его смерть стала для нас освобождением, радостью. С четырнадцати лет меня все, блядью величали, как и ты… - голос ее сорвался, - Я тоже прошла огонь, воду, и метные трубы!!!... но разве я с проклёнами …
Валера глядел, и не мог наглядеться. Ее глаза, все нутро ее, горело страшной кротостью, беззлобием. И хотя она говорила выспренно, он, и только он вдруг уловил тихую нежность, которую не в словах, а в фибрах своих, душа ее посылала ему. Все дикое и злое вдруг отхлынуло от него. Он вспомнил, как мучительно искал правды для себя, и теперь эта правда, нет, не в смыслах слов, а в женщине, стоявшей перед ним беспощадно хлестала его, заливая сознание мучительным выбором. «Мироносицы чин вземши», пронеслось в голове. Чувствовалось, что она все знает, чувствовалась ее бездонная прочность, и то, что блуд, глубоко засевший в ее натуре, не иначе как чудесным образом поворачивается к нему, небрежно и развязано кивает, как знакомому. И вот, тотчас же случилось нечто необыкновенное, он вдруг почувствовал душу простого русского человека, которая вобрала в себя все слова Веры доносившиеся до него; - легкие, матерные, таинственные и прекрасные, чем только славился многоголосый язык, коснулись его, словно живой рукой. Но тут же нечто мужское и железное, как трепет сжало его. И вот, начало мерещится, какая-то роковая, давно вожделенная грань, жуткий порог какого-то греховного рая… Вдруг вспомнился Ницше, «Предположим, что истина женщина, - …», и эта, представшая перед глазами картина его университетского прошлого, разорвала и повергла его душу.
- Бля, ты права!!! Как ты, бля, во всем, права!!! - склонился и обнял он, Вверены ноги.
- Ты не бойся. Я убивал людей, но ты не бойся. Ты выше всех…я буду ноги твои целовать в чулочках, которые уже и штопать нельзя…... милая, милая, милая… – бормотал он.
«Чулочки???» Вера испугалась, но ей был понятен его бред. Она погладила его по бритой голове, нежно торкаясь пальцами страшных шрамов. Взяла в руки его лицо и заглянула ему в глаза. Боль и утомление, страшной бледностью отобразились на лице…
- Бля, я изнемог... ты не представляешь себе, как я изнемог...