Mr. Bushlat : Бестселлер

- Все, что вы написали - ни к черту не годится!
Редактор угрюмо сверлил Лярвина взглядом. При этом, брови его, кустистые и припорошенные перхотью, казалось, жили собственной жизнью, то сдвигаясь к переносице, то взмывая к низкому, нависающему лбу.
- Но, позвольте, Арсений Ильич!
- Вот что это, вот… здесь! - мясистый палец ткнул в исчерканный лист рукописи на столе, - вот это? Что это за пошлятина? «Небо плакало дождем»! Вы бы еще написали - «Пылающее солнце проваливалось за горизонт»! Это что, что за метонимия? Избито пишете, Лярвин!
- Я, собственно,.. да, можно исправить, конечно…
- Черта с два, Лярвин! - стукнул поросшим волосом кулаком по столу редактор, но тотчас же спохватился, подтянул к себе рукопись и брезгливо, будто на раздавленного только что диковинного жука глядя на нее, пробурчал:
- Нельзя здесь ничего исправить. Потому что, вся эта новеллистика - сплошной бред. Поляки эти… Чем вам поляки не угодили? Вы им за Олимпийские Игры мстите? - он осёкся и диковато поглядел в сторону, потом снова скосил на Лярвина налитый глаз.
- Ну, во - первых…
- Во - первых, это пошло! Во - вторых, в отечественной книжной промышленности, скажем так, места всей этой мистике нет и быть не может. Поскольку, она не продается. Вы же не Стивен Кинг, в самом деле, а? - он откинулся в кресле и всплеснул руками, отчего несколько страниц рукописи взмыли в воздух и после недолгого парения вновь спикировали на стол.
- Нет, - насупился Лярвин, - я не Стивен Кинг. И даже не Дин Кунц.
- Давайте без зазнайства. Никто не любит умников, - буркнул редактор. - Вот что, Лярвин. Как фельетонист, вы мне принципиально интересны. Вот и пишите фельетоны. Ну, про эту, про Меркель, помните, как смешно вышло? – он сально хихикнул, - про коррупцию опять же. Все в разрезе политических реалий. Но! Но!!! - палец указал вверх и несколько в сторону. Невольно проследив за пальцем, Лярвин с ужасом обнаружил на потолке, в углу, сальное черное пятно непонятного происхождения. Внезапно, ему стало холодно и захотелось оказаться как можно дальше и от Евстратьева и, тем более, от пятна. Он даже принялся было вставать со стула, но зычный редакторский бас вернул его в исходное положение.
- Но! Как литератор, как профессиональный литератор, вы, разумеется, не состоялись.
Подумайте сами. Благо, мы живем в двадцать первом столетии. В прошлое отошли времена, когда читатель с восторгом потреблял то, что сегодня называется классикой. Всю эту бесконечную мутотень, а - ля «Пиквикский Клуб» или «Записки из Желтого Дома». Вы читали «Сагу о Форсайтах?» не отвечайте - вижу, что не читали. Это же пытка! Это какой - то невероятный конгломерат слов. А модернисты? Ваши же, между прочим, собратья по бумагомарачеству? Кафка! Он спал с собственной сестрой, вы об этом знали?
- Это был Ницше… И он, вожделел, собственно…
- Не перебивайте! Спать с собственной сестрой аморально. А Хемингуэй? Вся эта литература потерянного поколения - сплошное пьянство и содомия! И все как один самоубийцы. Джойс, опять же! Что такое – поток сознания, Лярвин, как не попытка довести читателя до сумасшествия? Полутона, метания, терзания, все это… Все это опасно равно как для индивидуума так и для всего человечества в целом.
Литература должна прежде всего развлекать. А дидактическую функцию пусть несет школа, университет, благо у нас есть еще талантливые преподаватели. В свободное время, человек должен, что? Отдыхать! И баста.
Вы, Лярвин, своими макабрическими опусами, копаете под устои нашего издательства. Ваши нелепые потуги донести до читателя скрытый смысл посредством использования всех этих метафор и новоизобретенных слов, просто оскорбительны. Да мы разоримся, стоит нам напечатать хотя бы один такой сборник. О нас пойдет дурная слава, потянется интеллигенция, все эти , педерасты, опять же… И что тогда - крах? Вы первый прибежите кланяться мне в ноги и ныть - спасите, мол, Арсений Ильич, помогите советом. Я этого, как человек ответственный допустить не могу. Ваше нравственное падение в интеллектуальную пропасть - это ваше личное дело. А мы идти по пути «Ультра - Культуры» не намерены, Вы, это, вот что… Обратитесь - ка, голубчик, в «Митин Журнал». Там вас точно примут с распростертыми объятьями. Только спиной к ним не поворачивайтесь.
