Ведерников Сергей И. : Это моя жизнь

Ведерников Сергей И.
Это моя жизнь
Рассказ
«Вот и ещё один день рождения», - подумала Лида, ещё не открывая глаз. «А что сегодня? А сегодня всё то же самое», - промелькнуло в сознании, да так словно и не было вопроса, а было лишь постоянное эхо, каждый день дающее этот ответ; и опять глухой тоской наполнилось всё тело, и хотелось бы заплакать, но плакать она уже разучилась.
Надо было, наверное, подняться, однако в комнате, чувствовалось, было холодно, и всё же, откинув ватное одеяло, она села, опустив ноги на пол. Съёжившись, кое-как достала вязаную кофту и спортивные брюки «с начёсом» со старенького с выцветшей обивкой кресла, по бокам которого пришлось в своё время прибить специальные накладки для кошек, точивших когти, и поэтому постоянно портивших его обивку. Торопливо одевшись прямо поверх ночной рубашки, встала, с досадой посмотрев на растянутые в коленях «пузырями» брюки, прибрала постель, а затем глянула на комнатный термометр, подаренный племянницей, показывавший четырнадцать градусов, и возмущённо подумала, что и после десяти дней, как начался отопительный сезон, теплее в доме не стало, несмотря на жалобы соседей в жилищную контору.
За раздвинутыми занавесками, за окном, была тоскливая осенняя погода в самом худшем её проявлении: шёл дождь, нудный и бесконечный, судя по глубокой облачности на небе, сопровождающийся довольно сильными порывами ветра, нещадно рвущими ещё не опавшую местами листву тополей. Подумалось, что в такую погоду хозяин и собаку на улицу не выгонит, но ей, очевидно, придётся всё же собраться и сходить в магазин.
Лида прошла на кухню, где под ноги ей бросились кошки, крутившиеся до того около широкого блюдечка с остатками молока. Трясь об её ноги, они задирали головы и подобострастно заглядывали ей в глаза. Отрезав ломоть серого хлеба, она отделила мякиш от корки и положила его в то самое блюдечко. Кошки, обнюхавшись, всё же принялись за еду без особой охоты.
Эмалированная кастрюля с облупившейся кое-где эмалью служила ей чайником. Хозяйка наполнила её над посудомоечной раковиной с одним краном для холодной воды, поставила на огонь газовой плиты, тревожно посмотрев на недавно установленный газовый счётчик и подумала, что надо ставить и водяной, на что у неё нет денег. Открыв настенный шкаф, достала баночку дешёвого кофе, но решила, что сегодня может позволить себе выпить чашку «Якобс», остатки которого стояли ещё со времени приезда в гости племянников, ночевавших иногда в её квартире, - те изредка приезжали в город из деревни, где она жила летом, - соскребла эти остатки в пластмассовую кружку и положила сахар. Когда вода в кастрюле закипела, налила кипяток, а чтоб не ждать, пока кофе остынет, добавила туда же холодной воды из-под крана, затем намазала ломоть хлеба смородиновым вареньем, заготовленным летом, и принялась завтракать.
Позавтракав, всё с тем же плохим настроением прошла из кухни в комнату. Дождь за окном не унимался. Широкий двор перед домом, с мокрыми чёрными стенами деревянных сараев, с бельевыми верёвками под окном и посреди двора, со свисающими с них небольшими сосульками, с двумя сиротливыми, унылыми тополями за сараями, был всё так же тосклив. Ей нужно было обратить внимание на сосульки, свисавшие с бельевой верёвки, чтоб потом присмотреться к тому, что падало на голую и блестящую землю: вместе с некрупными каплями дождя на грунт ложились мелкие крупинки снега, легонько подпрыгивая при падении. Говорят, есть примета, что постоянный снег ляжет через месяц после первого, но, во всяком случае, было ясно, что зима уже приближается. Стало досадно, что погода расстроила её планы, состоявшие в том, чтоб в свой день рождения сходить на кладбище, навестить могилы родных и близких. Утешала лишь мысль, что снег выпадет не скоро и ещё можно будет успеть в последний раз убраться на их могилах до наступления зимы.
Старый ламповый телевизор пока ещё работал, показывая три программы, две из которых были мало внятными по чёткости и по звуку, но и на них можно было что-то посмотреть, приложив некоторые усилия. Передавали новости, основной из которых была та, что в Москве необычно рано выпало много снега, из чего следовало ожидать на днях и здесь того же самого. Отыскав сериал, что смотрела постоянно не столько с интересом, сколько с тем, чтоб чем-то занять время, устроилась в кресле и укрылась старой шалью, а когда показ кончился, достала из книжного шкафа сборник кроссвордов и занялась их разгадыванием.
Время приближалось к обеду, когда голодные кошки вернули её к действительности тем, что взобрались к ней на колени, но не улеглись спокойно, как часто бывает, мурлыча и вылизывая себя, а требовательно клали лапы ей на грудь, легонько, но настойчиво царапая её кофту, так, как хозяйка месит тесто своими руками. Погода за окном не изменилась, но делать было нечего: пришлось стряхнуть кошек с колен и начать одеваться. Сняв «трико», она надела колготки и юбку, не меняя больше ничего, а затем обулась в резиновые сапоги с вязаными шерстяными носками, которые сама вязала длинными зимними вечерами, хотя никогда не любила это занятие; и тут вспомнилось, как после смерти отца, когда она училась в десятом классе, а брат лишь в пятом, у неё прохудились валенки с задней стороны, в пятках. Непонятно, почему вытиралась именно эта часть валенок, когда подошва была ещё вполне целой, скорее всего, по той причине, что валенки не сидели на ноге плотно, не шевелясь, а несколько скользили по пятке при ходьбе, но как бы там не было, нужно было их ремонтировать. Брат уже умел подшивать валенки, самостоятельно переняв навыки у отца, и он их подшил. Когда Лида увидела результат работы, её возмущение вместе с требованием переделать работу обрушилось на брата, пришившего на задники валенок разные по цвету заплаты: одну – белую, другую – чёрную, однако тот ответил отказом, мотивируя это тем, что у него нет материала для работы, и только вмешательство матери заставило его со слезами на глазах исправлять ошибку.
