Владимир Павлов : замороzzки (3)

Когда в субботу директор напомнил Капорскому, что завтра ждет его к обеду, тот решил: ясно, насчет проекта Браунинга, он ведь об этом вспоминает чаще чем чешется, желает снова все взвесить…
Басманов его встретил радушно. За обедом сначала говорили о рабочих мелочах, потом Басманов вспомнил Чечню. Капорский, в свою очередь, стал рассказывать, как они штурмовали Грозный. Он ощутил ту близость, которая возникает между ветеранами: они знают то, чего не видели и не пережили другие.
После обеда Василий Иванович сказал:
– Вы у нас всего два года, но я вижу, что вам завод не безразличен. Для меня это теперь вся жизнь…
Его голос дрогнул, и Капорскому сделалось не по себе: как же он все-таки любит Катю! Впрочем, чему тут удивляться…
Басманов продолжал:
– Вы сами понимаете, Сергей Дмитриевич, организация, любая, а особенно такая, как наша, – это прежде всего люди, не каждый сам по себе, а в целом. Коллектив – большая семья. У нас дружный коллектив, но есть трещина… Поверьте, для меня дело не в престиже. Я человек спокойный, не мстительный, дисциплину требую только на работе. Вышел за ворота – пожалуйста, хоть дворы языком мети. А работать в гнилой атмосфере нельзя. Конечно, у Опричного огромный опыт, но нельзя же так держаться, будто он ангел, спустившийся из милости к нам, догнивающим грешникам. Я терпел, на все закрывал глаза, пока не дошло до крайности…
Капорский попробовал успокоить Василия Ивановича:
– Опричный – фрукт еще тот, но он ценный работник. Не стоит близко к сердцу принимать каждое его слово. Я лично с ним мало знаком, только по работе, но Ерыгин говорит, что язык у него ядовитый… Право же, Василий Иванович, не обращайте внимания…
– Да не в его остротах дело. Ну, скажите, почему он все время шарится по кабинетам, у себя почти не бывает? Что-то все вынюхивает, вынюхивает. Не доверяет, наверное, никому, тому же Ерыгину, вам…
– Причем здесь недоверие? Конструктору трудно работать, запершись в своем кабинете, я сам часто прошу его проверить – ведь всего не учтешь. Окажись у него поуживчивей характер, вам бы это в голову не пришло.
– Так человек и характер – суть одно. Вы знаете, что у него было в Гипродоре? Ну, вот, а это пища к размышлению. Там у него был директором Курбский, молодчага, головастый мужик, поднял филиал из выгребной ямы. Опричный сделал так, что проект институт завалил. Время было лихое. Мы с вами в траншеи рыли, гнилобрюхие, гнилодыхие, а он под конкурента рыл, о карьере думал, хотел кристального человека погубить. Его вывели на чистую воду, уволили, но у таких всюду связи, выплыл вот.
– Не верится, Василий Иванович. Опричный менее всего похож на интригана…
– Вы очень наивны, Сергей Дмитриевич. Есть за ним следы… Вы, когда к нам устроились, кажется, еще застали Сильвестрова. Душа был человек, долго и мучительно болел, – такие, знаете, о себе не пекутся, вовремя не лечатся, запустил сердце, но в общем его доконала история с фундаментом на основе урановых отходов. Вспоминаете, а? Кто виноват? Опричный. Списали все на Сильвестрова, а ошибка была в проекте, это бесспорно.
– Когда я пришел, Сильвестров уже не работал, умирал в больнице. Трудно себе представить, что Опричный мог допустить такой ляп – конструктор он от Бога…
До этой минуты Опричный говорил тихо, даже благодушно, но тут потерял самообладание, вскочил, а его отвисшие, бульдожьи щеки покраснели.
– Вот уж не считаю! Он склочник от Бога, вернее…тьфу, не важно. Вас не было на собрании директоров, жалко, – поучительное зрелище. Почему он поднял вопрос о ремонте одиннадцатой и двенадцатой мастерских? Вы думаете, ему важно, в каких условиях работают инженеры? Чхал он на это. Скуратов – тот действительно болеет. А мне, думаете, все равно? Погляжу на эти треснувшие стены, на потолки, где проступают перекрытия, и думаю о здании, как о человеке: «Старик! Прости меня, что не можем тебе хоть раз в жизни уделить несчастные крохи. Потерпи немного, старик, все будет» Я счастлив, что скоро сможем привести кабинеты в достойный вид. Ответственность на директоре, кажется, а не на конструкторе. Я ему на это вежливо намекнул, а он начал меня учить, что такое достойные условия труда. Да что он вообще себе позволяет?
Капорский попытался успокоить Василия Ивановича:
– Я не вижу в словах Опричного ничего такого уж обидного. Он ведь честный человек, тоже прошел через все трудовые низы, познал на своем опыте…
Басманов окончательно вышел из себя, не осознавая, что говорит, отрывисто выкрикивал:
– Опричный честный человек? Ну, знаете!.. Прошлое у него сомнительное. Проектировал коттеджи криминальным авторитетам. В Сколково… Думаете, сплетня? Ничего подобного. Можете спросить у него. Никогда я об этом не говорил, мне все эти подкопы под ближнего чужды. Напротив, защищал его – зачем копаться в прошлом?.. Если ему дали возможность начать жизнь с чистого листа, пускай работает… Но не такой уж он и безгрешный, чтобы меня учить.

