покойница же : Не подарок(конкурс)

Началась эта история десять лет назад, а когда закончилась, и закончилась ли вообще, неизвестно. Известно только, что нас было двое: он и я. Кем был он? А вот «им» и был. Политиком. Не сказать, чтобы слишком популярным, но довольно ещё молодым. Заседал, принимал какие-то решения. Подписывал. Был вторично холост. Далеко не красавец, рыженький, несколько даже страшненький, но одевался. Вкус, манеры. Сергеем звали. Словом, всё у него было, как обычно.

А вот я была не просто «мною». Я была его нечаянной любовью. С пятилетним стажем. И ещё (теперь в этом уже можно признаться) входила в сборную страны по шашкам. В сборную его страны — по взаимообмену, в рамках таможенного союза. Или, лучше, на правах аренды. Шашки были стоклеточные, а я, плюс ко всему, была непревзойдённой чемпионкой по завариванию чая. И большой любительницей отгадывать кроссворды. То есть в высшей степени необычной девушкой. Училась, конечно, у них в столичном университете. Пять лет подряд, с перерывами на Всемирные шашечные игры и прочие чемпионаты.

Предоставленная мне квартира была, как и я, аккуратна и мила. Новая мебель «плюш-модерн». Новенькая видеосистема. Новейший звук. В центральной комнате два больших зеркала, одно против другого — бесконечная череда отражающихся перспектив. Светильники типа «бра». Столик прозрачный. Но что меня особенно радовало, так это ковры. Потому что квартиры с голым полом — плохие квартиры. Потому что, если у человека под ногами что-то есть, так не совсем, наверное, зря он топчет эту планету, потому что голый пол в частной квартире неуместен, потому что уместен он в помещениях общественных, нежилых, в каких-нибудь раздаточных, прачечных, горячечных, или, к примеру, в приёмном покое анатомического театра. А здесь, на моих коврах, хотелось жить, по ним хотелось топать босиком, и даже бегать вприпрыжку, они были настоящие и закрывали собой все имевшиеся в наличии квадратные метры.

Книги? Книги были, но мало, одна коротенькая полочка. Не больше дюжины, и все до единой подаренные влюблённым политиком. Да, но видели бы вы другую полку, уставленную победными кубками, и стену, увешанную трофеями, где среди медалей, лент и лавровых венков красовался настоящий самурайский меч в дивных ножнах. А может быть, и не в дивных, а всего-навсего в прекрасных. Кто знает...

Да, так вот, пять лет. Все эти годы политик был буквально околдован мною. Поэтому регулярно у меня появлялся и пытался ухаживать. Раз в неделю, по субботам. Любил меня, как хотел. Я этого, правда, не ощущала, но факт есть факт. А так-то мы в основном пили чай и решали кроссворды. За пять лет он у меня чаю перепробовал немыслимое количество, одного зелёного сорок с лишним сортов, так что под конец уже смотреть без содрогания не мог на эту продукцию. Однако сердцу не прикажешь. Терпел.

Расхаживает, бывало, по комнате, хлебает опостылевший чай, что-то говорит, а сам искоса на меня поглядывает, всю такую гладенькую, в лимонном халатике. А я раскинусь, бывало, русалкой на ковре, и давай принимать самые неожиданные позы. Приму и объявляю милым голосом:
— Родоначальник династии Романовых. Первая буква — «ка».
— Калита, — называет он подходящую фамилию.
«Кобыла» — вписываю я. И на удивление, всё сходится.
— Писатель-славянин, однофамилец хоккейного вратаря.
— Набоков.
«Гашек» — вывожу я. И снова у меня всё хорошо. А он хлебает.