Лярвин, вы деградант! Посмотрите, посмотрите на стену! - в этот момент палец редактора описал сложную дугу и снова указал отчего - то в направлении омерзительно - влажного пятна на потолке, - Посмотрите на эти плакаты. Вот, Иван Лютов! Мастодонт! Его серия про Бешеного продается в каждом киоске! И эти книги покупают, Лярвин! И читают! Потому что людям не хочется ничего знать о метафизических поляках трехметрового роста, которые заживо сжирают какого - то бедолагу и искать в этом мракобесии бездну скрытого смысла, а то и призыв к революции, - редактор несколько понизил голос при слове «революция», - Нет, люди хотят читать Лютова. Потому что - «Бешеный» - это приключенческий сериал, в котором стреляют, трахаются и матерятся, А еще там есть прорва глав про Зону. А про Зону народ читать любит. У нас вся страна - сплошные потенциальные Зэка. Зэка на Зэка сидит и Зэка погоняет. Разумеется, им нравится читать про Зону.
Или, вот, Агнесса Сладкая! Сто восемьдесят романов! СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ! И это только за последние два года, Лярвин! В них есть все - бешеная страсть на склоне зеленеющего холма, безумные утехи в волнах бушующего моря, анальный половой акт в подъезде тоже есть, к слову. И это покупают!
А вас не купят.
- Арсений Ильич,.. - перед глазами Лярвина все плыло, он старался не смотреть на манящее мерзкое пятно, но оно притягивало взгляд. В темных трещинах крошащейся штукатурки, он с ужасом угадал некое движение и зажмурился на секунду, - Арсений..
- Что, Лярвин, что Арсений Ильич? Что вы заладили? Я вторую неделю вам пытаюсь иносказательно донести, что мы вас печатать не будем. И точка.
- Но вы же обеща – ли, - икнул Лярвин с ужасом наблюдая как из центра масляного пятна капает тягучая черная смоляная жидкость прямо на дорогое пальто редактора. - Вы же сами предложи - ли…
- Да, предложил. Потому что я, старый дурак, верил, что ты напишешь правильный цикл новелл. Про наркоманов, там или про бывалых. Про ментов тоже можно, хотя и избито, но можно. Или, во! – он даже зажмурился от удовольствия, - про шпионов, Лярвин! Это животрепещущая тема! Можно совместить порнуху и мочилово.
А ты вместо этого приносишь мне вот эту муру экзистенциальную. Я вообще не пойму, откуда у тебя в голове весь этот бред. Вся эта… Платоновщина…
- Платонов был гениальным писателем, - тихо прошептал Лярвин, глядя на струйки дыма, что поднимались над тем местом, где черная жидкость соприкоснулась с пальто редактора.
- Он был дегенерат, - отрезал Евстратьев, – Вот что, Иван Николаевич. По - дружески. Порви всю эту мерзость и забацай нам сериальчик, да позаковыристей. Я тебе га - ран - ти - ру - ю - я его напечатаю. Иди, иди, дорогой, - и он замахал руками, будто отгоняя муху.
Лярвин и сам рад был как можно скорее покинуть кабинет, наполнившийся омерзительной вонью. Уже выходя, он еще раз метнул взгляд к пятну на потолке и к удивлению своему, не обнаружил там ровным счетом ничего.
«Я схожу с ума», - буднично констатировал он, спускаясь по лестнице.
- Лярвин! - окликнули его у выхода из здания.
Он оглянулся. Его догоняла Аверкина, худая и вечно всклокоченная как после бурной ночи, чернявая женщина с крошечной злой головой на вертлявой шее.
- Ну что - зарубил? - сладостно констатировала она.
- Зарубил… - пробурчал Лярвин, - Оль, я спешу…
- Ну да, ну да… Я вот что хотела сказать - тебе жена звонила. С полчаса тому. На мобильный дозвониться не может, говорит.
- Я его выключил, - Лярвин старался не смотреть на туфли Аверкиной, испачканные все в той же черной смолистой жидкости.
- Ну да, ну да… Она говорит - ты домой раньше шести не иди. У нее ученики. Они играют, - последнее слово Аверкина произнесла с явной издевкой, - Тебе будет громко. Говорит, погуляй.
Лярвин кивнул и, втянув голову в плечи, поспешил прочь, на воздух. От смрада, исходившего от туфель Аверкиной, ему было нечем дышать.