Капорский молчал, погруженный в мучительное размышление. Странно сделан человек – он как заезжий двор для разного рода существ. Когда Басманов говорил про Сунженский хребет, его излучение стало почти белым, выросло, окутало стол и часть кухонного шкафчика. Он безо всякой декламации вспоминал боевых товарищей, электричество пульсировало под кожей от его голоса. Час назад… А сейчас рот ввалился, затянулся, зарос, лицо стало как противогаз, из глаза выглянула мохнатая змейка с мордой, похожей на череп. Зачем позвал, хочет втянуть в это клеветничество? Никогда он не поверит в историю с Сильвестровым. Опричный – честный человек. А второго такого конструктора еще надо поискать. Характер, конечно, невыносимый, но не жить же Капорскому с ним в одной комнате. Смеялся над Заречным, а он оказался прав: Басманов – низкий человек. Странно даже, что дружески с ним разговаривал, пил водку и до сих пор здесь.
Капорский встал.
– Мне нужно еще поработать.
В дверях он вдруг остановился.
– Насчет Опричного я не разделяю, имейте в виду.

Капорский долго не мог опомниться после разговора с Басмановым.
Омерзительно! Опричного все знают, как порядочного человека, да и не то нынче время, чтобы Басманову удалось его утопить. Но все-таки омерзительно. Зачем было молчать, почему было прямо не обвинить его в клевете? Возмущение, однако, не настоящее, мозговое, без сердца, когда-то страшно, а ныне привычно безразличного к добру и злу.
И все-таки Заречный не прав. Басманова нельзя назвать негодяем. Он любит свою работу. Воевал, видно, хорошо. Непонятно, как могут сущности разной направленности уживаться в одном человеке? Катя от него свинтила, но ведь когда-то она его полюбила. Он не подлец, а просто завис на промежуточном эволюционном уровне, между человеком простым и человеком духовным. Интеллигент-материалист. Полуфабрикат мыслящего существа.

Над изломами крыш разорвалось, наконец, ржаво-бурая пелена туч. В расширяющейся пустоте звезды содрогались остро, по-зимнему. Улицы давно опустели. Фонари – эти огарки в черном хрустале – овевались чистыми массами тьмы: холодной, стремительной, будто хлынувшей из глубин вселенной. «Я ругаю Басманова, – думал Капорский. – А, если присмотреться, у меня у самого что-то гниленькое. Вчера ехал в автобусе и отчетливо видел внутри своего черепа негатив тараканье-ящеричной морды. Это мой паразит. Мое нутро просело и осыпалось под ним, как снег под тяжелым зверем. Он знает, что я знаю о нем, и пытается, так сказать, договориться. Поделить влияние. И ведь я делюсь, малодушно отдаю ему часть души, которая от длительного его засилья полуистлела. Ему нравятся две солидной комплекции дамочки, снимающие квартиру этажом выше. Про них ходят сплетни, что они живут как муж и жена. Но я убеждаю себя, что ничего этого нет, часто принимаю их приглашение зайти на чашечку чая, невинно болтаю, а ведь отлично знаю, чем все закончится»

Задремал ли Капорский? Или просто, закрыв глаза, отдался быстрому потоку разъединенных кругов света, скользил под куполом какого-то зала, где полумрак сгущался почти до полной тьмы, вышел в световой колодец, был подцеплен тонким, звенящим лучом яркой звезды, который, как проволока, соединил концы мира и медленно раскачивал Капорского взад и вперед, то унося во внешний, опустошающий холод, то возвращая под купол, в сосредоточенный сумрак.