И вот однажды, в очередной раз хлебнув, не утерпел, опустился на колени, отогнул ворот халата и быстро поцеловал меня в плечико. Предусмотрительно отпрянул. Я дописала слово, проверила, подходит ли по вертикали. Поинтересовалась:
— Что это было?
— Невинный дружеский поцелуй.
— В плечико?
— Ну, а куда? Не в лодыжку же!
Я изогнулась, оглядела свои лодыжки:
— В принципе, да. Известный римский поэт, по совместительству колесничий. Пять букв.
— Траян, — солгал он мрачно.
Потом плюнул в сердцах и ушёл. То есть сначала ушёл, а потом уже плюнул. Чтобы через неделю с лёгким сердцем вернуться.

***
Пять лет — не пять тысячелетий. И даже не пять веков. Не успели мы толком сблизиться, как я получила обещанный диплом. А это значит, ничто меня в их стране больше не удерживало. И никто. Разве что он, мой верный политик. Вот для удержу, помнится, он ко мне в тот раз и явился, причём не в субботу, а в пятницу, что тоже кое о чём говорит. Явился — и набросился прямо с порога. С самым прямым вопросом:
— Женя, скажите честно, вы не могли бы осчастливить одного человека?
— Как это одного? — я приподняла бровь. — А если не одного, то что? Двоих, что ли? И в каком смысле — осчастливить? Простите, но вы как-то извилисто выражаетесь. Между прочим, приветик, — я коснулась щёчкой его уха, — проходите. Чаю хотите?
— Приветик, — буркнул он. И подумал: «Да пошла ты на хуй со своим чаем! Тут вопрос жизни и смерти решается, на уровне быть или не быть, а она — чай!»
— Так хотите или не хотите? Вы извините, я вся в сборах, так что давайте, решайте по-быстрому.
— Хочу.
— Я вам зелёного заварю, — чирикнула я и упорхнула в кухню.

Он прошёл в комнату, сел на диван. И заметил, что комната слегка подурнела. Нет, ну шторы-то висели, мебель стояла, аппаратура присутствовала и пыль была вытерта. Только баул громадный в центре появился, чем-то набитый. И меч самурайский со стенки пропал. Заодно со всеми трофеями. Да-да, и книги с полки тоже. Этот меч мне подарил один важный японец, главный императорский самурай. Ему, видите ли, перевели слово «шашки» как «сабли». По общекультурным делам разок меня туда к ним засылали. Подвели, вот, мол, говорят, это есть непревзойдённая чемпионка по саблям. Самурай мгновенно сомлел, потёрся носом у меня в декольте, и через полгода прислал меч. А кто подарил книги, я уже говорила. Одна была сочинена моим политиком. «Речи» называлась. Остальные одиннадцать — Шекспиром.
— Вы книги с собой хотите забрать?
Я поставила поднос с чашками на столик:
— А как же, обязательно. — села, вздохнула: — Вот, Серёжа, собираюсь.
— Вижу, Женя, вижу, — он покосился на мои бёдра. — Умаялись?
— Есть немножко. Но это всё приятные хлопоты.
Он взял чашку, отпил немного:
— Да уж известно… — сказал.

Тут я кое-что вспомнила и пошла в спальню. А он принялся терзаться и ждать моего возвращения.
Но возвращаться я не спешила. Утомлённый ожиданием, допив уже весь чай, политик подошёл к двери спальни, постучал согнутым пальцем. Дверь отворилась.
— Ой, сюда нельзя! — пискнула я.
— Вы что, неодетая? — он отскочил назад.
— Сами вы неодетый, — я появилась в дверях, точно, одетая, в тех же цветах национальной сборной, и сразу исчезла. — Говорю же, подождите. У меня для вас подарок.

К подаркам он давно потерял интерес, а ждать уже не мог. Поэтому прислонился к косяку и приступил к делу. Спросил с некоторой елейностью в голосе:
— Помните, я насчёт осчастливить вас спрашивал?
— Спрашивал. То есть, помню.
— Одного человека, помните?
— Да помню, помню.
— Знаете, кто этот человек?
— Нет, конечно. Вы же не сказали.
— Так слушайте. Этот человек — я!
Я на мгновение появилась в дверях:
— Да? Забавно, — и исчезла.
Он недовольно поморщился. И подпустил в голос сладости:
— А знаете, что именно может меня осчастливить?
— Понятия не имею.
— Вернее — кто?
— Ну, и кто?
Видя, что наступает решающий момент, он вдруг взял самый простецкий тон:
— Вы, Женя. Только вы, а больше некому, — и приготовился посмотреть в мои глаза, которые, по идее, вот-вот должны были перед ним возникнуть.