«Да что же это за морок! Пятна эти… Не принял. Зарубил! Ведь ни одного рассказа не взял! Мог же в антологию какую - то…» - он всплеснул руками и выскочил на улицу…
…и опрометью понесся в направлении своего дома. Несмотря на звонок жены, ему просто необходимо было поговорить с нею… обо всем. О неприятностях в редакции. Об отчаяньи, что вот уже несколько недель довлело над ним, превращая жизнь его в мучительный бег на месте.
О надвигающемся безумии.
Он заплакал даже, было, но взял себя в руки и, стараясь не смотреть по сторонам, устремился к дому.
- Аня поймет, поймет, - твердил он на ходу как мантру.
Свернув в знакомый переулок, он чудом избежал столкновения с толстым усатым мужчиной в милицейской форме.
- Осторожнее, гражданин, - весело прикрикнул усатый, - не спеши! На тот свет всегда успеешь! - И заржал, широко раззявив рот, полный желтых лошадиных зубов. На Лярвина дохнуло табаком и мятой - и он заскулил, узрев в глубине раскрытого рта клокочущую черную смолу.
- Боже мой! - пискнул он и метнулся зайцем мимо усатого милиционера.
Стоя перед подъездом, под презрительными взглядами трех морщинистых старух в одинаковых коричневых пуховиках, он заскорузлыми пальцами пытался набрать код на двери. Пальцы не слушались, соскальзывали на неверные клавиши - табло недовольно пищало и звук этот казался Лярвину писком кладбищенской мухи.
- Да открывайся же ты! - заорал он и с силой дернул за ручку двери. Магнит не выдержал и дверь распахнулась. По инерции, Лярвин чуть не упал, но удержался и нырнул в темноту и холодную вонь подъезда.
«Что же это! - мысленно вопил он, - Неужели я и впрямь спятил? А может нервный срыв? Запрусь, выпью Корвалола, или нет, водки, обязательно водки и спрячусь от всех дня на три. Черт его знает, быть может Евстратьев и прав - брошу это просветительство к черту и начну писать про Бешеного. Или что там… Хотя, чу, я же не смогу, это же предательство, это же нельзя! Пусть подыхают в своих скорлупах, а я буду писать! Буду биться во все двери, рано или поздно одна из них обязательно откроется. Я же…Я же…» - он зашипел от омерзения, почувствовав под рукой что - то теплое, липкое и обволакивающее, будто гудрон. Скосив глаза, он увидел, что вся кисть его увязла в жирном слое смолянистой черной мерзости, покрывавшей перила. Субстанция пенилась и стекала с перил тягучими пузырями.
Лярвин упрямо зажмурился и, стараясь дышать медленно и глубоко, досчитал до десяти. Открыл глаза. Облезлые перила были относительно чисты - кожа на руке чесалась, как после укуса комара, но черная дрянь исчезла.
Лярвин погрозил неведомо кому пальцем и побежал вверх по ступеням. Добежав до третьего этажа, он суетливо принялся хлопать себя по карманам в поисках ключа, застыл на секунду и, вспомнив, что позабыл ключ дома, разулыбавшись вдруг, стал звонить в дверь, попутно отметив отсутствие звука играющего фортепиано за стеной - очевидно, ученики уже разошлись или, быть может, еще не приходили.
Позвонив трижды, Лярвин недоуменно уставился на дверь, что вызывающе пестрела растрескавшейся фанерной обшивкой и помявшись, позвонил еще дважды, нервно вдавливая кнопку звонка.
По ту сторону двери раздался топот, и гомон сразу двух голосов, что, будто бы переругивались полушепотом так, что нельзя было разобрать ни слова.
Лярвин злобно и недоверчиво уставился на дверь и снова позвонил, на сей раз, не убирая палец - долгой, яростной трелью.
За дверью опять затопали, после чего глазок потемнел, и мужской голос отчетливо произнес: «Блядь!»
Лярвин оторопел. В голове его одна за другой проносились нехорошие картины. То мнилось ему, что жена пригласила сантехника починить стояк, а он оказался маниаком - деградантом, то вдруг показалось, что жена умерла от женского кровотечения, успев перед смертью впустить в квартиру хмурых врачей и вот, один из них прямо сейчас стоит за дверью и мнется, не зная как оповестить мужа о случившемся.
Он заколотил в дверь кулаком, подвывая.
- Откройте! Откройте, чтоб вас! Вы что, с ума посходили, открывайте же! Немедленно!
