Случайная : Папа рисует

Папа рисует.
Я сижу напротив, за обеденным столом, и слежу, чтобы кисточка прежде краски искупалась в баночке с водой.
Перед папой лежит плотный белый лист шершавой бумаги для акварели и плоская коробка с разноцветными пуговицами красок.
Папа сосредоточен.
Мне трудно понять, получает ли он удовольствие от рисования – папа молчит.

Молчит уже второй год.
Большую часть времени он замкнут и безучастен.
Вместо него говорит мама.
С некоторых пор слово “ мы” в её лексиконе вытеснило “я”: мы поели, мы смотрим Соловьёва, мы пьём лекарства, говорит она мне по телефону. Как будто речь идёт о ребёнке.
Иногда папино лицо оживляется, он подаётся вперёд, складывает губы трубочкой и, собрав для убедительности пальцы в щепоть, пытается что-то сказать, но, кроме мычания, ничего не выходит, и он безнадёжно машет рукой.
Откидывается на спинку кресла и отворачивается к окну.

***

… В окно бьёт утреннее солнце. Июнь.
Я стою в изголовье папиной кровати, забыв поставить на пол дорожную сумку. Я только что из аэропорта.
Папа силится повернуть голову, неловко задирает подбородок.
Мама поправляет ему подушку, старается подсадить его, чтоб ему удобнее было смотреть.
“ Вот и доченька наша приехала, “ – радостно и чуть одышливо приговаривает она, суетясь возле него.
Папа ищет меня глазами… и не находит.
Внутри меня всё сжимается – я не узнаю папу.
Лицо у него маленькое-маленькое, как у мальчика. Невыносимо торчат уши, и я не могу отвести от них глаз.
Он кажется полностью обездвиженным. Растерянно скольжу взглядом ниже и упираюсь в неловко согнутое острое колено.
Наконец, прихожу в себя: “Папа…”
Щемит сердце - под руками почти невесомое тело. Папа запрокидывает голову, хочет разглядеть меня. Я отстраняюсь, чтоб ему было лучше видно. Смотрит искательно и долго-долго.
Мама гладит его по стриженной седой голове: “ Ген, ну ты что, не узнал, что ли? Это ж доченька наша…” Замечаю слабую улыбку – узнал. Конечно, узнал.

Весь день я ошарашено наблюдаю за мамиными хлопотами вокруг папы. Обмыть, перевернуть, переселить постель, поменять подгузник, усадить на подушки, побрить, накормить с ложечки, дать лекарство.
И так весь день.
Я пытаюсь помочь, но она меня не подпускает: “ Сама, сама… Ничего… Ты с дороги… Отдыхай!”

У папы инсульт. Он после больницы и частично парализован. Я и догадаться не могла, что всё так плохо. Мама не говорила мне всей правды по телефону – не хотела раньше времени тревожить, ждала моего отпуска. И вот я дома.

Ночью я слышу, как мама несколько раз встаёт, идёт в комнату к папе, шуршит пеленками. Что-то гремит и падает.
Слышу, как мама тихо сердится. Прикрикивает шёпотом на папу - он неловок.
Утром всё начинается сначала. После недолгих уговоров мама позволяет помочь ей.

Наготове тазик с жидкостью для обтирания, губка, новые пелёнки, чистое бельё. Пахнет камфарой.
Я трогаю маму за руку: “ Мам… А давай папу искупаем”.
Она некоторое время в замешательстве смотрит на меня: “ Как это?” Потом нетерпеливо отмахивается: “ Да ты что! Не выдумывай! Он сидит-то с трудом. Лучше помоги перевернуть…”
“Мам…” - удерживаю я её.
“ Ну, как, как ты себе это представляешь? “ - мама бессильно роняет вдоль тела руки.
“ А так, - не моргнув глазом, говорю я, - поставим и помоем. В тазу. У тебя есть таз?”
“ Медный, - медленно говорит мама, - для варенья”.
“ Ну, так тащи его! Я буду держать, а ты мыть”.

На антресолях найден огромный медный таз. С двух сторон поднимаем папу с кровати, по очереди переставляя одну, другую ногу, помогаем войти в таз.
Я, обхватив его обеими руками, держу, а мама намыливает и поливает из ковшика. Папе трудно стоять, он слаб, едва держится на ногах, почти висит на мне.
Мама накидывает на нас махровые простыни – я тоже мокрая с головы до ног. Пока мы стоим в обнимку, она быстренько приводит в порядок кровать, меняет постельное бельё, взбивает подушку…
Одеваемся. Бреемся. Неумело топчусь вокруг кровати : первый раз в жизни брею мужчину.