Но глаза не возникли. Вместо этого в ушах у него возник шелест, точнее, шуршание, а следом мой голос. Тоже простецкий:
— В каком смысле — осчастливить? Блин, куда я ножницы задевала?
— Выходите за меня замуж, — вяло он выдохнул. И, отклеившись от косяка, побрёл по комнате. Куда глаза глядят: к опустевшей книжной полке, к неизвестному баулу, к одинокому пылесосу в углу. Сделав круг, вернулся на исходную. Сказал на вдохе:
— Так вы выйдете за меня?
— Вы что, сдурели? Гляньте там на столике, ножниц нет?
Он глянул. Ножниц не было.
— Нету, — говорит. — Но в чём причина? Я имею в виду своё предложение. И ваш отказ. Ведь вы мне отказываете, я правильно понял?
— Что вы поняли? А, вот они где! Слушайте, Сергей Иваныч, хватит глупости болтать. Замуж! Я вообще не собираюсь ни за какой замуж. Пока, во всяком случае. А уж за вас…
— Что за меня? Чем же это я, интересно, плох?
— Я не говорю, что вы плох… плохи. Я говорю, что замуж за вас не пойду. Это разные вещи.
— Но должны же быть причины!
— Ну, что вы как маленький. Вы посмотрите на себя, какой из вас муж?
Он сходил к зеркалу, посмотрел.
— Хм, почему бы и нет?
— Почему? Во-первых, вы некрасивый, во-вторых, чересчур деловой, в-третьих…
— Но я могу измениться!
Мгновенно перед ним возникли мои глаза. В них светился неподдельный интерес:
— Сделаете пластическую операцию?
— Стану менее деловым.
— Ааа… — глаза испарились.

И вместе с ними испарился один час времени. Бесследно. Всё происходящее само собой переместилось за таинственную завесу, а для чего оно это сделало и что конкретно в этот час творилось на нашей планете, неизвестно. Но мне кажется, оно правильно поступило, происходящее.

Когда завеса рассеялась, положение было таково. Тихий океан омывал берега обеих Америк, Европа со скоростью 1м/столетие дрейфовала к Северному полюсу, Волга впадала в Каспийское море, я полулежала на ковре, а политик прогуливался по комнате. Посмотрев в раскрытый журнал, я перевернулась на живот и сказала:

— Эквивалент несбыточной мечты, семь букв. И ещё в скобках приписано: «орнитологич».
— Орнитологич? — он наморщил лоб. — Гм! Может быть, птица Феникс?
— Сам ты феникс, говорю же — семь букв. Первая «же», предпоследняя «эл». Постой… жу… ра.. ну конечно! Жу-равль. Эх ты, знаток.
— Да какой там знаток. А впрочем… да, а впрочем! Ну-ка, Женечка, скажи, сама-то ты кого предпочитаешь, журавля в небе или синицу в руке? Вопрос, понятно, общий, и всё же.

Я ответила, не задумываясь:
— Журавля в руке.
Он даже присел от удовольствия:
— Ух ты, здорово!
Я пожала плечами:
— А в большом спорте по-другому нельзя. Иначе — пасись на стороне.
— Ты знаешь, в большой политике такая же история.
— Да везде такая. Знаменитый римский…
— Стой! — неожиданно он крикнул, — замри!