Звук за спиной заставил его оглянуться. То был сосед, одноногий ветеран - афганец, сильно пьющий мужчина в вечно - нестиранной майке и засаленных шортах, настолько коротких, что видна была гладкая как бильярдный шар и неприятно розовая культя левой ноги. Опираясь на дверной косяк, ветеран смерил Лярвина долгим неприятным взглядом и едко прошамкал:
- Ебется она там, Ваня.
И покивал значительно. После чего, отпрыгнув резво назад, захлопнул дверь и, судя по всему, тотчас же прильнул к глазку.
Пока Лярвин пытался осмыслить все сказанное, стоя спиной к своей же двери, она внезапно распахнулась и мимо него вихрем пронесся дородный лысоватый мужик в галстуке набекрень. Пробежав полпролета, мужик оглянулся, явив Лярвину помятое багровое лицо и промямлил: «Извините…» После чего сиганул разом через три ступеньки и был таков.
Холодея, Лярвин повернулся к настежь распахнутой двери и медленно вошел в квартиру. За спиной его послышался щелчок - то снова открылась дверь квартиры одноногого афганца.
- Аня! Аннушка! - тихо позвал Лярвин. Его голос гулким эхом отразился от стен узкого коридора.
Крадучись, он подошел к двери в спальню и, сжав пальцы на латунной ручке, потянул ее вниз.
Жена сидела на разобранной кровати, среди мятых простыней. Сидела, неестественно прямо, глядя на Лярвина, мимо него, сквозь него. Она была одета в запахнутый халатик, под которым угадывались очертания ее далеко не идеальной фигуры. Растрепанные волосы космами свисали на лоб, руки беспокойно лежали на коленях, еле прикрытых подолом халата. Она была босиком.
На прикроватном столике, в пепельнице дымилась чья - то недокуренная сигарета. Рядом стояла открытая бутылка армянского коньяка и два пустых бокала, на одном из которых чистила крылышки некрупная муха. В комнате кисловато пахло недавно пролитой похотью.
Он подошел к кровати и присел, было, рядом с женой, но тотчас же спохватившись, вскочил и принялся расхаживать по комнате, стараясь не дышать.
- Как прошла встреча? – тусклым голосом поинтересовалась Аня.
Он вздрогнул как от удара, остановился посреди комнаты, нелепо обхватив себя руками и пробурчал:
- Он меня зарезал.
- Этого следовало ожидать. Я тебе говорила, из этой затеи ничего не выйдет, - все так же без эмоций произнесла жена. Механическими движениями, она принялась поправлять подол халатика, натягивая его на ноги, - Ты слишком хорошего мнения о нашем культпросвете, Ваня.
Лярвин посмотрел на нее как на паука.
- Я написал книгу! - взвизгнул он и жена дернулась, - КНИГУ! Я год угробил!
Он принялся метаться по комнате, беспокойно размахивая руками.
- ЗАТКНИСЬ!
От вопля жены, он застыл на месте.
- ЗАТКНИСЬ! Что по-твоему я должна была сделать? Как поступить? Ты год мне мозги полоскал с этой своей книгой! Ни работы! Ни денег! Думаешь - легко прожить на мою зарплату и твои фельетоны? Ах, да, тебя ведь это не интересует, ты творческая личность, ты - писатель, мать твою! Тебе борщ подавай!
Лярвин всплеснул руками и еще быстрее заметался по комнате. Слова жены долетали до него сквозь громкое, неприятное жужжание, и он бегал по комнате, стараясь найти источник этой помехи.
- Ты что, думаешь, тут еще кто - то есть? - завизжала жена и схватив бокал, с силой запустила им о стену. Бокал разлетелся в блестящую алмазную пыль с омерзительным металлическим звоном.
- Он ушел, Ваня! Больше здесь нет никого. И никого никогда не было, если тебе это интересно. Я тебе ни разу не изменяла за весь год, а теперь… теперь уже все равно. Хочешь ударить меня? Ударь, мне плевать! Я еще полгода тому себе поклялась - разведусь. Но жалела тебя, идиота. Да я специально его сюда привела, если хочешь знать. Чтобы ты увидел. Чтобы ты понял, что в этом мире, кроме тебя и твоей литературы существуют живые люди. Люди, которые когда - то любили тебя! Мир - это не только книги, кретин!
Лярвин застыл на месте и прислушался. Жужжание прекратилось, после того как жена швырнула бокалом о стену, но теперь он явственно слышал потрескивание, будто сухие ветки трутся друг от друга.
- Я тебя найду, - прошипел он, сузив глаза.