Надев берет и кожаный плащ, подарок невестки, ранее ношенный ею, Лида взяла с полки над вешалкой зонт и, проверяя, раскрыла его. Зонт раскрылся как-то неправильно, криво, и оказалось, что одна из его спиц была поломана. Делать было нечего, нужен был ремонт, поэтому пришлось снять плащ, достать из шкатулки катушку ниток и связать ими сломанную спицу, а место скрутки обмотать изолентой. После ремонта зонт выглядел приемлемо, и она смогла наконец-то выйти из дома.
Улица была пустынна, и даже вдалеке не маячила чья-либо фигура. Ледяные брызги дождя, подхватываемые порывами ветра, временами залетали под зонт, оседая мелкими каплями на лице и одежде. Тревожила только одна мысль, чтоб зонт не сломался окончательно. Впрочем, всё обошлось, и она благополучно дошла до магазина, бывшего в квартале от дома. Знакомая продавщица приветливо встретила посетительницу, отряхивавшую зонтик у порога. В маленьком мясном магазинчике покупателей не было, и явно скучающая хозяйка была рада общению. Посетовав на погоду, сошлись во мнении, что уж лучше бы настала настоящая зима.
Купив дешёвый «суповой набор» и полкилограмма «обрезей», некондиционного мяса, точнее, мясных отходов, которыми кормила кошек, сварив их предварительно, Лида решила побаловать себя ради дня рождения, попросив ещё «куриных грудок», намереваясь к тому же пригласить вечером соседку к себе в гости, чем и поделилась с продавщицей. Доброжелательно поздравив покупательницу, та заявила, что, очевидно, надо запастись чем-то ещё, соответствующим такому случаю и погоде тоже. Посмеявшись шутке, они поговорили ещё о том, о сём, коротая время, пока не пришла ещё одна покупательница.
В соседнем гастрономе, где был винно-водочный отдел, не оказалось той марки водки, которую они изредка пили умеренно и по поводу с пожилыми соседками по своему двухэтажному двенадцати квартирному дому, брать же другую не хотелось. Ей помнилось тяжёлое время восьмидесятых, когда умерла мать, а она, бывшая на пенсии по уходу за ней, и вовсе бедствовала из-за отсутствия денег; выручал лишь огород в деревне. Тогда приехал в отпуск сын односельчанина, служивший капитаном в какой-то воинской части. Решив подработать во время отпуска, тот занялся перепродажей водки, скупая её дешевле, где можно, и продавая дороже. Лида не знала, заработал ли он что-нибудь, но гонимая нуждой, купила на деньги, что оставил ей брат, приезжавший в отпуск, сколько-то бутылок водки и попыталась продавать её с минимальной выгодой. Её радовали даже те гроши, что она получала после продажи каждой бутылки, но тут по деревне пополз слух, что водка, какую она продавала, «палёная», опасная для здоровья. Она продала всё-таки то, что у неё ещё оставалось, но уже по своей цене, не надеясь на выгоду, а позднее узнала, что тот слух распускал Егор, односельчанин и отец того офицера – отпускника.
Идти в другой магазин не хотелось по такой погоде и пришлось довериться продавщице, предложившей не дорогую, но хорошую, по её словам, водку.
Дождь не переставал. В квартире было так же холодно; а на вынутом из внутреннего кармана плаща мобильнике не высветилось ни одного сообщения, как не было ни одного входящего звонка не только сегодня, но и за последний месяц, к чему можно было бы уже привыкнуть; но всё же горько сознавать себя не нужной никому при наличии братьев, родной и двоюродных сестёр и более чем десятка племянников.
Выбрав пару кусков мясных отходов получше, она положила их кошкам, а сама поставила варить щи, решив, что кошки обойдутся пока тем, что им дали, а корм для них сварит позднее.
Звук работающего старенького холодильника с чётко ощутимыми рокочущими нотами сменился почти лязгающими звуками, а сам холодильник вдруг затрясся так, что пакет с мясом, положенный на него сверху, начал двигаться – это выключился мотор. Открыв холодильник, Лида сняла крючок, сделанный из канцелярской скрепки и придерживающий наполовину отпавшую дверцу морозильника, открыла его и положила в маленькую пустую камеру продукты, потом вынула оставшуюся с вечера жареную картошку и банку с маринованными огурцами и помидорами, намереваясь пообедать. Подогрев картошку на сковородке, нехотя поела и, почистив картошку для щей, снова взяла сборник кроссвордов, разместившись за кухонным столиком.
Приближался вечер. Щи и еда для кошек были готовы, теперь нужно было поджарить куриные грудки, а когда и это дело было сделано, она с некоторым испугом вспомнила вдруг, что ей надо искупаться, затем набрала воду в электрический титан и включила его, подумав, что теперь пользоваться им стало ещё дороже.
Помывшись обстоятельно, прямо в ванной комнате, где было теплее, одевшись и насколько можно тщательнее просушив свои недлинные седые волосы, именинница позвала в гости соседку, из квартиры напротив, которая жила тоже одна, без детей, изредка всё же навещавших её, а потом позвонила по телефону ещё двум знакомым женщинам из соседнего подъезда, приглашая к себе. Одна из них обещала прийти, вторая же отказалась, сославшись на занятость. Нужно было ещё позвонить подруге, жившей в другом городе, с которой они были дружны более сорока лет со времён совместной работы в школе, а позднее изредка встречались, особенно в последнее время, когда у той умер муж. Жила она в собственном доме одна, имела приличную, по здешним меркам, пенсию, но чувствовала себя одинокой, овдовев. Лида была у неё в гостях несколько раз; подруга даже приглашала её жить зимой у неё дома, уверяя, что им будет веселее вдвоём; но вряд ли стоило обольщать себя этой надеждой, потому что характеры у них были разные, да и Лида по жизни не привыкла на кого-то надеяться, поскольку никогда не была замужем. Одна её знакомая, четырежды выходившая замуж, после того как ей позавидовали по этому поводу, сказала: «А что ж тут хорошего? Счастье – это когда ты у него одна, и он у тебя один. А так: четыре мужа – четыре характера, причём не только их».
