евгений борзенков : Жги

Когда после семи месяцев регулярных обстрелов выходишь на улицу, - хочется зайти обратно. На пятые сутки перемирия носом начинает идти кровь, а горлом – песня. Похабная, как триппер. Две тягучие ноты. Тишина сверлит мозг и это вовсе не фигура речи. Все стало пресным, безвкусным, будто стёрли главное, не хватает главного. Перцу видимо. Вставишь вату в уши, вытащишь – один хуй. Тишина бесполезна как руки после интеркорса с незнакомкой в громыхающем тамбуре зимнего поезда: ты впопыхах кончил ей на спину, не знаешь куда деть руки, а она прячет глаза и глухим голосом просит отвернуться, пока натягивает тёплые панталоны с начёсом, ты смущённо похлопываешь её по спине, по мокрой трещине, и хочется одного – чтобы она скорее исчезла, провалилась куда-нибудь, и для этого только протянуть руку, открыть дверь, чтобы помочь даме выйти… и коленом под сраку… Такова тишина. Её хочется выпнуть из себя к чёртовой матери, чтобы не разорвало голову от голимого пафоса. Торжество момента; стать на задние лапы как суслик, разинув пасть, вылукать на аэропорт имени Прокофьева – ну чо, как там щас?! НЕЛЁТНО?! На хлеб не намажешь, к рукаву не пришьёшь тишину. Воздух пустой, бесполезный, дышишь им без всякого смысла, просто от нехуй делать. Человек подсел на войну – так распните же его, пидарасы, покрутите пальцем у виска, оскверните матом пространство, не дайте ему шанс, насыпьте на залупу соли.

А ему насрать.

Ты что, ястреб войны? – спросит какой-нибудь хмырь строго навострив глаз. Нет, я вообще не птица. Мне похуй, мне реально все похуй, кроме двух-трёх вещей. Плюс-минус парочку.
Ещё хочу кончить на лицо своей первой училки. Типа вендетта. У неё была сложная многоэтажная причёска, грудь, туго замыкаемая на смешную пуговичку и белые пухлые кисти рук. Она крутила мне уши, била линейкой по пальцам, ебала мозги каждый день за непроходимую тупость, а за это я ебал её каждую ночь. Ебал и следил за ладошками – а вдруг и правда?! Пиздёж, не выросли. Не знаю жива ли старушка, нет ли, нет-тли? И в этом тоже следы войны.

Война до сих пор где-то там, под развалинами, как крыса, как мачеха, как грязь под ногтями, и я по утряне говорю своей чиксе; пойдём гулять на развалины? Пойдём проведаем, пойдём, пойдём на развалины, и там на развалинах я покажу тебе кое-что. А она такая скажет, тю, небось опять хуй? А я уже видела. Ну чем тебя удивить? И мы, глумясь, изображая влюблённых, садимся на голый воздух и тут под нашими жопами возникает из серого пастообразного дыма купе маршрутки и кучерявый кучер протягивает клешню за баблом. А мы такие ему – чо, ахуел гандон, разве не знаешь, что в стране дефолт? Денек нет. И едем такие на развалины… и едкие побеги пастообразного дыма проникают нас свободно, без напряжения, сиюминутная физика наших нетвёрдых тел меняется от лёгкого взмаха ресниц, за окном сложенные в пирамиды арбузы по мановению продавца-хачика превращаются в головы и трещат, лопаются от избытка икры, раскидываются щедро и каждая икринка это в натуре слава украине, не иначе, на стелах бензоколонок пляшут взбесившиеся цифры и мы понимаем что деньги как символ приняли абстрактный характер, свободное плавание, где-то по шву треснула реальность и прямо в нас пробрался сон, гонореей закапал с конца, самый плохой сон из всех что ты видел, и другой раз кошмар воспринимается интересным фильмом, с закрученным сюжетом и смотрел бы его и смотрел, и потом ещё отмотать на повтор, лишь бы оттянуть утро, лишь бы снова не открывать глаза, лишь бы не солнце, и снова всё по новой, новый день, новая боль, и сбитые кулаки и коленки, и запах формалина и гноя, бинты, перевёрнутое солнце, и корявые стёкла развалин.