- Жена смотрела на него неотрывно, в ее глазах тревога быстро сменилась неприкрытым страхом.
- Я же тебе сказала, - начала было она, но Лярвин поднес палец к губам и зашипел на нее как змея.
Жена сжалась в комок.
Лярвин подобрался весь и в два шага оказался возле комода. На гладкой полированной поверхности сидела давешняя муха и энергично потирала лапки. Приблизив лицо к насекомому, Лярвин явственно разглядел как из под лапок у твари сочится смоляная жидкость.
«Вот оно как!» - пронеслась торжествующая мысль и он без размаха впечатал раскрытую ладонь в дверцу комода.
- Ваня! Ваня…
ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ! - взвизгнула жена. Потом она забулькала и захрипела, давясь,..

…но Лярвин, с силой прижав ладонь к комоду не отвечал, сосредоточенно внемля своим ощущениям. Ему показалось, или по ладони расползалась липкая влага?
Он застыл, прислушиваясь к наступившей тишине. В тускло отполированной дверце комода, он видел свое отражение, выцветшее и потустороннее Было еще что - то, что - то невероятно важное, что скрывалось за гладью полированного дерева. Там, в лаковом плену томилась невероятная правда, нечто, наполняющее Лярвина предвкушением СЧАСТЬЯ.
- Когда я был маленьким, - прошептал он, делясь секретами со своим отражением, - и мы надолго уезжали из квартиры всей семьей… Мне очень нравилось возвращаться и первым входить в квартиру. Меня всегда встречал запах немного лежалых яблок, не знаю почему. Быть может, это всего лишь моя фантазия, но я запомнил этот теплый запах на всю жизнь. Детство пахнет яблоками.
Зазеркальный Лярвин улыбнулся совершенно жутким образом.
Он вздрогнул и отпрянул от шкафа. Посмотрел на ладонь, стараясь в подступившей внезапно тьме разглядеть размазанную муху, но ладонь была совершенно чистой. Перевел взгляд на комод и увидел быстро тающие очертания своей руки.
В комнате тем временем становилось все темнее.
Лярвин в изумлении поднял взгляд на окно - за окном была все та же тьма. В гулкой тишине квартиры, он слышал, как на кухне тарахтит холодильник. Отчего - то, это тарахтение показалось ему очень важным. Необходимо было сосредоточиться на нем и гнать все прочие мысли - мысли о…
Он подошел к окну и, упершись руками о подоконник, выглянул на улицу. Внизу, в соседнем дворе беззвучно мигала аварийками припаркованная на ночь соседская машина. Подле нее, как в немом кино суетились двое.
Лярвин долго и сосредоточенно рассматривал вазоны - герань казалась черной, подсвеченная лишь тусклым светом уличного фонаря.
Холодильник на кухне рыкнул и затих.
Стала звенящая тишина.
- Если я закрою глаза, - прошептал он и вздрогнул от звука собственного голоса, - я смогу пройти сквозь тьму, не ведая ее. Ведь я не буду знать. Тьма существует только лишь в том случае, если нам дано видеть ее. Игрушки играют сами в себя, стоит только отвернуться.
На негнущихся ногах, он в три шага преодолел пространство спальни, стараясь не смотреть на бесформенную темную кучу на кровати и вышел в коридор. Наощупь вцепился в дверь, открыл ее и выскользнул в тамбур. Желтый свет забранной решеткой лампочки, окрашивающий заскорузлые исписанные и исцарапанные стены в трупные оттенки, показался ему ослепительным.
Лярвин, не оглядываясь, поспешил вниз по лестнице.
Старый инвалид - афганец, прильнув к глазку с ужасом и любопытством наблюдал за растрепанным соседом, что бежал из собственной квартиры среди ночи, даже не потрудившись закрыть за собой дверь. Несколько минут, он боролся с искушением, но сдался и принялся отпирать замки.
Он вышел на лестничную площадку и несколько минут стоял, задумчиво опираясь на костыль. За распахнутой настежь соседской дверью, черным зевом манил коридор. Внезапно, инвалиду стало зябко. Он вспомнил ту ужасную ночь под Кандагаром и всхлипнув, попятился. Страх не отпускал его, даже когда он оказался в уютном тепле своей квартиры. Недолго думая, он снял с рычага трубку допотопного дискового телефона и набрал короткий номер.



Евстратьеву снилась курица. Жирная белая ощипанная курица без головы гналась за ним по темным коридорам редакции. Как не старался он ускользнуть, как не прятался под столами и конторками, как не прикрывался рукописями, монстр настигал его, размахивая лысыми крыльями. Из вспоротого куриного брюха то и дело вываливались тушеные яблоки.