Она позвонила. После паузы бесстрастный голос в трубке ответил: «Телефон отключен или находится вне зоны доступа сети». Было немного досадно, что не удалось поговорить с близким человеком, но делать было нечего. Впрочем, подруга вряд ли помнила про её день рождения, будь иначе, она бы позвонила ей, между тем не позвонил никто даже из тех, кто знает об этом. Никто о ней даже не вспомнил. Вздохнула с грустью, привыкшая уже к этому с тех пор, как умерла мать, старавшаяся напоминать всем детям о таких событиях.
Пришли соседки, поздравили, как принято. Уселись за стол, выглядевший вполне прилично: кроме жареной картошки с куриными грудками, на нём были расставлены соления с деревенского огорода и солёные рыжики, что хоть и не было в диковинку гостям, но хозяйка знала, что те не могут похвастаться тем же, поскольку не имели возможности всем этим заняться. Устраиваясь удобнее в тесной кухне, гостьи кутались в тёплые платки, поскольку было всё же прохладно, несмотря на то, что весь вечер здесь горела газовая плита. Чокаясь и поздравляя хозяйку с торжеством, выпили из крохотных рюмок, закусили солёными рыжиками, нахваливая грибы, при этом гостьи сокрушались, что не смогли сами запастись ими на зиму.
- А я любила грибы собирать, - говорила Тося, соседка из другого подъезда. – Когда ещё автобусы ходили в нашу сторону, удавалось частенько бывать в своей деревне. Теперь уж нет. Сыну, когда приезжает из области, не до этого, да и то ладно, что хоть приезжает.
- У моего, - подхватила Дарья Ивановна, - и машина есть, да лишний раз не выедешь – бензин дорогой, а за грибами, за ягодами надо далеко ехать. И то хорошо, что ему на работу есть на чём добраться. И у зятя то же самое.
- Ну, а как у них на работе? Ты говорила, что хуже стало? – Лида знала, что и сын, и зять её работают на частной лесопилке, потому что другую работу, кроме как связанную с заготовкой и переработкой леса, теперь трудно найти.
- Да как?.. Всё хуже. Сколько лет уже все только лесом и занимаются. Вырубили всё поблизости, возить теперь приходится дальше, дороже. Да и спрос стал меньше. Получают почти столько, сколько моя пенсия, да и то – слава Богу!
Лида знала и то, что пенсия у неё восемь тысяч, что у детей деревянные домики в пригороде.
- А вот мне удалось ныне пособирать рыжики, - весело говорила она. – Ко мне племянник приезжал, Андрей, что в Германии, так мы с ним, пока они «шли», каждый день на такси в наши деревенские поля ездили. Он даже с собой их, солёных, увёз. Говорил, что если удастся, то и в Германию знакомым отвезёт.
- Ну как он там? – поинтересовалась Тося, что было обычным делом для всех жильцов дома, знающих всегда, кто к кому и зачем приезжал.
- Говорил, что всё хорошо, а там уж – не знаю, - отвечала Лида, не желая распространяться на эту тему, зная, что всем соседям известна история его племянника, разошедшегося с женой из-за своей старой любви, неожиданно встретившейся ему снова.
Она налила водку. Выпили.
- Господи! – вздохнула Дарья Ивановна, кутаясь в шаль. – Почему же у нас не топят-то?
- Да и не говори! – откликнулась Тося. – Я уже обогреватель электрический включаю.
- Так дорого же!
- А что будет, когда морозы начнутся? – вслух подумала Лида.
- И всё из-за этого ТСЖ, - возмущалась Дарья Ивановна. – Ведь в прошлом году было и в доме теплее, и квартплата меньше.
- Ну, я думаю, и цены на топливо тоже растут.
- Сын говорит, что у него в квартире очень тепло, не то, что у нас.
- Да что ты, Тося, - чуть не сердито отвечала Дарья, - он у тебя в областном городе живёт. Там же газ.
- Да уж, нам газового отопления не видать. И за этот-то, что на кухне имеем, платим немало.
К ним в дом газ поступал из большой ёмкости, как и в остальных газифицированных домах города. Лида думала, что, наверное, можно было бы провести газопровод от магистрального, проложенного в ста километрах отсюда, но вряд ли кому из начальства придёт в голову тратиться на бесперспективный, вымирающий город и район с немногими ещё сохранившимися деревнями.
- Газ к нам, я думаю, не проведут уже, а уголь и мазут, на чём работают наши котельные, тоже дорого нам обходятся. Всё это ещё довезти надо сюда, ведь не зря говорят, что за морем телушка – полушка, да рубль – перевоз.
- Да ведь воруют же! – почти в один голос отвечали соседки.
- Наверное, - развела руками Лида, - кто докажет? Я, вон, квартиру хотела сдать внаём, уже договор составила, а когда квартирантка узнала, сколько мне приходится платить ЖКХ, сразу отказалась.
- А сколько ты платишь сейчас?
- Около пяти тысяч.
- А пенсия?
- Пенсия – шесть с половиной.
- У меня почти то же самое, - отвечала соседка.
- Да и у меня, - подтвердила Тося.
- У вас пенсия всё же побольше.
- А почему так?
- Просто у меня стаж меньше. Я ж по уходу за матерью ушла.
- А зачем ты квартиру-то хотела сдавать? Ты – что? – уезжать куда собираешься?
- Да собиралась, вот, - уклончиво отвечала Лида. – Пока не знаю. Там видно будет.