Потом я кормлю папу завтраком.
Набираю в ложку каши. Он послушно открывает рот.
Ложка замирает в воздухе. “Ну-ка, - говорю нарочито лукаво, - давай сам…” Вкладываю ложку в его здоровую, левую, руку.
Папа недоумённо переводит взгляд с меня на ложку.
Он забыл, как ей пользоваться. Веду руку, помогаю зачерпнуть каши. Раз, другой, третий… Пока едим, каша успевает остыть. Но ложка держится в руке.
Слышу шорох. Оглядываюсь. В дверях стоит мама и тихонько плачет.
Все последующие ночи папа под моим контролем. Мама наконец-то может выспаться.

Мало-помалу преодолевая немощь, папа начинает садиться.
Днём я читаю ему Чехова. Слушает. “Тебе интересно ?” – спрашиваю.
Чуть прикрывает глаза и наклоняет голову в знак согласия. И всё.

Однажды достаю шахматную доску. Расставляю фигуры.
Папа смотрит равнодушно. Не узнает.
Объясняю, что пешки ходят только вперед, они - солдаты, им отступать нельзя, а офицеры могут позволить себе маневрировать.
Показываю, как именно. Слушает, слегка кивая, поглядывая то на меня, то на доску.
“ Ходи, – говорю. Папа нерешительно поднимает руку, медлит и смущённо трёт подбородок. Застенчиво смотрит на меня.
Шахматная доска больше не вынимается.

Наступает день, когда папа встаёт, начинает ходить, сначала пару шагов от кровати до кресла, потом до окна, спустя три недели – до туалета и кухни.
Ходунки сменяет палочка. Караулим его с мамой по очереди. Ходим за ним по пятам.
Утренние водные процедуры постепенно перемещаются в ванную.
После душа – прохладное обливание.
Папе не нравится обливаться, он ёжится, весь поджимается, у него перехватывает дыхание, и кожа покрывается мурашками, но я говорю ему, шутливо подвытаращив глаза: “ Помнишь, ты в детстве говорил мне – надо? Вот теперь я говорю тебе – надо”. И – окачиваю из ведёрка.

Однажды бодрым тоном спрашиваю его перед обливанием: “ Ну, как, готов? Обольёмся? Как ты смотришь на это – положительно или отрицательно?” И вдруг слышу отчётливое : “От…ри..ца…тельно”. Ушам не верю. Зову маму. Прошу повторить, но… нет.

Папа меня стесняется, и я вознамериваюсь отучить его от подгузника и пеленок.
Когда мама узнаёт об этом, она всплёскивает руками: “ Вот ты уедешь, кто будет его стеречь ночью?”
“Ничего, - бодро говорю я, - научимся…” И остаюсь до конца лета.

Спустя два месяца первый раз выбираемся на улицу. Спуск с четвертого этажа длится ровно столько, сколько сама прогулка.
Подъём займёт еще больше.
Август. Теплынь. В полисадничке отцветают мальвы. Остро пахнет бархатцами. Папа спускается с последней ступеньки, опирается на палку, делает глубокой вдох и смотрит в небо. “ Да.” – говорит он – “ Да”.


***

Нет. Папа так и не заговорил за эти два года.
И буквы не вспомнил. И шахматы пылятся на антресолях.
А по телефону я слышу, как мама тихонько учит его : “ Скажи, Ле-на…” И он дышит в трубку.
Взгляд его обращен внутрь себя.
Или же он видит нечто такое, что недоступно зрению остальных, точно он достиг перевала, за которым открылось только ему видимое пространство, до которого нам еще идти и идти.
А он, так и быть, еще побудет здесь, молча стоя на перевале.
Но мысленно он – уже там, там, далеко…


… Папа рисует. Он очень сосредоточен.
Пряча улыбку, разглядываю картину: дюжина маленьких кособоких квадратиков, похожих на домики, в верхней части картины и - один большой, по центру.
Домики закрашены, каждый разным цветом - жёлтый, розовый, зелёный, оранжевый…
Рядом с большим квадратом – палка с ответвлениями.
Догадываюсь, что это – дерево. Меня начинает пробирать смех.
“ Пап, - начинаю я весёлый допрос, налегая грудью на стол, - а что это за квадратики у тебя? А? Казармы, что ли?”
Папа замирает, подымает голову и вопросительно смотрит мне в глаза.
“ А большой квадрат – это что, генеральский дом? “ - прыскаю я - А казармы –то, казармы! Чего это они у тебя разноцветные? “
Папа напряженно всматривается в меня.
И вдруг я так и покатываюсь : “ Ты что, приказал своим со… со…солдатикам по…покрасить их? Ха-ха-ха! Оранжевые казармы! Ой, не могу! “
Папа не сводит с меня пытливого взгляда, кисточка висит в воздухе.
И тут брови его ползут вверх, и он начинает покашливать.
Сначала тихо, потом всё сильнее и сильнее.
Покашливание переходит в негромкий смех. Лицо расходится морщинками.
Сотрясаясь от смеха, папа кладет кисточку, достает клетчатый платок вытирает набежавшие от смеха слёзы и трубно высмаркивается.
Папа рисует.