Наконец, зверь загнал редактора в самый угол душной курительной комнаты. Арсений Ильич сжался в комок, понимая, что быть ему переваренным в нафаршированной куриной утробе, зажмурился и заверещал. Он почувствовал смрадное дыханье монстра, исходившее из обрубленной шеи, на своем лице. Курица ухватилась за него мерзкими крыльями и заклекотала неожиданным фальцетом:
- Проснись, проснись, черт тя дери!
Евстратьев вскочил, мокрый, с майкой, задравшейся на круглом волосатом животе и подслеповато уставился на тестообразное лицо жены.
- Звонит кто – то, - пожала плечами она, - Среди ночи звонит. И стучит. Иди, глянь.
- Что ты такое несешь? - сощурился Евстратьев и в этот момент раздался долгий и требовательный, отчаянный даже, звонок. Следом в дверь забухали чем - то тяжелым.
- Вот падло! - выругалася Евстратьев. - Он же ногами по обивке, сучья морда. Зина, хватай телефон. Может придется вызывать милицию!
Он вскочил, одернул майку и как был в длинных, до колена фиолетовых трусах, не одев даже тапок, побежал в коридор, по пути больно стукнувшись коленкой об угол кровати. Под ногами противно зашипело и прочь метнулся жирный Евстратьевский кот, вислоухий Апофиз.
Удары в дверь теперь следовали один за другим так, будто тот, кто находился за ней, всерьез вознамерился ее высадить. Евстратьев, спотыкаясь и матерясь, добрался до двери, глянул в глазок и обмер.
За дверью, в мутном свечении лампочки, находился Лярвин. Он был всклокочен и дик, очки сползли на нос, пальто было измазано в какой - то мерзкой, черной то ли жиже, то ли смоле. Лярвин таращился прямо на Евстратьева, словно знал, что тот находится за дверью. Диковато ухмыльнувшись, он замолотил руками и ногами по драгоценной дубовой обивке.
- Иван, прекрати немедленно! - заорал Евстратьев через дверь и принялся отпирать замки. Уже взявшись за дверную ручку, он вдруг подумал, что пускать Лярвина в квартиру - не самая лучшая мысль, но было поздно - Лярвин, со своей стороны нажал на ручку и дверь распахнулась.
Оттолкнув редактора плечом, Лярвин деловито прошел мимо него прямо в спальню, из которой незамедлительно раздался женский визг. Евстратьев опрометью метнулся следом.
Лярвин как был в измазанном пальто, сидел на кровати, из глубины которой, закутавшись по самые глаза в одеяло, на него дико таращилась Зина. Телефон валялся рядом с нею на полу.
При виде замершего на пороге Евстратьева, Лярвин беспомощно пожал плечами и улыбнулся какой - то совершенно неземной улыбкой.
- Арсений Ильич! - полупрохрипел - полупропел он, - я, собственно, по делу к вам. Вы не волнуйтесь, я по поводу концептуализма в литературе. У меня возникло… - он обмакнул руку в омерзительную жижу на своем пальто, что теперь покрывала и белоснежные простыни и с удивлением несколько секунд на нее таращился, - Вы ее видите? Видите?
Евстратьев медленно кивнул. Он прикидывал в уме, хватит ли ему сил мгновенно свернуть щуплому Лярвину шею и каковы будут последствия этого разумного поступка. Однако, посмотрев в глаза хилого писателя, он увидел в них такой дикий огонь, что тотчас же обмер. Отчего - то вспомнился ему давешний сон и вот уже он понял, кого напоминал ему Лярвин. Был он похож на курицу с оторванной головой - мертвую и необъяснимым образом живую, роняющую тушеные яблоки, исходящую противным жиром.
Он медленно кивнул.
- Видите, значит. А вы, Зинаида Корнеевна, видите? Грязь эту, мерзость? - и он протянул черные ладони Евстратьевой. Та уставилась его руки и мелко затрясла головой как паралитик.
- Иван….Николаевич… - сглотнула она, - Иди - те…домой…
Лярвин вскинулся как ужаленный и заорал:
- Я тебя спрашиваю - видишь или нет, блядь?!
Евстратьева всхлипнула, посмотрела было на мужа и не найдя в нем поддержки снова затрясла головой.
- Нет…нет, не вижу я ничего.
- Значит, еще не все пропало, - прошелестел Лярвин и внезапно с силой толкнул женщину в одеяльный бок, - Иди отсюда, пошла! - заорал он.