Удивлённые подруги не отступали от неё, спрашивая, не в деревню ли она хочет поехать, чтоб жить там, но Лида решительно прервала их.
- Потом, потом! – ответила она.
Было уже поздно, когда гостьи ушли. Именинница разобрала постель и легла спать, раздевшись под одеялом. Спала она хорошо, на удивление, а проснулась бодрой, без гнетущего чувства ненужности и одиночества. Подойдя к окну, раздвинула занавески. Остатки синего сумрака рассвета были почти вытеснены ярким белым светом свежевыпавшего снега, тонким слоем покрывавшим ещё вчера мокрую и чёрную землю двора. «Ну, вот и подружка пришла», - подумала было, но тут же спохватилась, не совсем понимая, почему ей пришла в голову эта мысль, так как всегда любила позднюю весну и лето, а меньше всего зиму, холодную, долгую и скучную, однообразную в своём снежном обличии.
Торопясь, позавтракала, как обычно, оделась теплее и отправилась на автостанцию, намереваясь съездить в деревню, в свой дом, построенный ею взамен старого, отцовского. Впрочем, она построила только избу, купленную в соседней опустевшей деревне, все жители которой переехали кто куда: некоторые в город, некоторые на центральную усадьбу колхоза, несмотря ни на что ещё продолжавшего своё существование благодаря скотооткормочной специализации да близости к районному городу. Новая изба удачно поместилась на место старой, и почти ничего не пришлось переделывать ни в примыкавшей к ней дворовой пристройке со старым «хлевом» для коровы, свиньи и овец, которых когда-то держала мать, ни в старой клети, собранной из половинок брёвен, распиленных пополам, о возрасте коих можно было лишь догадываться. Большую помощь в этом строительстве ей оказал зять, муж старшей сестры, с которыми у неё были отличные отношения до того случая, когда они поссорились из-за собак, живших с ней деревне летом.
Собака у неё тогда была одна, жила она с Лидой уже не первый год и в городе, и в деревне, куда она забирала на лето всех своих кошек и собаку, не приносивших ей большого беспокойства ни там, ни там. Однако через некоторое время около её дома появилась ещё одна животина, как оказалось позднее сука, с ней-то и подружился её кобель – дворняжка. Пришлая была бездомной, и никто не знал, откуда она взялась, хотя высказывались догадки, что кто-то привёз её на машине из города и по дороге выбросил в их деревне. Сука прижилась в её доме, и Лида кормила питомцев, чем могла, в основном блинами да супом и костями, что покупала специально для них в городе, куда ездила еженедельно, добираясь то на колхозном автобусе, что ходил туда почти ежедневно, то на рейсовом, ходившем из города в их сторону в понедельник и субботу утром и вечером. И всё было бы в порядке, если бы приблудная не оказалась беременной и не ощенилась к концу лета. Она заняла конуру, принадлежавшую бывшему хозяину – Шарику, и разместила там своё потомство, состоявшее из пяти щенков, не подпуская и близко к ним прежнего обитателя до тех пор, пока щенята не стали гулять по двору и выходить на улицу.
Вот с этого момента и кончилась спокойная жизнь Лиды. Подрастающее собачье потомство требовало всё больше и больше еды, а исхудавшая мать, не довольствуясь тем, что предлагала ей хозяйка, вынуждена была искать дополнительное пропитание. По деревне поползли слухи о пропадающих курицах и цыплятах, а из соседней деревни пришла хорошая знакомая Лиды, ранее поддерживавшая с ней приятельские отношения, с претензией, что её Шарик вместе с приёмной сукой собрали стаю собак и напали на её овец, основательно покусав некоторых. Скандал разгорелся нешуточный, соседи требовали избавиться от собак, причём особенно недовольна была Татьяна, старшая сестра, у которой также погибли три курицы.
Лиде ничего не оставалось, как позвать колхозного ветеринара с просьбой усыпить её собак. Тот не заставил себя долго упрашивать и сделал уколы сначала взрослым собакам (их пришлось держать Лиде), а затем и щенкам. И даже сейчас, когда вспоминала их, лежащих на голой земле двора, у неё перехватывало дыхание, тогда, выйдя через "задник», - дополнительную дверь со двора – в огород, она упала на траву, не в силах сдержать рыданий.
Позднее, сложив неподвижные, бездыханные тела собак в стальное корыто, в котором волоком развозила навоз по огороду для удобрения или вывозила мусор на свалку, попросила подростка, сына соседки, отвезти их в ивняк подальше от деревни и закопать там, не имея сил заняться этим самой. С тех пор она уже не заводила собак, а отношения с сестрой оставались натянутыми: они почти не общались. Отношения же с зятем оставались прежними, но, в конце концов, и с сестрой они несколько улучшились в начале этой осени. Та уже редко выходила из дома, почти не ухаживала за огородом, предоставив это заботам мужа, поскольку жаловалась на ноги и была старше Лиды на семь лет.
Выйдя из подъезда, она, сама от себя не ожидая, с непонятной осторожностью ступила на белую, покрытую снегом землю двора. Снег был неглубокий и влажный, такой, что можно было лепить снежную бабу или играть в снежки. Несомненно, он растает скоро и будет снова очень мокро и грязно, но ехать было надо, откладывать поездку она уже не могла.
Маршрут автобуса пролегал через три населённых пункта и заканчивался в деревне, расположенной от районного центра на расстоянии двадцати километров, где когда-то был известный в области плодово-ягодный совхоз, работники которого не бедствовали в советское время, но потом он распался, и теперь в этой деревне остались одни пенсионеры да те из селян, кто мог перебиваться личным хозяйством. Бурлившая, кипевшая когда-то ключом жизнь в этих местах словно замерла, сошла на нет, сникла, исчезла. Обрабатываемые, засеваемые ранее поля захирели, заросли молодой порослью березняка и ельника. Лида была этим летом в тех местах, когда они с племянником ходили за грибами, и не узнала их: так изменились они за последние двадцать лет.