Я замерла, он быстро опустился на колени и легонько почесал у меня между лопатками. И, движимый внезапным вдохновением, предложил:
— Пошёл он к чёрту, этот знаменитый римский. Давай лучше кое-чем займёмся. У тебя есть свободных часов восемнадцать-двадцать?
— Найдутся. — я перекатилась с живота на спину. — А чем займёмся?
— Отловом отдельно взятого журавля. Простенького, но вкусного. Который в седьмом небе водится. Короче, я приглашаю тебя на ужин, одевайся и полетели.
— Куда полетели? На седьмое небо?
— Именно, только не «на», а «в». Это ресторан, ты что, не знаешь? В Останкино. Там такой изумительный вид открывается, да и вообще.
— Аа, в Москве? Полетели, чего, правда, дома-то сидеть. Я мигом.

Легко оторвавшись от ковра, я упорхнула в спальню. Он взял телефон и принялся звонить. Для начала в аэропорт. А потом в Москву, в справочную. А потом непосредственно в «Седьмое небо». А потом в такси. А когда договорил и обернулся, мгновенно выставил обе руки вперёд, чтобы изловить собственную челюсть. Изловил. И пошёл навстречу той, которая выходила из спальни.

— Женя, ты ли это?
Я подошла к зеркалу, повернулась влево, вправо, выгнула спину:
— Простенько и со вкусом. Правда же?
— Совершенно, — говорит, — верно...

А что тут было сказать? Он и описать-то не смог бы такое платье. Да и никто не сможет. То ли Ниагарский водопад, то ли змеиная кожа, то ли японская лилия. И в центре я. Главное, действительно ничего лишнего. А вкуса сколько угодно.
Придя в себя, политик выговорил:
— План такой: мы теперь мчимся ко мне — и сразу в аэропорт. Вечерний рейс через час с небольшим.
— Погоди, — остановила я его, — за мной обещанный подарок остался.
— Неси, — говорит, — что с тобой делать…

Спустя минуту я выносила из спальни длинный шуршащий свёрток. С фиолетовым бантом. Подошла, церемонно поклонилась:
— Это тебе, Серёженька. На память.
— Спасибо, Женечка. А что там внутри?
— Катана.
— Катана? Меч?
— Меч.
— Твой? Тот самый?
— Наруходо, — говорю. — В смысле, офкос, конечно.
— Слушай, но ведь это такая вещь... мне теперь что, самураем заделываться? И потом, такие мечи… это же… я где-то читал… то есть мне рассказывали… словом, другого такого у тебя никогда не будет.
— Другого такого ни у кого никогда не будет. Его специально для меня ковали, в единственном экземпляре.
— И ты…
— И я дарю его тебе. Чтобы не забывал.
— Спасибо, — пробормотал он и бережно, словно ребёнка, принял у меня свёрток. — Хотя я предпочёл бы тебя, а не меч.
— Забей, — говорю.

Он хотел чмокнуть меня в щёчку, но не успел. Зазвонил телефон. Я сняла трубку:
— Моси-моси. В смысле, алло. Говорите. Да, заказывали. Благодарю. Всё, дорогой, вперёд. Такси у подъезда.
— Банзай, дорогая.

Мы тронулись к выходу — я (восхитительная) впереди, он (рыжий) следом. На полпути я повернула обратно. Прошла в комнату, зажгла свет, подняла с ковра журнал, карандаш, подсела к столику. Серьёзно на него посмотрела:

— Не люблю оставлять незаконченных дел. Где он тут у меня? Ага, вот. Знаменитый римский артист. Пал жертвой завистников. Пять букв.
Он посмотрел на меня ещё серьёзнее, чем я на него. И произнёс — почти по-японски:
— Ты не хуже меня это знаешь.
— Знаю, — задумчиво сказала я. — Но боюсь ошибиться.
— Не бойся, пиши. В какой степени ты необычная девушка — в высшей или не в высшей?
— В высшей, — уверенно я ответила.
Затем тряхнула головой, склонилась над журналом.
Закончив писать, встала, не оглядываясь, прошла к двери. И всю дорогу молчала. До самого аэродрома. И только на трапе, сжав спутнику руку, приблизив ресницы к его носу, прошептала:
— Нерон...