От толчка, Естратьева упала с кровати, рванулась, запутавшись в одеяле, снова упала, вскочила на колени, на четвереньках быстро - быстро поползла мимо ног мужа и далее по коридору вон из квартиры.
Лярвин снова впился в редактора горящим взглядом.
- Вот вы говорите, концепт уже не тот, - пробурчал он, - а я вам скажу - концепт всегда существует, вне зависимости от условий, вне зависимости от уровня деградации общества.
В вашем понимании, литература - это попкорн. Но…
…Это не так, Арсений Ильич, эта точка зрения даже и права на жизнь не заслуживает, не то, чтобы реализации. В начале, - он ткнул пальцем в небо , - было СЛОВО! И СЛОВО было у Бога и СЛОВО было БОГ! Так неужели всемогущая функция СЛОВА нынче служит исключительно для обогащения? Неужели, вам не приходило в голову, что таковая трактовка СЛОВА есть грех куда более смертельный, нежели грех убийства - ведь вы посягаете на саму суть вещей, на корни мироздания.
Нельзя, нельзя использовать литературу в угоду золотому тельцу. Литература, во всех проявлениях - это и меч и колос Господень. Это глас Божий, вложенный в уста Человека. Автор - есть медиум, его мысли есть слова Творца. А вы, Арсений Ильич и вам подобные мелочностью своей убиваете не печатное слово, но весь мир.
Лярвин начал вставать с постели – за ним тянулся черный смолистый след. С ужасом и отстраненным удивлением, Евстратьев понял, что черная жижа на пальто Лярвина и существует и не существует одновременно. Сквозь непрозрачные пятна он отчетливо видел ткань пальто и каким - то шестым чувством осознавал, что на самом деле ни на пальто, ни на кровати никакой смолы нет, а Лярвин безумен, безумен как бешеный лис и его безумие каким - то образом передалось ему, Евстратьеву. Понял он и то, что Лярвин собирается убить его прямо здесь и сейчас, во имя Великого Печатного Слова, возможно, размозжить ему голову тяжелой коллекционной пишущей машинкой, что вот уже который год как пылится в углу или пырнуть его французским тонким стилетом для разрезания бумаги лишь потому, что он зарубил его рукопись.
- Ваше издательство, - выплюнул Лярвин, - омерзительно. Вы подобны купцам, что были изгнаны Иисусом из храма. Вы несете чуму. Каждая из выпущенных вами книг - это гвоздь в крышку гроба человечества, плевок в лицо милосердного Бога. Неужели вы думаете, - хищно оскалился он, роняя капли смолы на ковер, - что все происходящее в мире было бы возможно, если бы не вы? Неужели вы способны предположить, что человек, сделанный по образу и подобию Божьему смирился бы с детоубийствами? С голодом? С этой вашей живодерской демократией? Я, кажется, только что задушил свою жену. Да на каждой странице любой из ваших книг огромными буквами написано: Не думай! Не мысли! Жри! Размножайся! И -подыхай! Вы низвели великую роль человечества до примитивного животного существования, но даже животные не способны радоваться смерти себе подобных. Вы стираете души, - он заплакал и тотчас же осекся, хищно поглядывая на редактора.
Евстратьев сжался в комок и понимал, что надо бежать, но ноги не держали его. Он сказал,.. этот чокнутый упырь только что сказал… Что он сказал?! Мысли путались, перед глазами редактора все плыло.
Он упал на колени и теперь смотрел на Лярвина снизу вверх, как собака на жестокого хозяина. Черная фигура писателя с руками, раскинутыми в стороны нависала над ним подобно монолиту.
- Не убивай… - прошептал Евстратьтев, понимая, что он молится ожившей безголовой курице.
Лярвин изумленно осекся и уставился на него так, как будто увидел впервые.
- Убить? Вас? И какой в этот смысл? На ваше место тотчас же придет другой такой же Евстратьев, за ним третий, четвертый и так до бесконечности. Вы - как тараканы.
С другой стороны, - он лукаво улыбнулся, - я могу убить себя. Перерезать себе горло вот этим красивым ножичком, - он метнулся к столу и ухватился за стилет, - и тогда, быть может, благодаря резонансу кто - то прочтет мою рукопись.
- Разве это что - то изменит? - проскрипел чужой голос и Евстратьев в ужасе понял, что говорит он сам,- В принципе?