В деревне было пусто. Селян, работавших в колхозе, здесь было мало и они или уже ушли на работу или только собирались, а пенсионерам некуда было торопиться, и если они и проснулись, то были заняты домашними делами: в первую очередь, нужно было истопить печь, чтоб прогреть остывшую за ночь избу, а заодно приготовить еду, что и было понятно по дымившимся трубам большинства жилых домов.
Собственный дом показался несколько странным, чуть-чуть незнакомым после месячного отсутствия, и Лида поняла, в чём заключалась эта странность. Летом в гости к ней приезжал брат с женой и маленькой внучкой; при нём она посетовала на разваливающийся забор и ещё кое-какие неполадки в хозяйстве. Брат всё исправил: убрал старый забор, поставив новый, купил краску для покраски забора и избы, обшитой «вагонкой» и покрашенной ранее олифой, выцветшей уже от дождя, снега и солнца, но сам уже не смог заняться покраской, вскоре уехав, поэтому всё завершить пришлось ей. Теперь на белом фоне и забор, и изба особенно выделялись, поэтому казались несколько чужими, по сути, они и были уже чужими, если учесть, что принадлежали брату, поскольку Лида подарила дом, заявив, что если он откажется принять дарственную, то она продаст всё, однако зная, что брат любит бывать в родных местах и любит свою деревню, была уверена в его согласии. На вопрос, зачем она это делает, отвечала, что уедет на зиму жить к своей подруге, овдовевшей недавно и потому приглашающей её к себе. Невестка пыталась отговорить её, но прекратила дальнейшие попытки, получив резкий ответ: «Это моя жизнь!»
Дверной замок замёрз, побывав под вчерашним дождём, поэтому его пришлось согревать руками, после чего он открылся. На двери избы тоже был замок, был он и на двери клети; а всё потому, что у них в деревне так же, как в соседней, бывшей центральной усадьбой колхозного отделения, в последние годы поселились случайные, приезжие люди, и вместе с ними в этих местах появилось воровство, случались даже убийства. Два года назад в дом проникли какие-то проходимцы, вынесшие кое-что из утвари, в основном алюминиевую посуду, и пару материнских икон, что было особенно досадно.
В избе было заметно теплее, чем на улице, по той причине, что «подполье» - так здесь называли подвал под полом для хранения овощей – ещё не успело промёрзнуть, и земля потихоньку отдавала своё тепло. Хозяйка включила свет, решила затопить печку, поскольку до вечера, до следующего обратного рейса автобуса, придётся остаться в деревне. Она принесла дрова, уложила их в топку, открыла задвижку на дымоходе, взяв приготовленную бересту, разожгла огонь, а затем уселась на табурет перед раскрытой печью и наблюдала, как разгораются в ней дрова, вспоминая детство и ещё живого отца, угощавшего их картошкой, печёной на углях «подтопка», маленькой печки, дополнительной к большой «русской печи»; её растапливали только утром. Дым из раскрытой дверцы печки вырывался временами наружу, в комнату, и Лида подумала, что можно остаться ночевать в доме, растопить печь, оставив открытой дверцу, или, ещё лучше, закрыть пораньше задвижку на дымоходе, когда дрова ещё не прогорят полностью, и заснуть, чтоб не проснуться утром, отравившись угарным газом, но тут же, обругав себя, закрыла дверцу.
Включенный маленький переносной телевизор, что остался после гостивших у неё племянников, показывал программу новостей, поэтому хозяйка не сразу поняла, что пора уже раздеться: в доме было тепло и привычно уютно. Раздеваясь, она подумала, что сейчас чихнёт, и, бросив куртку куда попало, едва успела достать из её кармана салфетку с ватным диском, чувствуя, что носом пойдёт кровь. Кровь, и правда, пошла, пришлось, разделив пополам ватный диск, затолкать его в ноздрю. Возможно, повысилось давление после вчерашнего «застолья», но они втроём даже до конца не выпили ту бутылку водки, так что причина была не в этом, а в её возрасте, поскольку у матери в старости часто так бывало. Наверное, она должна была бы сходить в больницу, но серьёзно даже не рассматривала эту возможность, поимая, что в этой беде ей вряд ли помогут.
Захотелось чаю, и нужно было сходить за водой на колонку, находившуюся поблизости. Она собралась было, взяв ведро, но тут в окно постучали, и за раздвинутыми занавесками появилось лицо молодой соседки, у которой она брала молоко летом, поскольку та ещё держала корову, уже не выгоняя её в стадо, как водилось раньше, а всё лето держала на привязи поблизости дома, потому что скотины в деревне уже почти не было. Они находили между собой компромисс в отношении молока, что брала Лида, оплачивая его частью тем сеном, что соседи заготовляли на её участке, большей своей половиной засеянной кормовыми травами.
Увидев, что её жестом руки приглашают войти, соседка направилась в дом.
- Здравствуй, Лида! – поздоровалась она, входя. – Я на работу пошла и вижу - ты приехала. Как дела?
- Приехала, вот, посмотреть – что? как? Убрать кое – что надо. Боюсь, как бы не обокрали снова. У тебя-то как дела?
- Ничего, слава Богу! С детьми всё мать сидит, муж работает через день. Живём потихоньку. Да!.. Что тебе хотела сказать?! Проверь подполье. У меня на днях туда змея заползла.
- Да ты что?!
- Серьёзно! Я чуть не умерла со страху. Муж её граблями придавил, а потом голову отрубил.
-Вот тебе и раз! Дожились! Я видела летом змею в огороде, но не думала, что они в дом могут заползти.
- Холодно становится, они в спячку ложатся, вот и ищут, где теплее. А на твоём огороде и я змею видела, когда траву косила.
- Вот и ёжики спокойно уже по улицам бродят. Я за всю прежнюю жизнь ни ёжика, ни змею не видела ни разу, а теперь – смотри, что делается, - удивлялась Лида.