Пахнет весной, пахнет гормонами, мон ами. Вороньё вверху хором талдычит – Путин Кар-Кар!- а у меня нет голоса, чтобы подпеть, я политически дохл и обл. Воистину кар. Не хочу чернить и черкать, хочу чихать и пёрднуть. Весна пахнет наркотиками и женщиной «Уменяэтидни». Менструация весны. Течка, - с кровью всегда именно так, из какой бы пизды она не текла. Запах вытекающей жизни. А ещё разорвавшимися минами мерещится. Не стройте кислую мину – вам померещилось. Странно, никогда не думал, что под старость наркотики и женщин нам заменят залпы из гаубиц Д-30, миномётов 120 мм и потолще, и Градов. Это непередаваемо, будто оргазм на эшафоте, под топором, Танатос и Эрос в одном флаконе, коктейль из шампанского со свежей кровью. Такое кино. Кто-то любит нюхать бензин и свежую краску, кто трогать языком больной зуб, кто-то подглядывать в замочную скважину за половым актом. Я же люблю слушать как падают бомбы. Исходящие, входящие – вроде звонков на мобильник. Хочу алкоголя, наркотиков, свободную изнутри женщину с чертовщинкой во взгляде, взобраться на неё как на лошадь и скакать – кто не скачет, тот пешком! – и медленным аллюром три креста, ехать и ехать вдоль развалин, и чтобы где-то бахало, иногда умеренно, иногда пугающе громко, чтобы приятно таять от испуга, вздрагивать, бормотать заклинания, хуярить копытами в бока лошади ( или женщины ), поддать ей пизды, и мчаться в горизонт. А сзади взрывы, канонада из всех стволов, деформирующая сознание, душу, перепонки, затылок, мышцы спины, мгновенно вырастающие деревья из земли стекла и кирпичей, дрожащий воздух без кислорода, земля волнами.

А мы за горизонт, по самому краю, и нам похуй.

Бывает, смотришь на распидарашеные трупы украинцев и думаешь - какое расточительство. Беспечная, легкомысленная молодость, - так разбрасываться печенью, лёгкими, ливером, либерти…Зачем? Взгляните: печень целёхонька, не побита шашелем цирроза и гепатита С, лёгкие – цукер зис, с такими только нырять на глубину, всё остальное набито свежим гавном, ну и что? Гавна не видели? А вот и почки. Надо? Почём твои почки, пидорг? А вот ещё один, облегчённо раскинул свежим мозгом по асфальту, глаза от этого опустошённые, прозрачные, словно и не стрелял никогда – словно повар, водитель, и вообще он за росию, его заставили, у него жена и маленькая дочурка, он не хотел, но слава героям, герою слава, и единственное удерживает от того, чтобы стать перед ним на колени и понюхать этот розовый мозг, так это предвзятое обвинение в ахтунге – нюхать мозг свежеубитого, это запредельно, за гранью добра и зла, да и чем он пахнет, наверное, завтраком, приличным хавчиком, дорогими сигарами, виски джек дениэлс, кровавой Мери, кровавой-сука-Мери, лондонским туманом, отличной родословной, поездкой на уик-энд по выходным, а может и мазутом, танковыми траками, тяжёлыми для желудка пулями от утёса, трудной дорогой домой в неудобном ящике, печеньками, маминым парным молочком, градусником, компресиком-на-лобик, уроками, тетрадками, двойками или пятёрками по предметам, или тем за чем ты припёрся сюда – за чем ты припёрся и сдох здесь как падаль, ёбаный ты ишак, что ж тебе не сиделось дома?….

Не нюхайте мозг убитого пидорга. Кто знает где он сейчас. Может ему неприятно это наблюдать со стороны. А может приятно?
Походу ему похуй, наверняка. Нюхай, брателло, даже можешь забрать и пожарить дома с картошечкой, ведь у вас блокада и скоро будет нечего жрать. Поэтому к чёрту условности.

Говорят, родина это мать. Украина, ты моя мама? Твои лучшие дети, мордатые краснощёкие шкафы съебались под твоё крыло и крылья надменной тёти Раши ещё в августе и теперь работают кто в Киеве недобитым киборгом-заочником, кто в Крымнаше таксистом, в Москве таджиком, в Сочи беженцем. Им надо жить и жить. И добра наживать. А такие как Димка, тихий безотказный по работе пацан, незаметный, неказистый барбос, росту метр с кепкой, ушёл в августе, а похоронен в декабре. Хахлы его выкинули на блокпосту под Еленовкой, с простреленными коленками, замученного. Твои нелюбимые щенки, мама.

Мне подогнали щенка, дворнягу. Назвал Барбосом. Подобрали на Октябрьском, где уже и нет посёлка. Барбоса тоже прёт канонада, он знает толк в этой музыке – залазит в будку и начинает выть. Я его посадил на цепь. Ещё малолетка, а уже тянет срок, прикинь. Шерсть цвета земли, блохи и виноватый взгляд. Смотрит на меня как собака. Если в него прилетит мина, кто будет виноват – я или Украина? И я не знаю.
Ты знаешь, мама, некоторые собаки едят своих детей, когда им чота там не хватает, воды или железа в организме. Я видел одну суку, она недавно ощенилась; вылезла из будки, у неё из пасти торчала половина новорождённого малыша. Она его жевала и смотрела на меня. Наверное выбрала самого хилого, ненужного.
У тебя из пасти торчит Димка. Как на вкус? Не подавись, мама.
И это… я твой рот ебал, родина-мама. Соси хуй чёрной обезьяны. А мы ещё порвём твою жопу на немецкий крест.
Это мы, твои нелюбимые щенки, что тебе ещё сказать.