Шева : И что?

Коломойцев открыл глаза.
Светало.
Точнее, свет уже родился, но ещё как-бы слабенький совсем, без голоса будто.
На сером потолке над кроватью пятьдесят первым оттенком бледно краснели цифры проекторного будильника - семь тридцать.
Уже неделю как Коломойцеву незачем было вставать рано утром, куда-то бежать.
Спи себе.
Но многолетняя привычка не давала спать. Последнее время, на беду, ночью тоже не спалось. После уже традиционного ночного похода в туалет в два часа ночи долго ворочался - вот не мог заснуть, и всё.
Воспоминания, думы, вопросы. Тревога о будущем - как-то оно будет?
А когда засыпал уже, то под утро, как правило, снилась всякая дрянь.
Из-за которой Коломойцев иногда просыпался с криком. Сегодня, слава Богу, пронесло.
А всё-равно - вот проснулся сам, без звона будильника, и уже не спится.
Поднялся, вышел на кухню. Нагрел чайник. Сделал кофе. Первый, самый вкусный глоток.
Подошёл к окну.
Ух ты, вот это да! За ночь всё завалило снегом. Который и сейчас тысячами косых белых нитей связывал насупленные облака с уже покрытой белым землёй.
Большим жёлтым жуком с мигающим красным глазом на кабине дорогу утюжила снегоочистительная машина, лихо отбрасывающая снег на обочину.
Но снег взирал на эту натужно фырчащую букашку спокойно и равнодушно. Ему было …индифферентно. Как бы.
- У вас свои дела, у меня - свои.
И продолжал медленно, но безостановочно засыпать собой дорогу, тротуары, крыши ларьков и домов.
Будто показывая, кто здесь главный. Небрежно, так, легко.
На остановке, на которой раньше Коломойцев садился в «свою» маршрутку, откуда-то взялся частокол непонятных чёрных столбиков.
Так глянулось Коломойцеву сначала.
Затем до него вдруг дошло - это же людишки! Стоящие один за одним в очереди с интервалом в пол-шага.
Коломойцеву неожиданно стало смешно. Столбики слегка покачивались из стороны в сторону - народ, чтобы согреться, переминался с ноги на ногу.
- Ну, прям, как пингвины! – подумал Коломойцев.
- Глупые, - добавил внутренний голос.
Коломойцев посчитал «пингвинов» - их было двадцать девять.
- Со мной было бы тридцать, - вдруг подумал Коломойцев.
Маршрутки не было.
Снег побеждал. Казалось - forever.
Мысли текли в голове Коломойцева медленно, спокойно, уверенно.
Ничтоже сумняшеся в своей сермяжной.
- А вот не будет из-за снегопада маршрутки, - подумал вдруг Коломойцев, - и что? Что, по большому фашистскому счёту?
Ну, опоздаешь ты на работу. Или даже, наплюешь, и вовсе не пойдешь.
И что?
Ну «наедут» завтра на тебя на работе.
И что?
Придумаешь что-то, соврёшь.
И что тебе сделают? Ну, премии лишат. Ну, уволят.
И что?
Без премии - зубы на полку, но не смертельно, перезимуешь.
Уволят - нахуй пошлёшь, рано или поздно - новую работу найдёшь.
Филофствуя, Коломойцев незаметно для себя иногда облекал свои мысли в стихотворную форму. Хотя, если бы ему кто-то это сказал, он бы очень удивился.
Откуда-то сбоку, будто вброшенная вражеским голосом, как лазутчик, вдруг возникла неожиданная мысль - А если не найдешь? И сам пойдешь туда, куда им предлагал? И подохнешь, на хрен никому не нужный?
И что?
Ответ возник неожиданно, но сразу. Как кролик или голубь в цилиндре фокусника. Как любой ответ Чуркина на любой вопрос Псаки.
Твёрдый и жесткий, как член в молодости.
- Да ровным счётом - ни-ху-я.
С точки зрения снега - одним пингвином меньше.
А вот снег останется.
И будет продолжать так же сыпать, валить, кружиться, хороводить метели.
И похрен ему люди-пингвины.
Коломойцев усмехнулся, - А ты что думал? На что надеялся? Это по молодости – смысл жизни, предназначение, «души горящие порывы», «роль личности в истории».
Окстись. Как там, в Ветхом Завете сказано, про «сухой остаток» - «Из праха ты вышел, в прах и вернёшься».
Пингвин лапчатый.
Кенгуру сумчатый.
Хомо разумчатый.

Вот неделю уже, как на пенсии.
И что?
Как говорил Михал Михалыч в те, уже далёкие времена, - И что? Тебе легче, одноглазый?
То-то. Только и осталось, что ждать…
Грустно, да. А что поделаешь?

Коломойцев вернулся в спальню.
Жанна, как маленький ребёнок положив щеку на вытянутую из-под одеяла правую руку, мирно посапывала. Короткая стрижка делала её похожей на школьницу-старшеклассницу.
Коломойцев бережно поправил одеяло. Лёг рядом, прижался. Обнял.
Нежно-нежно.
- Подумаешь, не стюардесса, а стриптизёрша. И что?
Со стороны Жанны на тумбочке лежала книга из его библиотеки, которую она читала на ночь. Светло-коричневая твердая обложка. Строгие черные буквы - фамилия автора.
Коломойцев вдруг вспомнил, как восторженно, взахлёб, вчера вечером она читала ему вслух так понравившееся ей место.
Он знал, что ей книга понравится.
Это она не знала, что зачитанный ею отрывок он помнил наизусть с незапамятных времён.
Когда её, наверное, еще и в проекте не было.

- …Не грусти, - говорит Изабелла, которая наблюдает за мной.
- Я не способен ходить по радуге, Изабелла, - говорю я. – Но очень хотел бы научиться. А кто способен?
Она шепчет мне на ухо:
- Никто.
- Никто? И ты тоже нет?
Изабелла качает головой.
- Никто, - повторяет она. - Но достаточно, если человек об этом тоскует.