- У меня на родине, в соседнем районе, женщина собирала ягоды, её гадюка укусила, да так, что у той рука как бревно стала и почернела вся.
- А знаешь всё почему? Раньше и скота много было, и косили кругом, где только можно, - сено-то нужно было заготавливать - а теперь скота нет, почти не косят нигде там, где раньше косили, вот и развелись гады, где столетия их не было.
- Да. Вот такие дела. Но пойду я. Ты надолго? Может, молока тебе принести?
- Нет, спасибо! Я сегодня же уеду, посмотрю только хозяйство да отнесу сестре кое-что.
Соседка ушла, попрощавшись, следом с ведром вышла и Лида, направляясь к колонке за водой.
К полудню потеплело. Выглянуло солнце, таявший уже до этого снег и вовсе начал плавиться, быстро осев и местами оголив мокрую землю. С крыши струились потоки воды, было ясно, что к вечеру он сойдёт, а если погода не изменится, то завтра должно подсохнуть, и, возможно, на неделе ей удастся сходить на кладбище.
Дела по дому не составили большого труда, как и неприятная нужда заглянуть в подполье, где не было никаких змей, что было воспринято ей с облегчением, и несколько успокоило перед визитом к сестре, на хранение которой надо было отнести кое-какую домашнюю утварь и переговорить о том, чтоб они приглядывали за домом в её отсутствие. Они поговорили уже вполне дружелюбно, почти по-родственному, и Лида со спокойной душой отправилась на остановку автобуса, закрыв дом на все замки.
Пошла неделя. Первый снег растаял, погода установилась сухая и холодная; оставшиеся ещё после дождя и снега лужи покрывались к утру ледяной коркой, таявшей к вечеру, чтоб ночью снова замёрзнуть; и Лида бала рада такой погоде, поскольку можно было не сомневаться, что земля на кладбище, куда она собиралась пойти уже третью неделю, наконец-то подсохла, несмотря на то, что была затенена высокими, старыми деревьями и плохо проветривалась. Субботнее позднее утро было ясным и солнечным, когда она, минуя рыночную площадь с суетящимися на ней людьми, - поскольку день был базарный – пошла по улицам города, чтоб через несколько кварталов подняться на кладбищенскую гору, а затем, пройдя мимо маленькой церкви, вдоль высокой кирпичной ограды, старой и покрашенной белилами, войти в открытые ворота и тут же увидеть кресты и бетонные могильные плиты с фотографиями своих близких или своих знакомых односельчан. Почему-то так получилось, что предыдущее их поколение было похоронено именно в этой части кладбища, за исключением отца, умершего раньше других своих сверстников и потому похороненного отдалённо. Часто бывая здесь, Лида помнила хорошо, где - чья могила, а по рассказам матери знала, где могилы старших сестёр и братьев, умерших в младенчестве.
Прибравшись на могилах близких и знакомых, она прошла к тому месту, где были похоронены дед с бабкой, родители матери, и мать со своими двумя старшими сёстрами, судьба коих даже для того времени не была обычной. Старшая из них в начале войны оказалась в Белоруссии на занятой немцами территории, а когда вернулась в родные края, в скором времени помешалась умом и остатки дней провела в психиатрической больнице; там же скончалась и вторая сестра матери, дожившая, впрочем, до приличного возраста перед тем, как туда попасть. Брат Лиды всегда опасался схожей судьбы, полагая, что сын унаследует основные особенности матери. Впрочем, мать благополучно дожила до глубокой старости, хотя Лиде и пришлось раньше времени уйти на пенсию по уходу за ней. В это время вместе с ней и матерью жила тётя, сестра отца и старая дева, каких было немало после Отечественной войны, где погибли их ровесники – женихи. Приходилось ухаживать и за ней, подорвавшей здоровье и на «трудовом фронте» на Чусовой, на сплаве леса, во время войны, когда на подобные работы мобилизовали молодых женщин, не имевших детей, и на тяжелой работе в колхозе.
Уже во время «перестройки» тётка заболела. Её положили в больницу, лечили около месяца, как говорили, от болезней сердца и печени, а когда выписали, то состояние её было ещё хуже, чем до лечения. Тётка почти умирала. Через неделю на приёме у терапевта Лида требовала нового обследования, но услышала от врачихи, что, мол, у нас и работающих-то некуда положить, а ей «пора и честь знать». При этом прозрачно намекнули – что можно сделать. Не устраивая здесь скандал, она на другой день пошла к главврачу, где его и устроила. Как бы там ни было, но больную тётю обследовали, даже направили в область, и оказалось, что она болела пневмонией, перешедшей затем в плеврит. После этого тётя жила ещё десять лет.
Лида собрала опавшую листву, ветки, упавшие с берёз, поправила покосившийся венок на могиле и села на лавочку у входа в оградку. Она почти ежемесячно приходила сюда и чувствовала себя, как дома. Так и сидела, погружённая в собственные мысли, в воспоминания, пока не почувствовала, что замёрзла: низкое солнце еле – еле пробивалось из-за деревьев, хотя и безлистных. Поднявшись, поклонилась, сказала: «Оставайтесь с Богом, мама!» - и пошла к выходу.
Было уже часа два пополудни, когда она, минуя рыночную площадь, направлялась домой, но подумала, что авось сможет встретить кого- либо из старых знакомых, что часто случалось именно здесь в рыночный день, когда в город съезжались жители окрестных селений, как по какой-либо необходимости, так и по простой причине – развлечься. Рынок уже не был столь многолюден, как в утренние часы, некоторые хозяева торговых столов и палаток убирали товар, собираясь восвояси; но её не интересовали торговые ряды, мимо которых проходила, вглядываясь в лица встречных, здороваясь с кем-то, обмениваясь парой незначительных фраз: за долгие годы однообразной, почти ни в чём не меняющейся жизни городка, многие его обитатели знали друг друга в лицо, если не были лично знакомы. Сзади вдруг окликнули, и этот оклик заставил её вздрогнуть, поскольку был неожиданным со спины, где, казалось, уже всех видела, и оглянуться. Пожилая женщина, подойдя, по-дружески взяла за локоть.