«Молчи! Молчи, черт тебя дери или соглашайся!» - верещал он внутренне, но слова неконтролируемым потоком лились изо рта. Он понимал, что провоцировать безумного Лярвина по меньшей мере опасно, но не мог остановиться так, будто кто - то использовал его голосовой аппарат для своих целей.
Он попытался было прикрыть рот руками, но и это ему не удалось. Вместо этого, он встал с колен и пошел прямо на Лярвина.
- Ты полагаешь, - пророкотал он чужим трескучим голосом, - что твоя литература способна что - то изменить? Что убив себя, ты явишь человечеству нового мессию? Да ты же никто. Пустое место! Подумаешь - жену удавил! Эка невидаль. Пока мы с тобой здесь точим лясы, в мире передохло столько человек, что даже подумать страшно. Уверяю тебя, в этот самый момент, где - то кто - то душит жену. Кто - то другой режет себе глотку. И всем плевать!
О, да, тебя наверняка издадут, и найдется кучка дегенератов, которая разглядит тайный смысл в твоих писульках. Но…
…Это тоже ничего не изменит. Потому что людям интересней смотреть, как ты душишь жену или как режешь себе глотку, чем думать о скрытом смысле. Люди более не читают между строк.
- Да кто ты такой? - навис он над изумленным и таким маленьким Лярвиным,-Что ты вообще о себе возомнил? Тебе ли знать о помыслах истинного бога? Что ты вообще знаешь о Боге?
А может тот Бог, что создал человечество по своему образу и подобию столь же омерзителен, сколь омерзительны творения его? А? А может твоя сермяжная правда, выражаясь словами классиков, это жрать, срать и дохнуть? Быть может смысл твоей ничтожной жизни заключается в том, чтобы быть дерьмом и старания избежать этой участи противны богу? А, Лярвин?
Это не я, это ты и тебе подобные - плевела на поле литературы. Это вас нужно выкорчевывать как сорняки.
Вот, что я тебе скажу, Ваня. Убей себя здесь и сейчас, сделай нам всем превеликое одолжение и тебя напечатают. Посмертно. Я лично и напечатаю. Особой беды от этого не будет. Ты думаешь, твоя интеллигенция читает Хемингуэя потому что он гениальный писатель? Хер - их копания в его пасквилях, подобны фетишистскому обнюхиванию чужих грязных носков - им страсть как хочется препарировать мозг самоубийцы и изыскать весь тот гной, что привел его к смерти.
Так что, давай! Стань Мартином Иденом на час! Сделай мне деньги!
Он плюнул прямо в лицо Лярвину, понимая, что и плевок этот и все только что сказанное им, проистекает не от него, а идет откуда - то извне из темных уголков мира, куда более многомерного, нежели ему казалось. С ужасом и одновременно тяжелым нечеловеческим удовольствием наблюдал он, как по лицу Лярвина растекается черная смолистая слюна.
Писатель беспомощно поднес руку к лицу, отер гноистый плевок, посмотрел на Редактора, потом на нож в своей руке и высоко, истерически вскрикнув, бросился на Евстратьева.
- Стоять! Стоять, стреляю, сука! - тотчас прозвучал выстрел и брызнула штукатурка.
НЕЧТО оставило Евстратьева и он, вновь обретя контроль над своим телом, изумленно повернул голову в сторону звука. Там, расставив широко ноги, в классической стрелковой позе стоял толстый усатый мужчина. Тупорылый «Макаров», зажатый в его руках, стволом был направлен прямо на Лярвина. Плечи черной кожаной куртки были присыпаны штукатуркой, обвалившейся с потолка после первого выстрела в воздух. Кусок штукатурки лежал прямо на макушке усатого, придавая ему несколько гротескный вид.
- Стой, сука, - неуверенно повторил он, - Милиция. Застрелю.


Лярвина признали виновным в убийстве, а также в покушении на убийство в состоянии аффекта. По результатам экспертизы, он был признан невменяемым и помещен на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу.
Его книга, изданная через три месяца после окончания судебного процесса, широко освещенного в прессе, вышла стотысячным тиражом и, став неоспоримым бестселлером, выдержала шесть переизданий.
Потом о нем забыли.
Лишь через семь лет, его признали ограниченно дееспособным и, учитывая все обстоятельства, суд принял решение о прекращении принудительного лечения в стационаре, передав все необходимые материалы в органы здравоохранения для последующего амбулаторного наблюдения в психоневрологическом диспансере по месту жительства.
Лярвин безропотно выполнял все рекомендации врачей.
Он много и с наслаждением читал.
Большей частью - криминальные боевики и любовные романы.
За всю свою жизнь, он не написал более ни строчки.