- Здравствуй, подруга! Здравствуй, дорогая! – печально, как показалось, прозвучало её приветствие.
- Надя!!! Ты ли?! – непроизвольно вырвалось у Лиды, ошеломлённой изменившимся видом бывшей одноклассницы, с которой встречались довольно часто за исключением полугода с тех пор, как виделись последний раз. Село со школой, где они учились, располагалось в пяти километрах от родной Лидиной деревни, и ей с пятого класса приходилось каждый день ходить туда, в отличие от одноклассницы, жившей в том селе и бывшей более обеспеченной материально, при живых и работавших родителях, что, очевидно не в последнюю очередь, сказалось на её характере; а была она весёлой, жизнерадостной и общительной, бойкой девушкой, как говорили про неё иногда, тогда как подруга оставалась замкнутой, не по годам серьёзной.
- Как ты?! Как дела у тебя? – продолжала она, не в силах сдержать удивление.
-Что? Не узнала? – горько улыбнулась в ответ Надежда.
- Ты прости, это непроизвольно… - оправдывалась подруга.
- Не обращай внимания. Я уже привыкла.
- Ты – что? – заболела?
- Заболела?! Да лучше б я умерла!
- Что ты!.. Что ты!..
- Разве ты ничего не слышала? Впрочем, откуда? Мы сами старались помалкивать, - Надежда оглянулась. – У меня тут сын где-то ходит – есть дела…
- Может быть, пойдём ко мне, погреемся, чаю попьём?
- Нет, спасибо. Нам скоро ехать, - она снова повременила, потом продолжала тихо. – Помнишь, в десятом классе мы играли в пьесе, в художественной самодеятельности? Ты играла подпольщицу, которую пытали, над которой издевались фашисты?
Лида редко вспоминала этот случай из своей жизни, с высоты лет критически относясь к собственным актёрским качествам, но всё-таки хорошо помнила спектакль, свою роль и роль Нади, игравшей бестолковую, взбалмошную девчонку, волею случая оказавшуюся в одной камере с подпольщицей. До сих пор помнилось, как она, приплясывая, убедительно напевала: «Ах, шарабан мой, «американка»! А я девчонка, да шарлатанка!»
- Так вот, я сейчас в роли твоей героини, замученная, истерзанная бедой, что на меня свалилась, - она достала платок, вытерла сухие глаза. – У меня даже слёз уже нет, чтоб поплакать.
Она помолчала, видимо собираясь с мыслями. Молчала и Лида, боясь помешать ей.
- Ты ведь знаешь, что у меня внучка от сына? Она в области училась в университете, уже на третьем курсе была.
«Была?!» - чуть не вырвалось у Лиды, знавшей внучку Надежды.
- Да, вот теперь – уже была.
Надежда горько вздохнула.
- Парень у неё был. Встречались. Пригласил их на вечеринку сынок одного выродка, такой же выродок, как папаша. У папаши несколько магазинов по всей области. Этот молодой подонок на вечеринке избил и изнасиловал мою голубку. Парень, с кем она пришла, даже не попытался заступиться, а когда по нашему заявлению завели дело, то он и вовсе дал показания в пользу того выродка. По их показаниям получалось, что она добровольно согласилась на связь с подонком, а потом решила спекулировать этим, затеяв драку и заявив, что её изнасиловали. Ни следователь, ни суд даже не попытались раскрыть правду. Уже до суда нам говорили, что мы ничего не добьёмся, и что папаша – мразь купил всех. После суда голубка моя повесилась.
После этих слов Надежда икнула сдавленно и надолго закашлялась. Расстроенная Лида молчала, не зная как сочувствовать подруге.
- Не досмотрели мы, - продолжала Надя, отдышавшись. – А теперь у меня в душе только ненависть и месть. Месть любой ценой. Сын меня поддерживает. Мне всё равно, чем это для меня закончится. Уже всё равно…
- Что же это за время такое: всё продаётся, всё покупается?!
- Кончилось время героев, - отвечала Надежда, - наступило время нас – ублюдков.
- Ну, не все же – ублюдки.
- Все! – прозвучало категорично. – «Мы не пыль на ветру». Как же!.. Не пыль!.. Такая же пыль, как немцы в тридцатые, в сороковые – военные годы.
Надежда оглянулась – её кто-то позвал.
- Сейчас иду, - отвечала она. – Сын зовёт, надо ехать, – потянув Лиду за плечи, поцеловала в щёку. – Спасибо тебе за всё. Прощай и прости!
Расстроенная Лида, провожая её взглядом, сокрушённо думала, насколько непредсказуема судьба человека, меньше всего предполагая когда-нибудь, что такое может случиться с Надеждой.
На следующей неделе позвонила Люба, та подруга из соседнего города, что звала её к себе. Та снова настаивала на переезде. Надо было найти кого-то, кому можно было бы сдать квартиру внаём, пока она будет жить у неё; и с помощью соседей нашла клиента, с кем надеялась заключить договор, и составила его уже, ожидая нанимателя, в расчёте на то, что он будет платить только ту сумму, какую составляла квартплата. Вскоре пришёл мужчина невзрачного вида с озабоченным, усталым лицом; из разговора с ним стало ясно, что он работает кочегаром на частной котельной, что заработок у него маленький, что ему не под силу платить ту квартплату, какую платит хозяйка, а кроме всего прочего, ему не понравилось, что в квартире так холодно, и он ушёл.
Прошло ещё две недели. О сдаче квартиры внаём так и не удалось договориться, а Люба настаивала на переезде. Наконец преодолев нерешительность, обусловленную какой-то тоской, возникавшей при мысли о переезде, Лида собрала небольшую дорожную сумку, простилась с соседками, передав ключи от квартиры одной из них и сказав на прощание, что, возможно, приедет к лету, пошла на автостанцию.
Было пасмурно и холодно, а тяжёлые снеговые тучи закрыли небо до горизонта. Земля промёрзла, замёрз и лёд на речке; а это значило, что надо было ждать постоянного снега. Он, и правда, пошёл лишь только автобус, на который села Лида, выехал из города. Снежная пелена за окнами всё более густела, и казалось, что дорога и эта пелена уже были одним целым. Она с тревогой подумала, что водителю автобуса трудно разглядеть дорогу, и надела очки, те, что позволяли видеть далеко, а надев, успокоилась и, устроившись удобнее, попыталась заснуть.
Ей снился июньский день, солнечный и яркий, когда они детьми ходили с сестрой и подружками к дальнему лесу за земляникой, местами красным платком покрывавшей поляну. Погода была не жаркая, и они с сестрой собрали почти полное ведро ягод, дурманящих своим восхитительным запахом. Переходя небольшую лощину, сестра споткнулась и упала, опрокинув ведро и наполовину рассыпав ягоды. Заплакав от огорчения, она принялась собирать их, складывая обратно в ведро. Помогая ей, Лида делала то же самое. Мягкие, спелые ягоды сминались в ладонях, окрашивая их своим алым соком, затем подсохшим и ставшим липким, как свёртывающаяся кровь.
Часа через два снегопад прекратился; так часто бывает, когда мощный снежный заряд обрушивается на землю, а вслед за тем устанавливается солнечная погода. Вот и сейчас лишь только снег перестал падать, небо начало проясняться, чтоб вскоре и вовсе посветлеть.
От веранды знакомого дома до калитки в заборе и далее по улице, вели следы, верно, хозяйка недавно куда-то отлучилась. Лида же, чтоб не ждать около дома, поставила сумку на крыльцо веранды и отправилась в город, решив побродить по его улицам. Укрытый только что выпавшим снегом тот выглядел чистым, белым и несколько испуганным. За прошедшие сорок с лишним лет в его облике почти ничего не изменилось, если не считать трёх – четырёх больших магазинов, появившихся на центральной улице и десятка полутора особняков на окраине, куда Лида пришла незаметно для себя, а оказавшись на косогоре со старой берёзовой рощей, поняла, что именно сюда инстинктивно хотела прийти.
Цепочка следов, оставляемая ей на неглубоком снегу, давала ощущение узнаваемости, едва внятное чувство ожидания, что рядом с ней появится ещё одна, такая родная, как сорок лет назад; но ничто не появилось и не могло появиться, а кому они принадлежали тогда, уже пятнадцать лет не оставлял их ни на снегу, ни на пыльной дороге. Молодая тогда ещё берёза, на бересте которой они нацарапали свои имена и дату встречи, постарела и располнела, буквы потрескались и расползлись во все стороны, но были ещё вполне узнаваемы. Подступили слёзы, о существовании их она уже забыла, но, на удивление себе, сейчас была им рада.
Первая встреча случилась на районной партийной конференции, где впервые присутствовала Лида, а позднее, когда она была членом райкома, они встречались гораздо чаще. Всегда сторонившаяся мужчин, добивавшихся интимной близости с ней, тем более, если они были женаты, молодая учительница неожиданно для себя без памяти влюбилась в молодого второго секретаря райкома партии, у которого уже была дочь, ходившая в школу. Их чувство было взаимным, а связь продолжалась почти год, пока слухи о ней не дошли до членов райкома. Не дожидаясь официального разбирательства его дела, Лида уволилась с работы, благо учебный год уже закончился, и уехала к себе на родину, в соседний район. Больше они уже не встречались, а она так и не вышла замуж.
Издалека донёсся гудок тепловоза, затем он повторился ещё ближе, а потом совсем близко застучали колёса проходящего поезда. Женщина отстранилась от берёзы, прижавшись к которой стояла, попыталась очистить куртку от следов бересты, словно меловыми пятнами прилипших к ней, но, так и не доведя дело до конца, направилась вглубь рощи, в сторону прошедшего поезда.
Лесная просека с железной дорогой посередине ослепляла своей белизной в лучах солнца, появившегося из-за кромки уходящих фронтом тёмно-серых туч. Она была бы, наверное, ещё более слепящей, если бы тёмные стены леса по сторонам частично не поглощали солнечный свет. Чёрные рельсы уже почти высохли от остатков растаявшего на них снега и поблёскивали сталью верхней, накатанной своей стороной.
Лида не спеша шла вдоль дороги в сторону от города и думала о том, как за неделю до отъезда налила в ведро воды и утопила в нём по очереди обеих своих кошек, а потом пошла в обувной магазин и попросила пустую коробку из-под обуви, чтоб уложить туда мёртвых кошек и закопать на пустыре. Дня через два после этого по дороге домой, на тротуаре, ей встретился белый полудикий котёнок, дрожащий и голодный; сердце снова сжалось, и она, кое-как поймав его, принесла к себе на квартиру, где обогрела и накормила. На кухне в полу, под столом, был лаз для кошек, куда, временами, они могли уходить в «подпол» по своим нуждам. Перед тем лаз был закрыт и котёнок некоторое время прятался за газовой плитой, пока хозяйка не открыла лаз, где он исчезал при её появлении. Дня через три приёмыш всё же осторожно начал появляться в её присутствии. Перед отъездом Лида попросила соседку присмотреть за ним некоторое время и дала немного денег на его пропитание. Подумалось: «Как он там без меня?» - а в это время за спиной снова раздался гудок тепловоза, и задрожали рельсы. Она сошла на обочину одноколейки, оглянулась: поезд приближался. Когда до него было уже совсем близко, Лида шагнула в колею и легла шеей на рельс, подтянув к животу ноги. Следом сорвался гудок поезда. Всё ощутимее дрожали рельсы, всё надрывнее, всё истошнее, уже в панике захлёбывался гудок. Лида глянула на белое, уходящее вдаль, полотно дороги и закрыла глаза.